Ему страшно не хотелось ехать. Он до сих пор не мог понять, как матери удалось уговорить его на подобную авантюру. Все эти пансионаты с чистенькими бледнолицыми медсёстрами из кабинетов физиотерапии и мясниками-мануалами в голубых халатах с закатанными по локоть рукавами его пугали с раннего детства. Они казались ему сотрудниками какой-нибудь секретной лаборатории по клонированию неизвестных науке организмов, а значит заведомо опасными и очень неприятными персонажами. Детские фантазии растаяли предутренними туманами где-то у подножия его жизни, однако осторожность в отношении к подобного рода служащим по какой-то причине осталась.
Путёвка в этот элитный пансионат досталась его матери как почётному деятелю искусств.
- Да Боже мой, можно подумать, они мне там подарят вторую молодость, - хмыкнула мать, листая дорогой буклет с яркими фотографиями курортных красот.
- Второй молодости не бывает, ты же сама это утверждаешь, - улыбнулся он.
- В том-то и дело, - ответила мать, закурив длинную тонкую сигарету в резном мундштуке красного дерева. - А ничего другого мне не надо. Почки у меня по-прежнему две, сердце хоть и барахлит, но барахлит в нужном месте, прямая кишка всё такая же прямая. Поезжай ты.
- Ну, знаешь ли… - растерялся он.
- Без сомнения — знаю, - фыркнула мать. - Эта бездарная работа совсем выхолащивает твою и без того серую и неинтересную жизнь. Съездишь на море, подышишь горным воздухом, вспомнишь, что ты — человек.
- Я никогда не забывал, что я человек, - возразил было он.
- Да, но ты забыл, что ты человек мужского пола.
- Вот как раз этого моя работа мне забыть и не даёт.
- Быть мужчиной — это не только кулаками махать. - Мать потушила сигарету о дно хрустальной пепельницы.
Семь лет назад, вопреки желанию матери, он поступил в полицейскую академию, тем самым прервав почти полувековую семейную традицию получения образования в сфере всевозможных искусств. Его прадед был известным в своё время кинокритиком и театроведом, бабка — модной художницей андеграунда, дядя по материнской линии — маститый хоровой дирижёр, мать — популярная джазовая певица. Он гордился ею. В свои шестьдесят она казалась лёгкой, изящной, грациозной, как Артемида Праксителя.
- Когда-то меня сравнивал с ней наш контрабасист… - цокала языком мать.
- Безнадёжно в тебя влюблённый… - в ладонь шептал он.
- И что? - фыркала она. Она всегда фыркала, когда слышала «какой-то бред» в исполнении сына. - В меня что, нельзя безнадёжно влюбиться?
- Можно, можно, - негромко смеялся он, поглаживая плечо матери.
Что поволокло его, сына почтенного, известного в культурных кругах семейства окунуться в беспросветный омут патрульных будней? Гнилая отцовская порода.
- Именно она, - шипела мать. - И даже не думай возражать. Всё никак не пойму, что меня тогда заставило?.. Ума не приложу! Ведь подозревала, что могилу себе рою.
- Ну что теперь ворошить? - пытался её успокоить сын.
- Уж и действительно, что ворошить, - отмахивалась она. - Жизнь-то твоя загублена.
- Да почему загублена-то?
- И не говори ничего!
Его отец был следователем прокуратуры. Их встреча оказалась случайной и полностью лишённой всякого романтизма, о котором она так мечтала. В джаз-баре, где она начинала свою в дальнейшем сногсшибательную карьеру, произошло убийство. Заказное, хорошо замаскированное под обыкновенную бытовуху, как позже разъяснил ей красавец следователь с иссиня-чёрными волосами и глубокими карими глазами. Он медленно задавал ей вопросы, после каждого её ответа несколько раз кивал, массировал пальцами тонкую переносицу, говорил «Хорошо, я понял» и опять медленно задавал ей вопросы. Самого преступления она не видела, в тот момент ей нужно было поправить макияж, что она и делала у себя в гримёрке, когда услышала выстрелы, крики, звон разбиваемой посуды и топот чьих-то тяжёлых ног почти у самой её двери. Ни убитого, ни того, кто, хотя бы предположительно, мог это убийство совершить, она не помнила. В зале всегда царил полумрак, а у неё не было привычки искать глазами отклика на лицах посетителей. Она всегда пела склонённой к цветку магнолии девушке, выписанной на шёлковом японском веере, прикреплённом к противоположной стене. Она пела ей, иногда прикрывала веки, а открывая, снова ей пела.
- Хорошо, я понял, - в очередной раз произнёс следователь и уткнулся лбом в ладонь.
- К сожалению, я больше ничего не могу добавить к сказанному, - неискренне пожалела она. - Я была напугана и до приезда полиции не выходила из гримёрки.
Следователь на этот раз не откликнулся. Она подняла бровь и хмыкнула. Он не изменил позы. Тогда она легонько ткнула носком своей лакированной туфельки его пыльную, потерявшую цвет кроссовку. Когда следователь не отозвался на это её прикосновение, она поняла, что он просто заснул. Да, вот так просто заснул посреди «беседы», как он назвал их встречу в джаз-баре.
- Я не хочу, чтобы это выглядело допросом, хотя сути это не меняет, - сказал он ей в трубку телефона за час до их разговора.
- То есть это всё-таки допрос? - спросила она его.
- Давайте назовём его «беседой». Мне кажется, вам будет спокойней отвечать на мои вопросы в знакомой обстановке.
- Ваши вопросы буду касаться убийства. Какая разница в обстановке?
- Хорошо, я понял. Тогда я выпишу повестку.
Слово «повестка» запрыгнуло в её сознание, как саранча, и стало пожирать там все попытки казаться независимой, сильной и принципиальной.
- Нет уж! - крикнула она в трубку. - Я жду вас. Приезжайте.
- Хорошо, я понял.
И вот сейчас этот всё понимающий следователь заснул, уткнувшись в ладонь, как потерявшийся ребёнок, который устал плакать и бояться.
- «Хорошо, я понял», - шёпотом передразнила она его. - И зачем ему надо всё понимать?
Она заказала себе латте с карамельным сиропом и, с едва слышным шуршанием потягивая его из трубочки, наблюдала за всё ниже клонившейся головой красивого следователя. В конце концов его лоб сорвался с ладони. Она вовремя подставила руку и тонкий нос блюстителя порядка вонзился между её средним и указательным пальцами. Он дрогнул всем телом, выпрямился, пару раз громко сглотнул и шёпотом извинился.
- Хорошо, я поняла, - усмехнулась она. - На этом мой допрос закончен?
- Да.
Следователь резко поднялся со стула и стремительно вышел, не закрыв за собой дверь.
- Неотёсанный какой-то, - пожала она плечом.
Однако этой ночью уснуть ей не удалось. Перед глазами качалась иссиня-чёрная чёлка, а в голове мягкими волнами плескались звуки глубокого голоса: «Хорошо, я понял». Она выкурила три сигареты, выпила полулитровую чашку ромашкового чая, ничего не помогло.
- Наваждение, наваждение, сглаз, бред, что же ещё? - Она сидела в кухне на высоком табурете, смотрела в чёрное пустое небо за окном и судорожно жевала фильтр ментоловой Art;. - Это как вообще могло произойти?
Заснула она на рассвете прямо за кухонным столом, уронив голову на руки. Её разбудил звонок в дверь. Разбудил не сразу, примчавшись откуда-то издалека, из густого тумана полудрёмы, показавшись сначала свистом престарелой птицы.
- Да иду я, - шепнула она скорее себе и, покачиваясь из стороны в сторону, как морская водоросль, побрела к двери. - Ну и? - подняла она глаза к видеофону и чуть не потеряла сознание. По ту сторону двери качнулась иссиня-чёрная чёлка.
Она метнулась в ванную, схватив полотенце, потом, бросив его под ноги, рванула в спальню, с треском распахнула дверцы платяного шкафа, с треском захлопнула их, одёрнула залитую ночным ромашковым чаем футболку с пингвином, подтянула домашние джинсы и зашаркала обратно к видеофону, на экране которого застыло тревожное лицо красивого следователя. Она внезапно успокоилась, потому что поняла, чем всё закончится.
Он не поздоровался, не извинился за ранний визит, просто перешагнул порог её дома, левой рукой притянул её к себе, правой убрал с её лба спутанные волосы.
- Вы чувствуете то же, что и я, ведь так?
- Откуда мне знать, что вы чувствуете?
- Да бросьте. Я всю ночь торчал под вашими окнами.
- Вы сумасшедший.
- Немножко. Так вы чувствуете то же, что и я?
Она медленно кивнула и закрыла глаза.
Их роман длился около десяти лет. Каждую последнюю пятницу месяца красивый следователь делал ей предложение. Она отказывалась. Всегда. Даже когда родила сына, отказывалась. Она любила следователя, но не любила формальности. В любом её проявлении. Ей претило обывательское убеждение, что брак — счастливое завершение любви. В самом понятии «завершение любви» она не видела ничего счастливого. А семья для неё существовала и без необходимости что-то оформлять на официальном уровне. Следователь был совершенно иного мнения. Он считал, что всё лучшее в этом мире должно быть оформлено на официальном уровне. Это такое своеобразное отображение в реальной вселенной постулата о победе добра над злом. Так ему казалось. На этой почве у них регулярно вспыхивали ссоры. Каждую последнюю пятницу месяца. Однако следователь уважал мнение своей гражданской жены и всегда отступал в надежде, что ещё придёт его черёд. Но его черёд так и не пришёл. Его расстреляли прямо у подъезда в её день рождения. В последнюю пятницу очередного месяца. С тех пор она посмертно возненавидела красивого следователя, его работу и пятницы. Именно они убедили её, что всё лучшее в этом мире всё-таки должно быть оформлено на официальном уровне. Это её потрясло до глубины души. Но ещё большее потрясение принёс ей выбор её единственного, горячо любимого сына. Презрев множество талантов, которые стали проявляться ещё в раннем детстве, он предпочёл продолжить гиблое дело мёртвого отца. Её сын, обладатель притягательного профиля, обворожительной улыбки, потрясающего видения этого мира, которое он претворял в замечательных акварелях, гибких пальцев, с одинаковой лёгкостью скользивших как по струнам старой отцовской гитары, так и по сливочным клавишам полувекового Бехштейна, уникального бархатного баритона, блестяще исполняющего Шику Буарке, этот чудо-ребёнок выбрал стезю полицейского. Ночной кошмар стал явью. Но что бы она ни предпринимала, какие бы связи ни использовала, какие бы материнские уловки ни пускала в ход, - всё пошло прахом. Сын был так же улыбчив, спокоен и упрям, как и его отец. Он был первым и единственным мужчиной в её жизни, кому она сдалась…
… - Ты так мало обо мне думаешь со своей работой, - потушила она очередную сигарету о дно хрустальной пепельницы, - так что сделай хотя бы это.
- Во-первых, ты сегодня много куришь, - улыбнувшись, произнёс сын. - Во-вторых, это несправедливо. Ты же знаешь, что мне в этой жизни больше не о ком думать, как о тебе.
- Вот оно! - всплеснула она руками. - Наконец-то ты это озвучил. Сам озвучил, заметь. Тебе больше не о ком думать. Моё материнское сердце всякий раз обрывается от этой мысли. Тебе тридцать, а ты всё ещё бегаешь за этими твоими преступниками, как мальчишка. Бегай уже за кем-нибудь ещё!
- Вот и именно, мне тридцать. Я умоляю тебя, перестань обо мне думать как о беспомощном и бестолковом существе.
- Да так оно и есть! Для меня ты самое беспомощное и бестолковое существо! Потому что самое дорогое…
- Хорошо, хорошо, - погладил её по голове сын. - Если ты хочешь, я поеду. На небольшой отпуск я заработал. Вот видишь, всё для тебя.
- Ах, как не натурально, - хмыкнула она и легонько щёлкнула его по красивому носу.
- Тебе виднее, - согласился он и пошёл паковать вещи.
На самом деле он был где-то рад, что свой очередной отпуск проведёт не в городе. Конечно, пансионат - вариант отнюдь не блестящий, однако это всё-таки лучше, чем ничего. Город тяготил его. Особенно в свободные от работы дни. Правда, выдавалось их не сказать, чтобы очень много, но всё же случались и они. И в эти дни одиночество поглощало его. Оно с самого раннего утра отрывало от его души по кусочку, заставляя её кровоточить, к полудню от неё оставалась половина, которая искала утоления боли внутри многоликой человеческой толпы, часам к одиннадцати вечера она истончалась до состояния почти полного отсутствия. В это время он представлял из себя исключительно человекообразную костно-мышечную массу, обтянутую ровной матовой кожей, до блеска отдраенную изнутри металлической щёткой безнадёжности и отчаяния. Почему это с ним происходило, он не знал и страшно боялся вечеров. Он бы давно спился, если бы не работа и не самодисциплина. Мать была права. Ему, действительно, необходим кто-то, чтобы элементарно не соскочить с катушек. «Хоть кто-нибудь!», - стучала мать мундштуком по ободку хрустальной пепельницы почти каждый вечер. Он почти каждый вечер виновато улыбался, потому что найти «хоть кого-нибудь» было не так просто.
- Ну что ты от меня хочешь? - устало спрашивал он.
- Обещания! - резко отвечала мать.
- Какого?
- Что ты умрёшь через шестьдесят лет, окружённый толпой близких родственников.
- Тогда позволь мне отнестись к поискам «хоть кого-нибудь» более тщательно, а то я смогу умереть через шестьдесят лет только брошенным сварливым стариком.
- Ты уже сейчас — брошенный сварливый старик.
- Хорошо, я понял. Ты же знаешь, я работаю над этим.
- «Хорошо, я понял», - фыркнула на него мать. - Придумал бы что-нибудь пооригинальней.
До пансионата на машине было приблизительно часа три пути. Дорога до него казалась неровной строчкой на гладкой шёлковой поверхности веера. Чёткой, добротной, но какой-то неспокойной, как у девочки, впервые севшей за электрическую швейную машинку. По левую сторону от обочины громоздились изумрудные сопки, поросшие гибискусом и сурепкой, по правую покато уходили к морю склоны, шершавые, морщинистые, как руки старого охотника. Солёный морской воздух щекотал ноздри, тихое покачивание «Линды» Каэтану Велозу успокаивало нервы. Наверное, мать права, отправив его отдохнуть подальше от города. И на этот раз права. Он хмыкнул. Дорога резко пошла влево и вниз, а справа показалась небольшая живописная бухта с песчаным пляжем, утыканным разноцветными парусиновыми зонтами. Чуть выше, сразу же за ровным рядом цветущих магнолий, расположились белоснежные трёхэтажные корпуса, лёгкие и невесомые, как утренние облака. Под колёсами зашуршал золотистый песок. Зачем? - поднял он бровь. Может, для создания артистической атмосферы, ведь этот пансионат строился как прибежище для уставших от суеты представителей богемы. Минут через семь он остановил машину у невысоких ворот, имитирующих тростниковое заграждение. Опять артистическая атмосфера. Он посигналил. Откуда-то из зарослей акации выскочил высокий стройный молодой человек в форменной одежде с круглым логотипом на тёмно-синем пиджаке, нажал невидимую кнопку на упоре ворот и низко поклонился. Он вежливо кивнул молодому человеку из открытого окна автомобиля и въехал на территорию пансионата. Парковка находилась сразу по левую руку от ворот. Припарковавшись, он достал из багажника спортивную сумку, куда упаковал только самое необходимое, выслушав от матери возмущённую тираду об особом статусе места, где будет отбывать две ближайшие недели, и отправился в административный корпус для регистрации.
Ему достался неплохой номер на третьем этаже с видом на залив. Небольшая гостиная с круглым столом посередине, внушительная плазма на стене с сотней бесполезных каналов, высокий книжный шкаф с недурным подбором классической литературы вперемешку с сомнительными новинками, стеклянный журнальный столик со свежими таблоидами и модными журналами, квадратный ковёр цвета топлёного молока с высоким ворсом на паркетном полу, распахнутая на просторный балкон дверь, - всё казалось безупречно чистым и предельно официальным. Как и положено в пансионатах. В спальне царил приятный полумрак из-за полуспущенных жалюзи. Стандартная для одноместного номера кровать была заправлена тонким покрывалом нежно-салатового цвета, на тумбочке слева стояла лампа с куполообразным абажуром, встроенный платяной шкаф с открытыми дверцами мог бы спокойно сойти за вместительную кладовку. Он пожал плечами и вздохнул. Ну да. Всё так и должно быть. Он попытался представить себе в этой спальне свою мать с мундштуком из красного дерева в уголке подкрашенных губ, в розовом шифоновом халате и атласных домашних туфлях на босу ногу и усмехнулся. Нет, что-то в его картинке не сходилось. Совсем. Его мать всегда казалась ему жительницей какой-нибудь далёкой планеты с разряженным до предела воздухом. Смиренный покой этого уютного берега был не для неё. Здесь слишком легко дышалось. А всё, что давалось ей легко, она серьёзно не воспринимала. Через день, максимум через два, она устроила бы здесь бунт или довела до слёз какую-нибудь молоденькую санитарку. Он встряхнулся, выпил воды из хрустального графина, стоящего на широком подоконнике гостиной, и вышел из номера. Желудок гудел, как пустующая домна. В административном корпусе ему выдали карту пансионата, по которой он и отправился искать ресторан. До обеда было ещё далеко, и кафе, предлагающее нужный рацион в нужное время, казалось заброшенным парком аттракционов. Он миновал тенистую аллею акаций, пересёк сквер с невысоким, раскидистым, как молодой ясень, фонтаном и вышел на на набережную, где под мозаичной крышей расположился очень приличный, по словам матери, ресторан. На деле он, действительно, оказался приличным. Вкусная еда, расторопные официанты, вежливый менеджер. Утолив голод, он решил прогуляться по пляжу и обмозговать, чем бы ему здесь заняться, чтобы не чокнуться от скуки и не отупеть от лени. Сняв кроссовки, он направился к пирсу, с удовольствием погружая ступни в мягкий золотистый песок с перламутровыми вкраплениями раковинок. Таких охотников до одиноких прогулок у моря было на пляже раз-два и обчёлся. Да и слава Богу. Мягкий бриз шевелил волосы, тихое шуршание волн напоминало посапывание пожилого мопса. Время остановилось. Он реально почувствовал это. Такое однажды с ним уже случалось. В детстве. Когда он впервые поцеловал девочку, которая ему нравилась с первого класса. Он прикоснулся своими обветренными губами к её нежным губам и всё — время остановилось. Он словно опрокинулся в тёмный душный бархат, стал одной из его ворсинок и почувствовал, как ему тепло, уютно и — сонно. Именно сонно. Так ощущается остановившееся время. Сейчас с ним произошло то же самое. Он с силой надавил на мочку уха и встрепенулся.
- Это ведь я тебя научила такому нехитрому способу отгонять сонливость.
Он резко обернулся и застыл, как воин терракотовой армии Цинь Шихуанди.
- Да я это, я!
Напротив него стояла высокая полная молодая женщина в лёгком коричневом кардигане и бежевых капри. Негустые, но ухоженные волосы были собраны на затылке в короткий хвост, широкую плоскую переносицу венчали очки в изящной оправе, которая ей совсем не шла, красиво очерченные губы дрожали в зыбкой и немного нервной ухмылке.
- Не узнаёшь, что ли? Четвёртый класс. Воздушные шары. Ну?
Конечно! Четвёртый класс! Воздушные шары! Выпускной в начальной школе. Он должен был изображать фруктовый сад. Что за задумка была у их учительницы, совсем молоденькой, но переполненной энтузиазмом, он уже и не помнил. Помнил одно: ему досталась унизительная роль фруктового сада. Двенадцать шаров, наполненных гелием, олицетворяли двенадцать месяцев, каждый из которых, по замыслу учительницы, дарил этому миру хотя бы один фрукт. Если честно, по всем законам ботаники это невозможно, но кто тогда об этом задумывался? Ему-то вообще было не до всяких там ботанических деталей. Он был сломлен. Ему хотелось совсем другую роль. Роль, которую отдали его вечному сопернику, мальчишке из соседнего дома с тонким, как у девочки, профилем. Тому доверили сыграть Райдзина. Ну как мальчишка с тонким девичьим профилем может справиться с ролью бога грома?! Тогда он впервые ощутил всю глубину несправедливости этого мира. Его же обрядили в зелёное трико, на обтягивающую грудь синтетическую майку пришили цветы разных размеров и колера, голову украсили венком. А для пущего унижения вложили в дрожащую от негодования и обиды руку двенадцать нитей от разноцветных гелиевых шаров. Он был зол, как чёрт, и как бы его не увещевали, нежной улыбки не получалось. Зато превосходно выходил гневный оскал, точь-в-точь как у Райдзина. За несколько минут до выхода на сцену его отчаяние достигло планетарных масштабов, он разжал ладонь, чтобы вытереть мокрые от слёз глаза, и шары плавно и без надежды на возвращение взмыли под самый потолок актового зала. Выходить на сцену без такого важного реквизита, как горсть этих проклятых шаров, было смерти подобно. Это понимала побелевшая, как снег на вершине священной Фудзи, учительница, это понимал он, это понимали все, кто замер за кулисами, задрав головы вверх и наблюдая за качающимися у колосников шарами. Все, кроме полной неповоротливой девчонки, размалёванной тёмно-серой тушью. Она была тучей и изначально являлась единственной претенденткой на эту роль. Она подобрала с пола венок, который он с размаху бросил об пол, нацепила его на свою взлохмаченную голову, поправила на круглом носу очки, с которыми не рассталась даже во имя роли, и выпрыгнула на сцену, превосходно отыграв текст Фруктового сада, минуя необходимость разноцветных гелиевых шаров. Она спасла не только спектакль, до которого ему, честно говоря, дела было как до того фонаря. Она спасла его от унизительного выхода на сцену в унизительном костюме. К сожалению, в средней школе пути их разошлись. Несколько раз он видел её на остановке, когда мать отвозила его на занятия. Он выпрыгивал из машины, чтобы недолго поболтать с ней, вспомнить тот злосчастный выпускной и пожать руку. Вскоре её семья перебралась в дом подешевле, и он совсем потерял её из виду.
И вдруг здесь, на берегу тёплого спокойного моря, перед ним высилась та самая Туча, избавившая его когда-то от серьёзных неприятностей.
- С ума сойти… - прошептал он. - Неужели ты?
- Что, сильно изменилась? - хмыкнула она.
- Если честно, нисколько.
- Ладно врать. Но всё-равно спасибо. Ты как здесь?
- Да вот… Отдыхаю. Точнее, только сегодня приехал.
- А я так и знала, что ты артистом заделаешься. Или кем? Художником? Сценаристом? Режиссёром-постановщиком?
- Стоп, стоп, стоп! Ни тем, ни другим, ни третьим. Я всего-навсего полицейский.
- Ладно врать. Этот пансионат только для деятелей искусств.
- Я вместо матери.
- А… - Она уважительно качнула головой. - А почему ты — полицейский?
- Так сложилось. Ну, значит ты — супер-звезда, раз здесь разгуливаешь?
- Да уж, супер-звезда. - Она склонила голову на бок и ухмыльнулась. - У меня сегодня выходной. До десяти вечера. Я — сиделка.
Он потупился.
- Ты что же, не знаешь, что такое «сиделка»?
- Я знаю, что такое «сиделка».
- А что, платят прилично, ведь это приличное заведение. Да и вообще, много всего интересного. Со сколькими известными людьми встретилась. Там, на большой земле, вряд ли бы это когда-нибудь случилось… Правда, здесь они совсем не такие, какими я видела их во сне. Здесь они — обычные старые люди с несварением желудка, с регулярными газами в самое неподходящее время, да и вообще… Давай пройдёмся. За пирсом есть живописное местечко с выброшенным на берег рыбацким траулером.
- Серьёзно?
- Нет, конечно. Это просто инсталляция. Для поддержания аутентичности, так сказать.
- В каком смысле?
- Да во всех.
Она шла рядом с ним, такая большая, незнакомая, но тёплая, как случайный дом в непогоду, и говорила о тех, кто стал частью этого «чудного места», потому что в большом мире им, по разным причинам, уже не выжить, о тех, чьим последним прибежищем оно оказалось, о тех, чьи ягодицы и поясницы ей приходилось смазывать от пролежней, чьи сухие щёки увлажнять и наносить на них тонну косметики, потому что в этом была «какая-то ментальная необходимость»… А он слушал её и удивлялся, почему вдруг на этом унылом, по её словам, берегу ему в одночасье стало легко и спокойно?
- Ты в каком корпусе остановился?
- В первом.
- Элитный. Как номер?
- Номер как номер. Заходи по случаю.
- С ума сошёл? Если прознает кто, меня сразу уволят.
- Так сурово?
- Правила такие. А вот ты ко мне заглядывай. Я сейчас подвизаюсь в третьем, самом дальнем, вон видишь, на холме. - Она вбросила вверх полную руку. - Мой нынешний клиент занятный. Если бы такое было возможно, я сказала бы - любимый.
- А такое невозможно?
- Я это сделала невозможным. Так легче. Я ведь наблюдаю смертников. Стоит ли привязываться к кому-нибудь из них, если наше незатейливое общение займёт от силы месяца полтора. Да и они особо не дают мне возможности воспылать к ним дочерней страстью. Всё больше попадаются зловредные и строптивые. Тебе ли не знать артистическую братию?
- Это верно.
Траулер оказался насквозь бутафорским. Искусственные ламинарии с хорошо продуманной небрежностью облепляли обшарпанное предполагаемыми скалами днище, на разодранной в клочья палубе из высококачественной фанеры тщательно крепились полистироловые ракушки и кущи искусственного мха, на сломанном флагштоке болтались обрывки неопознанного стяга. Рядом со всем этим немного нелепым сооружением на бетонированных площадках стояли белоснежные скамейки с ажурными спинками, тут же, поскрипывая на ветру, качались на свежевыкрашенных перекладинах мусорные баки в виде опирающихся на хвосты дельфинов.
- Забавно, - хмыкнул он.
- Действительно, забавно, - согласилась она. - Присядем?
Он кивнул.
- Слушай, чем ты занималась после школы?
- Всем понемногу.
- Это как?
- Очень просто. Это ведь ты у нас родился с золотой ложкой во рту.
- Началось…
- Не обижайся. К твоей чести нужно сказать, что ты ни разу этим не кичился.
- Золотая ложка во рту — не Божий дар.
- Дар — не дар, но пару привилегий всё же даёт.
- Угу. Только за эти привилегии потом расплачиваться не слабо приходится.
- Тебе виднее. А я… помыкалась, помыкалась после провала на лечебный факультет… Из дома всё-равно нужно было уезжать. Там своя история. Продавала сладости в большом торговом центре, потом работала на почте. После устроилась в кафе. Посуда, полы. Всё, на чём грязь, было моим. Однажды одной посетительнице, пожилой и одинокой, плохо стало. Я вызвала неотложку. А пока та ехала, оказала первую помощь. Выяснилось, что очень кстати. В клинике, куда отвезли старушку, мне предложили почасовую работу сиделкой. Тогда мне показалось это карьерным ростом, представляешь? Ну, правильно. Одно дело — грязная посуда, другое — белый халат и красивые врачи кругом. Да и клиника была одной из центральных. Я согласилась. Как-то моей пациенткой оказалась бывшая оперная певица. Совсем дряхлая. Она смешно красила губы, похожие на гофрированную бумагу. Мы с ней сдружились. В ней было что-то от вечного ребёнка. Знаешь, бывают такие люди. Она хвалила меня, я хвалила её. Умерла она тихо, во сне, уткнувшись в ладонь, как кошка накануне морозов. Я тосковала страшно. Именно с тех пор я решила не привязываться к тому, за кем присматриваю. А сюда я попала пять лет назад. Оказывается, эта моя старушка перед смертью кому-то там рассказала обо мне, о всех моих исключительных человеческих качествах. Тот рассказал ещё кому-то, ну и… Вот я здесь. Не особенно увлекательная история, правда? - Она посмотрела на него поверх очков и усмехнулась.
- Да нет, почему же, - усмехнулся и он. - Тем более, что у меня вообще никакой истории не было.
- Ладно врать-то, - махнула она рукой. - Если бы никакой истории не было, ты бы сейчас расхаживал по съёмочной площадке в гриме какого-нибудь благородного разбойника или записывал очередной сингл в собственной студии, разве нет?
- Нет. Я просто сказал матери, что хочу стать полицейским и поступил в академию. Всё.
- Чудно, - улыбнулась она.
- Наверное, - улыбнулся он.
Они ещё немного посидели, послушали шуршание волн, приглушённую болтовню чаек, табунками расхаживающих по берегу, и поднялись на набережную.
- Обед ты уже профукал. Из-за меня.
- Я немного перехватил в ресторане.
- Очень приличный ресторан.
- Давай я тебя как-нибудь приглашу?
- Давай. Как-нибудь. Слушай, а ты правда, приходи завтра ко мне. Я тебя с Дамой познакомлю.
- С Дамой?
- Ну да. Я так называю свою пациентку.
- А она не будет против?
- Что ты! Ты совершенно в её вкусе. Она с тобой пококетничает, если ты, конечно, не возражаешь. Кокетничать она умеет по высшему разряду. И не заметишь, как она тебя втянет.
- Во что втянет?
- Вот уж не знаю. Но во что-нибудь непременно втянет.
Весь оставшийся день он проторчал на скамье рядом с бутафорским траулером. Чёрт знает почему, но именно здесь ему было уютней, чем в своём вполне комфортабельном номере. Время от времени появлялись какие-то люди, осторожно, но вежливо здоровались с ним, бродили у самой кромки воды, и уходили. И на некоторое время он оставался один. Ему было тихо, спокойно, хорошо. Хотя он где-то понимал, что это спокойствие такое же бутафорское, как и траулер. Вот он лежит на боку в пеленах искусственных водорослей, не вызывая никаких вопросов, не раздражая неуместностью или надуманностью. Но вывези его на центральную улицу какого-нибудь города, и вопросы сразу появятся. Так и с его нынешним покоем. Здесь он зарылся в него с головой и чувствует себя замшелым валуном у пирса. Вода омывает его, мох дарит тепло и уют. Но закончатся эти две недели и он снова окажется в патрульной машине на оживлённых городских площадях. И тогда… Ну уж нет! То, что случиться с ним через две недели, случится с ним через две недели, ни позже, ни раньше. А сейчас он — замшелый валун у пирса.
На ужин он отправился в кафе пансионата. Обрушив на плетёный поднос все салаты, обнаруженные им на витрине, он отправился искать место. Почти все столы были заняты. Он притулился за одноместным столиком рядом с выходом к туалету. Да хоть на рундуке, только бы одному. Он страшно не любил есть в чьём-либо присутствии. Даже рядом с матерью он ощущал неловкость, быстро жевал, потом начинал икать и в конец терял аппетит.
Салаты оказались в высшей степени полезными и безвкусными. Зато кофе выдался невероятно ароматным. Бывает же… Когда он входил в свой номер, небо окончательно приобрело ночные оттенки: глубокое индиго прямо над головой, мутно-серый ближе к горизонту. Он не спеша принял душ, пощёлкал телевизионным пультом, на несколько минут задержался на канале «Евроспорт» с вечным футболом, затем подзавис на каком-то абсолютно английском классическом фильме, чёрно-белом и скучном, пытаясь вникнуть в сюжет сквозь мудрёные хитросплетения диалогов главных героев, потом забрёл на музыкальный канал, где рассказывали историю создания «Кармины Бураны» Карла Орфа и, наконец, отправился спать.
Проснувшись на рассвете, он почувствовал, что впервые за долгое время совершенно выспался. Снов он не помнил, хотя точно знал, что они снились. Красочные, головокружительные, даже авантюрные. Во всяком случае, так ему казалось. Внутри словно завели пружину, которая, сопротивляясь неестественному состоянию сжатия, вот-вот разомкнётся и что-то разрушит, обретя свободу и покой. Такое с ним случалось впервые.
- Странное самочувствие, - проговорил он вслух и ухмыльнулся. - Страшно и весело.
В номере сидеть не хотелось. Он накинул ветровку, поскольку было раннее утро и ночная свежесть ещё не успела уйти в море, и вышел на террасу. Воздух источал необыкновенные ароматы, замешанные на горьковатом запахе морской воды, сладости белой акации и лимонно-сливочном благоухании магнолии. Он шумно втянул воздух носом и крякнул от удовольствия. Этот шершаво-скрипучий звук гулким эхом разнёсся по пустынной территории пансионата.
- Извиняюсь, - сам не зная кому, сказал он и шёпотом рассмеялся в ладонь.
Очень захотелось кофе. Хоть какого-нибудь. Хоть из автомата. Но было слишком рано. Кафе и ресторан откроются часа через два, но до этого момента он загнётся от нехватки в его организме кофеина. Он посмотрел на море, словно оно могло подсказать, что делать человеку в подобной ситуации, потом на небо с той же целью, а затем его взгляд упёрся в крышу самого маленького из пансионатных корпусов, того самого, третьего, где прозябала его знакомая Туча. Этот корпус располагался на склоне высокого холма в окружении молодой пихтовой рощи. К нему вела узкая извилистая тропа, усыпанная измельчённым почти в пыль гравием. Чем-то она сейчас занимается? - подумал он. - Спит, наверное, в каком-нибудь стареньком кресле под клетчатым пледом, намаялась за ночь. Старики — ночные жители, ничего уж тут не поделаешь. Именно ночью у них начинает что-нибудь болеть. То суставы. То память. И тем не менее, он свернул на эту тропинку и захрустел гравием. Через несколько минут довольно крутого подъёма, он остановился у широкой площадки, обнесённой невысоким бамбуковым забором. По всему периметру площадки на расстоянии полутора метров друг от друга были вмонтированы высокие холщовые зонты, наподобие пляжных. Сейчас они напоминали стяги поверженных государств, уныло болтающихся на влажных от утренней росы флагштоках. Он миновал площадку и поднялся на высокий порог. Дверь в корпус поскрипывала под порывами горного ветра. Он постучал и осторожно вошёл в фойе. На ресепшне, облокотившись на руку, подрагивала во сне маленькая медсестра.
- Простите, - кашлянул он в кулак.
Медсестра приоткрыла глаза и уставилась на него, как на приведение из бабушкиного прошлого.
- Могу ли я узнать…
- Ох, да, простите, - пришла в себя медсестра. - Конечно. Узнать. Что именно?
- Как мне найти … - И он впервые за столько лет назвал полное имя Тучи. Надо же, вспомнил! Сам себя удивил!
- Да, такая у нас работает, - кивнула медсестра, полистав длинную тетрадь. - Сегодня как раз её смена. Она приступила к своим обязанностям вчера в десять часов вечера.
- Да, я знаю. А могу ли я её увидеть, или это запрещено здешними суровыми законами? - Он улыбнулся так соблазнительно, как только умел.
- Ну… вообще-то… такое не очень приветствуется, - зарделась она. Потом осторожно окинула его взглядом, сделала особый жест плечом, в котором читалось женское недоумение (Туча была просто Тучей, а перед ней возвышался обладатель самой обаятельной улыбки во Вселенной. В чём логика?) и натужно улыбнулась в ответ. - Для вас мы сделаем исключение.
- Я этого не забуду, поверьте. - Он картинно положил руку на грудь и про себя раз семь чертыхнулся за пошлость и слащавость.
- Подниметесь на третий этаж, дверь слева. Это номер, где она дежурит. Только очень не шумите.
- Спасибо вам, - кивнул он, не переставая соблазнительно улыбаться. - Удачного дня.
Едва он завернул за угол, ему захотелось втопить себе пару отменных затрещин. Ощущение, что обокрал ребёнка, честное слово! Мотая головой, как раненный бык, он побрёл на третий этаж, забыв воспользоваться лифтом.
Туча стояла у распахнутого окна холла и курила. Услышав за спиной шаги, она испуганно обернулась, мелко тряся ладонью перед самым носом.
- Дохлый номер, - усмехнулся он. - Табачный дым никогда так не разогнать.
- А как его тогда разогнать? - устало улыбнулась она.
- Никак.
- До чёртиков надоело каждый раз спускаться в курилку. Она у нас на первом этаже. Привет.
- Привет. Я не помешал?
- В такой час? Ты шутишь?
- А чем занимаются сиделки в такой час?
- Одни курят, другие стареют. Третьи всё это совмещают.
- К каким относишься ты?
- А ты как думаешь?
Он пожал плечом.
- Чтобы пробраться к тебе, я одурачил маленькую медсестру на ресепшне. Так погано на душе. Ощущение, что обокрал ребёнка, честное слово.
- Да брось ты, она, скорее всего, не заметила.
- Думаешь?
- Уверена.
- Тогда ладно. А то мне не хочется, чтобы ей из-за меня было плохо.
- Ей по жизни плохо.
- Серьёзно?
- Ты видел её лицо? Конечно, ты видел. Как с таким лицом можно жаловаться на судьбу? А она это делает с регулярностью приёма пищи.
Он потёр переносицу, напряжённо вспоминая лицо маленькой медсестры, но ничего, кроме круглых подкрашенных бровей, так и не вспомнил.
- На мой взгляд твоё лицо интереснее, - искренне признался он.
- А то как же, - хмыкнула она. - Знаешь, как главный врач пансионата отчитывает её за промахи? - Туча поправила очки, закатила глаза и откашлялась: - «Ты своей внешностью украсила наше заведение. Остаётся добиться эффективности труда — и жизнь удалась!».
Он коротко хохотнул.
- А со мной знаешь как? - Она снова поправила очки, закатила глаза и откашлялась: - «Мой тучный друг!..», а дальше — никаких сантиментов.
- Ты хочешь сказать, что «тучный друг» - сантимент?
- А я о чём! А может быть, мне больше, чем другим, требуется поддержка.
- Ты выглядишь значительно увереннее маленькой медсестры на ресепшне. Наверное, поэтому ей - «жизнь удалась!», а тебе — отсутствие сантиментов.
- Ну, спасибо тебе, помог разобраться!
- Прости.
- Не бери в голову. На самом деле я по-прежнему Туча из школьного спектакля, с кучей комплексов и зависимостей.
- А у тебя были комплексы?
- Дурной вы народ, мальчишки!
- Подожди, я ведь был совершенно убеждён, что единственное существо на земле, лишённое комплексов, это ты!
- Почему?
- Была в тебе... тишина, какие-то внутренние весы, чаши которых всегда находились в равновесии. Мне, во всяком случае, так казалось. Поэтому с тобой было спокойно. Всегда.
- Ну значит надо было идти в актрисы. А если серьёзно, я до такой степени не уверена в себе, что… В общем, это как если только научился ходить, а уже нужно бежать. Ощущение приблизительно такое же. - Туча кинула осторожный взгляд на дверь слева. - Погуляй пока. Сегодня моей Даме не особенно спалось. У стариков ведь всегда так: то суставы болят, то память. Я посмотрю, что там, и вернусь. Очень хочу вас познакомить.
- Почему?
- Сама не знаю. Тебя бы она заинтересовала, родись ты лет на пятьдесят раньше.
- Почему?
- Почему-почему? Не можешь просто поверить мне на слово?
- Не могу. Издержки профессии.
- Ладно, подожди. Не уходи никуда. Я тебя позову.
- Хорошо, я понял.
Туча как можно аккуратней открыла дверь, как это делают молодые матери, когда заглядывают в спальню первенца, и погрузила своё большое тело в непроглядный мрак таинственного молчаливого пространства. Он развернулся к окну и уставился на макушку совсем молодой пихты. От неё исходил густой кисловатый аромат, от которого начала немного кружиться голова. Странное ощущение чего-то тревожного и радостного вдруг усилилось. У него вспотели ладони и затылок. Чёрт знает что! Он мотнул головой. Его залихорадило. Где-то под коленями занялся неприятный холодок, а сердце запрыгало, как он сам в три года, когда впервые увидел разевающего пасть бегемота в центральном зоопарке. С чем оно может быть связано, это странное ощущение? Надо просто спокойно проанализировать ситуацию По возможности спокойно. Когда он почувствовал первый прилив таких вот смешанных чувств? Сегодня на рассвете. Ладно. Вероятнее всего, это произошло под влиянием сновидений, которые он, убей Бог, не помнил. А может, всё началось накануне? Сны-то ведь тоже где-то рождаются. Где могли родиться его сны, которые он, убей Бог, не помнил? Да там, у бутафорского рыболовного траулера. Он проторчал рядом с ним почти весь день. Несмотря на внешнее статическое состояние (на белой скамейке рядом с урной в виде опирающегося на хвост дельфина), внутренний мир его был совершенно, безоговорочно динамичен. Судя по всему такая активность внутреннего мира и легла в основу его снов, которые он, убей Бог, не помнил. Ну и что это даёт? Ничего. Он провёл ладонью по мокрому от пота лицу. Ещё немного и он заголосит, как ощипанный павлин. Такое происходило с ним впервые. Он просто не знал, что с этим делать. Туча, ты где?!
Он был уже готов ворваться в проклятый номер, поглотивший единственного человека, который мог ему сейчас помочь, как вдруг дверь отворилась и оттуда показалась полная рука в белом халате. Рука молча поманила его. Он сделал несколько шагов в сторону приоткрытой двери и поёжился. Сердце не переставало колотить его изнутри, словно он был колоколом в храме Дачжун сы.
- Ну, чего застыл? - Туча достала из полумрака номера своё лицо. - Иди сюда.
- Ты чего так долго? - шипящим шёпотом спросил он её, осторожно переступив порог.
- Уж извини, - фыркнула она. - Постой немного, глаза привыкнут к полумраку.
Он кивнул. Через пару минут стали различимы небольшой, но просторный коридор, где они сейчас стояли, а впереди — дверной проём, завешанный бамбуковой циновкой, сквозь которую тоненькими струйками сочился тусклый свет.
- Теперь пойдём. Она тебя ждёт.
И его словно током ударило. «Она тебя ждёт». Вот он, словесный эквивалент его нынешнего состояния! Но кто его ждёт за дверной бамбуковой циновкой? Старуха, которой сто лет в обед! Он громко сглотнул.
- Ты чего? - удивилась Туча.
- Да так как-то…
Туча приподняла циновку. Комната показалась ему будуаром престарелой императрицы. На каждой горизонтальной поверхности в пузатых керамических вазах, в высоких стеклянных стаканах, в глиняных горшочках благоухали цветы. Самые разные. На туалетном столике у широкого зеркала стрелами в потолок уходили гладиолусы, на круглом столе в центре комнаты, словно сливочно-белое облако, дрожали тяжёлые рыхлые шары пионов, на высокой треноге рядом со старомодным телефонным аппаратом (они ещё есть?) трепетали гроздья белой глицинии.
- Голова не кружится? - услышал он голос и оглянулся.
Напротив окна в глубоком кресле, укутанная кашемировым платком, сидела она, Дама. Он почтительно поклонился, не проронив ни слова.
- Поизучайте меня, молодой человек, я совсем не против, - мягко улыбнувшись, произнесла Дама. - Такое ископаемое, как я, требует непременного изучения.
Он смутился, хотел опустить глаза, но не смог. Она, как и её кашемировый платок, была тонкой, мягкой и тёплой.
- Вот посмотрите, что со мной сотворила ваша подружка. - Дама глянула в сторону Тучи.
- Я не его подружка, - сказала Туча, поправив под её плечом маленькую бархатную подушку.
- Как вам будет угодно, - улыбнулась Дама. - И всё же посмотрите, молодой человек. - Она подняла сухую руку и едва коснулась ею аккуратно уложенных волос цвета серого жемчуга. - Она решила, что мне несказанно идёт этот оттенок. А я ведь даже возражать не стала. Вот взяла и предалась ей в руки. Видите, какую власть она надо мной имеет.
- Бросьте ерунду городить, - буркнула Туча и улыбнулась в сторону.
- Я немного побаиваюсь её, если честно, - сказала Дама, ласково потрепав Тучу по руке.
- Если бы вы меня боялись, вы бы не своевольничали.
- Давайте предложим мальчику сесть?
- Давайте. - Туча мотнула головой в сторону лёгкого венского стула, стоящего возле стола с букетом пионов. - Садись.
Он послушно сел.
- Я вот неслучайно его пригласила, - продолжила Туча менторским тоном. - Мне нужен был свидетель. А уж он-то знает толк в свидетелях, потому что он — полицейский.
- Правда? - Дама всплеснула руками.
- Правда, - наконец заговорил он.
- Расскажите мне о ваших полицейских делах, - заёрзала на стуле Дама.
- Нет уж, это вы расскажите, какую эквилибристику вы тут без меня затеяли, - резко остановила её Туча. Та вжалась в велюровую спинку кресла.
- Зачем ты так? - шепнул он, обеспокоенно поглядывая на погрустневшую старушку.
- А ты не вмешивайся, ты слушай, - громко возразила Туча. - Ну, - снова она обратилась к Даме, - рассказывайте. Скрывать нет смысла, мне всё известно.
- Каким образом? - дрожа от волнения, произнесла Дама.
- У меня хорошо развитая агентурная сеть. Я ведь с самого начала подозревала, что вы очень непоседливая старушка.
- Слушай… - опять заволновался он.
- Молчи, - глянула на него Туча, строго покачав головой, и опять обратилась к затихшей Даме. - Я ведь прекрасно знаю, откуда все эти цветы. - Туча горящим взглядом обвела комнату, на долю секунды останавливая его на каждом букете. - И не надо меня обманывать, что вам этот прислали из дома, - она ткнула пальцем в гладиолусы, - этот подарил всё ещё живой поклонник, - палец в сторону пионов, - а этот вы случайно нашли на пороге вашего номера. - На глицинии Туча даже не посмотрела.
- Что же мне делать, если я без них совсем не могу? - развела руками старушка.
- Вот прямо не уровне воздуха? - сощурив глаза, спросила Туча.
- Вот прямо на уровне воздуха, - кивнула та.
- Так ведь я вам уже предлагала! Говорите, какие цветы сегодня требует ваш организм, и я их вам принесу, даже если мне для этого придётся взбираться на Эверест.
- Вы правда это сделаете для меня?..
- Это я фигурально выражаюсь.
- А… Фигурально…
- Да я закажу вам эти букеты! Есть такие особенные заведения, которые специализируются на доставке цветов.
- Но мне ведь не этого нужно, совсем не этого!
- Да знаю я, что вам нужно! Ноги ломать? Провоцировать одышку? Давление повышать до космического уровня?
- Так ведь это и есть — жизнь…
- Нет, это — смерть! А ваша жизнь — вот. - Туча резко встала, стремительно подошла к комоду, на котором громоздились фоторамки, маленькие, большие, круглые, квадратные, из красного дерева и ржаной соломки, открыла верхний ящик и достала оттуда длинную тетрадь в кожаном переплёте. - Вы когда в последний раз её открывали? - Она шумно пролистала страницы. - Ни одной новой строки. За целую неделю. Ни одной. Вы же сами говорили, как это для вас важно, твердили, что необходимо записывать всё, что ничего нельзя отдавать на откуп неверной старческой памяти. Это я, между прочим, вас цитирую.
- Да, я говорила, говорила… Я много чего говорила. Я обещаю вам, вот обещаю, что сегодня мы непременно что-нибудь запишем!
- Да, подробный отчёт о вашей очередной вылазке на соседний холм по узкой крутой тропе между камнями.
- Давайте так и запишем, слово в слово, ведь красиво получится, правда?
- Красиво получится, если после вчерашнего путешествия от вас чего-нибудь не отвалится! И потом… - Туча наконец-то посмотрела в его сторону. Он сидел на стуле, как приговорённый. Ему давно не доводилось видеть Тучу, но его память всегда хранила о ней какие-то немного летние, тёплые, светлые воспоминания. Сегодня она вполне оправдала образ, выбранный для неё двадцать лет назад незатейливой молоденькой учительницей. - Это уже по твоей части.
- Что именно? - тихо спросил он.
- Тут на эту гражданку жалоба имеется. Официальная, между прочим.
- Какая жалоба? - воскликнул он одновременно с побледневшей Дамой и посмотрел на неё, как соучастник преступления.
- Да вот. - Туча достала из глубокого кармана белого халата сложенный вчетверо лист бумаги, неторопливо развернула его и начала не спеша читать: - «Жительница третьего корпуса пансионата, проживающая в номере…, неоднократно производила действия, не соответствующие общепринятым нормам поведения на территории ботанического сада. Она была замечена в намеренном срезании лучших сортов таких цветущих растений, как…»… Нет, вот надо обязательно по-латыни! «… таких цветущих растений как gladiolus imbrikatus, paeonia rockii, paeonia obovata, paeonia lactiflora...»
- Пионы прекрасны. В пору цветения…
- Документ ещё не дочитан. «… paeonia lactiflora, wisteria ventusa и ряда других насаждений, не испытывая при этом никаких поползновений совести...»
- Какие поползновения совести?! Я ведь им всё популярно объяснила!
- То есть вы этого даже не отрицаете?
- Отсутствия у меня поползновений совести вообще или касательно только инцидентов в ботаническом саду? Но ведь это неправда! Поползновения совести у меня имеются, как и у всех порядочных людей, просто… Я же им всё объяснила…
- «… поползновений совести. На все увещевания смотрителя ботанического сада вышеназванная гражданка не реагировала...»
- Да как это не реагировала?! - Даму слегка затрясло. - Я же ему свой браслет подарила, дорогой, старинный, из слоновой кости! А ещё я ему сказала, что такой покрой брюк ему очень к лицу.
- Слушай, заканчивай этот цирк, - подошёл он к Туче и тихо добавил.: - Я же не могу гоготать в голос, она и так напугана.
- Ей это на пользу, - едва заметно улыбнулась Туча, продолжая буравить глазами трепещущую в кресле старушку. - Она у нас королева драмы. Ей иногда нужна прокачка здесь, чтобы её снова не потянуло в горы. Я её после этих походов дня два в чувство привожу. - Она откашлялась и продолжила, медленно и громко: - «… не реагировала, считая приличной возможность откупиться дешёвыми подарками и двусмысленными комплиментами. Просим принять меры и усмирить вышеназванную особу, пока мы не сообщили в соответствующие органы». Ну, что вы теперь скажете?
Несчастная Дама затаилась в своём огромном кресле, как сурок в норе.
- Вот сейчас я хочу спросить у представителя закона, что грозит вышеназванной особе за регулярное нарушение норм общественного порядка? - Туча повернула к нему раскрасневшееся лицо, зажмурилась, пытаясь подавить улыбку, и прошептала: - Как-нибудь пожёстче, чтобы в следующий раз неповадно было.
- А ты не считаешь это нарушением прав на свободу передвижения?
- Какое передвижение? Ты посмотри на неё? После всех этих передвижений у неё коленки разбухают, как местные дороге по весне!
- Я как представитель закона… - тихо начал он.
- А можно мне спросить у представителя закона? - выпростала руку из-под кашемирового платка Дама.
- Вы пытаетесь таким образом избежать ответственности, что ли? - возмутилась Туча.
- Да нет же, я просто спросить…
- Пусть спросит, - цыкнул он на Тучу и обратился к старушке: - Спрашивайте, пожалуйста.
- А вы здесь на отдыхе или по каким служебным нуждам?
- На отдыхе, - сказал он.
- По служебным нуждам, - сказала Туча. - Представителю закона отдыхать некогда. И даже если кажется, что он отдыхает, на самом деле он работает.
Дама сникла.
- Продолжай, - шепнула ему Туча.
- Я как представитель закона хотел бы выяснить, какими мотивами вы руководствовались, опустошая ботанический сад?
- Я ведь его совсем не опустошаю, - начала Дама, поправив жемчужный завиток на виске. - Поймите меня правильно, уважаемый представитель закона. Я срезаю растения только там, где они кажутся мне и, в первую очередь, самим себе — лишними.
- Поясните, - не понял он.
- С удовольствием! - обрадовалась Дама. - Если бы вы знали, как я люблю всё пояснять. Только не все почему-то соглашаются мои пояснения слушать. Так вот. Этот ботанический сад — превосходное во всех отношениях место. Оно находится на соседнем холме, почти на его вершине. Он конечно же не имеет к пансионату никакого отношения, однако многие его насельники с радостью совершают туда пешие прогулки, возвращаясь домой с букетами самых разных цветов.
- Да, но эти букеты «насельники», как вы выражаетесь, приобретают там вполне цивилизованным способом.
- Именно так. Вполне цивилизованным.
- В отличие от вас.
- Что уж греха таить… Но я вам всё поясню, как вы и просили. Видите ли, никто, бродя по тихим аллеям сада, почему-то не замечает некоторых несоответствий.
- Каких, например?
- Формы клумб иногда не совпадают с философским смыслом цветов, на этих клумбах произрастающих.
Он посмотрел на Тучу, та закатила глаза и развела руками.
- Каждый цветок — это не просто растение с соцветием определённого контура и окраски. Это целый мир, заключенный в объятиях маленьких прозрачных лепестков, это осуществившийся сон неба, это мечта, воплощённая в аромате, это музыка земли. Как у всякой музыки, у цветка есть своя гармония, как у всякой мечты — свой образ, как у всякого сна — своя история. Об этом ни при каких условиях нельзя забывать, если уж решил связать свою жизнь с цветами. Поэтому прежде, чем создавать клумбу, нужно изучить не только особенности цветка как растения, но и особенности его как жителя это планеты, такого же, как и мы с вами. Вот, например, гладиолусы. Особенные цветы, наделённые мужеством, благородством, верностью и отвагой. Только слепец этого не заметит. Сколько красивых легенд сложено об этих цветах. Вот одна из них. Когда-то очень давно шла кровопролитная война между римлянами и фракийцами. Множество фракийских юношей было взято в плен и обращено в гладиаторы. Среди них оказались и два юных фракийца, Севт и Терес, которых общее несчастье сплотило, словно родных братьев. Римский полководец заметил эту тихую, крепкую дружбу и решил поразвлечь публику, отдав приказ молодым людям сражаться друг против друга. Но, выйдя на арену, они вонзили свои короткие мечи в землю и крепко обнялись, готовые принять смерть. Смерть не заставила долго ждать. Их казнили тут же, прямо на арене. Однако от их крови воткнутые в землю мечи обрели корни и зацвели. Так появились эти прекрасные цветы, названные в честь коротких гладиаторских мечей, вонзённых в пропитанный кровью песок арены римского цирка. Ну скажите, как можно высаживать цветы, таким образом появившиеся на свет, на клумбы в форме глупых завитков, как на моей каракулевой шубе? Я же не могла пройти мимо этого варварства! Даю вам честное слово человека, которому поползновения совести совсем даже не чужды, я пыталась объяснить свою позицию не только смотрителю сада, но и другим сотрудникам. Почему-то они меня не послушали.
- И что вы сделали?
- Я слегка подкорректировала форму одного из завитков.
- Каким образом?
Дама потупилась.
- Мне больно об этом говорить. Смотритель очень расстроился. А я не люблю расстраивать людей… Я и срезала-то всего ничего…
- Хорошо, про гладиолусы я понял, - сказал он, наклонив голову к плечу. Чёрт знает почему, но ему страшно хотелось слушать и слушать этот голос, похожий на звон надтреснутого хрустального колокольчика. - А что насчёт пионов?
- О, а это совсем другая история…
- Ты что же это творишь? - зашипела ему в ухо Туча. - Ты же ей позволил забраться на любимого конька!
- Я дело расследую, - ответил он ей и пожал плечами. - Ты же сама этого хотела.
- Пионы… Это моя слабость, - всплеснула руками Дама. - О пионах есть множество красивых историй. Лично мне нравится эта. Когда-то жил в Китае садовод, разводивший самые красивые на свете цветы — пионы. Он был так увлечён своим делом, что ценил его гораздо выше, чем самого принца. Принц разгневался на садовода за такое непочтение и решил собственноручно извести прекрасный сад. Садовник с ужасом наблюдал за бесчинством, которое устроил принц, но не выдержал и поколотил наследника палкой. Понятно, что принц приказал казнить садовода на глазах у всего города. Но ни высокородный пиононенавистник, ни несчастный садовник не подозревали, что во взращённом с любовью саду уже давно поселилась пионовая фея. Она силой своего волшебства возродила уничтоженные цветы и превратила их в прекрасных девушек в одеяниях с длинными белоснежными рукавами. Их было много, очень много! Они взмахнули рукавами и подлого принца унесло ветром, от чего он и разбился насмерть. Люди, пришедшие посмотреть на казнь садовника, увидели это чудо и возрадовались. А сам садовод жил ещё очень долго и счастливо, продолжая своё пионовое дело. Ну нельзя такие цветы высаживать на клумбы геометрической формы! Это должны быть вихри ветра, крылья лебедя, очертания облаков, всё, что угодно, но только не чёткие линии и острые углы!
- И вы эти углы тоже подкорректировали…
- Угу… Но ведь вы меня понимаете, уважаемый представитель закона?
- Вполне, - кивнул он.
- Почему же вы, человек далёкий от цветоводства, меня вполне понимаете, а люди, выбравшие его своей профессией, - нет?
- Видите ли, не всегда, люди, выбравшие своей профессией какое-нибудь дело, этому делу преданны. Только и всего. Вы хотите, чтобы они были волшебниками, а они только - люди. Не надо требовать от них больше того, что они умеют.
- Так ведь это не я от них требую, а цветы. Цветы вопиют о помощи, а я только иду на их зов и делаю, что могу.
- Расскажите, а как вам удаётся незаметно для остальных выбираться отсюда? Ведь здесь полно персонала. И потом, маленькая медсестра на ресепшне…
- Нет ничего проще, честное слово. Люди — удивительный народ. Им нравится, когда их водят за нос. Правда, признаваться, что им это нравится, они почему-то не любят. Вот я и вожу их потихоньку за нос так, чтобы случайно не разочаровать. Они ведь этого даже не подозревают. Только один человек разгадал мои действия и сейчас злится на меня, словно я виновна во всех войнах на свете. Вон этот человек. - Старушка легонько махнула рукой в сторону стоявшей в проёме между окнами Тучи. - Сердитая. - Туча отвернулась. - Не хочет смотреть на меня. - Дама перешла на шёпот. - А на самом деле очень за меня беспокоится. Не удивлюсь даже, если выяснится, что немножко любит.
- Я всё слышу, - шикнула на неё Туча, не поворачиваясь, и улыбнулась макушке молодой пихты за окном. - И не покрывайте вашу вторую сиделку. Она ленивая, как бегемот. Обвести её вокруг пальца ничего не стоит. Особенно вам с вашим-то невинным взглядом.
- Спасибо, - сделала невинный взгляд Дама.
- Это не комплимент. - сверкнула на неё глазами поверх очков Туча. - Зачем вы её подкупаете сливочными помадками, чтобы она отпускала вас одну «побродить по павильону»?
- Я же не подкупаю, - насупилась старушка. - Я же от души. Если бы она хоть раз отказалась, я бы и не осмелилась больше…
- Откажется она, держи карман шире, - усмехнулась Туча.
- Видите, как с ней трудно? - обратилась Дама к нему, с интересом наблюдавшему за их перепалкой. - А что касается прочих, то это совсем просто. Они не такие въедливые и внимательные. Я ведь редко вызываю подозрение. Почти никогда. Словно жена Цезаря. А чтобы ещё меньше заострять на себе внимание, при встрече я улыбаюсь и говорю пару хвалебных слов. Нет, больше пары, гораздо больше. Только ненавязчивых, лёгких, воздушных, само-собой разумеющихся. Таких, чтобы человек подумал: «Я ведь всё это и сам знаю, только почему-то стесняюсь это за собой признавать». А дальше я могу идти, куда угодно, и делать, что угодно, потому что в этот момент никому до меня уже нет интереса. В этот момент человеку интересен только он сам.
- Хитро,- хмыкнул он.
- Вот и нет. Напротив, совершенно бесхитростно.
- А что вам стоит провернуть подобное с сотрудниками ботанического сада? Ну, «включить» жену Цезаря. Подобрать какие-нибудь правильные слова.
- Подобрать правильные слова… Этот случай немножко отличается… Почему я и негодую. Люди, которые находятся рядом с цветами двадцать четыре часа в сутки, непременно становятся тоньше, деликатней, прозрачней, что ли. Должны становиться. А сотрудники ботанического сада словно нарочно себя ослепили и оглушили. Они, видимо, намеренно отдалились от цветов; должно быть бояться, что их действие разбудит в душах нечто особенное, большое, от чего нужно убегать. Не знаю… Если ты работаешь с цветком, ты сам должен стать цветком. Мне так кажется…
- Кому-то, может, это и удаётся, а у кого-то иная миссия.
- Что вы хотите этим сказать?
- У моей матери есть сад. Там она разводит шпалерные розы.
- Боже, какая прелесть… А вы не совсем далеки от цветоводства, как я полагала.
- Вот видите. Моя мать очень любит шпалерные розы. Нежные, трепетные, ароматные. Но им никогда не стать такими при отсутствии крепкой опоры. Так вот. Есть люди-розы, но должны быть и люди-шпалеры. Первым без вторых — никак. Может быть, те сотрудники ботанического сада и есть люди-шпалеры?
- Тогда они просто обязаны понимать розы!
- Нет. Совсем не обязаны. Они ведь только шпалеры.
- Я об этом вовсе не думала… Вы - самый милый, молодой и мудрый представитель закона.
- А вы - самый удивительный подследственный, - вздохнул он. - Я должен был вас заставить трепетать перед лицом закона, а получатся наоборот. Вы меня заставляете трепетать перед вашим лицом.
- Значит, моё лицо страшнее лица закона? - всплеснула руками Дама.
- Так, всё, хватит! - как ниоткуда возникла Туча. - Вы сейчас оба договоритесь. - Она схватила его за локоть, оттащила к окну и зашипела в лицо, как разбуженная кобра: - Ты сюда пришёл для чего? Вот для этого? Для того, чтобы она услышала от тебя, представителя закона, оправдания своим антиобщественным действиям?
- Вообще-то я сюда пришёл просто так, - спокойно ответил он и улыбнулся. Ему почему-то стало жаль Тучу. Но он не мог понять, почему. - Пришёл на тебя посмотреть.
- Ой, да ладно, - она отмахнулась от него как от июльской мухи.
- Успокойся. Я ведь ни разу её не оправдал.
- Да ты только посмотри, она же глобально счастлива!
Дама, действительно, светло улыбалась и покачивала головой, словно вспоминала что-то очень далёкое и радостное.
- А ты хочешь, чтобы она была глобально несчастлива?
- Не в этом дело! Она больна, больна серьёзно. Если она будет вот так исчезать, я не смогу отследить её местонахождение и вовремя прийти на помощь!
- Послушай, - погладил он Тучу по крутому плечу, - судя по всему походы в этот ботанический сад — единственная её отрада. И никакие записи в кожаную тетрадь не заменят ей живых воспоминаний. Живых, понимаешь?
- Ты совсем ополоумел? - Туча сбросила его руку со своего плеча. - Ей же грозит административное наказание, если всё это не прекратиться! Ты же должен это понимать, блюститель порядка!
- Я понимаю, - всё также спокойно произнёс он. - Давай найдём компромисс.
- Какой?
- Почему бы ей не позволить заниматься садоводством здесь, на территории пансионата? Ну, скажем, у себя на веранде. Если что, я лично могу соорудить ей ящики для цветов. Любой формы: хоть сердца, хоть облака, хоть геометрической фигуры.
- Не получиться.
- Почему?
- Потому что ей нужно лезть в горы. Ты думаешь, я не предлагала ей этого? Она знаешь, что мне ответила? «Чтобы по-настоящему наслаждаться красотой цветов, нужно немножко потерять в весе». А ты полюбуйся на неё, полюбуйся, что там сбрасывать?
Да, сбрасывать там, действительно, было нечего, согласился он. Дама качалась в широком кресле, как былинка на выгоне, кутая острые плечи в кашемировый платок. Он даже представить не мог, как она спускает свои субтильные ножки с низкой, обитой голубой фланелькой скамейки и, упираясь тонкими руками в круглые гобеленовые подлокотники, постанывая от напряжения, выталкивает своё невесомое тело из глухой утробы огромного кресла. А потом, словно влекомая течением водоросль, опускается на первый этаж корпуса, чтобы прошептать пару комплиментов медицинскому персоналу, усыпив их бдительность, и растворяется в утренней дымке за углом, где берёт начало крутой подъём к вожделенным клумбам, ждущим её справедливой и утешающей руки. Это всё как-то совсем не про неё, как-то уж очень кардинально. Пожалуй, Туча права. Ещё пара таких вот вылазок и от старушки не останется ровным счётом ничего.
- Не ругай её особо, - шепнул он Туче. - Я обязательно что-нибудь придумаю.
Туча шумно вздохнула и качнула головой:
- Она всех заставляет плясать под свою дудку. И никто на неё ни разу за это не обиделся. Как ей это удаётся?
- Просто под её дудку приятно плясать. Есть на свете такие дудки.
Употребив свою порцию здорового пресного завтрака за одноместным столиком перед входом в туалет, он направился к траулеру, чтобы подумать, как расцветить однообразные будни Дамы без излишних «поползновений совести». На пляже никого не было. Только голодные чайки рыскали по мокрому песку, как белые волки, переворачивая жёлтыми клювами кусочки трухлявой древесины, полые раковинки и сухие морские звёзды, в надежде хоть чем-нибудь поживиться. Навязчиво пахло морской солью, йодом и почему-то варёными крабами.
- У вас не болит голова, когда вы слушаете море?
От неожиданности он дёрнулся всем телом. Справа от него, прижимаясь к резной боковинке скамьи, сидел маленький улыбчивый старичок.
- Я напугал вас, молодой человек, простите, - сверкнул он глубокими ямками на всё ещё упругих хорошо выбритых щеках. - Странность у меня такая: подкрадываюсь, как тать, а потом начинаю говорить. Но согласитесь, было бы как-то совсем уж зловеще, если б я ещё и молчал, как старый филин.
- Да, - согласился он, - было бы зловеще.
- У вас не болит голова, когда вы слушаете море? - повторил старичок.
- Я как-то не думал об этом.
- Значит, не болит. Потому что когда болит, всегда думаешь. А у меня что-то происходит рядом с морем. То ли оно меня не переносит. То ли я его. Живём бок о бок, как сварливые супруги. А расстаться не можем.
- Почему?
- А спросите его, - старичок мотнул большой круглой головой в сторону шуршащего прибрежной галькой моря.
- Да я уж лучше у вас спрошу, - хмыкнул он. - Вы-то понятней объясните.
- А я совсем не могу объяснить, - улыбнулся старичок. - Поэтому и маюсь. - Старичок запрокинул голову и посмотрел в словно звенящую на солнце синеву, потом зажмурился и хихикнул: - Вот ведь с небом такого не бывает. Смотрю на него и радуюсь. Всегда радуюсь. И нет на него никакой обиды, никакого раздражения. Наверное, потому что привязанности такой нет.
- Наверное, - согласился он.
- Небо — оно везде, - продолжил старичок, немного помолчав. - От него невозможно уехать, его невозможно бросить, а раздражаться на него вообще бессмысленно. Потому что оно везде. С морем иначе. Оно может дать тебе развод, как выжившая из ума старая жена, переспавшая с молодым любовником. Оттого и страшно надолго покидать его. Приедешь, а оно уже не твоё.
- Но море ведь никогда не бывает чьим-то, - виновато улыбнулся он.
- Бросьте, - махнул рукой старичок. - Море всегда чьё-то. Иначе оно не было бы морем. Оно нуждается в ком-то так же сильно, как и кто-то нуждается в нём. Оно же очень болтливое. Ему же обязательно нужно всё время говорить. То тихо и неторопливо. То громко и скороговоркой. А небо — оно всегда безмолвное. Оно любого готово выслушать. Молча. Поэтому нам оно нужнее, чем мы ему. Вы не особенно слушайте меня, молодой человек. Однажды мне сказали, что я морочу голову, что со мной лучше вообще не говорить и меня лучше вообще не слушать. Я как море — мелю языком напропалую. Вы просто не слушайте меня.
- А кто вам это сказал?
- Ох, - тряхнул головой старичок. - Когда же это было? Сорок лет назад. На таком же вот берегу. Почти таком же. Она мне года три твердила, что хочет на море. Сулавеси, на один из его островов. Странности, правда? А я был тогда заштатным репортёром заштатной газетёнки с доходом чуть больше, чем квартирная плата. Какое Сулавеси! Однако любовь, молодой человек, частенько заставляет бредить. И я стал бредить, как однажды положу на её туалетный столик авиабилет до какого-нибудь Минданао. Мне казалось, что сделай я для неё это, она станет самой счастливой женщиной на земле. А кто же из нормальных влюблённых мужчин этого не хочет. И я это сделал.
- Серьёзно?
- Серьёзно. Правда, я продал всё, что у нас на тот момент было. Я отвёз её на берега Минданао и там сообщил, что возвращаться нам, в общем, некуда. Что с ней тогда было! - Старичок тоненько рассмеялся в кулак. - Когда истерика закончилась, она мне сказала, что была бы счастлива и на нашем Восточном побережье. Брезентовая палатка, круглое костровище, барбекю-гриль, пиво и пару кассет Билли Холидей. Все её ночные вздохи о Сулавеси оказались просто стрелками указателя выхода. Ей нужно было море. Любое. И я рядом. Всё. Наши женщины иногда задают нам детские загадки, ответы на которые помещаются на розовой подушечке их мизинца. Почему мы берём совковые лопаты и идём откапывать разгадки их ребусов, как древние города из-под земного праха?
- Да, - мотнул головой он. - Люди часто не понимают друг друга.
- Это так, - печально улыбнулся старичок. - Мы заводим отношения и почему-то забываем, что они похожи на бумажный самолёт: мы можем взлететь, но можем и упасть. Всё зависит от нашего веса и умения балансировать. Если мы тяжелы и неуклюжи, лучше и не начинать.
- А как понять, способен ли ты балансировать и подходящего ли ты веса?
- Разгадать пару загадок своей женщины. Стоит попробовать.
Старичок поднялся со скамьи. Он поднялся следом.
- Совсем я вас заболтал, - сказал старичок. - Я и правда болтлив, как море. Я желаю вам полёта, молодой человек. Почему-то мне кажется, что у вас всё получится.
- Спасибо, - произнёс он и почтительно пожал протянутую старичком руку.
- Может, свидимся когда.
- Надеюсь.
И старичок, ловко переставляя коротенькие ножки в широких парусиновых брюках, скрылся за высоким парапетом набережной. А он понёсся к парковке у самого въезда в пансионат, где пару дней назад оставил свой автомобиль. Пришло время разгадывать загадки. Вернулся он часа через три, уставший, голодный, счастливый. На парковке молодой человек в униформе низко ему поклонился, он почтительно качнул тому головой и пошёл обедать в ресторан на набережной. Страшно не хотелось здоровой пищи. Он заказал себе ростбиф под соусом «морней», кофе и большой брауни с белоснежной шапкой мороженного. Не спеша всё это поглотив, он задержался за столом ещё минут на пятнадцать. Торопиться было не куда, в пансионате тихий час, а в третьем корпусе его соблюдали так же строго, как и комендантский. В полутёмном зале ресторана слышалось лёгкое поскрипывание начищенных узких ботинок на длинных, двигающихся словно в ритме самбо, ногах молодых официантов, мелодичное позвякивание немногочисленных столовых приборов и похрустывание перкуссии какого-то малоизвестного джаз-бенда. Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Что-то тёплое и немного тревожное задвигалось в его душе. Такое с ним было однажды в далёком детстве, когда он впервые увидел игрушечную железную дорогу. Крохотные аккуратные станции, тоненькие деревца с круглыми кронами вдоль узенького полотна, шлагбаумы размером со спичку для духового шкафа и сам состав, словно пыхтящая саламандра, бежит прямо к его склонённому лицу. Дух захватывает. Тепло и тревожно. Такой вот пыхтящей саламандрой сейчас в его голове носились по кругу мысли о Даме и её цветах. Чёрт знает что, но так тепло и тревожно ему никогда ещё не было. Будто он случайно сунул свой нос в мир, к которому он не принадлежит, в котором всё странно, немного игрушечно, чуть-чуть понарошку. А он, такой большой, такой взрослый, стоит сейчас в нём на одной ноге, боясь что-нибудь раздавить, оглядывается и не знает, что делать со своим тяжёлым весом и не особым умением балансировать. Он понимает, что ему бы выйти из этого странного игрушечного мира и закрыть поплотнее дверь, чтобы сквозняки его реальности не разметали маленькие мечты и грёзы. Но уйти он уже не может, потому что одной ногой всё-таки стоит на мягкой, словно утреннее облако, земле и эта земля принимает его тяжёлый вес и не особое умение балансировать.
Расплатившись за обед, он с удовольствием оставил щедрые чаевые расторопному ненавязчивому официанту, тот как-то смущённо потупил взгляд, коротко улыбнулся и тихо поблагодарил.
Начался дождь. Мягкий, как лепестки магнолии. Он шумно втянул носом влажный ароматный воздух и направился к третьему корпусу. Дождь осторожно постукивал по большим, в ладонь взрослого мужчины, листьям платанов, по мощённым дорожкам и деревянным скамейкам. Маленькая медсестра на ресепшне зачем-то накинула кофту.
- Она всегда накидывает кофту, когда начинается дождь, - пояснила Туча, украдкой затягиваясь у окна в холле. - Ей почему-то кажется, что когда дождь, обязательно холодно.
- Забавно, что ты знаешь её привычки, - улыбнулся он.
- Ничего забавного, - пожала плечом Туча. - Мы все тут знаем чужие привычки. По большому счёту, у всех, кто здесь работает, толковых семей нет. Наблюдать и подсматривать не за кем. Вот и изучаем потихоньку кто маленькую медсестру с ресепшна, кто Тучу.
- Никакого понятия о приватности.
- Какая приватность, я тебя умоляю! Всё на виду. Все на виду. Поэтому наверняка про нас с тобой уже потекли слухи.
- Пусть текут. Тебе что, неприятно?
- А тебе — приятно?
- Мне — всё равно.
- Вот спасибо!
- Ну извини. Не умею я как положено.
- Пойдём посидим в гостиной, пока Дама спит.
- Пойдём. Мне как раз нужно с тобой кое-что обсудить.
В гостиной он ещё не был. Она являла собой просторную светлую залу, напоминающую оранжерею. Помимо целого леса цветов, располагающихся, как и в спальне, в различных по объёму и форме вазах на столах, столиках, полированной поверхности чёрного кабинетного рояля, по углам и нишам, в простенках между широкими окнами висели гравюры, акварели и постели, изображающие цветущие сады, цветущие поля, цветущие скаты холмов. У него зарябило в глазах.
- А я тебе о чём, - вздохнула Туча, заметив его смятение. - Это смахивает на помешательство.
- Слушай, - тряхнул головой он, - но ведь симпатичное помешательство-то. Она же не коллекционирует кошачьи хвосты или рыбьи головы.
- Речь ведь идёт не о предмете исступления, а о его интенсивности.
- Это всё она там, в ботаническом саду?.. - Он развёл руками. - Так ведь её за это действительно могут привлечь…
- Такое количество цветов ей просто не дотащить до пансионата. Может, действительно, что-то кто-то ей и присылает, - пожала плечами Туча. - Да только, если честно, я не знаю ни одного её родственника или поклонника. И вообще, цветы ни разу не приносились в её номер в моём присутствии.
- А как же они приносились?
- Не знаю. Но когда я выхожу на смену, букеты всегда свежие.
- Мистика?
- Безобразие!
Они сели за круглый стол. Ему пришлось поставить на пол широкую стеклянную вазу, в которой стоял внушительный букет нежно-розовых эустом.
- Слушай, а что за странный дед у вас тут бродит? - внезапно переменил он тему.
- Какой дед? - Туча опять закурила.
- Да странный такой. Занятный. С ямочками на щеках. О море как о сварливой жене рассказывает. Мы с ним у траулера познакомились. На нашей с тобой скамейке.
- Ах, этот, - протянула Туча и светло улыбнулась. - Вот сколько ему лет по-твоему?
- Не знаю… Лет шестьдесят. Ну, шестьдесят пять.
- Семьдесят восемь не хочешь?
- Серьёзно?
- Серьёзно. Он детский писатель. Да ты его знаешь. Если в детстве ты был не совсем бревном, а в детстве ты был не совсем бревном, ну, насколько я помню, то наверняка читал его «Стайку ледяных рыбок» или «Песчаную ведьму».
- Ты вот сейчас шутишь… - Он прикрыл рот ладонью.
- Ни сколько.
- Его «Путешествия Лукового Колечка» до третьего класса были моей настольной книгой. А потом «Шишка мудрости». А потом «Песни старого камыша»…
- Да, да, - качнула Туча головой и потушила сигарету о дно хрустальной пепельницы. Совсем как мать, вдруг подумалось ему. - Он любит рассказывать что-нибудь такое. Он немного болтлив.
- Как море.
- Да, как море. Но всё, что он рассказывает, совершенная правда.
- Он тоже местный «насельник»?
- Да.
- Почему? Уж он-то точно должен жить в каком-нибудь роскошном особняке.
- Должен. Но не живёт. Наверное, мы когда-нибудь узнаем, почему. Например, когда ему потребуется сиделка.
- Слушай, а Дама…
- Дама когда-то была прима-балериной. Говорят, блистательной.
- Кто говорит?
- Видеофильмы.
- Смотрела?
- Нет. Она почему-то не любит вспоминать своё прошлое. При найме сиделки непременным условием было полное неведение о её балетной жизни. В балетной жизни есть что-то ядовитое. Так однажды она мне сказала. - Туча подняла очки на лоб и потёрла согнутыми указательными пальцами глаза. - Работал здесь врач. Когда я сюда устроилась, он уже заканчивал свою карьеру. Почти ослеп. Был он классным фтизиатром. Так вот он мне проговорился, что всю сознательную жизнь основательно фанател по Даме. Не пропускал ни одной премьеры с её участием. Он говорил, что никто так, как она, не танцевал Жизель. Особенно в сцене сумасшествия. Вот он-то мне и рассказал, что Дама терпеть не может воспоминаний. Не знаю, что там произошло. У них в балете это сплошь и рядом. Он и подарил мне несколько видеофильмов с её спектаклей. А я почему-то одна боюсь смотреть. Может, как-нибудь на пару, а?
- Конечно.
Они помолчали. Ветер мягко шевелил белоснежной органзой у выхода на веранду. Упруго ходили настенные часы в форме надкусанного яблока. Немного хотелось спать.
- Я нашёл одно удивительно место. Давай сегодня свозим туда нашу Даму.
- Что за место?
- Далеко. За холмом с кедровой рощей.
- Как тебя туда занесло-то?
- Да вот занесло. Давай свозим.
- Давай.
- Только если она согласится. Силком тягать не будем.
- Там есть цветы?
- Там море цветов.
- Считай, что она согласилась.
Всю дорогу они слушали Брамса и Мендельсона. Туда — Брамса, Четвёртую симфонию. Обратно — Мендельсона, тоже Четвёртую, «Итальянскую». Когда Даму усаживали на заднее сидение его автомобиля, она таинственным шёпотом произнесла: «Хотелось бы что-нибудь из Брамса. Или Мендельсона». На что Туча, мотнув головой, как лошадь, которой внезапно стеганули по крупу кожаной плёткой, гулко возразила:
- Хорошо, что не Баха с его органом. Это вам не передвижная филармония.
- Простите, - прошелестела Дама и потупила взор.
Он улыбнулся и включил Брамса с его тягучей сердечной тревогой. Дама сначала испугалась («Да как же это возможно!»), потом затрепетала («Боже мой, аллегро нон троппо...»), а потом затихла. Музыка нежно раскачивала машину, словно под её колёсами было не дорожное полотно, а пассажи, легатные дуги и колебания скрипичного вибрато. Дама спала и улыбалась во сне. Как ребёнок. Он украдкой наблюдал за ней в зеркало и почему-то радовался.
- Что это с тобой? - тихо спросила Туча.
- Не знаю, - тихо ответил он. - Сам не пойму. Кажется, что вот сейчас делаю очень важное дело. Может быть, самое важное за последние лет десять.
- Слушай, - напряглась Туча. - Я понимаю, куда ты клонишь. Не совершай моей ошибки. Не привязывайся. Она — особенная, это понятно любому, кто однажды с ней соприкоснулся. Это понятно даже сотрудникам ботанического сада, который она обдирает, как саранча. Её сухие ручки, крохотные ножки в лаковых туфельках, её кашемировый платок, которому сто лет в обед… Её вздохи, морщинки у губ, уши, словно из старой газетной бумаги… Нежнее её я никого не встречала в своей жизни. А уж я встречала... У меня сердце ноет, когда я смотрю на неё. Умрёт, уволюсь отсюда к чёртовой матери!
- Да почем сразу умрёт-то!
- А разве нет? Ты посмотри на неё. Ей восемьдесят четыре. У неё туберкулёз коленного сустава и мерцательная аритмия.
- Да в ней жизни больше, чем в этой вашей маленькой медсестре на ресепшне! - возмутился он.
Туча светло улыбнулась:
- Правда. Но от этого ещё больнее. Видеть жизнь там, где она должна уже подчиняться законам времени… Она какая-то неправильная старушка.
- Самая правильная старушка на свете. Не думай о законах времени. Мы мало, что о нём знаем. И о его законах. Как правило, всё это выдумки людей. Не очень умных, надо сказать. Давай проживём с ней эту пару часов так, как если бы ты ничего не знала о законах времени.
- Ты сейчас мне подарок делаешь? - подняла бровь Туча.
- М, - качнул головой он. - Ведь это тебя время напрягает. Не её, тебя. Ей восемьдесят четыре, у неё туберкулёз коленного сустава и мерцательная аритмия. Но ей до этого, как до того фонаря. А ты огорчаешься. Ей тебя страшно жаль, неужели ты не видишь?
- Ей меня жаль? - выпучила глаза Туча.
- Конечно. Она сигналит тебе, сигналит, а ты не видишь. Это она твоя сиделка, а не ты - её.
- Совсем договорился, - буркнула Туча и отвернулась к окну.
- Ну всё, - хмыкнул он. - Разговаривать со мной больше не будешь.
- Больше не буду.
- Тогда слушай Брамса.
До нужного места они добирались минут сорок. Как раз, когда берлинский филармонический оркестр выходил на череду финальных аккордов, он припарковывал автомобиль под огромным старым платаном. За ним, пока хватало глаз, шумел, дразнил неровными податливыми волнами разнотравья, дурманил жаркими ароматами цветов, луг, раскинувшийся между покатыми склонами двух холмов. Дама открыла глаза.
- Вы проспали всего вашего Брамса, - нежно сказала ей Туча.
- А вот и нет, - улыбнулась Дама. - Брамс всё время снился мне. Как сквозь воду. Я жила в этой звучащей Брамсом воде, дышала в ней. И всё время думала: какое это счастье - уметь дышать в воде. Спасибо Брамсу, что я теперь могу дышать в воде.
- Мы приехали. - Он открыл дверь машины. - Посмотрите, что я для вас нашёл. Это не совсем вода, но думаю, что тоже — счастье.
Туча вытащила из багажника автомобиля кресло, он усадил в него Даму, как котёнка на плюшевую подушку. Она всплеснула ручками и зажмурилась.
- Счастье. Счастье. Самое настоящее.
Туча не спеша катила кресло по узкой тропинке, вьющейся промеж высоких стен мисканта и полыни.
- Давайте проберёмся туда, за эти непроходимые мискантовые кущи, - попросила Дама. - Там наверняка скрываются целые заросли дикого ириса, лилейника и вейгелы.
- Вы же сами сказали, что кущи непроходимые, - хмыкнула Туча.
- Ну я же фигурально.
- Какая же вы неугомонная…
Он перехватил у Тучи костяные ручки кресла и направил его в проём между двумя мощными куртинами мисканта. Солнце осторожно касалось вершины холма, словно боялось причинить ему боль. Его свет был мягким и тёплым, как случайно пролитое молоко на цветную скатерть. Луг казался слегка прикрытым муаровым полотном, цветы разных пород, высоты и оттенков, точно яркие пёрышки из только что выбитой перины, выглядывали в этот мир, осторожно пробуя его воздух, его солнце, его тишину.
- История эта случилась в пятом веке до нашей эры, - дрожащим от волнения голосом начала Дама.
- Какая история? - тихо спросила её Туча.
- История про азалию, - ответила Дама. - Посмотрите, сколько её здесь. Я никогда не видела столько азалии. А вон там, видите, - махнула она ручкой в сторону освещённого вечерним солнцем холма, - целая колония дельфиниумов.
- А их история когда началась? - улыбнулся он.
- Давным-давно, в Древней Греции… Это было печально и прекрасно… А вон там, смотрите… Однажды радуга, прежде, чем исчезнуть, рассыпалась на части…
- Это ирисы, - качнул головой он.
Дама прижала сухие пальчики к губам:
- Вы знаете эту легенду…
- Моя мама очень увлекается цветоводством.
- Да-да, я помню… Шпалерные розы.
Он и Туча попеременно уходили в самую глубину луга, пока на его разноцветной поверхности не оставались только их макушки, набирали охапки цветов и возвращались к креслу неспешно, как гружёные драгоценным товаром фрегаты, покачиваясь от тяжести тугих пирамидок дельфиниумов, сочных розеток азалий и упругих соцветий дикого ириса. Дама собирала из них букеты, вплетая колоски тимофеевки, плевела и тонкие нежные стрелки овсяницы. Срезы составленных букетов она плотно укутывала в марлю, которую вымачивала в небольшой, но глубокой бадейке (всё это было тщательно упаковано Тучей и убрано им в багажник), а он относил «всю эту икебану» на заднее сидение автомобиля.
- Домой я сегодня поеду, как когда-то в молодости, - сказала Дама, когда они усаживали её уставшую, но светящуюся тихим светом, рядом с основательной душистой горой. - Вся в цветах. И в любви.
- Так всегда было, не только в молодости, - буркнула Туча. Она тоже устала. - Никогда в жизни так много не наклонялась.
- Наклоняться полезно, - сказала Дама, прикрывая глаза. - Для талии, например.
- Я никогда не страдала от её присутствия, - пожала плечом Туча. - Сейчас заснёт.
- Сейчас засну, - кивнула головой старушка. - Когда приедем домой, я расскажу вам историю каждого букета, который я составила. А сейчас чего бы нибудь из Мендельсона.
- Опять двадцать пять, - хмыкнула Туча. - У тебя есть чего бы нибудь из Мендельсона?
- Обязательно, - улыбнулся он, и в салоне автомобиля заискрилась Итальянская симфония.
- Знаешь, - немного помолчав, сказала Туча и через плечо посмотрела на мирно дремлющую Даму. - Она ведь никогда не называла пансионат домом. Только сегодня.
Через неделю Дама умерла. Тихо. Во время дневного сна. Кому-то улыбнувшись на прощание. У Тучи в этот день был выходной. Он пригласил её в ресторан, как и обещал. Они ели копчёного угря и салат из рукколы. Он в первые в жизни рассказывал ей что-то бестолковое. Она впервые в жизни смеялась от души, похрюкивая в ладонь и тряся большой головой, на макушке которой дрожал нелепый хвостик, прихваченный детской розовой резинкой с большой деревянной стрекозой. А вечером их ждала подборка видеофильмов балетных спектаклей с тонким профилем на обложке. Первым из них была Жизель.