Когда почил его старый хозяин, почетное место коего занял наследник, человек буйного нрава при том без всяческой расположенности к юмору, шут оказался как без родного ремесла так и без крыши над головой. Как известно, сыновьям присуща ревностная неприязнь к нравам своих отцов, сие понимал всякий, особенно шут. Он был непростым шутом, а шутом самого короля, единственный из приближенных, способный высказывать свои мысли вслух, пускай и под маской дурака. Он тот, кому дозволено смеяться открыто в лицо наместнику творца на земле, поставленному над людьми свыше и кому дана сила, нареченная властью и могуществом. Кто имел свое мнение по всякому вопросу, и сие мнение могло повлиять на всякого. Такая сила высказывания дана лишь королю. И шуту.Разве что наизнанку. Не даром, одеяние его, было одеянием властителя вывернутое наоборот, недостойным наружу, смешным напоказ. Он был как дьявол по отношению к Богу, иной стороной медали.
Теперь же, будучи изгнанником, брошенным на волю судьбы, он пустился во скитания по былым владеньям своего хозяина. Путь его был долог и полон лишений. Поначалу, пытаясь зарабатывать на жизнь мелкими выходками перед толпой, игрой на флейте, жалким скоморошничеством, он познал всю тщету подобной юдоли. Простому люду не были доступны ни тонкая ирония королевского плебея, ни его остроумные выпады в адрес каждого, ибо он не мог уже не насмехаться, пускай всегда он был дураком, но когда то и дураком у трона. Даже ему некая гордость застила глаза. Всюду его прогоняли, били кнутами, спускали на него целые своры голодных псов, как и за всяким нарушителем покоя людского. Веселые мужи наравне с девами и детьми смеялись над тем, как он в спешке уносил ноги, бранился,ронял пожитки наземь, затем поднимал, снова бранился... А ведь раньше смеялся он, и ещё перед кем, теперь же сам стал предметом насмешек черни, глупцов с немытыми рылами и вздувшимися от грязных объедков животами.
Так он бродил из города в город, ночуя в сточных канавах, поедая от голода мышей, болотные мхи и прочие непотребства. От подобной жизни нужда его стала нестерпимой, он был жалок и наг. Так не могло долго продолжаться, если не одна малая зацепка на его пути. Как то раз, выступая пред очередным людским сбродом на окраине одной деревушки, случилось ему упомянуть в одном из своих заученных памфлетов имя Иоанна Богослова, что сразу привлекло внимание толпы, которая всегда была неравнодушна к вопросам грядущего. Заметив это, он увлеченно начал бросаться цитатами из "Апокалипсиса", изменив тон шутовской на голос пророка, и каждому он тыкал в лицо упреками и вновь, как раньше, вызывал внимание окружающих. Так началась его новая жизнь, сменив дурацкий колпак на схиму аскета, он продолжил свой путь во тьме людских убеждений.
Проходя всякое селение, всякий монастырский приход, он завлекал своими речами людей страждущих, взыскавших истины и утешения. Но это не могло продолжаться долго. Поприще подобных действ в те годы было накрепко определенно за церковью, посему при одном из его выступлений при дворе монастыря, наш старый шут был схвачен и заточен слугами господними во мрак застенка. Множество пыток и страданий ему пришлось претерпевать. В начале допросов, инквизиторы были даже несколько удивлены его познаниями в вопросах Заветов, всех Евангелий и вообще вопросов религиозных. Это доставило им немало труда, ибо подловить на чем либо подобного праведника представлялось маловероятным. Если бы вдруг, один из допрашивающих не коснулся вопросов церковных догматов. Шут же не был в курсе последних изменений в теологии и посему немного замялся. Но все равно продолжал отвечать, пускай и с некоторой толикой неуверенности. Тут, церковные слуги сгустили брови на безбородых лицах, сжали кулаки под рясами, и пошли так сказать с иной стороны. Буквально заваливая его главными аспектами современной богословской мысли, они довели его до полной беспомощности и животного исступления,в конечном счете уловив его в некой подспудной ереси, приговорив к анафеме и мучительной казни на костре.
Так старый шут был брошен в темницу. Он был беспомощен и слаб. Ничего ему не оставалось кроме ожидания расправы, да собственных воспоминаний о былых временах. Он лежал в цепях на полу подземелья, обреченный на страшный удел. И была бы пред ним возможность вновь вернуться к своему шкафу с шутовскими одеяниями , что был у него во времена службы при дворе, была бы возможность избрать очередную маску, какую угодно судьбу, будь то шутовской колпак, схима пророка, или же нынешние его кандалы узника, все это вело ему лишь к одному. К тому моменту, когда вместо самовольного выбора очередной маски, смерть предоставит ему зерцало.