Тысячеглазый

         

                ...Чтоб тайная струя страданья
                Согрела холод бытия.
                Борис Пастернак, "Земля"

        Часть 1
       
        1

        Жизнь – драгоценный камень, обработанный капризным ювелиром. Алмазные грани не значат ничего, кроме иллюзии совершенства. Между гранями текут капельками рождение, взросление, любовь, жизнь, старость, смерть. Всё это - искрящаяся пыль, осыпающаяся под вальцы ювелирного станка. 

        Весной 1977 года, перед окончанием десятилетки, Лера Каракосов раздумывал над двумя вещами, неподвижными и глупыми: идти в армию или покончить жизнь самоубийством? Какая из них важнее, отчёта в том он себе не отдавал. Самолюбивый, начитанный, замкнутый, но имеющий слишком раскованное воображение, о реальной жизни подросток имел самое приблизительное представление. Мама и папа, врач-кардиолог Лидия Сергеевна и инженер-энергетик Товий Ефимович, его любили, но любовь эта в последнее время приобрела неуверенные черты испуга. Сын не понимал, что происходит с его сорокалетними родителями, и просто не задумывался, кем он стал для отца и матери или они друг для друга.  Дома он старался бывать как можно реже, а когда никуда не уходил, запирался в своей десятиметровой комнатке и сидел в ней безвылазно долгими часами.  Читал, валялся на кушетке или торчал у окна.   

        На крышке его портфеля кто-то нацарапал слово «Тысячеглазый!» с восклицательным знаком. 

        Неизвестно в точности, кто дал Лере это прозвище. И чего в нём было больше: юношеского презрения или необъяснимого страха. Тысячеглазый – это значило очень и очень зоркий, обладающий способностью среди десятков мелочей и притворных виртуозностей различать главное. Мальчик на раз определял, кто враль, а кто святая чистая душа, кому светит удача, а кому грозит набить себе шишек, кто отличник по труду и таланту, а кто ловкий сдувала. Про учителей он тоже мог вдруг рассказать такое, чего те про себя и не подозревали. Вернее, сами от себя скрывали. И всё без ошибки, словно какой-нибудь Нострадамус или Вольф Мессинг.
 
        Дети чаще, чем взрослые, подмечают в человеке главное.  Занятые играми, соперничеством в классе или во дворе, возбуждённые папиными угрозами и мамиными ласками, они не обращают внимания на бесценный дар природы. Став взрослыми, позабудут о нём, начнут вычитывать в умных книгах то, что толкуют о людских заблуждениях писатели, и поражаться их гениальной прозорливости, позабыв о своём божественном знании.

        Каракосов всё про всех замечал и знал, и на страничках своей книги жизни все подобные мелочи – ту самую алмазную искрящуюся пыль, сыплющуюся на пол под станок ювелира! - фиксировал. Ясное дело, получал нередко за это по мозгам. Но оставался таким, каким родился и вырос.

        Тысячеглазым!

        В компаниях Лера всегда держался особняком. Ни с кем не ссорился, но и не сближался. У него не было ни друзей, ни врагов, он легко сходился и так же легко расходился с пацанами, вечно озабоченными вопросами дружбы и вражды. Именно поэтому в классе почти все избегали заводить с Лерой дружбу или вражду всерьёз. Только-только подросшим и начинающим сознавать себя людям обидно, когда кто-то из сверстников не хочет замечать их исключительности, не спешит напрашиваться в приятели или всерьёз чего-то в них опасаться. Каракосов не замечал, какое отчуждение растёт между ним и сверстниками. Вернее, мысль об этом его не беспокоила, поскольку изначально отсутствовала. Он словно пребывал в другом мире, в котором не существует связей между живыми людьми, а есть только временное присутствие объектов в пределах видимости.

        Кстати, никакого мнения у него по этому поводу не было. Следовательно, чужих мнений он тоже не замечал. Любой из нас слышит и видит только то, что хочет.
 
        Врачи говорят, что человек болеет теми болезнями, какие ему известны, а от неизвестных застрахован своим незнанием. «Мы видим всё не таким, каким оно есть — мы видим всё таким, какие мы есть», - сказано в одной книге.

        Три месяца назад, на самом излёте февральской кисельной мороси, Каракосова, возвращавшегося днём из школы, встретили у подъезда его дома одноклассники. Три парня и три девочки: спортсмены-лыжники Хрякин и Цеслицкий, верзила Тугаринов по кличке Туга, маленькая Галя Ромашкина и подружки Ясевич и Порфирова. День был серый и ветреный. В сыром беспокойном воздухе носились галочьи крики и словно заготовленные природным межсезонным раскардашем неприятности.

        Лера издали заметил компанию и понял, что она торчит здесь по его душу. Он пошёл прямо на ребят, думая при этом о том, что мать просила его заглянуть по дороге домой в булочную за караваем орловского, а он забыл. В кошельке лежал металлический рубль, на сдачу ему разрешалось взять пару пакетов сушёной картошки.  Теперь же вместо этого – мокрый снег под ногами и кучка дураков возле родной пятиэтажки.

        Каракосов остановился в двух шагах от поджидавшей его компании.

        - А вот и наш Лерик-холерик, - воскликнул громила Тугаринов, парень почти двухметрового роста, с белым, словно вываленным в муке лицом, и в огромных кожаных ботинках, похожих на булыжники со шнурками. -  Ждать себя заставляешь, Тысячеглазый. Девочки совсем замёрзли.

        «Семеро смелых, - подумал Лера. – И охота людям шляться бестолку?»

        Все молчали. Видимо, заранее договорились, кто начнёт базар, но растерялись.

        - Чего вам, ребята? – еле слышно прошептал Каракосов, словно в испуге.

        Его ловкость сработала. Громила Тугаринов сплюнул и разговорился.

        - Мы насчёт Нателки Болквадзе, химички, - он оглядел всю компанию, ища поддержки. - Ходят слухи, что ты с ней того… Лямур-тужур-бонжур. И она теперь в положении. Это правда?

        - Честно?

        - По-комсомольски.

        - Нет. Моя любовь – это Порфирова. Вот с ней мы не убереглись, и она сейчас на третьем месяце. Верно, Мелисса?

        Мелисса – стройная, как рюмочка, с огромными глазами Нефертити, полными лукавой дрёмы, – считалась самой красивой девочкой в школе. Её губы казались приглашением в рай, а колени – мраморно-розовыми бутонами цветов, растущих в райских оранжереях.

        В январе Порфировой исполнилось семнадцать лет, но она вела себя так, словно была на десять лет старше и уже знала всё то, о чём остальные девочки только шептались на переменах. В каждом её движении читался соблазн. А когда на уроках физкультуры она выходила из раздевалки в чёрных обтягивающих трусиках и белоснежных гольфиках, физрук Рудольф Михайлович вдруг краснел и, командуя построением десятиклассников в гимнастическом зале, начинал заикаться.

        Сейчас она стояла молча, склонив голову в голубой вязаной шапочке и красиво отставив правую ногу в дорогом австрийском сапоге. Огромные бархатные ресницы окутывали её глаза колдовским, нездешним сном, на самом деле прожигающим всех засматривающихся в эти глаза никогда неспящими огнями.

        «А, так с тобой была царица Меб!» Царица сна, повитуха фей, Шекспир, Верона, Монтекки-Капулетти. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»...

        Ну и так далее.

        Как только Каракосов назвал её фамилию, Мелисса буквально опалила его своими глазами.

        «Мерзавец!» - прочёл юноша в этом взгляде. И ответил глазами: «Я не против!»

        - Он врёт! – вдруг громко и с ледяным спокойствием сказала Порфирова. – Не три месяца, а почти четыре. У нас будет девочка. И мы назовём её Сигизмундой. Всё правильно, Лера?

        «Ох и умная же эта Порфирова! – Каракосов замер в восхищении. – Ставит мат сразу на всех досках».

        Компания хлопала глазами и молчала. Глупее всех выглядел Тугаринов. У него вывалились из орбит зенки и лицо стало похоже на третий огромный ботинок.

        - Ёлы-палы! – промямлил он испуганно. – Ну ни хрена себе!

        - Зачем ты нам наврал про химичку, Туга? – возмутилась Надя Ясевич. Она дружила с Мелиссой и сейчас обиделась, сама не зная на кого. Её глаза с зеленоватым отливом потемнели и стали угрюмо-болотными. – Придурок!

        - Я чего? Я ничего! – заныл верзила. – Вы же сами мне поверили. Говорили, прикольнём с Каракосовым – он увянет, а мы оторвёмся. Он же пипка розовая, сами ржали по дороге.

        - Сам ты!.. - Хрякин хотел матернуться, но при девочках сдержался. – Пошли отсюда, ребята!

        - Идите-идите! – подбодрила их Порфирова. – А то мне сегодня ещё в консультацию надо. Проводишь меня, Лера?

        Туга хихикнул и схлопотал по шее от Ясевич. Остальные удалялись безмолвные и бесплотные, как вечерние тени.

        Когда ребята ушли, Каракосов и Порфирова некоторое время стояли рядом.

        Воздух темнел и остывал быстро, как бывает перед ранней весной.

        «Надо бы извиниться, - думал Лера, но храбрости не хватало. Всё-таки Мелисса в самом деле была очень красива, а он при красивых девочках обычно робел.

        И тут произошло самое загадочное. Девушка вдруг застегнула Каракосову верхнюю пуговицу пальто, поправила воротник, улыбнулась и спросила:

        - Ты целоваться хоть умеешь?

        - Нет.

        - А зачем наврал с три короба?

        Он пожал плечами.

        Порфирова попросила:

        - Скажи: Мелисулечка-красулечка! Ну, скажи!

        - Мелисулечка-красулечка.

        - Молодец. Мне приятно.

        Он слушал её и ему начинало казаться, что раньше он никогда не обращал внимания на её голос, грудной и нежный, но главное - очень волнующий.

        Она протянула ему портфель.

        - Проводи меня, пожалуйста. Ты же у нас теперь папа.

        Он послушно взял школьную сумку и пошёл за Мелиссой следом. В вязаной шапочке, короткой куртке на молнии и модных сапожках она казалась ему лёгкой и хрупкой незнакомкой, почти иностранкой.

        Впрочем, он и не знал её хорошо, несмотря на десять лет, проведённых вместе в одном классе.

        Идти было недалеко. Следовало выйти на улицу, преодолеть перекрёсток и миновать спортивный магазин. В витрине лежали футбольные мячи, штанга с красными блинами и стояли веником лыжи.  На стекле висела надпись «С…ОР…ТОВАРЫ», потому что буквы «п» и «т» давно отвалились и затерялись где-то за мячами и штангой.

        Лера молчал, так как не знал, о чём говорить с Порфировой. О погоде – банально, о школе – глупо, о своей выходке – ещё глупее. Если бы он знал, что её терзают те же раздумья, заговорил сразу. Но сейчас тысячеглазость дала сбой.

        Мелисса шла с абсолютно независимым видом, топ-топ сапожками и шмыг-шмыг носиком. Она вела, а он сопровождал, сразу отдав ей преимущество. О чём трепаться, если командир молчит?

        - Лера, ты где?

        Юноша очнулся. Они стояли у подъезда. Мелисса рассматривала Каракосова с любопытством.

        - Я тут. Просто задумался.

        Она вздохнула и протянула руку. Он вздрогнул:

        - Что?

        - Портфель!

        - Извини. Вот, пожалуйста…

        - Нам с тобой надо договориться.

        - О чём?

        Она улыбнулась одними губами, потому что глаза у неё были настороженные.

        - О том, что ты наболтал. Про три месяца. Надо теперь как-то выкручиваться. Или, по-твоему, нет?

        Лера переступил с ноги на ногу и уставился вниз. Решение пришло само собой.

        - Мне кажется, надо просто молчать. Про нас забудут и начнут обсуждать что-нибудь другое.

        - Ты уверен?

        - Да.

        - А я нет.

        - А я да. Они же мне не очень-то и поверили. Поэтому лучше всего молчать.

        Порфирова развернулась и открыла дверь. Каракосов почувствовал, что девушка волнуется и хочет, чтобы он тоже начал переживать. Поэтому он заговорил быстро и как бы упрашивая:

        - Если ты думаешь по-другому, я не спорю. Давай решим, как нам быть. Я готов всё делать так, как ты скажешь. Слышишь?

        Девушка постояла к нему спиной, потом обернулась и сказала:

        - Слышу. Ты знаешь мой телефон?

        - Знаю.

        - Позвони мне сегодня вечером. Договоримся.

        Она скрылась в подъезде. Дверь захлопнулась, Каракосов остался один.

        Домой он не пошёл. Сначала завернул в булочную, купил хлеба, потом больше часа бродил по улицам. То и дело хотел остановиться у телефонной будки, уединиться в стеклянном «стакане» и позвонить Порфировой.

        «- Алло! – скажет она.

        - Это я, - скажет он.

        - Ты что-нибудь решил? – спросит она.

        - Да, - ответит он.

        - И что же?

        - Выходи за меня замуж!

        … Ту-ту-ту-ту…»

        Ему вдруг показалось, что он слышит эти сердитые гудки в телефонной мембране. Мелисса швырнула трубку и села к телевизору.

        И правильно! Нормальная девчонка. Без тараканов. А он – Тысячеглазый. Урод. Шизофреник. И ему надо идти домой, а не психовать тут  на мокром и липком от снега тротуаре!

        Он посмотрел на часы. Ого, сейчас ему влетит! Уже половина десятого. Он сунул каравай чёрного хлеба в портфель и стремглав полетел к дому.

        2

         С первых майских дней Москву опалила небывалая жара. Горели побелевший асфальт, сухая трава в парках и жёлтая листва на деревьях, стены и крыши домов. Дышать было нечем. Люди страдали от духоты. Во дворах то и дело выли сирены неотложки.

        По ночам гремели грозы. Ослепительные молнии раскалывали небо, из которого, как из миллионов треснувших бочек, с злобным шипеньем и уханьем хлестал невесть откуда взявшийся в средней полосе тропический ливень.

        Огонь и вода взяли в оборот городские кварталы.  В магазинах нарасхват шли «Ессентуки» и «Боржоми», а на улицах у мятых цистерн с надписью «Квас» толпились москвичи с бидонами и трёхлитровыми банками.

        Лидия Сергеевна делала домашний квас по собственному рецепту, с добавлением хлеба и аспирина. Напиток был шипучий и сытный. Лера хлестал его стаканами. Иногда вытягивал из холодильника стрелку зелёного лука для кайфа. Лук и квас – это было сумасшедше вкусно!
 
        В тот день около девяти вечера он вышел на кухню за очередной порцией кваса. Мама стояла у окна и курила. По её напряжённой спине читалось, что она нервничает.

        Лера наполнил свой стакан и, чувствуя близкую неприятность, спросил:

        - А где папа?

        - На работе. Наверное.

        Вообще-то продолжать этот разговор не следовало. В последнее время у родителей что-то расклеилось. Мама стала часто курить на кухне, а папа пропадать вечером на работе. Товий Ефимович работал главным инженером районной ТЭЦ и, бывало, допоздна задерживался на работе. Вот и в последнее время стал часто возвращаться домой к девяти-десяти вечера. На вопросы мамины не отвечал, только махал рукой. Дескать, достали меня на службе все эти бездельники и лодыри!

        Вдруг Лера сказал:

        - Я знаю, где он.

        Мама даже не обернулась. Поправила занавеску и выпустила облачко сигаретного дыма.

        - Ты меня слышала, мама?

        - Слышала.

        - И чего?

        - Господи, да ничего! Я тоже всё знаю, - и, помолчав, сердито добавила. - Иди к себе и займись делом.

        - Хорошо, я пойду. Только напомню тебе. Женщина, которая прощает своему мужчине…

        Лера долго сидел в своей комнате на кушетке и тёр раскрасневшуюся щёку. Пощёчина, которую он отхватил, была увесистая. Сначала ему даже показалось, что лопнула кожа на скуле и вылетел боковой зуб. Но это было просто от неожиданности. Он ещё не знал, что рука у представительниц слабого пола бывает железной. Теперь понял.

        «Держи язык за зубами, Тысячеглазый! А то станешь калекой в родном доме! Теперь ты знаешь, что люди охотней верят чужим словам, чем своему сердцу. Вот и спрячь язык за зубами. А сердце ещё глубже!»

        Тут его мысли прервались, потому что дверь в комнату открылась и на пороге возникла мама. Глаза у неё были красными и словно увеличившимися в размерах.

        Мальчик понял, что мама только что плакала.

        Лидия Сергеевна подошла и присела на краешек кушетки.

        - Прости меня, пожалуйста! Какая-то я сегодня раздёрганная, - она склонилась к сыну и несколько раз нежно поцеловала его в щёку. – Болит? Сильно?

        - Нет. Не переживай, прошу тебя. Сам напросился. Это ты меня прости, ладно?

        Некоторое время они сидели, обнявшись. За окном проворчал гром, далёкий и не очень уверенный.

        - Опять идет гроза, - сказал Лера.

        Мама снова поцеловала его в щёку.

        - Не говори папе, что я плакала. Хорошо?

        И не дожидаясь ответа, встала и вышла из комнаты.

        Отец пришёл домой поздно. Лера слушал, как они разговаривали с мамой, о чём – непонятно (слов было не разобрать, родители врубили на кухне радио и закрылись в своей комнате), но очень нервно и возбуждённо-бессмысленно. Словно медсестра и пациент, которого она не пускает вне очереди в кабинет к врачу.  Отдельные реплики, которые всё-таки долетали до его слуха, только затемняли происходящее. Характер у папы был жёсткий. Он не любил, когда в его жизнь вмешивались с целью разузнать что-нибудь личное ради упрёка в поступках, намерениях или мыслях. Почему-то папа считал свою неприкосновенность мужским правом. Любимым словом у него было «я». Дальше речь строилась в логике начальника, замученного тупоумием подчинённых. Во всяком случае, отрицающего их право на самомнение и личную инициативу.

        Это не был эгоизм или снобизм. Нет! Сын долго не мог понять, как можно назвать подобные качества своего папы. Наверное, ошибался, подбирая название, а не докапываясь до причин и природы отцовских намерений. Родная кровь и, так сказать, генетическое доверие ослепляли глаза и туманили мозг. А семнадцатилетнему и послушному мальчику тем более. Лера любил папу, с детства считал его вожаком и очень умным человеком, по-мальчишески завидовал и часто подражал ему. Употреблял в разговорах его словечки и забавные выражения: «глаз-ватерпас», «сикалки», «товарищ Мямликова», «хреномотина».  Тайком мерил его галстуки и таскал из его письменного стола шариковые ручки. Дошло до того, что однажды стырил из пачки «Золотого руна» пять сигарет и выкурил их на балконе. Папа заметил маленькую кражу, но не сказал ни слова.  Просто кинул сыну в портфель тоненькую брошюрку «О вреде табака». Лера потом три дня краснел, видя папу и не смея первым заговаривать с ним даже об уроках или там футболе по телевизору.

        Почему брошюра? Зачем начальнический тон? Откуда «сикалки»? Со всеми, но чаще всего с родными, семейными людьми?

        Только ощутив себя «Тысячеглазым», Лера стал примерять к папе оценочную шкалу. Долгое время скользил по этой шкале, вымерял, сравнивал, отстраивал. Вдруг понял, что; в его отце является генератором качеств, человеческой жилкой, подпиткой самосознания. И остолбенел. Лера понял, что перед ним пример человека, укрывшегося от всего и ото всех в свою придуманную крепость, дырявую, шаткую и смешную. Отчего и рождался насмешливый лексикон самовольного затворника.

        Мальчик одно время подозревал в себе такое же стремление к затворничеству, боялся его обнаружить и, наконец, успокоился, поняв, что в нём кипит совсем другое: любовь к пока ещё непознанному бытию, страсть к проникновению в тайну жизни. Он понял это и сделал шаг в иное, похожее на огранённое великолепным ювелиром драгоценное пространство.

        Тем временем на улице совсем стемнело. В воздухе стало больше тёплого бархата и садовых ароматов. Зажигались окна, у подъездов вспыхивали точечные огни сигареток. Мужики заводили вечерние обсуждения своих дневных мытарств. Взлетали обрывки смеха, незлой ругани, скудного мата.  Опять заворчал гром. Иногда над крышей дома напротив вспыхивали и медленно, словно в рапиде, гасли зарницы. «Если придёт гроза, - подумал Лера, - мама с папой начнут кричать ещё громче. И всё кончится именно сегодня раз и навсегда».

        Что именно закончится? Хорошо это или плохо? Ответить вразумительно, хотя бы самому себе, сидящему на подоконнике и как бы спрятавшемуся за вечерний бархат и гул голосов во дворе от домашнего обидного гвалта, он не мог.  Хотя понимал, что всё паршиво и, вероятно, в скором времени станет ещё хуже и семейный корабль даст трещину. Жертв не будет. Но будет много обид и нравственной грязи. Внезапно он вспомнил о Мелиссе Порфировой. Что-то есть в этой девчонке такое, что смогло бы укрыть его на время от этой пачкотни. Возможно, её красота или впервые ощутимый им магнит другого, загадочного пола. Только для этого он должен сделать примирительный шаг. Всё-таки Порфирова обиделась на его выходку. Хотя он оказался прав и молчание фальшивых виновников фальшивой незаконной беременности как-то само собой не дало бурлить слухам и расползаться по школе скандалу. Порфирова умная, поэтому её обиду легко превратить во взаимный интерес. Нужен верный ход. Какой, подумай хорошенько, какой?

        Лера задумался и, как это и бывало с ним в такие минуты глубокого самопогружения, выпал из окружающей действительности. 

        - Ты уроки сделал?

        Мальчик пришёл в себя. Рядом с ним стоял папа, по лбу у него плыли малиновые пятна, сухие губы вздрагивали и от тела шёл неприятный липкий запах, как от вспотевшего мясника в магазине или кочегара в котельной.

        - Сделал?

        Лера понял, что вопрос не имеет никакого смысла. Папа находится в психе и лепит бог знает что. На календаре май и идёт подготовка к выпускным экзаменам, уроки давно кончились, но к чему сейчас это объяснять?

        Поэтому мальчик всего лишь кивнул и через секунду, не давая отцу опомниться, аккуратно спросил:

        - Я тут видел афишу. В субботу «Спартак» рубится с «Шахтёром». Может, пойдём?

        Папа пожевал сухими губами и устало мотнул головой:

        - Может быть, пойдём. «Спартак» – это клубешник! – он вспомнил, что дела обстоят фигово, причём тут вообще футбол и «Спартак», когда дом не дом и жизнь не жизнь, вот какие ватерпасы!.. И опять завёл свою лебёдку. - Ты мне вот что объясни. Мама говорит, что ты мало занимаешься школьными делами. Её это беспокоит. Десятый класс и вообще…

       - У мамы на работе неприятности, - заговорил мальчик торопливо и вполголоса, как бы по секрету. - Главврач подкатил к ней с предложением уединиться у него в кабинете. Сам понимаешь, мама красивая и глаза у неё, как у газели.

        - Как у кого?

        - У серны.

        - У газели… У серны… Чушь какая-то! Следи за языком, балабол!

        - Прости!..  А у него кабинет с диваном и так далее… Она придурка отшила, и он покатил на неё баллоны. «Переведу в реанимацию, премии лишу, уволю!» Она второй день сама не своя. Ты, папа, виду не показывай, что я её секрет выдал. Проболтался. Успокой её, как только ты умеешь. А я тут тихо посижу и вам не помешаю. Мол, ничего не знаю и вообще давно сплю. Не сердись на неё, ладно? Она у нас молодчина и ты у меня не слабый папка!

        Отец недоверчиво переспросил:

        - Откуда ты всё это знаешь?

        - Слышал.

        - От кого?

        - Мама рассказывала по телефону.

        - Кому?

        - Бабушке.

        Оба замолчали. В комнате словно погасили свет и захлопнули окно. Мёртвая тишина, это так жутко!

        Сердце у мальчика колотилось, словно у марафонца на дистанции. Он понимал, что зашёл далеко, но зашёл-то куда надо. Сейчас надо быть пауком, сплести паутину и набросить её на взбесившихся родителей. Они растеряются и затихнут. И тогда можно будет ослабить сеть, отпустить несчастных, дать им возможность дышать и соображать по-новому, освободившимся и радующимся избавлению.

        - Это неправда! – произнёс отец. – Я этому не верю!

        В дурном оцепенении он стоял перед сидевшим на подоконнике Лерой. В наклоне его головы и в выражении глаз появилось что-то бычье, неконтролируемое.

        - Лида! – крикнул отец. - Иди сюда немедленно!

        Мама влетела в комнату, так как, очевидно, стояла под дверью. Она тоже дрожала всем телом и глаза у неё пылали безумным светом.

        - Мама! – крикнул Лера. – Объясни ты папе, пожалуйста, что школе каюк!..

        - Замолчи!.. – отца уже переклинило. - Что происходит в этом доме, Лида?

        Мама переводила взгляд с сына на мужа и сыпала скороговоркой:

        - Успокойтесь! Сейчас!.. Сейчас!..

        Но Лера выходил на финишную прямую и выжимал предельный темп:

        - Мама! Да втолкуй ты папе, что в школе занятия кончились. Скоро выпускные. Сейчас консультации и никаких уроков.

        - Товик, дорогой! Послушай!..

        - Да замолчите вы оба! На работе орут, тут орут, я скоро с ума сойду от этого крика!..

        Странно, но обессилев от взаимного непонимания и желания втолковать это непонимание друг другу в надежде, что оно-то как раз и обрушит им на головы ясность, Каракосовы шумели ещё четверть часа, то вскипая, то остывая, то вновь кидаясь в самое пламя спора-объяснения. Наконец, они одновременно устали и смолкли. Каждый чувствовал, что в чём-то виноват, поэтому в секунду все забыли о споре. Отец пошёл на кухню ужинать и пить чай, мама в ванную принимать душ, а Лера просто спать, так как время было далеко за полночь.

        Перед сном он читал. Это была не просто привычка. Тысячеглазый знал ещё одну хитрость, к которой прибегал довольно часто. Чтобы снять волнение, нужно перебить его ещё большим переживанием. Не ложными убаюкиваниями, а глубокими, терзающими душу чувствами. Грозу заглушить ядерным взрывом, примерно так!

        Поэтому он раскрыл любимую книжку «Над пропастью во ржи» и выбрал кусок, где писатель рассказывал о ничтожестве и величии человеческом, при столкновении вызывающих неподдельные страдания и позже – искомое очищение. Из окна выпрыгнул мальчик Джеймс Касл, которого унижали скоты-подростки, а учитель Антолини укрыл его труп своей курткой. Все перетрусили, а он укрыл и потом отнёс его в лазарет. 

        «The Catcher In The Rey». Ловец и спаситель детей во ржи.

        Гроза так и не собралась. Шёл мелкий дождь, сонно шуршащий в темноте за окном. Лера спал глубоко. Он видел во сне храброго учителя Антолини, немного похожего на красноармейца Сухова из фильма «Белое солнце пустыни», разбившегося насмерть американского подростка-школьника Касла, какой-то лес и себя, идущего по лесной тропинке, усыпанной мягкой сосновой хвоей.

        Позади шли мама и папа. Они то и дело останавливались и махали ему рукой, чтобы он спокойно шёл дальше. Он и шёл, спокойно и размеренно.

        А родители, потеряв сына из вида, застывали на тропинке и долго с наслаждением целовались.

        3

         - Не хочешь сходить куда-нибудь вдвоём? Посидим, пообщаемся?
       
        - Пригласи.

        - Коктейль-бар устроит?

        Этот разговор случился между Лерой и Порфировой накануне, у дверей школы. Девочка стояла одна, ожидая подруг. На ней было красивое летнее платье из ярко-синего льна и ослепительно белые туфли с блестящими округлыми носами, миниатюрными ремешками и тонкими высокими каблучками, делавшими Порфирову по-девчачьи легкомысленной и в то же время неожиданно взрослой. Лера хотел пройти мимо и вдруг не смог. Он задержался рядом на несколько секунд и пригласил Мелиссу в бар.

        Вышло здорово. Она откликнулась сразу, без обычного для девчонок кокетства и улыбочек. Договорились о встрече, точно встречались так уже не раз.
       
        Лера летел домой как на крыльях. Порфирова нравилась ему всё больше. Хотя что-то лишнее между ними всё-таки было, препятствие, барьерчик, вроде падающего сверху потока ледяной воды или холодного тумана. 

        То самое лишнее он почувствовал на следующий день, когда ожидал Мелиссу у стеклянных дверей коктейль-бара «Мельница» на Каштановой улице. Девочка пришла не одна. С нею рядом щебетала Надя Ясевич, назвавшая зимой громилу Тугаринова придурком. Увидев подружек, Лера приуныл. Ясевич   была завистливой крохоборкой, то есть встреча скорее всего растопырится куриными перьями и  кудахтаньем, а завершится мелкой ссорой. 

        - А вот и наш Ромео! – глупо вскрикнула Надя, когда они подошли к мальчику. – Мы не опоздали?

        Порфирова молчала, глядя Лере прямо в глаза, как бы нарочно не извиняясь за то, что притащила подружку, а играя роль экспериментатора. Ты хотел по-своему, а будет по-нашему. Управишься или нет?

        - Я рад вас видеть, - собственный покладистый голос поразил его самого.  Откуда что берётся? - «Мельница» только что открылась. Мест свободных много. Идём!

        Бар сами посетители называли «паутинкой». Столы отделяли друг от друга свешивающиеся с потолка серебристые плетёные шнуры с болтающимися на них деревянными тарелочками, расписанными в стиле кантри. Серебристая сеть, сквозь которую пробирались на свои места гости, и позволила выудить на свет весёлое название «паутинка». А вообще здесь было очень чисто, аккуратно, интимно сумеречно и без дешёвого музыкального грохота. Всё вполголоса, вполнакала, тихо и мирно, как в волшебной паутине. 

        - Как тут хиппово! – верещала Ясевич, когда они выбирали стол и кружили по залу. – Тут и курить можно? Я в восторге! Смотрите, какой колоритный дядечка за прилавком. Олег Попов без кепки!

        - Это бармен за стойкой. Шеф и мэтр «паутинки».

        Ясевич не успокаивалась и несла всякую чушь. То ли растерялась, то ли выставлялась напоказ, какая она сама хипповая и колоритная. Чудачка!

        - Пойдёмте к дальнему столику, вон туда, в угол, - предложил Лера. – Там спокойнее.

        Порфирова села за стол первой. Она положила рядом с собой маленькую косметичку в форме полумесяца, вспушила волосы на голове и стала жутко милой и свойской приятельницей, завсегдатаем «Мельницы»- «паутинки».

        Наконец, Надя тоже уселась и зашептала подружке что-то на ухо, причём так, чтобы Лера видел её гримаски: то есть прикрывала рот рукой, многозначительно щурилась в сторону мальчика и всё хихихикала и хихихикала себе в ладошку.

        И вдруг Порфирова сердито ей сказала:

        - Хватит идиотничать, Ясик! Успокойся! А то тюхнешься в обморок нам в наказание. Я тебя умоляю!

        «Нам! Значит, она пришла со мною. А Ясевич – крыша. Для спокойствия. Ну тогда бог с ней, пусть кудахчет!»

        Лера тоже опустился на стул и перевёл взгляд с одной девочки на другую.

        - Что закажем? – спросил он, успокаиваясь. Мелисса сказала «нам», значит, дело идёт хорошо и как надо. – «Шампань коблер» или сразу что-нибудь посерьёзнее?

        Остановились на коблере: лёгкой смеси полусухого шампанского, ликёра «Южный» и армянского коньяка. Рядом с бокалами на столе встало блюдце с жареными подсоленными орешками. Надя продолжала играть роль центра вселенной, но надолго её не хватило. Она в конце концов притихла и лицо у неё стало обиженным. Через час встреча начала сдуваться. Ясевич мешала, Мелисса всё время вытягивала подружку на разговор, но та то куксилась, то вообще начинала сердиться. 

        Лера перестал следить за девчонками и просто тянул коктейль через соломинку. То есть троица как-то сама собой разделилась на два независимых крыла, девчачье и мальчишечье. Внезапно Ясевич сильно покраснела, оттенок такой краски называется пунцовым, стала стучать ладонью по столешнице, словно хотела отбить себе руку, и закричала чуть ли не во весь голос:

        - Ну и сидите тут вдвоём! Зачем ты меня сюда притащила, Порфирова? Вечно нос задираешь на моём фоне! Фифа с Тенерифа!.. Пусти, я уйду!

        Тысячеглазый понял, что назревает ссора. Решение пришло сразу, как у безбилетника в автобусе при виде контролёра. Мальчик отодвинул бокал в сторону и накрыл ладонь распсиховавшейся Нади.

        - Ясевич, стой! Сядь, прошу тебя!.. Порфирова ни при чём. Это я просил её тебя пригласить.

        Ясное дело, что после таких слов Ясевич остолбенела. Мелисса отвернулась, но Лера поймал её взгляд из-под бархатных ресниц, короткий и улетающий в сторону. Там были фонтанчик смеха и искра, поджёгшая опасный бикфордов шнур.

        - Ну и что? - мальчику показалось, что его вопрос успел-таки ткнуться во взрывоопасные глаза Мелиссы. – А что делать-то?»

        - Как это: ты просил?

        Вопрос Ясевич, произнесённый таким голосом, словно она объелась у классной доски мела, щёлкнул мальчика по лбу. Лера быстро отвёл глаза от Мелиссы, поковырял ногтем пластик крышки стола и вздохнул:

        - Беда у тебя, Ясевич. С родителями твоими.

        Почти сразу пунцовая краска на щеках Ясевич истаяла, и девочка стала такой, как обычно: нормальная светлая кожа девушки-подростка, ярко-светлые глаза с зеленоватым отливом и только чуть дрожащая пластика, словно Надя из последних сил сдерживала взрыв смеха. 

        Ясевич высунула кончик языка и с клоунским азартом заявила:

        - Да плевать я хотела на родителей. Они скелеты. Даже если улетят на Луну, я и виду не подам. У меня свои дела теперь, а у них свои. Вот химия на выпускных меня парит. Кислоты, бензолы и задачки на валентность. Мне бы четвёрка в среднем в аттестате устроила.

        - Поставят, - Порфирова даже хмыкнула. - Им твоя четвёрка в аттестате нужнее, чем тебе, Ясик. План по гороно для них страшнее Хиросимы.

        - Ты думаешь?

        - Видела, как Болквадзе на городской контрольной скакала? Шпаргалок наших в упор не замечала. Туга вообще внаглую учебник прямо на коленках держал. И всё оттуда сдувал, бедняга. И потела Нателка за своим столом от испуга, словно в бане. На пару с Тугой. Пых-пых-пых! Как лошади по;том исходили. С мыльной пеной на шее. Фу-у! Даже я за последней партой от запаха её кислого пота чуть не сдохла.

        - Духи; у неё такие. Алжирские. Дешёвка!

        - Может быть.

        Лера решил, что пора вмешаться.

        - Не очень ты родителей своих ценишь, Ясик, - упрекнул он девочку. - А ведь они тебя родили, кормили, растили, учили. А ты их на Луну отправляешь.

        - Оставь её в покое! – Порфирова подняла голову и буквально впилась взглядом в мальчика. - Понял?

        - Допустим.

        - Вот так. О своих парентса;х лучше подумай.

        Лера вздрогнул и безвольно переспросил:

        - И что такого я должен о них думать?

        - Тебе видней. Ты же у нас Тысячеглазый.

        Мелисса убрала косметику и щёлкнула замком сумочки. И опять взбила причёску, легко и свободно. Царица Меб!

        Ясевич захохотала.

        - Смотри, смотри на него, Порфирова! – она закачалась на стуле, как неваляшка, и по-заячьи забарабанила руками по столешнице. -  Если он закажет ещё по коктейлю, то подсыплет тебе в стакан яду. А потом мне. Отравишь нас, Лерик-холерик?

        Шуму в баре прибавилось. Гости понемногу хмелели и голоса у них становились всё раскованнее и крикливее. По залу голубым туманом расползался дым сигарет. Музыка тоже стала громче.

        Лера смутился, ощутив неожиданную атаку со стороны девчонок. Когда они успели опять стать заодно? Вот сороки! Кричат на разных ветках, а клевать добычу слетаются вместе.

        - У вас, кажется, скандал? Нужна помощь?

        Рядом с их столом стоял худой и высокий парень лет двадцати, с оливковыми нехорошими глазами, горбатым длинным носом и очень пухлыми губами, жирными и почти антрацитовыми. Вдобавок у него была какая-то дикая причёска: густые жёсткие каштановые волосы с пепельным налётом и короткими цветными шнурками, подхватывающими кончики волос крепко затянутыми петлями. На неожиданном госте был шикарный джинсовый костюм: узкие штаны цвета индиго и куртка с кожаным коричневым лейблом «U.S. ARMY» на левом нагрудном кармане.

        Подростки замолчали. Порфирова смерила парня холодным взглядом и что-то шепнула подруге на ухо. Та опять прикрыла рот ладошкой и засмеялась.
 
        - Так у вас скандал или цирк? – повторил незнакомец, не отрывая оливкового взгляда от девчонок.

        Лера приподнялся и сказал:

        - У нас вечеринка. А что?

        - Непохоже.

        - Вы, собственно, кто?

        Парень в джинсовом костюме протянул Лере руку:

        - Шакур. Чечен.

        - Тоже модно. А я Каракосов. Еврей.

        Гость не ожидал такого поворота событий. Он шёл к малявкам, а попал к серьёзным людям. Что делать дальше, он ещё не придумал, и в замешательстве переводил взгляд с мальчика на его подружек и обратно.

        Каракосов немного трусил, но чётко сознавал, что хуже всего прочего – это ждать. Пауза на руку этому чечену Шакуру. Скорее всего, он просто пижон, но кто знает, куда занесёт кавказского человека в лихой атмосфере бара? Коктейли, красивые девушки, музыка на разрыв и вообще – чёрт его знает чего они там курят, янычары джинсовые!

        Назвавшийся Шакуром вдруг вежливо поклонился и дружелюбно сказал:

        - Пойдёмте к нам за стол. У нас хорошая компания. Посидим, подружимся?

        Но Порфирова резко поднялась и заявила:

        - А мы уже уходим. Спасибо вам за приглашение и привет вашей компании.

        Ясевич вышла из-за стола, как-то блудливо посмотрела на чечена с верёвочками в каштаново-пепельных волосах, подала ему руку и воскликнула:

        - Идём, Шакур-чечен. У вас там весело, а тут тоска.

        - Возьмём еврея?

        - Перебьётся!

        - Алейкум ассалам, ребята!

        Ясевич и Шакур исчезли где-то в другом конце зала. Порфирова стояла напротив Леры, как судьба перед витязем на распутье. «Надо сматываться, - металось у Леры в голове. – Но всем вместе. Или…»

        - Оставь в покое эту дуру, - сказала Мелисса, как бы отметая его сомнения. – Пусть бесится.

        - Надо бы её дождаться. Или увести с собой. А то нарвётся с этими кавказцами!

        - Не нарвётся, - Порфирова развернулась и бросила через плечо. – У неё родители теперь на Луне, слышал? А остальное её не волнует. Проводишь меня?

        4

        Через месяц школьная жизнь осталась в коротких и ярких воспоминаниях. Выпускные экзамены и последний бал в актовом зале в сопровождении виа «Стратосфера любви» зафиксировали прощание, которое обретёт смысловую окраску годами позже. Одноклассники продолжали перезваниваться, встречаться - всё реже и реже, но пока ещё искренне. Новая жизнь большинству казалась любопытным сюрпризом. Ребята, конечно, храбрились, задирали носы и сурово поджимали губы.

        Девочки повзрослели за одну выпускную ночь, словно давно ожидавшие питательной влаги цветы на волшебной клумбе. У них, почти у всех, скрипичными контурами запели фигуры, причёски стали модными и самостоятельными, в глазах и голосах закипели искры и ноты женские, чувственные и нежно-приятные.   Мальчики вдруг все закурили, многие демонстрировали напоказ независимость, самоуверенность, иронию, преувеличенную смелость и мало понятную решимость на грани бесшабашности.

        Шёл июль, томительный и возбуждённый отрезок сладостного, загадочно-затенённого времени жизни и ослепительного юношеского прыжка в неизвестность. Как с палубы доброго, но уже изученного до каждой переборочки и винтика корабля, за борт, в страшную и оттого манящую,  водную смарагдовую бездонность.

        Именно в этот период Лера неожиданно для себя стал воспринимать свою жизнь как стремительное «скольжение» по гладкой поверхности. Красивое и лёгкое слово выразило не только ежечасное и ежедневное неугомонное физическое трепетание, концентрацию перед стартовым рывком, но и кипящее душевное состояние подростка. «Скольжение» было увлекательным мировосприятием, не игрой. Лера и окружающий мир, дела, обстоятельства и люди обрели независимость и театральную выразительность. Всё происходящее не значило ничего и было гениально многозначно.

        Оказалось, что синонимы – это не только лексические единицы, но и ориентировочные огни на петляющем маршруте. Сама жизнь синонимична и взаимоподменяема во множестве своих проявлений. Можно играть с реальностью, перекрашивая её, и она от этой игры становится только сочнее и ярче, на удивление неожиданной и непредсказуемой, как звук шагов в тумане или шёпот в ночной темноте.

        Именно тогда знакомый город вдруг стал для мальчика сказочным, звенящим от солнца и тепла таинственным островом. Лера уезжал в центр и отправлялся в путешествие по старым московским кварталам. Он стал коллекционировать в своей памяти их названия, архитектурные приметы, запахи, звуки и цвета. Восприятие мальчика «скользило» по волнам времени, несущим по бульварам, мостовым, площадям и скверам все эти Кадаши, Неглинку, Хамовники, Сухаревку, Калитники, Тюфли, Сыромятный и Печатный переулки, Воздвиженку, Красную горку, Патриаршие и Поганые, то есть Чистые пруды. 

        Он часами пропадал среди этой старины и «скользил» в оживающем под дыханием прошлого настоящем.

        И ещё Каракосов начал писАть. Не понимая толком, что пишет и для чего. Литератор он был юный, наивный, подверженный самообману, не владеющий ни словом, ни системным построением текстов, ни богатой лексикой. Память выбрасывала пузырями на поверхность этюды о прошлом. В мозгу плескался кипяток. Каракосову хотелось сварить на основе этого кипятка хороший бульон, но не выходило. Он мучился, но записывал, потея и пугаясь своей неумелости.

        Для начала вспомнил историю про девочку Ролю, в которую влюбился в спортивном лагере год тому назад.  У неё были ярко-голубые с вишнёвой искрой глаза, большой рот и щёки, похожие на нежные апельсины. Она была из команды волейболисток и всё время ходила с красными напульсниками. Именно напульсники привели мальчика к мысли, что он влюблён. Засыпая, он представлял, что целует Роле щёки-апельсинчики и ласковую кожу запястий как раз под напульсниками.

        Он в пятый раз перекраивал написанное, когда вдруг позвонила Порфирова.

        - Привет! Не помешала?

        Мелисса явно хотела поговорить о чём-то важном, просто выжидала, как отреагирует на внезапный звонок Лера. Он реагировал медленно, будто только что проснулся. Перед глазами плыли фразы из ненаписанного рассказа, а в уши, словно из другого помещения, лез голос одноклассницы:

        - Ты чем занят, Каракосов? Грызёшь гранит науки или бездельничаешь?

        - Ничем.

        - Поговорим?

        - Давай.

        Лера убрал тетрадь с рукописью в стол и приготовился слушать.

        - С Ясевич странная история, - Порфирова говорила медленно, со значением. – Она ушла из дома и переехала к Шакуру, тому чечену из бара. Помнишь?

        - Помню. Странный тип. Но прикольный.

        - В общем, Ясевич живёт теперь у него. Кажется, где-то на Солянке.

        - Влюбилась?

        - Ты в своём уме, Каракосов! В кого там влюбляться? В шнурочки на волосиках?

        - Тогда зачем?

        - По-моему, просто назло парентса;м. Вроде как они её достали, и девочка психанула. Они заставляли её готовиться к экзаменам в медицинский, хотели, чтобы она училась на стоматолога. Ну вот она и устроила им козу.

        Лера не притворялся, ему на самом деле было скучно обсуждать эту тему. Потому он молчал, не поддерживая разговора.

        Порфирова занервничала.

        - Ты что, уснул? – она повысила голос. – Или тебя всё это не волнует?

        - Наверное.

        - Между прочим, с этим чеченом Ясик нарвётся. Кажется, он наркотиками торгует.

        - Ну и что?

        - Она же через него угодит в тюрьму!

        - Ничего не будет. Через неделю вернётся домой и поступит в медицинский.

        - Каракосов, скажи мне откровенно: ты эгоист или просто дурак? Ты же сам говорил тогда в баре, что её ждёт беда именно с родителями. Ты что-то знал? Предчувствовал?

        - Ну да. Догадывался.

        - Как?

        - Я же Тысячеглазый.

        - Так что же с нею будет?

        Каракосов неожиданно понял, что рассказ надо писать о Порфировой, а не о Роле. Роля – это не любовь, а игрушки-погремушки. Детский сад, штаны на лямках…

        …А вот Порфирову надо принимать всерьёз.

        - Ясевич уедет с Шакуром на Кавказ и родит ему мальчика, - Лера произнёс это тихо и со значением, словно по секрету. - Через несколько лет вы с ней встретитесь. Только встреча та будет глупой и смешной.

        - Почему?

        - Потому что …

        Лера не стал договаривать, чтобы не расстраивать Порфирову. Он почувствовал, что его знание будущего делает его не просто старше, но и умнее девочки. Ему впервые открылась нехитрая истина: «скольжение» вело его к радости восприятия всего мира и уводило всё дальше от своих бывших школьных друзей.

        - Так почему, Каракосов?

        - Потому что тебе понадобится ещё лет пять, чтобы понять саму себя. А Ясевич себя поняла раньше, сейчас, сразу после десятого класса, познакомившись с Шакуром. Она тебя опередит, чувствуя, что жить надо по-взрослому, и будет над тобой смеяться.

        - Что-что? И ты так смело говоришь мне эту гадость?
       
        Он даже не стал вдумываться в услышанное. Порфирова говорила не то, что нужно. По привычке играла в свою взрослость и не более того. Снисхождение, хлопок по плечу, хитрая гримаса.

        «Скольжение» помогло Лере не поддаться девчачьей насмешке. Он хмыкнул и положил телефонную трубку на рычаг.

        Ровно через час в доме Каракосовых всё встало вверх дном. Случай банальный, ничего сверх себя самого не подразумевающий, но для данной семьи небывалый. То есть Лера не ожидал ничего подобного и очень растерялся. И только позже понял, что на свет божий вылезло ещё одно доказательство маленькой семейной беды.

        Было почти одиннадцать вечера, когда мама вдруг быстро прошла из кухни в прихожую и замерла у двери. Мальчик тоже вышел из своей комнаты, встревоженный непонятно чем. Он только чувствовал, что пришёл сюда неспроста. Женщина склонилась к замочной скважине и прислушалась.  Потом резко щёлкнула замком, повернув ребристую рукоятку, и распахнула дверь настежь.

        Лера чуть не подпрыгнул до потолка. На цветном половике под дверью на четвереньках стоял папа. Глаза у него были мутные и осоловелые, с губ капала слюна, и в прихожую коротким волнами плескался мерзотный запах сивухи и перегара.

        - Ли… Ле… По-мо.. Ё-ё… - промычал пьяный отец. -  Ж-ж-о… Х-м-ы… Та… щи!..

        Мама ойкнула, несколько раз подступилась к отцу, но что делать, так и не сообразила. Наконец она ухватила его под мышки и стала дёргать на себя, чтобы заставить пьяного переползти через порог в прихожую. Отец ничего не соображал. По его расплывающемуся лицу метались тени испуга и ненависти, он пытался что-то мычать и то ли фыркал, то ли чихал. Он не сдвигался с места и норовил завалиться на бок.

        Вдруг он захохотал, словно сумасшедший. С его дрожавших губ слетали какие-то слова, но разобрать их было невозможно. Он попытался запеть, но вместо этого выкрикнул что-то вроде «го-га-гу» и ткнулся маме в колени. После этого затих и лишь тяжко дышал, подрагивая правой ногой и тоненько ноя, словно обжёгся или наскочил на иголку.

        Мама заплакала.

        - Как ты мог, Товичка? – причитала она сквозь слёзы. – Как тебя угораздило?   Где ты так напился? С кем? Господи, ну что же мне теперь с тобой делать?

        Лера наблюдал. Он стоял позади мамы и видел, что сделать она ничего не может. Отца в таком состоянии он прежде никогда не видел. Отец почти не пил и не курил по-настоящему. Видимо, с ним произошло что-то худое, коль он позволил себе так сорваться.

        И скоро причина этого срыва должна открыться. Здесь в доме всем станет плохо. Отец почти сойдёт с ума, мать будет на грани истерики, а ему, Лере, придётся метаться между любимыми людьми, как между Сциллой и Харибдой.
Он недавно прочитал об Одиссее и вот вспомнил о двух страшных скалах, между которыми надо было проплыть кораблю с аргонавтами.

        - Лерочка! Что нам делать? Если соседи увидят…

        Мальчик оттолкнул мать.

        - Никто ничего не увидит! Не мешай! Уйди отсюда!

        Когда мама ушла в квартиру, он приказал отцу лечь на пол, напрячься и постараться не дёргаться. Мальчик не понимал, откуда пришла эта хватка. Наверное, страх за родных действует отрезвляюще. Лера схватил отца под иышки и поволок его в комнату. Потом перетащил тело, похожее на желе, с ковра на диван, несколько раз встряхнул и крикнул прямо в лицо:

        -  Лежи молча и спи! Пожалуйста, папа!

        Потом прибежала мама, притащила тряпки и эмалированный таз, дала отцу воды с какой-то таблеткой, укрыла его одеялом и села рядом, шепча что-то испуганно и умоляюще.

        Лера выскочил из комнаты и вдруг увидел своё отражение в высоком зеркале в прихожей.  И понял, что значит ненависть. Она вырывалась невидимыми молниями из потемневших глаз, белила виски, иссушала щёки и заостряла подбородок. Из зеркала на мальчика смотрел незнакомый парень.  Злой и отчаянный.

        Заныл телефонный звонок. Как огромный комар, требующий внимания.
«Порфирова, - понял с ходу Лера. – Ждёт. Вот возьму и пойду к ней в гости. Прямо сейчас. И будь что будет!»

        Телефон продолжал надрываться. А мальчик уже выскочил из квартиры, шарахнул наотмашь дверью, отбросил ногой загаженный цветной коврик в сторону и полетел вниз по лестнице.

        5

        Тем вечером Лера до квартиры Мелиссы так и не добрался. Во-первых, было поздно, во-вторых, в голове царила путаница. Уже у дверей подъезда до него дошло, что им овладела паника. Он впервые видел папу в таком состоянии. Как реагировать, что делать, кому жаловаться и на что, подсказок на этот счёт не было.

        Да, неприятность. Да, жизнь показала свои кривые рожки. Но причём здесь Мелисса?

        Лера стоял у девятиэтажки, вдыхая парной ночной летний воздух. Мир, такой ладно устроенный, распался. Вещи знакомые и привычные до незаметности, видоизменились и беспокоили, словно хохочущие отражения в кривых зеркалах. Одно не сцеплялось с другим, то, что прежде было понятно без объяснений, стало вдруг замороченной тригонометрической формулой или НЛО.  И ещё одна странность. То, что происходило в реальности, напоминало теперь заводную механическую игрушку, усаженную крохотными человечками карусель, плавно и безостановочно раскручивающуюся прямо перед глазами. Человечки то прилеплялись один к другому, то сцеплялись в многорукие и многоголовые фигуры, то распадались на одиноких суетливых карликов, преследующих или улепётывающих друг от друга.   

        Среди этой ожившей игрушечной армии младший Каракосов видел себя, различал своих родителей, Порфирову, верзилу Тугаринова, Ясевич и загадочного чечена Шакура. Понять, что значили коловращения внутри этой микрокопии, было нельзя. Но записывать результаты наблюдений было очень удобно. Лере стало казаться даже, что он слышит голоса человечков и понимает, чего они хотят.
Он не ошибался, угадывая смысл происходящего. Ведь это был новый кристаллик в оптической системе тысячеглазости.

        Усовершенствованная оптика свидетельствовала: мир банальностей распался. И Лера видел перед собой новый мир, названия которого он пока  ещё не знал, но готов был по клеточкам, по крупицам, по буквам, по слогам собирать его живое, горячее тело.

        Ночь стала для мальчика рассветом. Но то, что пришло с ним, было незнакомым и очень тревожным. Например, голову кружили сумасбродные откровения. Сумасбродные в том смысле, что были нелогичны. Лера поразился, когда придумал, скажем, следующее: чтобы писа;ть, надо быть глупым.

        Мысль эта была сырая, тающая. Она металась в голове бесплотной узкой тенью и больше всего походила на мелкую рыбёшку, вьюнком ускользающую из сомкнутых под водой ладоней.

        «Вот девятиэтажный дом, -  думал мальчик, стоя у подъезда. – Он логичен. Можно вообразить, что это не дом, а корабль. Это литературно, но нелогично. Тогда надо понять, что значит это «не-» и откуда оно взялось?» 

        Заплакал грудной ребёнок. Зажглось одно из окон второго этажа, в квартире ожили голоса. Звонко и нежно заговорила женщина, малыш, почувствовав мамину близость, стал плакать громче и требовательней. Следом несколько раз бухнул мужской бас: «Уйми его, ради бога! Дай ему соску! Всему надо учить этих мамаш-бестолочей!» Женщина ответила: «Пожалуйста, не груби. Сейчас мы успокоимся… Да, птенчик? Да, рыбка?»

        Малыш зашёлся в крике. Муж в сердцах хлопнул комнатной дверью. Сквозняк потянул рамку форточки и она с лёгким стуком закрылась.

        Каракосов перестал узнавать окружавшую его обстановку. Такое бывает, когда выходишь на солнечную улицу после сеанса в кинотеатре. Люди тогда кажутся уменьшенными в размерах, контуры всех предметов резкими и острыми, а цвета плакатно яркими и словно наполненными химическими красителями. Правда, сейчас было темно, только электрический свет подкрашивал ночь зыбкими, перетекающими из серого в золотое, тенями.

        Осмотревшись, он пошёл в направлении сквера с давно выключенным фонтаном в виде каменной лилии на несоразмерно толстом цветоложе. Улицы были пусты и совершенны. Их устремлённую вдаль геометрию не нарушали в этот поздний час ни машины, ни прохожие. Каждый шаг по асфальтированному лучу рождал ощущение физиологического удовольствия.

        Ночь скрыла расстояние и время. Всё было легко и просто. Придя в сквер, мальчик уселся на скамейку под мощной и пышной липой, откинулся на спинку, шелушащуюся отсохшей краской неопределённого цвета и выгнутую в коринфском стиле, закрыл глаза и задумался.

        Почему всё-таки он сбежал сегодня из дома? Слинял, бессовестно драпанул, как прогульщик от увиденного им в дальнем конце школьного коридора завуча. Что, собственно, произошло? Отец впервые явился с работы в таком диком виде. Спиртным папа не злоупотреблял, обычно выпивая за праздничным столом несколько рюмок, щедро и вкусно закусывал, много шутил, говорил о том о сём, подпевал гостям, рассказывал анекдоты и как правило через час-другой застолья бутылки со спиртным и рюмку отставлял от себя подальше. Пьянство – не его слабость. И вдруг. Кажется, это называется назюзюкался? Налакался до положения риз? Пьяный в дым? Ползёт на бровях?

        С папой этого не могло случиться никогда, потому что… Почему?  Вероятно, у «никогда» тоже возможны сбои под названием «однажды». И папа вполне мог вдруг споткнуться о коварное наречие. В данном случае, пьяное «однажды».  И, конечно, страх.

        Вдруг нализался, набрался, отвязался. Но до квартиры тем не менее дополз. Мама услышала его беспомощное корябанье под дверью.  А потом её подчинило себе неумолимое насилие выскочившего перед нею в полный рост «однажды». Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана!.. Лера прогнал маму из прихожей, потому что испугался быть свидетелем этого насилия. Тащил пьяного папу в комнату сам, проявив мужество одиночки. Наверное, что-то перешагнул. Или впервые принял на себя ответственность за сохранность пропитанного домашним уютом «никогда» перед грязноруким и холодноглазым «однажды».

        Огромная липа была черна и неподвижна. Мальчик сидел под нею на скамейке точно под охраной. Именно сейчас, здесь, в многозначительной тишине и недоступности, важно стало понять, что значит произошедшее. Мальчик переживал никогда прежде не мучившее его волнение. Что-то кончалось там, в родном доме, и одновременно с этим кончался он, в том смысле, как он привык видеть и сознавать самого себя. До этого случая – мелкого, обыкновенного – сознание мальчика находилось, можно сказать, в состоянии любимой игрушки, хранящейся в коробочке и укрытой от тревоги толстым слоем ваты. И вот упаковка разорвалась, и надо было называть спрятанное в ней как-то по-другому.

        Каракосов уже знал один секрет. Присмотрись к своему прошлому, пусть пока ещё легковесному и несерьёзному, как пузырьки в стакане газировки, и оно, пойманное за струйку-хвост, укажет путь в сторону настоящего. 

        И неподвижный, задумчивый, взволнованный мальчик побрёл мысленно из-под сторожа-липы по направлению к своему прошлому. 

        Лере Каракосову исполнилось тогда восемь лет. В Москве стоял беззвучный, неподвижный июль. В огромном дворе, окружённом каре из четырёх пятиэтажек, пахло жасмином и свежим бельём, развешанным на балконах. На их балконе белья не было, там цвели весёлые анютины глазки, которые мама высаживала в длинных узких ящиках, сколоченных папой.

        Иногда мальчик спал ночью на балконе на раскладушке и ему казалось, что сквозь сон он слышит лепетанье белоглазых цветов.

        Тем летом семья Каракосовых махнула в отпуск в Анапу, к Чёрному морю и горячему жёлтому песку. На западной окраине города они сняли комнату во дворе с тремя одноэтажными халупами, заселёнными такими же «дикарями». 

        Первые южные дни слились в один длинный эпизод без ярких, запоминающихся деталей. С утра по двору бегали жильцы, из кухни и домиков текли запахи приготовляемой пищи, то и дело хлопала металлическая калитка, выпускавшая спешивших на пляж курортников. После завтрака и короткого сбора - дорога к морю, пляж, застывшее на высушенном до блеска небе белое солнце, морской низенький прибой сине-зелёного-мыльного цвета, мякиш песка под ногами и животом и бесконечная песня из одного длинного слова: «Кукурузасемечкачурчхела!», звенящая над пляжем, как настойчивая и плаксивая угроза.

        Потом двор стал узнаваемым. Дорожки оказались засыпаны мелкой крупинчатой щебёнкой и ракушечником, справа у кухни росли бархатные пурпурные магнолии и несколько низких абрикосовых деревьев с тяжёлой россыпью мелких, коричнево-мохнатых плодов. Их можно было срывать без разрешения взрослых и мять во рту до появления косточки. Один мужчина, длинноносый и молчаливый, всё время сидел за деревянным столом возле кухни и читал газету.  В самом маленьком домике без остановки тараторило и пиликало радио.   Туда-сюда бегала курносая женщина в красном сарафане с белыми ромашками по всему полю. Когда она проносилась мимо, то в воздухе оставался запах причёски и непонятного, но очень вкусного живого жара. Кажется, её звали Милечка или Лилечка, но вечное мелькание обгоняло звавшие её голоса и имя оставалось недоразгаданным.  Хозяев мальчик не видел. Они, конечно, существовали, но как бы в ином царстве, вроде сказочных и всемогущих волшебников. Были у них имена, фамилии или прозвища, мальчик так и не уловил. Только слышал, как ближе к вечеру над двором проносилось: «Хозяева идут!» - и все жильцы куда-то исчезали. Хозяев побаивались и то и дело поругивали.

        На третий день выделились две самые притягательные дворовые точки. В дальнем углу подворья обнаружился низкий сарай с узкой скрипучей дверью и огромным висячим замком на ней. Внутри сарая то и дело что-то плескалось и шуршало. Вокруг стоял крепкий звериный запах. Оказалось, что хозяева разводили нутрий и в сарайчике была ванна, в которой шевелились мохнатые крысы, похожие на меховые чёрные шапки, киснувшие в чёрной и грязной воды. 

        С соседнего участка через забор свешивала пышные ветки черешня. Можно было притащить стул и тайком обрывать сочные, розово-молочные ягоды. Тайный плод был сладок, тем более что черешня росла над забором за самым большим домом и снаружи была не видна.  Ягоды можно было незаметно срывать целыми горстями.
Именно этим мародёрством призывал заняться Жека, тоже из семьи приезжих отдыхающих, из Тулы. Он был года на два старше Леры и понаглей. «Чего ты жмёшься? – шёпотом вопрошал он своего нового приятеля. – Как стемнеет – пойдём тырить. Ну?» Каракосов отнекивался, давил Жеке на совесть и чувствовал, что на самом деле просто трусит. Если мальчишек застукают и садовое воровство вскроется, папа может рассердиться и задать серьёзную трёпку. А рука у отца тяжёлая, нарываться из-за какой-то там черешни на скандал и синячищи не хотелось.

        Собственно, с черешни всё и началось. 

        Однажды утром Лера почувствовал себя непривычно свободным. Многое оказалось необязательным: чистить зубы под холодной водой, здороваться с соседями, пить надоевшее какао из консервной банки с дежурным куском бело-серого анапского хлеба, вкусом напоминавшего вчерашнюю запеканку, да ещё и без соли. На пляже он ни разу не залез в море, пояснив родителям, что у него ноет зуб и, скорее всего, вот-вот разболится. Обедать в столовке вообще отказался, выпив только стакан компота. 

        Мама прикоснулась губами к его лбу и тихо предложила папе:

        - Пойдём домой. Кажется, у него температура. Сделаю ему горячего чаю с лимоном.

        - Как хочешь. Только всё это очередные глупости.

        - Почему?

        - Он фантазёр. У него шурум-бурум в голове, а никакая не температура.

        Дома родители улеглись спать, а Лера вышел на двор и бесцельно бродил от одной постройки к другой. Ему казалось, что воздух звенит от пустоты. Но главное – сердце тихонько ёкало в предвкушении чего-то необычного и даже рискованного.
Лера улыбался, словно услышал секретный разговор за стенкой в соседней комнате. Воображение замерло в ожидании происшествия. Причём, обещавшего удовольствие.

        Объяснить эту весёлую тревогу мальчик не мог. Он методично, словно в голове качался маленький маятник крохотных часов, вспоминал коварный шёпот Жеки, уговоры тульского сорванца не бояться кражи и его опасное, остренькое словцо «тырить».

        Лера осмотрелся. Вот там в углу сарай с шапками-нутриями, вот стол с лежащей на нём газетой, вот багор, прислонённый к стенке кухни, вот будка деревянного сортира и рядом умывальник с облезлым бачком и шоколадно-ржавыми пятнами на поддоне…

        Мальчик зашёл в будку и опустил крючок. Сквозь щели дымился тонкий солнечный свет, стойко пахло доской и хлором.

        Под крышей жукнула муха. Снаружи не доносилось ни звука. Лера замер в оцепенении. Возбуждение достигло предела, тайное одиночество превращало возбуждение в упоительную лихорадку, кожа на лице и коленках натянулась и заледенела. В ушах весёлой молотилкой стучало «тырить», «тырить», «тырить», а в груди разливалась счастливая тоска.

        Слева из крайней доски шляпкой наружу торчал изогнувшийся червяком толстый гвоздище. На нём веером пушились клочки газетной бумаги.

        А сверху бумаг …

        Лера даже сглотнул слюну от испуга…

        Над стопкой газетных обрывков мерцал серебром браслет мужских наручных часов, которые кто-то снял и оставил на гвоздище-червяке барственным подарком!
Не сомневаясь ни секунды, Каракосов схватил часы и сунул их в карман сатиновых шортов. Клапан оттопырился, над детской ляжкой ощущалась приятная позвякивающая тяжесть. Мальчик стремглав выскочил из деревянной будки-туалета и сделал круг по двору. Здесь по-прежнему было пусто. Едва колыхались на верёвке полотенца, тянули сухие шеи пурпурные мальвы, перезрелые мелкие абрикосы доедали обгоревшую листву и словно задумались перед тем, как посыпаться на землю. 

        Солнце уже опускалось за крыши соседних домов. В пустом всего четверть часа назад от слепящего света прямоугольнике двора появились углы, линии и неровности, предметы и постройки стали отбрасывать тени. Они словно восстановили чёткость и основательность пространства.

        В голове у мальчика тоже сложилась ясная картинка скорого триумфа среди московских приятелей. Он выйдет во двор и на руке у него будут настоящие взрослые часы. Можно будет подводить стрелки, крутить завод, растягивать браслет и важно щёлкать им по запястью.
 
        - Откуда у тебя часы?
 
        – Нашёл.

        – Золотые?
 
        – Естественно.
 
        - Дай поносить!
 
        – Перебьёшься.

        – Написано «12 камней».

        - Драгоценные что ли?
 
        – Это механизм, балда.

        – Двух не хватает: на один положить, другим прихлопнуть.

        -  Свои будут – тогда прихлопнешь!    

        - Скажи честно: папаша подарил?

        - Неважно.

        - Значит, стырил!

        Он предвидел, как жадно будут разглядывать его часы и как он сразу станет главой и заводилой всей дворовой компании.

        - Чего сегодня будем делать? В футбол или в ножички?

        - Спроси Лерку. Он скомандует.

        Лера наконец решился вернуться в их домик. Мальчика немного трясло, горели уши и виски, хотя по спине вверх-вниз скользила ледяная волна страха.

        Родители пили чай за столом. Мальчик уселся за стол, налил в алюминиевую кружку заварки и кипятка, взял из коробки два куска рафинада и стал прихлёбывать, не замечая вкуса и обжигая губы.

        - Жара спала, - заметил папа. – Можно ещё раз сходить на пляж. Кто за?

        Мама взглянула на сына и мягко улыбнулась.

        - Всё зависит от Лерочки, - мама поправила мальчику воротник рубашки. – У тебя всё в порядке?

        Лера пожал плечами и кивнул. На самом деле он терзался непониманием: как идти на пляж в шортах, карман которых оттопырен ворованными часами, и что придумать для сокрытия этого маленького преступления?

        - По-моему, парень вчера перекупался, - усмехнулся папа. – Лез в воду, даже не обсохнув.  Не будешь слушаться, то мы никуда сегодня не пойдём. Не хватало ещё соплей. Зачем рисковать? Выпей чаю с лимоном и ложись пораньше спать. Утро вечера мудренее. Или что?

        Голос папы был спокойный, размеренный. А мальчику показалось, что в папиной интонации звучат нотки подозрения: неужели он увидел торчащий из кармана серебряный браслет?

        Чтобы успокоить самого себя, мальчик вдруг сказал:

        - Я ничего. Могу и на море.

        Родители засобирались, вышли из домика, мама встряхивала пляжное покрывало и укладывала клеёнчатую сумку, папа курил. Быстро-быстро мальчик достал из-под кровати свой брезентовый рюкзачок, запихнул поглубже часы, завалил их носками и вряд ли когда требующимися на юге байковыми штанами. И про себя решил: тайник надёжный!

        Волнение улеглось и занавесилось тенью надежды, как двор после слепящего полудня.

        Каракосовы дружно пошли на пляж. Лера был послушен, лежал терпеливо на покрывале и бегал к морю ровно столько, сколько разрешали.  Сидевший рядом пузатый дядька в смешной полосатой кепке-велосипедке рассказывал своей жене, что прошлым летом к берегу часто подходили два дельфина и играли с купальщиками. А однажды угнали в открытое море надувной детский мяч.

        - Милые ворюги, - повторил дядька несколько раз. – Прямо как дети!

        У Леры всё происходившее сливалось в хорошую красочную картину: голубое небо, начинавшее блистать предвечерней синевой, темневшее постепенно море, остывающий до золотой нежности песок, два дельфина, чёрными молниями выскакивающие из воды, исчезающий на горизонте полосатый мяч и его – его, его, теперь только его! – великолепные часы, спрятанные в рюкзачке.

        6

        «Чтобы писАть, надо быть глупым».

        Мальчику собственная мысль казалась непонятной. Быть надо не глупым, быть надо осторожным, наивным, добрым, сдержанным, терпеливым, взрослым, спокойным, доступным и немного чужим. Одним словом, другим.

        Каким другим?

        Нужное слово пряталось и дразнилось. Не давалось в руки и играло с пробуждающейся в Лере пока ещё неясной страстью очень жестоко.

        Страстью мальчика становились книги. Оказывается, эти чудесные многостраничные загадки-шкатулки можно было не только читать, но и самому писАть.  Второе было страшным открытием, такое никому-никому, особенно маме с папой! А читать можно, ведь читать хотелось непрерывно, даже ночью под одеялом.

        В первом классе он взял на пробу книгу «Приключения Тома Сойера». Похождения Незнайки или Урфина Джюса его уже не устраивали. Ида Марковна, учительница, сказала:

        - Прочитаешь позже, через два года.

        - Я чего-то сейчас не пойму?

        - Просто тогда тебе будет интереснее.

        Тоже всего лишь слово. Но какое точное, словно стрела из лука в яблочко.

        Чтобы писАть, надо быть интересным?  Всезнающим? Уважаемым и любимым всеми без оглядки? Или всё-таки каким-то другим?

        Волшебное слово пряталось за волшебным занавесом. Было рядом и было недосягаемым, чего-то хотело и молчанием настаивало: догадайся, Каракосов, без чужой помощи. Тебе самому твоя догадка будет всего важнее. 

        Светало. Тяжёлая липа над скамейкой дрогнула, предутренний озноб волной прокатился по плиссовой, тёмно-зелёной листве. Этот шорох лучше всего напомнил Лере концовку того дня в Анапе. Когда они вернулись с моря, во дворе царила неприятная суета. Взрослые собирались по двое-трое и что-то возбуждённо обсуждали. Хозяев не было. В дальнем сарае оглушительно плескались шапки-нутрии, крысы пищали и хрипели, словно рвались что-то сообщить людям.

        Людям было не до крыс. Они перебегали из домика в домик, лица у всех были сердитые, многозначительные и неизвестно почему радостные – ни дать, ни взять курортники обнаружили на территории двора золотой клад.

        Наконец, в летних сумерках взорвалось слово: «Кража». У того длинноносого и молчаливого с вечной газетой в руках пропали часы с серебряным браслетом. Кажется, он пошёл умываться, снял часы и положил их на стол. Может быть, нечаянно уронил в воду, когда сегодня катался с женой на велосипеде-катамаране. Или сдуру забыл на пляже. Тьфу, досада!

        - Так потерял или где-нибудь забыл? – волновалась Милечка или Лилечка в красном сарафане.

        - Какая разница? Часов-то нет!

        - Надо всех опросить. Вдруг кто-то что-нибудь видел.

        Опрашивали, возмущались, разводили руками. И всё чаще повторяли с горячей уверенностью: «Кража!»

        Лера сидел на лавочке у калитки ни жив, ни мёртв. 

        Два часа тому назад всё казалось таким простым и ясным. Случай улыбнулся мальчику и приподнял его в собственных глазах. Ничего как будто не изменилось. Окружающий мир оставался таким же крепко и надёжно устроенным, город стоял на месте, люди занимались своими делами, светило солнце, тело покрывал коричневатый загар. Ещё три недели – и поездом в Москву. Только со своим маленьким секретом, обещавшим долгую радость.

       Но вдруг оказалось, что привычное сооружение из минут, часов и дней хрупко, как тонкое стекло. Неосторожное движение – и трещина. Если приглядеться, то можно увидеть, где её начало, как по стеклу ползёт нить разлома, даже предположить, чем это кончится.

        Нечестный поступок – первый удар по стеклу. Мысль о том, как его скрыть, чем оправдать, а то и приукрасить - ломает стекло дальше, вроде плитки шоколада. Враньё мелкое перерастёт в ложь огромных размеров, из мухи родится слон, хоботастый и бивнястый, он доломает всё до конца, осколки втопчет в землю и побежит крушить привычный мир дальше, чего там себе про своё маленькое враньё не придумывай.

        Впервые в своей уютной жизни Лера оторопел от собственного покушения на уют. 

        К лавочке подошёл Жека. Он горел от новостей и чтобы погасить пожар, ему надо было срочно обсудить услышанное. Жека подсел к Лере и затараторил, многозначительно подмигивая правым глазом и содрогаясь, точно в лихорадке:

        - Они хотят вызвать милицию с собакой. Надеются, что собака сразу всё найдёт. А по-моему ничего не выйдет. Просто пугают, сами не знают кого. Чего скажешь?

        А Лера в этот момент уже принял решение. Надо как можно скорее вернуть эти несчастные часы, подбросить во дворе на стол, обратно в сортир или куда-нибудь в траву. Их рано или поздно увидят и суета прекратится. Пусть даже приведут милиционера с собакой. Пёс выполнит свою работу, все будут довольны, а на Леру никто ничего не подумает.         

        - Ясное дело, что пугают. Они думают, что часы кто-то из нас стащил и прячет. Очень надо! Как-будто мы с тобой часов никогда не видели.

        Жека в недоумении уставился на приятеля.  И Лера понял, что болтает лишнее. Кажется, он проговорился. Показал совсем нечаянно, что всё время думает о часах, и, значит, чего-то об этом происшествии знает или приложил руку к пропаже.

        Страх одолевал мальчика всё больше и подталкивал его к безумным действиям.

        Внезапно помогла мама. Она выглянула из их домика и громко позвала сына ужинать. Лера спрыгнул с лавочки и умчался к своим. Это была передышка, потом можно было решить, что делать и куда наконец выбросить проклятые часы!

        На столе стояли тарелки с овощным салатом из купленных на рынке огурцов и помидоров, лежал нарезанный треугольниками светло-серый анапский хлеб и кольца ливерной колбасы. Из кухни мама принесла термос с горячим чаем и открыла пачку овсяного печенья.

        Ужинали Каракосовы молча. Когда дело дошло до чая, папа вдруг сказал:

        - Убили настроение. Даже если часы найдут, будут дуться друг на друга до конца отпуска. Я бы воришке точно уши оборвал. Чтоб вперёд не портил людям жизни.

        -  Ешьте печенье и пейте чай, - сказала мама. – А я пойду мыть посуду, пока есть тёплая вода.

        Оставшись вдвоём, папа и сын некоторое время молчали. На улице быстро темнело. У окна снаружи заметались мотыльки, похожие на клочки папиросной бумаги.

        - Послушай меня внимательно, - голос у папы был поучительный. – Если что узнаешь, молчи. Не лезь в это дело. Один дурак напакостил, теперь всех под одну гребёнку за пакостников считать будут. Понял меня?

        - Да.

        - Ну и молодец. И болтать с твоим дружком об этом не надо,  - папа даже пригрозил Лере пальцем. - Наше дело сторона, искупались, позагорали – и на боковую. Меньше знаешь, крепче спишь. Допил чай? Давай кружки сюда, пойду отнесу их маме.

        Но не успел отец уйти, как мальчишечья глупость взяла верх над фантазёром-воришкой. Самому Лере казалось, что он всё рассчитал верно. Ситуацию выправит случай. Надо только обстоятельства подогнать одно к другому так, чтобы случай был подготовлен и от него нельзя было отвертеться.

        Жеку уламывать не пришлось. Он лишь хихикнул, когда Лера позвал-таки его «тырить» соседскую черешню в подходящий для этого момент: сумерки сгустились, взрослые разошлись по своим халупам, во дворе было темно и тихо.  Пацаны подкрались к забору, через который тянула усыпанные ягодами ветви черешня. Но рвать добычу просто так не получалось. Следовало изобрести способ, как до неё дотянуться.

        Возникла секундная пауза. Жека ворочал мозгами, а Лера выжидал.

        - Я влезу на забор, а ты шапкой лови внизу ягоды, - предложил Жека.

        - Вон там садовая стремянка. С ней удобнее. И лезть никуда не надо.

        - Глазастый. Тащи!

        Вот и случай. Лера крадучись подобрался к стремянке и   в изумлении крикнул:

        - Смотри, что я нашёл! Давай бегом сюда!

        На дорожке у дома, чуть прикрытые выгоревшей травой, лежали исчезнувшие сегодня днём часы. Круглый циферблат подмигивал стеклом, браслет в темноте холодно светился, мальчикам казалось, что из травы до них муравьиным шуршанием долетает тиканье.

        Невероятная находка! Следовало бежать и объявлять о ней взрослым!

        ЧуднО, но оба счастливчика стояли неподвижно и не спешили поднимать часы.

        - Это те самые? – спросил Жека.

        - Наверное, - Лера как бы сомневался. – Я же их не видел.

        - Ну да. А откуда они тут?

        Лера не нашёл ничего лучшего, как пожать плечами и тряхнуть головой:

        - Не знаю.

        И тогда Жека оттопырил большой палец вверх, гадко улыбнулся и выдал:

        - Хитёр бобёр. Когда ты их сюда подложил?

        Лера обомлел.

        - Чего ты сочиняешь?

        - Сочиняешь у нас ты.

        - Например?

        - Например, про черешню. То менжевался, то именно сегодня захотел тырить.

        - Да ты чего?

        - Ничего. Разберёмся. Если что, огребёшь по полной.

        После этих слов, таких взрослых и жутких, Жека наклонился, поднял часы, стряхнул с них комочек земли и с криком: «Часы! Вот они! Мы их случайно нашли!» - помчался во двор. Лера, чувствуя себя всё отвратительнее, побрёл за ним следом.

        С тех пор прошло десять лет. То, что тем далёким летом было постыдным для его родителей поступком вообразившего себя бог знает кем наивного мальчишки, сейчас стало для семнадцатилетнего Леры симптомом человеческого несовершенства. Человек окружён соблазнами, не понимая их природы, он грешит всё темнее и опаснее. Три недели в Анапе после случайной кражи часов и их театрального возврата были для мамы и папы постоянным немым переживанием стыда. Они не упрекнули сына. Не сказали ему ни слова. Ведь доказательств его вины не было. Но отсутствие вины делало всю семью Каракосовых погружённой в воображаемую вину, как в болото.

        Три недели стыда и позора. Сидя сейчас под липой на скамейке, думая о прошлом и о сегодняшнем случае с отцом, Лера цепенел от унижения, некогда пережитого родителями. И видел теперь, как легко маленькое враньё перерастает в убийственную, тяжеловесную ложь.

        Он уже понимал, что папа пришёл домой пьяным, потому что в какой-то момент избрал направление, где в конечном пункте балом правит враньё, и всё никак не мог оттуда вернуться. И это не было глупое пьянство. Это был бессовестный и бессловесный позор.

         7

         В июле 1977 года Лидии Сергеевне исполнилось сорок лет. Юбилей решили отмечать дома, в воскресенье, пригласив маминых подруг с их мужьями.  Гости пришли весёлые, элегантные, с букетами цветов. Приехала и бабушка Аля, папина мама, принеся огромный яблочный пирог, украшенный сверху узорами из лимонной цедры. Подарок папа и сын приготовили прекрасный. Золотое колечко с узким рубиновым глазком: драгоценным камнем, который принято дарить тем, кто родился под знаком Льва.

        Гости собрались к трём часам дня. Праздничный стол накрыли в большой комнате. Лера мамой любовался. Она надела синее бархатное платье, тесно облегающее её великолепную фигуру, с узкими рукавами. Подросток понимал, почему папа однажды в неё влюбился. В маме было столько по-настоящему женского обаяния и яркой красоты, что иначе быть не могло. Если бы не семейный быт, Лидия Сергеевна достигла королевской стати. Но суетливая жизнь превращала людей в бесцветные картинки. Они годились для семейных стандартных альбомов, но не для выставочных галерей.

        Когда все расселись, первым слово взял папа. Он был в сером твидовом костюме, белая рубашка с расстёгнутым воротом делала его очень элегантным. Он встал, попросил гостей наполнить бокалы шампанским, помолчал и заговорил:

        - Лидочка, мой самый любимый человек! Сегодня тебе исполнилось ровно столько лет, чтобы ни у кого не было сомнений: время делает тебя ещё краше и ещё любимее. Мой тост посвящён твоему юбилею и твоей красоте. Никого я не любил и не буду любить так, как тебя. С днём рождения!

        Над столом взлетело гудение счастливых голосов, зазвенел хрусталь, далее возникло несколько секунд молчания, когда все опустошали бокалы, потом тишины переживания вкуса выпитого и, наконец, чехарда из разговоров, передвижения стульев, звона посуды, столовых приборов и короткого, дружелюбного смеха.

        Потом все углубились в закуски. Лера с интересом наблюдал тщательную размеренность застолья. Всё шло по писанному и в то же время вразнобой, было словно случайным и непредсказуемо удивительным. Кто-то вспомнил происшествие из школьной жизни именинницы, кого-то восхитило блюдо из крабов с сыром и сухариками из белого хлеба, толстяк Ефим Романович, супруг Аллы Марковны, директора ателье, вспомнил анекдот про Петьку и Василия Ивановича. Посмеялись, в шутку укорили рассказчика и объявили второй тост. Теперь пили сидя и каждый в своём темпе. 

       Праздник становился общим, бессодержательным, приятным. Двое мужчин вышли на балкон покурить, к кулинарным и винным ароматам   подмешался лёгкий сигаретный букет.

       Лера странным образом был со всеми вместе и тайком ото всех вёл свои наблюдения, расставляя скобочки, галочки, восклицательные и вопросительные знаки и подчёркивая самое на его взгляд существенное.

        Выпив, гости обнаруживали свои индивидуальности. У всех были забавные привычки. Толстяк, например, короткими взглядами всё время извинялся перед женой. Зинаида Фёдоровна, бывшая мамина одноклассница, районный прокурор, говорила громче других и постоянно всех перебивала, как будто они мешали ей своей болтовнёй. А  один сухощавый дядя среднего роста по имени Феоктист Первомаевич молчал, осуждающе качал головой и странно пукал губами. Выходило, что он всех осуждает, а кого не осуждает, просто тихонько расстреливает без суда и следствия. Пук – и всё!

        Через час мама и одна из её подруг, учительница Нина Михайловна, принесли горячее. Бабушка Аля помогала. Гости принялись за рыбу и картофельные зразы.

        Разговоры стали громче. Между папой и толстяком-подкаблучником возник спор. Товий Ефимович сказал, что у него на работе, в цехах ТЭЦ, люди никогда не лгут.

        - Они уважают себя и порученное им дело, - папа говорил это жёстко и с гордостью. – Враньё приживается только там, где служат не делу, а начальству.

        - Врут чаще всего из страха. Когда легче врать, чем геройствовать, - толстяк возражал тонким голосом, словно мальчик-переросток. – Так врут дети родителям, плохие врачи своим пациентам, неверные мужья ревнивым жёнам. Иногда, правда, врут по глупости. То есть враньё многообразно. Но то, что человеку вообще присуще врать, как рыбе плавать, неоспоримо.

        Лера слушал. Ему вспомнилась анапская история с часами и слова толстяка показались важными.

        - Вы правы, не спорю, - папа немного побледнел. – Только мы говорим о разных вещах.

        - Разве?

        - Конечно. Ложь плоха, но всё же её вес зависит от ситуации. Одно дело, когда малыш забивает баки маме с папой, и совсем другое, если подчинённые ублажают таким образом своего шефа.
 
        Тут все заговорили о правде и лжи, о справедливости и обмане, о верности и предательстве. Изо всех голосов выделялось суровое контральто прокурорши, сопровождаемое постоянными «пуками» молчаливого Феоктиста Первомаевича. Общий застольный шум в слаженный хор не складывался. Каждый пел свою партию, не желая прислушиваться к соседу.

        Внезапно из-за стола поднялась мама и своей красотой заглушила все споры.

        - Наверное, любой из нас прав, - мама улыбалась и голос её звенел в воцарившейся тишине нежностью. – Потому не будем много говорить и тем более судить. Давайте просто смотреть чаще на самих себя, а не на других. Поднимем бокалы за нас и за прекрасный белый свет!

        Все одобрительно загалдели и потянулись к бокалам. Папа подошёл к маме и поцеловал её в щёку.

        - А в губы? - воскликнула захмелевшая бабушка, до этого молчаливая и незаметная.

        - Тогда надо кричать «горько», - замахал руками толстяк.

        И в эту минуту в дверь позвонили.

        - Кто-то опоздал, - вновь улыбнулась мама. – Откроешь, Товик?

        Папа кивнул, поправил воротник рубашки и вышел в прихожую.

        А Лера, тысячеглазый наблюдатель, вдруг ощутил, что звонок в дверь возвестил начало чего-то страшного.

        Спустя минуту папа вернулся. Но не один. С ним была женщина, державшая в руке охапку белых цветов с длинными зелёными стеблями и узкими саблеобразными листьями. По комнате распространился сладкий густой аромат. Всем показалось, что Товий Ефимович и незнакомка вплыли из прихожей на облаке одуряющего запаха.

        У женщины было круглое загорелое лицо с узкими бесконечными бровями и чёрными блестящими глазами. Глаза смотрели на сидевших за столом наивно и тем не менее с коварством. Гостья словно вопрошала: «Ну что, попались, голубчики?» - и при этом хитро и многозначительно улыбалась. Улыбка образовывала на смуглых щеках ямочки, соблазнительные и как бы вульгарные. Незнакомка была маленького роста, однако с очень развитой грудью и широкими бёдрами. На ней были кофейного цвета блузка с глухим воротом и чёрные брюки, из-под которых выглядывали широкие носы коричневых туфель. В общем, она производила впечатление простушки, которая играет роль таковой с далеко идущей целью.

        - Глафира Андреевна! – отец представил гостью странным, срывающимся голосом и закашлялся. – Или просто Глаша. Для всех нас, её новых друзей и подружек.

        Мама подошла к гостье и тоже представилась:

        - Лида, именинница. Очень рада познакомиться. Вы сотрудница Товия Ефимовича?

        - Да. Мы работаем вместе. Наверное, я не совсем вовремя?

        - Наоборот. Прошу к столу.

        После этих слов она приняла букет из рук Глаши и, покачав головой, сказала:

        - Обожаю лилии. Как вы догадались?

        - Случайно. Просто хотела вас обрадовать.

        - Вам удалось. Товий, усади Глашу за стол. Я поставлю цветы в вазу.   

        Лера следил за всем происходящим не отрываясь. Лилий у них в доме никогда не бывало. Мама любила розы, папа иногда дарил именно их. Таким образом, эти неожиданные пахучие лилии в день рождения мамы тоже становились прологом чего-то страшного. У подростка росло ощущение, что он зритель, наблюдающий за работой голого укротителя в клетке со львами.

        Одновременно с этим его будоражил знакомый восторг. Он с некоторых пор, не так давно, стал ощущать слова как увеличительные стёкла, преломляющие обычность в странные фигуры и в звенящие томительные звуки, украшающие её невообразимыми акустическими и колористическими тонами. Словами, которые он причислял к таким увеличительным стёклам, были, например, «луна», «хрусталь», «лёд». Сегодня в эту магический ряд включилось слово «лилия». Оно пылало нежностью и душило холодом. Оно обволакивало ароматом желанного рая и лукаво подмигивало, обещая следом за золотым светом наслаждения жизнью изысканный безглазый и белесый мрак – смерть.

        Вечерело. Гости потихоньку выбирались из-за стола, разбивались на компании, уединялись: кто в углу комнаты около телевизора, кто в кухне, кто у книжного шкафа или на диване. Рассматривали семейный фотоальбом, обсуждали всякие сплетни, мужчины говорили о спорте, женщины об известных певцах и артистах. Папа включил магнитофон «Астра», зазвучал голос Ободзинского.

        Кто-то пошёл танцевать. Образовались пары. Сначала среди танцующих Лера видел папу с мамой. Они так подходили друг другу, когда, медленно покачиваясь в музыкальном облаке, перемещались по комнате. Но потом мама исчезла и рядом с папой возникла Глафира Андреевна. Они танцевали странно. Почти не двигаясь и как будто не замечая никого вокруг, они рассматривали друг друга и казалось о чём-то молча беседовали, не произнося ни слова.  Что-то происходило на глазах у подростка, но он не мог понять, что именно. Он только чувствовал, что всё происходящее - нехорошо. Никто не обращал внимания на Товия Ефимовича и смуглую непрошеную гостью. Но Лера внезапно увидел, что законное место мамы занимает посторонний и, кажется, не вполне благородный человек, женщина с червоточиной в душе. Он похолодел сердцем и растерялся. Кажется, прямо на глазах у него совершали кражу и делали это откровенно и никого не стесняясь.

        Непонятно почему, но туманно-сладостный запах принесённых в подарок лилий, который всё сильнее распространялся по квартрире, делал эту кражу ещё безобразней.

        Впрочем, сознание подростка, пока довольно робкое и рыхлое, возбуждали фантазии. Они всегда приходят к тем, кому в силу возрастного благополучия не на что опереться. Фантазии личного свойства легко проецировались на других людей. Маленькое «своё» становилось неотличимо от большего по масштабу «чужого».

        Лера не был пока обожжён истиной: чтобы знать, надо пережить. Он играл осколками красивых слов и не понимал, как сложить из них драгоценность. Искусство ювелира-словооформителя – огранщика действительности - было ему недоступно.

        Его раззадоривали видения, но за ними стоял плотный туман. Тысячеглазость была авансом. Ей не хватало резкости и чёткости высококачественной оптики.

        Лера вышел в прихожую. Он некоторое время стоял и смотрел на полочку с телефоном. Номер Мелиссы Порфировой подросток помнил наизусть. Повода звонить ей не было, но он пытался его придумать. Надо что-нибудь интересное рассказать, вспомнить или спросить. Странно было то, что как только он начал придумывать повод, то сразу же увидел её бархатные египетские глаза и услышал глуховатый насторожённый голос. Она всегда говорила так, словно ожидала от собеседника неприятности.

        - Чего ты хочешь? – спрашивала Порфирова, прижав телефонную трубку к уху.

        -  Давай откровенно: возможно, мне нужно то же, что и тебе. Но какой смысл в том, чтобы получить это именно сегодня?

        - Ты очень нравишься мне, ей-богу!

        - Пойми: если нас застукают, на всём придётся поставить крест. Можно быть сумасшедшими, но только не дураками. Отпусти меня немедленно!

        Подросток отшатнулся от молчавшего телефона. Воображение перегрело его мозг. Он понял, что слышит этот разговор реально, за дверью ванной комнаты. Там спорили двое, мужчина и женщина. А именно его отец и Глафира Андреевна.

        Что-то толкнуло Леру в спину и он быстро вернулся в комнату.

        Перед ним стояла мама. Она смотрела ему в глаза, и Лере стало плохо от её взгляда.

        Именно в эту секунду подросток понял, что многие события недавнего прошлого взаимосвязаны. И мостики, переброшенные временем между разрозненными эпизодами, на самом деле нужны для того, чтобы умный человек соединил их в единый сюжет с единой темой, со сквозным назиданием и общим смыслом. То есть в человеческой повседневности, как в драгоценном камне или в книге-шкатулке, всегда есть секрет. Он всегда значительнее этой повседневности. Она лишь маскировка, ловкая заплата на расползающейся одежде. Украшение, цена которого выдумана, но несправедлива.

        Мама внезапно обняла сына. С минуту они стояли обнявшись и как раз в эту минуту Лере и пришло в голову соображение о ложном украшении, роль которого с такой ловкостью и изобретательностью присваивает себе повседневность.

        - Давай-ка возьмём себя в руки и успокоимся, - прошептала мама. – Возвращайся к гостям и расскажи им что-нибудь смешное. Я тоже сейчас приду, только поправлю причёску. У нас всё хорошо, нам всё нипочём, мы любим друг друга и всегда-всегда будем вместе. Ты мне веришь?

        - Да.

        - Иди.

        В комнате и вокруг праздничного стола всё было по-прежнему. Только сам праздник стал как будто тише и медленнее. Гости устали, разговоры дробились и ни во что уже не складывались. Бабушка Аля обосновалась в кухне и мыла посуду. Нина Михайловна ей помогала. Многие тайком поглядывали на часы и, скорее всего, готовились прощаться с хозяевами.

        Первыми засобирались Феоктист Первомаевич с супругой-прокурором.

        - Отличная встреча! – сказала Зинаида Фёдоровна. – Если бы у тебя не было сегодня дня рождения, Лида, его надо было выдумать. Дай я тебя расцелую и пожелаю тебе кое-что интимное, на ушко.

        Через полчаса квартира опустела. Гости смеялись, ахали и охали притворно и ненатурально, толкались в прихожей, всё время что-нибудь забывали, возвращались и искали. Лера не заметил, как ушла Глафира Андреевна. Возможно, она исчезла сразу после того, как выскочила из ванной комнаты. Он очень хотел взглянуть в её чёрные блестящие глаза на прощанье. Но смуглая гостья ничем о своём недавнем присутствии не напомнила. Даже запах лилий растаял.

        Лера продолжал беспокоиться. Он долго думал о том, что услышал за дверью. И о том, что к словам «луна», «хрусталь», «лёд» и «лилия» отныне крепко приклеилось слово «кража».

        Папа сидел в кресле и молчал. Он расстегнул ворот белой рубашки, поглаживал шею и грудь, как бы очищая их, точно выбрался из леса или из  мусорной кучи. Кожа, видно, зудела от мошки или осыпавшегося на неё сора.

        Наконец, он увидел пристальный взгляд сына. Приподнял брови, точно удивился: что такое, Лера? Что-то не так?

        Лера растерялся. Ему не нравилось всё произошедшее сегодня на дне рождения мамы, но сам он, думающий об этом случае, не нравился себе тоже. Вчера их было трое: папа, мама и он. Вместе и навсегда, как сказала мама. А теперь каждый отдельно.

        Господи боже мой, как же это понять?

        - Ты можешь не молчать? – папа потёр щёку, кашлянул. – Ну? Говори, будь мужиком.

        - Не хочу.

        - Тогда я скажу, ладно?

        Лера пожал плечами.

        - Бог леса не ровнял. Каждому предстоит расти и цвести на своём месте. Научись верить не тому, что увидел, а тому, что понял сердцем. Надеюсь, что у меня растёт умный сын, которому не надо очевидное толковать дважды.

        - Ты обидел сегодня маму.

        Папа снова потёр щёку.

        - Ещё раз, Лера. Пойми, что я сказал и что у каждого в лесу своё законное место. Иди к себе и позови маму. Я по ней соскучился.

        8
Прошло совсем немного времени и жизнь вернулась в обычную колею. День рождения мамы забылся, как забываются мелкие подробности, не оставившие следа. Лера ждал, что будут перемены, скорее всего неприятные. Но вскоре и сам забыл, чего именно ждал. Потому что ожидание должно всё-таки иметь название. Тогда оно близко и тревожно, как приближающийся звук шагов из-за поворота или незнакомое лицо в окне.

        Безымянность любой эпизод жизни превращает в мираж. Возможно, он был, возможно, был дурён и паршив, но теперь его отсутствие куда значимее его короткого появления. Всё, что не имеет имени, только тень. Она может быть рядом, но она никогда не здесь. Воображать и жить – разновеликие вещи. Тень - порождение воображения, фантазия робкого рассудка, путающего жизнь со страхом перед нею. Живое имеет имя. Живое бесстрашно. Живому никогда не стать тенью. 

        Поступать в институт Лера не стал. У него был год до призыва на службу в армию, так что можно было спокойно осматриваться в жизни, пробовать себя на излом и совершать глупости. Про себя он посмеивался над тем, как думал о самоубийстве. Родители два раза затевали с ним разговор о высшем образовании, но подросток огорошил их своей решимостью. «Я не хочу учиться неизвестно чему, - заявил он отцу и матери. – Пойду работать, а тем временем осмотрюсь. Идея есть, но, кажется, я до её воплощения пока не дорос. Надо окрепнуть».

        Последний глагол совершил чудо. Товий Ефимович, выслушав сына, пожал ему руку и заметил:

        - Логично, Лера. Ищи там, где пока не натоптано. Потребуется совет, я в твоём распоряжении.

        И больше к сыну не приставал.

        Лидия Сергеевна с запозданием купила справочник вузов и положила его сыну в комнату на письменный стол. Однажды поздно вечером, когда Лера читал, попробовала его разговорить.

        - Видел справочник? Более сотни институтов.

        - Пусть полежит в столе. Мне он сейчас без надобности.

        - Что ты задумал?

        Лера посмотрел на маму и вдруг решился. Он раскрыл толстую тетрадь в чёрной коленкоровой обложке и сказал:

        - Послушай, пожалуйста. Потом поговорим.

        - Что это?

        - Ничего особенного. Садись.

        Мама послушно опустилась на кушетку. Лера начал читать:

        «В больницу он решил не ложиться. Как только узнал диагноз, понял всё. Смысла в поедании таблеток, щипках уколов, муторных процедурах не было. Умирать, будучи живым, Костя Шилкин не хотел. У него была сумасшедшая мечта, и он понял, что пришло время мечты.

        Её сумасшедшее время.

        Майской ночью, когда на небо взошла луна, он взобрался на крышу соседней шестнадцатиэтажки и посмотрел вверх. Чёрное небо было бездонным, как океан. Костя  снял часы, обувь,  разделся донага, раскинул руки. Со стороны он походил на мраморную статуэтку, выточенную гениальным художником. Мрамор волшебно светился, мышцы и сухожилия   пульсировали силой и энергией.

        Костя разбежался изо всех сил и прыгнул. Луна понеслась вверх, напевая и взывая:

        - За мной! За мной! За мной!

        Юноша летел за ней, глотая ночной воздух, словно хрустальное, звенящее вино.

        - Жить! Жить! Жить! – визжала луна. – Вместе! Вместе! Вместе!

        Кто-то в этот миг посмотрел в окно и удивился тому, что луна двоится. Нечаянный свидетель чуда протёр глаза. Два янтарно-серебристых шара пели и кружились вокруг друг друга.

        Затем над городом тенью мелькнул ветер. За ним летело небывалое тепло и тянулся ослепительный, рассыпающийся на искры, сверкающий серебряный след.

        Ночное небо пело.

        А на крыше шестнадцатиэтажки лежали часы, обувь и одежда, таявшие медленно в лунном свете».

        Каракосов-младший закрыл коленкоровую тетрадь.

        Мама изумлённо смотрела на сына.

        - Понравилось, мам?

        Она кивнула.

        - Всё будет хорошо. Помнишь, ведь ты сказала мне именно это?

        - Сказала. Мы всегда говорим то, что от нас ждут.

        Сын начал догадываться, что рассказ, который он только что прочитал маме, она поняла по-своему. Если по его мнению герой оживал для нового бытия, то для неё очевидней всего была его гибель. Значит, ему не удалось убедить её в том, что лично для него было очевидным. Или он убеждал бестолково, поверхностно, самолюбуясь?

        Лидия Сергеевна взяла тетрадь и медленно перечитала историю про лунного юношу. Потом мизинцем отметила слово.

        - Вот, - сказала она. – Ты пишешь: «Умирать, будучи живым, он не хотел». Это лишь красивые слова, но не пронзительная мысль. Можно, наверное, написать и так, но тогда всё получится не так.

        - Всё не так?

        - Ну, почти всё.

        Мама чуть нахмурилась, совсем по-девчачьи, отчего лицо у неё стало как будто моложе и загадочнее. Словно юная обольстительница вышла из тёмной комнаты на свет, в большую залу к гостям, и вдруг поняла, что она всем нравится. Ею не просто залюбовались, но буквально раскрыли рты и захлопали глазами от восторга.

        Подросток чуть не вскрикнул от удивления и еле удержался, чтобы не коснуться пальцами этого неожиданно похорошевшего лица.

        - Лера, ты можешь меня выслушать?

        Она задала вопрос, не требуя ответа, но просто обещая интересное продолжение беседы.

        Лера молча ждал.

        - Больница – это не отступление, а надежда, - мамины глаза светились, кожа на лице розовела, голос становился всё глубже и притягательнее. - За шестнадцать лет работы в хирургии я поняла, что чудо жизни сильнее логики боли. Нарушая логику, мы приближаемся к чуду.  Став опытнее, ты научишься нарушать логику – пусть красивую и привлекательную – и удивляться чудесам. Сможешь об этом писа;ть, и я буду счастлива.

        - Я не совсем тебя понял. Насчёт логики и чуда.

        Тогда Лидия Сергеевна довольно откровенно сжала пальцами под платьем свои небольшие груди и приподняла их по направлению к сыну.

        - Ты родился, а молоко у меня ушло. Из-за страха, что мне надо кормить ребёнка, а смогу ли я это делать – уверенности нет. И всё. Папа стал бегать на молочную кухню с бутылочками, выручать тебя и меня. У страха была своя логика. Она и подавила жизнь. Хотя, как понимаешь, у меня всё было в порядке, как у молодой и здоровой мамы.

        Она отпустила грудь и оправила подол. В каждом её движении явилась неожиданная откровенность. Вульгарности не было ничуть, наоборот, Лера очень чисто и светло наслаждался внезапной высокой секретностью.

        - А больница? – переспросил он.

        - Однажды в отделение хирургии привезли женщину пятидесяти лет. Ей как бы попало что-то в кишечник, какой-то инородный предмет. Сделали рентген. Кишечник чистый. А женщина задыхается, стонет, держится за живот и вот-вот умрёт. Решили вскрывать полость. Но на счастье не успели. Женщина вдруг уснула. Сначала врачи успокоились, но потом решили ни с того, ни с сего, что женщина, скорее всего, умерла. Паника, беготня, поиск каких-то волшебных лекарств, звонки академикам и кудесникам медицины. Приехал профессор, старенький, дробненький, но с глазами, как у орла. Он осмотрел пациентку, рассмеялся и заявил: «Она отдыхает. Не тревожьте её ни в коем-случае. Рано или поздно она проснётся. Случай уникальный. Звоните мне и сообщайте о состоянии этой чудесной женщины. И ничего с ней не делайте, умоляю!»

        - И что это было?

        - Никто не знает. Через четыре дня женщина проснулась, прошла полноценный осмотр, оказалась здоровой, выписалась и уехала домой. Наш завотделением хотел написать об этом случае в журнал «Здоровье». Но ему запретили. Страна у нас счастливая, путь к светлому будущему всем хорошо известен, поэтому странных тайн и загадок без ответа власть не любила и не любит.

        - Кажется, такое бывает у речных рыб. Зимой они засыпают, словно замерзают, а весной опять оживают.

        - Бывает. Но, оказывается, бывает и с людьми. Вне логики и близко к чуду. Однажды во сне я увидела себя умершей. И мне было так хорошо, потому что я понимала, что скоро проснусь.   Чудо наперекор логики.

        В комнату заглянул папа.

        - Секретничаете?

        - Немножко, - Лидия Сергеевна выпрямилась и посерьёзнела. Детское выражение, озарявшее её лицо, исчезло.

        Товий Ефимович многозначительно покачал головой: 
 
        - Не мужское это дело, Лера, по углам шептаться.

        - Ясно, пап.

        - Надо быть серьёзнее. Такие ватерпасы… Кстати, ты нашёл работу?

        - Почти.

        - Где?

        - Ялик Гуревич предложил пойти к нему в бригаду рабочим. Делать геосъёмку на стройках. Буду бегать с рейками и нивелиром.

        - Ялик- это кто?

        - Мы познакомились в прошлом году, он работал у нас в школе инструктором по туризму. Вообще-то он геодезист, умный и самостоятельный до чёртиков. Он старше меня на пять лет. Говорит, что у них на стройке хорошо платят. И работа не пыльная. На воздухе. Он разбирается.

        - Ялик? Гуревич? Понятно, что разбирается. Еврей.   

        Мама хотела подняться с кушетки, но Лера незаметно для отца накрыл рукой её ладонь. Он понимал, что маму нельзя отпускать. Перед глазами вдруг мелькнула странная картинка. Если мама встанет и уйдёт, в комнате стемнеет, потом лопнувшим разрядом грома взорвутся голоса и что-то тяжко ударит в пол, словно сверху упадёт тяжёлое тело.

        Но Лидия Сергеевна змейкой выдернула руку, так что подросток остался ни с чем. Только картинка мелькала перед его глазами, всё время распадаясь на осколки и вновь собираясь в льдисто-синюю мозаику. Там кувыркались мамины шёлковые кудри, глаза отца и его изуродованные гримасой непонимания губы.

        Мама встала и осторожно сказала:

        - Поговорите, а я пойду к себе.

        Она подошла к двери, но папа внезапно заступил ей дорогу и перегородил телом проём.

        - А почему ты сразу уходишь? – он повысил голос, словно отдавал команду подчинённым на ТЭЦ: молчать, слушать и не покидать своих мест! - Не хочешь всерьёз потолковать с нашим бездельником?

        Мама замерла. Они стояли друг перед другом с нарастающим в безмолвии вызовом, а Лера видел осыпающиеся осколки мозаики: мамины кудри и папины глаза.
Чего-то не хватало, значит, сейчас оно появится – эта мысль была похожа на удар молота, разносящего вдребезги мозаику с изображением любимых лиц.

        - Перестаньте! – он закричал, сам не ожидая от себя такого взрыва. – Ничего не происходит. Не надо выяснять отношений, это так глупо!

        - Отношений? Что вы здесь задумали?

        Папа выкрикнул это с презрением. Потом взмахнул нелепо руками и стал валиться на бок. Мама ухватила его за пояс, но не удержала. Отец съехал по дверной притолоке вниз и тяжело задышал. При этом он хищно цапал маму за руки, за подол платья, за ноги и кричал уродливую брань. Лера   бросился между ними, пихнул в плечо мать, коленкой заехал отцу в лоб, и в конце концов все они оказались лежащими рядышком на полу, похожие на ящериц, попытавшихся перегрызть друг другу горло.

        Так началось то, что много лет спустя сам Лера назвал «вентиляцией души». Ветер неимоверной силы обрушился на подростка, привыкшего к тишине, и настроил его внутренний слух по-новому.

        В тот вечер, тревожный и душный, неотложка, вызванная Лидией Сергеевной, примчалась в считанные минуты и увезла Товия Ефимовича в городскую больницу, расположенную в районе Перово на краю Измайловского парка. Папу поместили в кардиологическое отделение, так как налицо был глубокий гипертонический криз и признаки явной сердечной недостаточности. Врачи подозревали микроинфаркт. Но всё обошлось. Был нервный срыв, беспричинный и короткий, какие случаются у самоуверенных и не очень внимательных к близким людям мужчин, неожиданно напуганных  собственным эгоизмом.

        Прошло два дня и Лера, подгоняемый мамой, отправился с визитом в клинику. По дороге он думал о том, что, очевидно, придётся говорить с отцом на странные, медицинские темы или, того хуже, выражать сочувствие и заниматься пустословием. Папу он, конечно, любил. Просто впервые оказался в роли сильного рядом со слабым. Ему это не нравилось. Чувство неправды, лежащей в основе всего произошедшего, накатывало мутной волной на сердце и вызывало тоску.

        Лере не хотелось видеть отца. Встреча не могла быть восстанавливающей былое семейное равновесие.

        И предчувствие Тысячеглазого не обмануло.

        Сойдя с троллейбуса, он долгое время крутился у проходной на территорию больницы. Потом не спеша бродил между многоэтажными корпусами, ища нужный с номером «8». Людей здесь было мало. Гуляли пациенты в странной, случайной одежде, пробегали доктора и медсёстры. В воздухе стоял плотный запах тревоги. Из больших раскрытых окон в больничный двор выглядывали бледные, бесформенные лица. Лера решил, что быстрое начало только подгонит быстрый конец неприятного свидания и с этой мыслью вошёл в огромную тяжёлую дверь, отделявшую настоящий мир от юдоли страдания.

        Гулкий и дышащий жаром лифт привёз Леру на шестой этаж. Он вышел из узкой кабины и двинулся по длинному коридору, устланному серым пузырящимся линолеумом. Повернул направо и через стеклянные белые двери вошёл в отделение кардиологии. И сразу же наткнулся на своего отца.
      
        Товий Ефимович, одетый в спортивный костюм из тёмно-синего трикотажа, сидел на короткой банкетке в углу холла, возле фикуса, похожего на ушастую зелёную тварь, и беззвучно работавшего телевизора. Возле отца теснилась Глафира Андреевна. На ней была короткая кожаная юбка и полупрозрачная кофточка, ворот которой был схвачен безвкусной оранжево-пурпурной косынкой. Головка женщины лежала у отца на плече, а сам он крепко обхватил её за талию и медленно раскачивал, словно дорогого и любимого ребёнка. Они болтали и, кажется, были счастливы.

        Лера остановился в нерешительности. Отец заметил сына и несколько секунд никак не мог соотнести увиденное с тем, что в это время творилось у него в душе. Наконец он понял, что положение его, как говорится, хуже губернаторского. Поэтому он оттолкнул черноглазую гостью в нелепой косынке в сторону, вскочил и, растерянно улыбаясь, воскликнул:

        - Привет, сын! А я тебя сегодня не ожидал увидеть. 

        Лера молчал.

        Глафира Андреевна встала, похлопала Товия Ефимовича по плечу и прошла мимо Каракосова-младшего, не сказав ни слова. Ударила дверь лифта, загудел мотор. 
 
        Отец опустился на банкетку и безвольно развёл руками. Лера продолжал стоять, не зная, что теперь делать. Крикнуть что-нибудь оскорбительное? Задать убийственный вопрос? Промолчать, словно ничего не случилось? Развернуться и уйти, избегая встречи с очевидным?

        Ответа он не находил. Только чувствовал, что с каждой секундой пребывания в этом дурацком коридоре становится всё несчастнее и несчастнее.

        Отец вдруг криво улыбнулся, точно скрывая зубную боль, и сказал:

        - Молодец, что пришёл! Пойдём к нам в палату. Сообразим чайковского.

        Но Леру передёрнуло и понесло с горы вниз. Он швырнул в сторону отца авоську с жареными котлетами и бутылкой сока, которуюй собрала мама,  и завопил:

        - Ты предатель! Понимаешь, предатель!

        - Подожди!

        - Она тварь! Подлая дура! Мерзавка!

        - С чего ты взял?

        - С того! Явилась с этими лилиями, целовалась с тобой в ванной, теперь пролезла в больницу!

        - Ты ничего не понимаешь.

        - Я всё давно понимаю! Хочешь – иди к ней. Оставь нас с мамой в покое!

        - Выслушай меня, пожалуйста.

        - Не хочу! Я хочу только, чтобы ты исчез из моей жизни. И чтобы всё исчезло вместе с тобой!

        Лера побежал к лифту. Но отец нагнал его и прижал к стенке. Оба смотрели друг другу в глаза и дышали, точно сцепившиеся сказочные драконы. 

        - Ты понимаешь, что сейчас сказал? – отец не кричал, а шипел с остервенением. – Кто дал тебе право распоряжаться моей жизнью?

        Лера отчаянно выворачивался, но сил ему не хватало. Отец мог, когда хотел, показать своё физическое превосходство.

        - Ты мало в чём разбираешься, хотя тебе уже семнадцать лет. Жизнь у каждого из нас своя, как бы мы не любили друг друга. Перед каждым свои вопросы. Каждый обязан найти на них свои ответы.

        - Пусти меня. Я тебя ненавижу.

        Отец послушно отошёл в сторону.

        - Хорошо. Иди.

        - А что я скажу маме?

        - Не знаю.

        - Опять врёшь.

        Отец затих. Потом попросил внятно и жёстко:

        - Выслушай меня. Есть древняя китайская притча. У крестьянина пропала лошадь. Пришли соседи и сказали: «Не повезло тебе». «Не знаю», - ответил крестьянин. Через день лошадь вернулась и с ней пришли ещё две лошади. «Повезло», - сказали соседи. «Не знаю» - ответил крестьянин. Его сын поехал кататься на вернувшейся лошади, но выпал из седла и сломал ногу. «Не повезло», - опять сказали соседи. «Не знаю», - опять ответил крестьянин. Потом в деревню пришли солдаты и забрали молодёжь в армию. Но сына крестьянина не тронули, так как тот лежал в постели со сломанной ногой. «Тебе повезло», - сказали соседи. «Не знаю», - настаивал на своём крестьянин. Понимаешь? Мы ничего не знаем о том, что другим известно. Хотя, скорее всего, только кажется им известным.

         Лера оттолкнул отца и бросился вниз по лестнице. Ему хотелось на свежий воздух. Больничные запахи давили и звали к рвоте.

        До метро подросток шёл пешком. Он понял притчу. Он только не мог понять, сколько времени нужно терпеть своё незнание того, что всем кажется известным?
Об этом можно было написать. Но тогда пришлось бы ещё раз поселить в себя тот день рождения, лилии, Глафиру Андреевну, слёзы мамы и крики отца.

        Наверное, в этом повторении тоже был смысл.
Был? Но какой именно?

        Жизнь рассыпа;лась на глазах, не желая оставаться цельной и осмысленной.
Поэтому душным июльским вечером в ответ на коварное подмигивание израненной жизни несчастному подростку больше всего хотелось крикнуть: «Не знаю!»

        9
       
         Прошла неделя. Жизнь в семье Каракосовых почти не изменилась. Товий Ефимович лежал в больнице, Лидия Сергеевна работала и занималась домашним хозяйством, Лера устроился рабочим в бригаду геодезистов под начальством своего знакомого Ялика Гуревича. Теперь с утра он уезжал в Бутово, где велось строительство большого жилого микрорайона.

        Бригада занималась прокладкой и расчётом геодезической подосновы. Ведь дома строили не в безвоздушном пространстве, а на огромной территории, которую надо было прошить координатами, отметками высот и реперными точками. Соединить, как книгу переплётом.   Потом, опираясь на эту подоснову, строители начинали возводить здания. Жители домов не знают, что дома завязаны в единую триангуляционную сеть, то есть имеют координаты на местности, уровни высоты и много другой всячины. Любое строительство – производное от архитектуры, а архитектура – тонкая вязь математики и искусства. Уловив эту вязь, Лера восхитился. Зримо его работа выглядела как беготня с двухметровой рейкой, с нанесёнными на неё красными и чёрными делениями. Но на само деле это можно было сравнить с записью нотной партитуры. По этим нотам строители играли концерт. Лера представлял себя композитором,  придумавшим и воплотившим на бумаге то, что позже станет музыкально-архитектурным произведением.

        Даже пыль и грязь, забивавшие к концу рабочего дня волосы, кожу и одежду, были чудесны. Вроде отходов  кропотливой работы скульптора в мастерской. Лера работал и с восторгом переживал всё то новое и художественное, что преподнесла ему жизнь.   

        Однажды ночью он долго не мог уснуть. Всё лежал на спине, глядя в потолок и слушая короткие удары сердца. Мыслей не было, мозг, очевидно, спал. Зато, словно невесомый дым, росло предчувствие не то радости, не то ожидания давно желанной встречи. Это было что-то совсем детское и почти необъяснимое. Вроде отмены урока в школе или прихода каникул. Но Лере шёл восемнадцатый год и он догадывался, что чувства его серьёзнее и сложнее. Просто они были новы и потому туманны. Сродни воспоминаниям, коротким и ничего не значащим.  О Чёрном море из далёкого летнего детства, о мамином поцелуе на ночь, о запахе жасмина во дворе, о бархатных глазах Порфировой. 

        Лера повернулся на бок и замер. Он понял, что улыбается. Что ему хорошо и очень спокойно. Ночная тишина и тёплый сумрак в комнате, почти невидимый свет потолка, поблёскивание стен и волнообразная затемнённость занавесок на окнах предвещали что-то необыкновенное в самом ближайшем будущем. Если что и случится – то это будет именно то, чего он ожидает.

        Новые дни пронизают новые километры теодолитных и нивелирных ходов, чертежи лягут на бумагу, нотный стан покроется новыми нотными рядами, потом будет звук, чувства и невиданные никем и никогда формы и конструкции. Мрак и тишина предчувствия переродятся в свет и оркестр могучего и красивого мира.

        Лера томился и наслаждался предощущением скорого утра.  Томление и наслаждение безмолвно вооружали и воодушевляли подростка. Если бы в эту минуту у его кровати вдруг появился удав или зарычал страшный лев, Каракосов их не заметил. Сейчас впервые внутреннее стало для него важнее внешнего.

        Это было так ярко и, самое главное, вовремя.

        Сегодняшний рабочий день тоже был удачным. Во-первых, коротким, пятница. Во-вторых, давали зарплату. Уже в три часа дня бригада Ялика стояла у главного подъезда Геотреста, намечая вечеринку. Сбрасывались по пятёрке, обсуждали, куда пойти. Лера деньги отдал, но, извинившись перед ребятами, от участия в междусобойчике отказался. У него был запланирован  праздник свой, семейный. Поэтому он отправился на Петровские линии, чтобы купить в кулинарии ресторана «Будапешт» шоколадный торт «Марика». Мама его обожала.

       Отстояв очередь, подросток купил торт и поехал домой. У мамы сегодня был отгул за прошлые выходные, она сидела дома, ждала сына по договорённости и Каракосов был в восторженном предчувствии негромкого счастья, организованного своими руками.

       Через час он уже подходил к их пятиэтажке. Небо было синее и молочно-тёплое. Мальчишки гоняли на большом неухоженном газоне в футбол. Лера взлетел на свой четвёртый этаж, отпер дверь и выкрикнул деловито и радостно:

        - Мама! Я вернулся!

        И в тот момент, когда скидывал свои истёртые до дыр кроссовки, увидел возле обувной полки пару женских коричневых туфель с широкими квадратными носами.
Он понял, что в доме гостья, причём, та самая, которую лично ему видеть не хотелось.

        Лера прислушался. Мама и Глафира Андреевна разговаривали в кухне. Женские голоса звучали ровно, словно шла радиопередача об очередных достижениях в заводских цехах и на колхозных полях. Было ясно, что собеседницы очень терпеливы, воспитаны, не перебивают и тем более не оскорбляют друг друга. Один раз возникла пауза, подросток вообразил, что это вдох перед скандалом. Но он ошибся. Зазвенели чашки и слегка булькнул чайник. Мама разливала чай. Потом легко стукнули ложечки, зашуршали фантики от конфет и через минуту разговор возобновился. Мама даже рассмеялась, а гостья, кажется, хлопнула в ладоши.

        Там царило согласие. А в прихожей Каракосов темнел и набухал вроде грозовой тучи. Он воображал, как сейчас ворвётся в кухню, крикнет Глафире Андреевне что-нибудь оскорбительное, как она побелеет лицом и подскочит на стуле, а он шваркнет торт на стол, да так, чтобы коробка разлетелась к чертям собачьим, а шоколадный крем липкими слюнями брызнул ей на одежду.

        - Ты что здесь стоишь?

        Мамин голос вернул сына в реальность. Он нелепо улыбнулся и в полной растерянности протянул «Марику» маме, вышедшей в прихожую.

        В кухне в эту минуту было тихо. Именно эта тишина превращала хороший день в отвратительное и немое болотное месиво.

        - Зачем она здесь?

        - Тише!

        - Мы же с тобой договорились. Посидеть вдвоём, выпить чай с «Марикой», поболтать.

        - Она пришла час тому назад. Сказала, что нам надо поговорить. Не могла же я её выгнать.

        Лера обратил внимание на то, что мама спокойна и мало того – улыбается. То есть опять у взрослых свои секреты, а он – пупс из яселек. Глотай свою кашку, Лерочка, и играй в кубики. Иди-ка поскорее в свою песочницу, лепи куличики и не мешай нам тут быть мозгом Вселенной!

        Сколько можно так меня унижать?

        Он задрожал от злости и сделал движение в сторону кухни. Сейчас ему перегородят путь, тогда он прошипит сквозь зубы что-нибудь разбойничье, сбросит руки, ухватившие его за плечи и ворвётся, сверкая глазами, туда, в логово черноглазой ведьмы. И разберётся во всем до косточки, до печёнки, до зёрнышка.

        Вдруг мама отступила в сторону и кивнула: входи, входи!

        Лера не двинулся с места.

        Мама покачала головой: жаль, я думала, ты смелее!

        Мальчик собрался с силами и спросил:

        - О чём вы там беседовали?

        - Обо мне и твоём отце.

        - И что?

        - Рассказали друг другу много интересного.

        - О чём?

        Мама опять покачала головой.

        - О нашей жизни, - она взвесила в руке коробку с тортом и рассмотрела картинку. – Настоящий. Я так соскучилась по «Марике».

        Лере показалось, что мама специально притворяется спокойной и весёлой. Поэтому он решил идти до конца, то есть наводить тут порядок.

        - Я сам хочу поговорить с этой Глафирой Андреевной. Дай мне пройти!

        - Конечно. Женской логике всегда не хватает вашего мужского абсурда. Давайте поговорим все вместе, это будет очень поучительно.

        - Поучительно?

        - Видишь ли… Женщины любую беду переживают своим особым образом. Они болеют обо всех попавших в беду и не спешат выносить приговоры. Женщины любят и страдают. Мужчины ищут любви и страданий. Но часто ошибаются и находят не то, что нужно. Это сложно, но… Если хочешь нас послушать - иди умойся и потом приходи к нам в кухню. Только не злись. Давай побудем этот вечер настоящими друзьями.

        И Лера остался один.

        В принципе, ему предложили принимать серьёзное решение. Серьёзное на все сто. То есть стать сейчас взрослым, а не хорохориться впустую и не пускать пузыри, словно пупсик в песочнице.

        В кухне, куда вернулась мама, опять зазвучали два женских голоса. Можно было пойти туда и присоединиться к компании. Но Лера понял, что не сделает этого. В очередной раз он стал свидетелем того, как распадается мир, который был прежде идеален, как трещит по швам и доводит его до упрямого нежелания понимать, каков же он на самом деле. Осколков становилось всё больше, они падали вокруг, превращая любимое прошлое в опасную свалку никому не нужного битого стекла.

        Прежде надо понять, что делать с этими осколками, как собрать их вместе и склеить, а потом уже гонять чаи с разрушителями.

        А то, что взрослые стали ими, он не сомневался. Он ещё не понимал, как собирать осколки, но предчувствовал, что иного дела у него теперь быть не может.
 
        Лера снял телефонную трубку и набрал номер.

        Порфирова ответила быстро, как будто ждала его звонка:

        - Алло!

        - Мелисса, привет. Как дела?

        - Неплохо.

        - Можно сейчас зайти к тебе в гости?

        Девушка помолчала и вдруг спросила:

        - Что-нибудь случилось?

        «Женщины любую беду переживают своим, особым образом. Они болеют обо всех попавших в беду и не спешат выносить приговоры», - мелькнуло в голове у подростка. Так сказала его мама – и, очевидно, именно так и было с Порфировой. Она едва услышала его голос по телефону и уже о чём-то там переживала. 
Надо держать ухо востро с этим загадочным слабым полом. Присматриваться и прислушиваться, а не пялить на них глаза и не хлопать под их треньканье ушами.

        - Ничего не случилось. Просто охота немного поболтать.

        Порфирова опять помолчала.

        - Ты не против? Чего ты молчишь?

        - Думаю, как нарядиться к твоему приходу.

        Теперь промолчал Каракосов. Да, как легко слабый пол берёт верх над сильным. Пара слов – и он позади, сдал позиции. А она, завоевав их, уже не отступает.

        - Ладно, пока дойдёшь, я что-нибудь придумаю.

        - Я сейчас выхожу.

        - Я вся в волнении.

        - Пока!

        - Подожди!

        Лера замер с телефонной трубкой в руке. Что, что он сейчас услышит?

        - Купи по дороге пачку пломбира. Выпьем кофе с мороженым. Я просто обожаю гляссе. О-бо-жа-ю! Понял?..До встречи, Тысячеглазый!

        Он быстро умылся, переоделся и, написав маме короткую записку, отправился к бывшей однокласснице.

        Мир распался, но сейчас бежать по его осколкам было так здорово.

        Уже замолчало радио, в окнах дома напротив погас свет, а Лера и Порфирова всё сидели в кухне и разговаривали. Трёхкомнатная квартира была безжизненна. Родители Мелиссы уехали на эти выходные к знакомым под Серпухов, оставив дочь в роли хозяйки. Она относилась к тому типу девушек, которые, предоставленные сами себе, вели почти незаметный образ жизни. Всё сводилось к минимуму. С одной стороны это было естественно, а с другой просто удобно.  Запасец еды в холодильнике был, летом одеваться можно скромно, квартира ещё не замусорилась и уборки не требовала. Так что пить кофе-гляссе и болтать хоть до рассвета, беззаботно и свободно, полагалось само собой. Вопросов у семнадцатилетних много и времени для их решения – просто немерено.

        Мелисса помешивала в чашке давно остывший кофе и тайком следила за Каракосовым. Он сидел притихший, насупленный и как будто оробевший. Ей нравилось, что он такой несамостоятельный, внимательный к каждому её жесту и взгляду, словно ручной зверёк. Она чувствовала свою власть над ним, это было непривычно, но так увлекательно.

        Тем более, время было ночное, самое подходящее для выведывания тайн и секретов. 

        Девушка поправила причёску, затем воротничок блузки, как будто собиралась далее сделать что-то важное и, может быть, интимное, только для них двоих, и спросила:

        - Пооткровенничаем?

        Лера посмотрел на неё с непониманием:

        - Что ты имеешь в виду?

        - Ну, чтобы не играть в детишек, а чтобы всё по-честному.

        Подросток как-то медленно, точно сквозь сон, прищурился:

        - Не боишься?

        Девушка погрозила ему пальцем:

        - Я-то нет. А ты?

        - Я тоже нет.

        - Значит, я спрашиваю?

        - Пожалуйста.

        - Тогда первый вопрос.

        Лера ждал, слегка ёрзая на стуле.

        Порфирова постучала ложечкой по краю чашки и сказала серьёзным, взрослым голосом:

        - Почему из всех девчонок в классе ты общаешься только со мной? Нет, не так. Почему ты стал дружить со мной только теперь, а в школе не обращал никакого внимания? Что всё это значит?

        - Наверное, сейчас, после школы, у меня многое стало по-другому.

        - Ого!

        - Не надо так, Мелисса. Я говорю серьёзно, а ты зачем-то смеёшься.

        - Ну, извини. Давай серьёзно. Что у тебя изменилось?

        - Понимаешь... – Лера задумался, потом выдохнул, как перед прыжком в воду, и заговорил быстро, отчаянно, словно опасаясь не сказать то, над чем давно ломал голову. -  Я однажды понял, что ты не такая, как остальные девчонки. Я тоже ощущал себя странным, посторонним в классе, и вдруг уловил, что  и ты здесь как бы чужая.

        - Это ещё почему?

        -  В общем, из-за пустяка. Было собрание в классе, решали, куда поехать всем вместе на зимние каникулы. Предлагали Ленинград, Вологду, даже Ригу. А ты вдруг встала и заявила, что устала за четверть от дураков, которые опошляют жизнь в классе, считая, что они такие взрослые и потому могут пошлить. Тогда выскочил Туга и завыл: «Кто, кто здесь пошляк? Говори прямо!» А ты ему в лицо откровенно: «Например, ты. Мне твоя физия и здесь надоела, так что портить ею свои каникулы я не собираюсь». Началась буча, но потом все как-то утихомирились, договорились, что решат через день. Собрание закончилось, все пошли по домам. И тут я увидел, как в коридоре тебя нагнал Туга, сначала хихикал, называл тебя Порфировой-Зефировой, а потом полез к тебе под юбку…

        - А ты, значит, стоял и наблюдал? Тысячеглазый, так что ли?

        - Немного постоял… А потом ты съездила ему по морде, и он слинял.

        - Почему ты не заступился?

        - Потому что я тоже другой. Как и ты.

        - Постоял, посмотрел и всё?

        - Нет.

        - А что ещё?

        - Я про это рассказ написал. Про красавицу и дурака. Отослал в журнал. Но его не взяли. Сказали, что слишком откровенный. А нужно писать по-другому. Что все кругом умные, только иногда ведут себя, как глупцы. То есть потихоньку врать. Тогда я и понял, что мы с тобой другие. Врать не хотим. И вот после школы я и решился прийти к тебе и об этом сказать.

        Её глаза смотрели на него беспомощно и с восторгом. Но он лица не поднимал, почему и не увидел, что стал за минуту верным её другом.

        Скорее всего, так было лучше. Людям иногда следует задержаться подольше в прошлом, потому что новое, будущее, неожиданное может напугать человека. 

        - Ты меня удивил. Если честно, мне тоже нравится с тобой общаться.

        Лера кивнул.

        Мелисса продолжила расспросы:

        - А теперь скажи: что у тебя случилось?

        - Родители.

        - Поссорились?

        - Не понимаю. Оказалось, что у отца есть подружка. Меня этот факт ошарашил. А мама сделала вид, что ничего особенного не происходит.

        - Скорее всего, она права. Ей лучше знать, как поступать.

        - Но всё рушится!

        - Не выдумывай. Родители знают, как не натворить глупостей. Особенно женщины. Когда мой папа впадает иногда в заумь, мама просто говорит ему: «Ты хорошо сделаешь, если будешь таким, как всегда». И он всё сразу понимает и идёт на попятный. У вас то же самое, поверь мне.

        - Но мне всё это не нравится.

        - Отвлекись.

        - Как?

        - Ну, не знаю. Влюбись, поухаживай за кем-нибудь. У тебя будет множество своих переживаний и волнений.

        Он посмотрел на неё с удивлением:

        - Скажешь тоже! Влюбиться! В кого?

        - В меня, например.

        - Как это?

        - Да так… Я не против.

        - Но я же серьёзно!

        - Я тоже.

        Каракосов покачал головой и возмущённо хлопнул ладонью по столу:

        - Вы, девчонки, всё превращаете в комедию.

         Порфирова рассмеялась:

        - Какие вы, мальчики, наблюдательные! – она притворно вскинула брови. - Только видите набекрень. Потому что важничаете друг перед другом, вместо того чтобы задуматься и понять, что происходит на самом деле.

        - А что происходит на самом деле?

        Девушка ненадолго прикрыла глаза, сосредотачиваясь. Потом взмахнула ресницами и стала говорить, глядя не отрываясь на приятеля:

        - Видел, как кошка охотиться? Сидит, замерев, до последнего броска. Потому что внимательно наблюдает. Умные девочки поступают так же. Само собой, и взрослые женщины. А вы обычно суетитесь. И упускаете самое главное.

        -  Добычу?

        - Что происходит на самом деле. Твоим родителям сейчас нужен воздух. Они устали в безвоздушном пространстве. Дай им подышать, побыть наедине с собой или друг с другом – и всё образуется.

        - Сбежать на время?

        - Возможно.

        - Куда?

        Девушка стала ещё серьёзнее:

        - Можешь пожить у меня. Мои родители приедут в воскресенье  вечером.

        - Не боишься?

        - Чего?

        - Ну, разговоров, соседей, меня?

        - Представь себе, я умею внимательно следить за всем происходящим. Как кошка на охоте. Ничего не будет. Согласен? Остаёшься? Будешь жить в самой большой комнате, как на курорте.

        Он даже не успел испугаться. Лишь подумал: «Зачем-то я сюда пришёл, так? Вот теперь ясно, зачем».

        Так Лера неожиданно для самого себя сделал шаг в сторону мира, который был ему пока не знаком. А прежний, треснувший, оставленный без присмотра или, точнее говоря, в покое, мог тем временем вернуться в исходное состояние.

        10

         «ДВОЙНИК.

        Главное, что нам дано: способность задавать себе вопросы.
 
        Сейчас мне интересно познать, кто я такой и к чему готов? Я стою перед собой, словно перед зеркалом, и рассматриваю отражение. В нём мой двойник. Но, возможно, что двойник в зеркале - это и есть моё настоящее Я. Именно так, с заглавной буквы. Надо всматриваться. Прошло семнадцать лет счастливого незрячества. Мне дали кличку, но она лишь возможность, а не пьедестал.

        Зеркало развернулось к свету, и двойник добавил мне зрячести.

        Но по порядку.

        Улизнув из дома, я не видел последствий. Если прежде за меня отвечали старшие, то теперь очередь была за мной. Я понял это с опозданием. Ощутил пропасть, начав в неё падать. Пути назад не было. Но была возможность превратить падение в полёт.

        Наверное, и эту возможность я бы упустил, если бы не Мелисса. Ей удалось вернуть мне уверенность. Вскрыв меня, как консервную банку, она вытряхнула из неё содержимое. А там не было ничего, кроме наивности. «Вот теперь ищи ей замену», - словно предложила она.

        И замена нашлась очень быстро.

        Значит, я сбежал туда, куда нужно. И уже не падал, а парил, озирая раскинувшийся подо мной мир.

        Мир был странен. Он принял вид чужой огромной квартиры, наполненной тенями, запахами, голосами и тайнами, которые, цепляясь друг за друга, как пузырьки воздуха в воде, концентрировались в одно: в девушку по имени Мелисса. Это её тень скользила по стенам и потолку, её запах и голос щекотали мои ноздри и уши, её тайна манила меня к самому себе. Я натыкался на зеркало со своим двойником, а она разбивала его у меня перед носом. «Слушай, как звенят осколки твоего прошлого» - смеялась она, укрываясь за свою тень.

        Что мне оставалось?

        Верно, парить свободно за этой тенью, не жалея и не подбирая осколков.  В парении крылось спасение. Я бежал сам от себя и своих страхов и, убегая, возвращался к себе иному, кипя мужеством, как богоподобный Геракл.       

        Жаль, путешествие было недолгим. Начавшись в пятницу вечером, оно закончилось внезапно воскресным утром. Раздался звонок в дверь. Кого принесло в самом начале десятого? Подружек, гостей, вернувшихся родителей? Мы переглянулись. У всякого чуда должен быть достойный финал. Во всяком случае, не пошлый. Мелисса открыла английский замок и мы увидели стоявшего на пороге милиционера. Это был лейтенант Мордюкаленко, наш участковый. Жильцы дали ему кличку Дюк. Он был очень высокого роста, молчаливый, неторопливый и поэтому, наверное, располагал к мыслям об аристократизме. Форма его была отутюжена, значки и обувь сияли. Любимым словом Дюка было «разберёмся». Он доставал из висевшей на плече планшетки маленький блокнот, сине-красный карандаш, записывал показания, потом отдавал честь вежливым взмахом руки к форменной фуражке и обещал: «Разберёмся».

        И ему верили, потому что ему чаще всего действительно удавалось разобраться, навести на участке порядок, помочь пострадавшим и наказать провинившихся.

        Можно сказать, что лейтенант Дюк был уникален своим идеализмом и своей идеальностью.

        В моём случае дело оказалось незаслуженно простым. Получив от моей мамы заявление о пропаже сына, Дюк спокойно пересмотрел адреса моих однокашников, в субботу побродил по дворам, прислушиваясь к разговорам на скамейках, определил моё местоположение и в воскресенье пришёл по мою душу.

        Кстати сказать, на его лице не было даже тени иронии или возмущения, когда офицер стоял перед нами, наивными глупцами, на пороге. Мы с Мелиссой, конечно, испугались. А он терпеливо молчал, как бы успокаивая шалунов, и в глазах его из-под козырька светилось коронное: «Разберёмся».

        Через полчаса я был у себя дома. Мама стояла в прихожей бледная и вдруг похудевшая. Из больницы срочно вернулся отец. Он играл желваками, хмурил брови и крепко держал маму за локоть, как будто боялся, что она побежит сейчас куда-то в испуге.

        Картинка была не слабая. Безмолвно истерившие родители, внутренне  умерший от страха сынок метр восемьдесят ростом и невозмутимый блюститель правопорядка.

        Тогда мне стало окончательно ясно, что с этого дня мы, Каракосовы, будем жить в новом, перекроенном и усложнённом мире.

        Но папа всё-таки держал форму!

        «- Что он вам сказал, товарищ лейтенант?
       
        - Ничего. Он признал свои ошибки и перед всеми извинился.

        - Зачем он сбежал из дома?

        - Он сам вам всё расскажет.

        - А если нет?

        - Разберёмся».

        Через минуту Дюк ушёл. Мама и папа застыли у стены в прихожей. Я снял обувь, бросил ветровку со значком геодезиста-техника под вешалку и нырнул в свою комнату. Как ни странно, но больше всего мне сейчас хотелось поесть. Нервы и желудок в критических ситуациях дразнят друг друга по полной. Я читал, что у некоторых солдат перед боем ноет живот или вообще расстраивается кишечник. Говоря проще, их несёт самым примитивным образом. А я в минуту опасности мучаюсь голодом. Помню, как перед выпускным экзаменом по алгебре, в которой я полный профан, у меня темнело в глазах и мозги заклинивало с голодухи. А я даже не взял бутерброды с молочными сосисками, которые мне приготовила мама. Забыл в трясучке. Когда сидел за партой с билетом, где было что-то об интегралах и функциях, видел не формулы и тексты учебника, а шампур со свиным шашлыком, кольцами лука и алыми дисками помидоров, нарезанных издевательски тонко и аккуратно. С шампура капал золотистый сок, а от корочки, покрывавшей хорошо запекшееся мясо, шёл запах мясного хмеля и сладкого дыма.

        Алгебру я, конечно, сдал, но чуть не отдал концы в результате своего дикарского переживания.

        В дверь постучали. Это была мама. Она всегда в неловкой ситуации стучалась в мою дверь легонько и осторожно, словно что-то шептала. Я нагло промолчал.  Не время виниться, думал я. Утро вообще неловкое время для разборок. Много солнечного света и лишнего шума. Говорить о жизни и о своих ошибках следует в сумерках.  Они тогда легковеснее.

        А сейчас я вообще не чувствовал себя виноватым. Немного повзрослевшим, это да. Но и только. Подержать родителей в неведении перед тем, как объявить им о таком событии, следовало как можно дольше.

        Свинство, но мы вместе его организовали: и я, и отец, и мать. Вот и ответим друг перед другом все одновременно и по-настоящему. 

        Когда ближе к вечеру мы всё-таки собрались в большой комнате, чтобы поговорить, так сказать, откровенно и выяснить наши отношения до конца, со мной произошло самое забавное. Слушая отца, отвечая маме на вопросы (что со мной? почему меня волнует что-то непонятное? как я собираюсь жить дальше?), я беседовал не с родителями, а со странным хором голосов, нападавших на меня из бесконечного и бесформенного пространства. Это были призраки всех тех людей и всего того, что я пережил раньше или встретил за пока ещё недолгие годы своей жизни. Не буду их называть.  Они когда-то жили в моём дворе, ездили следом за мной на Чёрное море, ходили со мной в школу, озорничали, фантазировали, боялись и геройствовали вместе со мной. Они ставили мне оценки и теперь, посмеиваясь, упрекали меня за то, как я прежде сам оценивал поступки ближних.

        Я сидел за столом с родителями и понимал, что меня становится всё больше и больше. Феноменальное двойничество открывало мне глаза, прибавляя мне зрячести. Мама и папа говорили, а я уже видел, какими мы будем завтра. Поэтому сказанное сегодня не имело значения.  Голоса-призраки имели куда большее значение.

        Ещё я увидел своих родителей такими, какими они были лет тридцать назад. То есть детьми. Они были похожими на меня, а я был почти что зеркальным их отражением. Получалось, что мы всего лишь нашли сейчас друг друга такими, какими и были все эти годы. Родными и любящими, теряющими друг друга каждый час и каждый день в прошлом и тоскующими о своей самой горькой потере. 

        Папа говорил о том, как пытается меня понять, как переживает из-за того, что не может этого сделать, и внезапно замолчал, увидев моё счастливое лицо.

        - Лера, - воскликнул он, -  ты меня не слушаешь?

        - Нет, - сказал я. – Но слышу больше того, что ты хочешь мне объяснить.

        И в эту секунду голоса-призраки оставили меня в покое и вылетели вон. Мы, Каракосовы, остались наедине с собою.

        Всё оказалось нормальным. Не надо ничего выдумывать, приукрашивать или, наоборот, ругать. Это вообще не наша забота.

        Я отвечаю только за то, что понял. Остальное вообще не Я.

        На этом мне было позволено успокоиться. Пришла ночь, самая лучшая из всех, прожитых мною. Голоса утихли и я безмятежно уснул. 

        Часть 2

        1

        Алмазная пыль сыпалась под станок ювелира всё быстрее. Она сверкала на солнце и дразнила драгоценным блеском всех, кого привлёк сюда рокот мотора и звенящий свист вальцов.

        Осенью 1980 года Лера Каракосов вернулся из армии. Душанбинский поезд привёз его на Казанский вокзал. На двадцатилетнем Лере была военная форма, большая спортивная сумка через плечо и ореховый среднеазиатский загар на лице.
Было заметно, какие у него развитые плечи и сильные кисти рук. В глазах сверкало искреннее любопытство. Девушки, попадавшиеся ему навстречу, отмечали про себя крепкого и яркого парня, вокруг которого вихрем крутилась солнечная энергия. Казалось, что с его лица не сходит улыбка. Хотя на самом деле это был внутренний свет, которым обладают люди, с восторгом и добротой относящиеся ко всему миру.

        Москва встретила Леру серым октябрьским небом. Асфальт, от которого он давно отвык, повторял цвет неба, словно гладкое  зеркало. После трёхдневной вагонной тесноты и постоянного шума – разговоры, хлопанье дверей, стук колёс –  Комсомольская площадь показалась ему целой планетой  огромных пространств, спокойствия и тишины. Движенья на ней было так много, оно было таким неслучайным и художественным, что оставалось незаметным, словно течение широкой реки. Лера стоял на берегу речного потока и вбирал в себя его безмолвное движение.   

        - Дембель?

        Рядом с юношей вертелся толстопузый московский таксист в кожаной чёрной куртке. Он искал пассажира и добычу отпускать не собирался.

        - Погранец? Где служил?

        - В Таджикистане.

        - Ну и как там? Басмачи?

        - Не без этого.

        - Страшно?

        - Жарко и скучно.

        Таксист понимающе кивнул:

        - Страна большая. Вечная мерзлота и пустыни как на заказ. Там – белые медведи, тут – верблюды. И всюду - советский человек, строитель будущего.

        Лера промолчал.

        - Ладно, дембель. Куда ехать?

        - Недалеко. В Черёмушки.

        - Поехали!

        - Я на метро. Соскучился.

        Толстопузый внезапно задумался, словно припомнил что-то важное, дорогое.

        -  А я на Тихоокеанском флоте три года служил. Моторист 2 класса. Крейсер «Мирный». С ракетным вооружением. «Мы мирные люди, но наш бронепоезд…» Бляха-муха!

        Таксист развернулся и ушёл, на прощанье показав правой рукой «рот-фронт».
   
        Лера поправил сумку на плече и двинулся в сторону метро. Город ему понравился. Толстопузый таксист тоже. Всё было как прежде, и в этом крылась надежда на что-то новое.  Но сейчас так получилось, что это новое, горячая мечта, доводившая его очень часто до помрачения, оказалась мельче и холоднее желания поскорее добраться до родного дома, войти в квартиру, из которой уехал два года назад, увидеть отца и мать, ожидавших его приезда. Он сообщил им в письме, что вернётся в Москву 14 октября, утром. С Казанского вокзала поспешит домой.
    
        Поэтому они ждут его сегодня, готовятся к радостной встрече, это без вариантов.

         Метро домчало его до Черёмушек невероятно быстро. Или так показалось после двухлетнего замкнутого пылью и солнцем столбняка заставы Тюрк-Демкуш и трёхдневного вагонного ничегонеделанья. Здесь качка вагона и скорость летящих за окнами стен тоннеля были космическими.

         Во дворе своей родной пятиэтажки он остановился. Странное ощущение неправдоподобности происходящего заполнило грудь, словно внутри качнулся холодный железный шар. Серые кирпичные стены, двери подъезда с треснутыми грязными стёклами, скамейка и спящий над ней клён с голыми пока ветвями, вечная лужа мутно-бесцветной воды под торчавшим ниже окна первого этажа пожарным краном: всё было то же и вдруг заметно состарившимся. А прошло-то всего два года! Смешной срок, просто вдох-выдох или наклон-подъём.  Но всё успело съёжится и умельчится до размеров книжной картинки. В доме с окошками-скворешнями жили карлики, в дверь можно было протиснуться только боком, клён напоминал японское оригами, а бесцветная лужица под соском крана – фольгу от конфетки.

         Лера задрал голову.  Их балкон тоже стал меньше, синяя краска на решётке облупилась, карниз походил на разодранную бровь. Выше над пятиэтажкой, неподвижно, словно в обмороке, замерло серо-стылое небо. И сейчас так хорошо было видно, что никакое это не небо, не свинец перед грозой или лазурь на рассвете, а обыкновенная пустота.

         Не милая сердцу частность, не прозаический или поэтический образ-анжамбеман с переходом на новую строку, а бессмысленное ничто.

         Железный шар в груди качнулся ещё раз.  Каракосов опустил взгляд и неожиданно подумал о том, что прошлое резко уменьшает масштабы настоящего, как перевёрнутый бинокль. Видимо, оно возвращает нас туда, где всё было миниатюрно, леденцово-карамельно, сказочно.

         «Тень от дыма, - вздохнул юноша. – Потерянный рай».

         - Лерочка! Боже мой! Какая радость! – на балконе стояла мама в синей куртке и голубом платке. – Что ты там стоишь? Поднимайся скорее!

         Запах в подъезде был всё тот же: мокрых от половых тряпок ступеней, далёкой случайной кухни и лёгкой копоти. Лера взбежал на третий этаж и чуть не упал от выскочившей к нему навстречу из двери мамы. Она успела сдёрнуть платок и сейчас буквально ополаскивала ему лицо своими густыми ярко-рыжими волосами.   Он крепко обнимал её за талию и думал о том, какая она тоже стала маленькая и, наверное, лёгкая.  Мама дрожала и всхлипывала. Позади неё стоял отец. Он был серьёзен, как и полагается мужчине, хмурил брови, сурово щурил глаза, но всё равно не мог сдержать улыбку, медленно и неуклонно растягивающую губы. От растерянности он что-то нащупывал в карманах трикотажных спортивных штанов, не мог ничего найти, хмыкал, пожимал плечами и рылся с ещё большим азартом.

         Лера осторожно отодвинул маму чуть в сторону и протянул отцу руку:

        - Привет, папа. Не волнуйся. Я дома.

        Каракосов-старший выпрямился как по команде, вытащил правую руку из штанов и крепко ухватил ею сына за кисть.

        - С возвращением! – голос у него спотыкался, в глазах сверкала странная смесь неузнавания и восторга. – Лида, ты посмотри, какой богатырь. Всё-таки армейский мундир украшает мужчину.

        Квартира была именно такой, какой Лера ожидал её увидеть. Алюминиевая вешалка с куртками и пальто, выкрашенная «под медь», коричневый паласик с белесыми потёртостями, серый телефонный аппарат, на стене обои в мелкую оранжевую клетку, узкое вертикальное зеркало с крокодильчиками-креплениями по краям и вечный идиотский канделябр с электросвечами между комнатными дверями, подаренный папе сослуживцами на каком-то юбилее, не включённый в розетку и никогда не зажигаемый.

        - Я сейчас.

        Лера зашёл в свою комнату. Те же песочного цвета занавески на окнах, книжные полки, небольшой письменный стол, чистый и пустой, как утонувшая лодка, и кушетка, застеленная шерстяным пледом.

        - Ого! А это что?

        На кушетке стояла холщовая хозяйственная сумка с графическими профилями четвёрки «АББА» и плетёными ручками.

        - На днях заходила Порфирова. Принесла тебе подарок.

        Юноша раскрыл сумку. Внутри стояла литровая бутылка водки «Пшеничная», лежали два блока польских сигарет «Мальборо» и тонкая брошюра с темно-вишнёвой глянцевой обложкой.  На обложке была стильная иллюстрация: распадающаяся рукопись, из-за листков которой выглядывала юная девчонка, почти без одежды, но в грубоватых эротичных сандалиях и огромных пляжных очках. Сверху чёрными буквами были оттиснуты имя автора и название книги: «Владимир Набоков. Лолита».

         - Ну как?

         - С намёком?

         Мама и папа стояли на пороге, не решаясь войти.

         - Материальным и духовным, - Лера улыбнулся. – А где сейчас Мелисса? Замужем?

         - Вроде, была. Но неудачно, - мама не отрывала взгляда от сына и говорила почти автоматически. - Сейчас опять невеста.

         Папа кашлянул:

         - Обещала позвонить. Кажется, ты ей любопытен.

         Юноша посмотрел на отца. Тот сказал старомодное, обезличенное слово: «Любопытен»! Ха! Что-то вроде «Пряности и иные колониальные товары»!

         Впрочем, папа сейчас всего лишь к нему присматривался.  Язык, привычный два года назад, следовало обновлять. Лера в военном мундире с погонами сержанта и со значками немного пугал папу. Сын это понял и не стал углубляться в тему.

         - Я сам ей позвоню, - сказал он, расстегнул ремень, стянул быстро мундир, бросил его на кушетку и сладко потянулся, не забыв поиграть накаченными бицепсами. - Классная девушка. И подарки в самую масть. Разгуляемся.

        Стол мама накрыла в большой комнате. Ели мало, пили тоже, в основном говорили. Засиделись до прихода сумерек… Обстановка медленно выравнивалась, словно после внезапного шторма успокаивалось море. Отец, мать и сын как будто выбрались на берег, бросив на произвол разбитый корабль.  На берегу было тихо, можно было говорить обо всём медленно, спокойно, по-настоящему.

        И главное, слушать не только себя, но и собеседника. Тишина располагала к возвращению близости, разбросанной по пространству долгим двухлетним штормом.

        2
   
        - Товарищ Каракосов?

        Лера поднялся с расшатанного деревянного стула и посмотрел на невысокого старичка, выглянувшего в коридор из-за тяжёлой двери с кованой шайбой-ручкой.

        - Да, это я.

        - Прекрасно. Заходите.

        В кабинете редактора было много бумаги, случайной мебели и мало свободного места. Дневной свет из узкого высокого окна едва нащупывал пространство и обстановку. «Берлога», - первое, что подумал Лера, увидев комнату. Бедность не бедность, скромность не скромность, а нерасположенность к гостям, именно это бросалось в глаза. Среди специально соблюдаемого хаоса надолго задерживаться и в самом деле не хотелось.

        Как ни странно, пол был набран из паркетной дубовой доски солидного, тёмно-медного цвета. То есть стоять на таком полу было сверх надёжно, приятно и как бы заслуженно. Наверное, всё это были компоненты игры, называемой «вхождение в литературу».

        «Не смотрите по сторонам, молодой человек, главное – это фундамент, основа. Принюхайтесь к волнующему запаху лака и ощутите качество доски. Получить приглашение шагнуть на такой пол дорогого стоит».

        Молодой человек встряхнул головой, заглушая миражи. Волнение – да, трепет – пожалуй, рановато.
 
        Сам редактор отдела прозы, лет шестидесяти, в мятом сером костюме, с жидкими волосами, похожими на детскую зарождающуюся поросль, с выпуклыми глазами коварной рыси и плохо выбритыми, апельсинового оттенка щеками был похож на рано состарившегося мальчика.  Он сел за свой стол спиной к окну и потерялся на фоне накрытой малахитового оттенка стеклом столешницы, небрежно заваленной горами папок, пирамидами книг и брошюр, стопками документов и распечатанных рукописей.

        Мальчик, родившийся, возможно, однажды в этом кабинете, выросший за этим столом, под светом этого унылого окна, незаметно состарившийся и больше всего любящий тёмно-медного цвета паркет и менее всего тех, кто попирает его своими пыльными башмаками.

        - Присаживайтесь. Вот удобное кресло.

        - Спасибо.

        Чёрный дерматин под Лерой скрипнул.

        - Гек Борисович Ложников, заведующий отделом прозы. Временно. Товарищ Лаврова приболела, мне выпало её подменить. А вы?

        - Лера Каракосов.

        - А по отчеству?

        - Товиевич.

        - Хорошо.

        Гек Борисович надел очки, порылся в рукописях и вынул оттуда пачку листов. Лера узнал свои рассказы. Мальчик-старичок перекладывал их слева направо, всматривался в текст, щурил рысьи глазки, вспоминал… Наконец, сложил рукопись, аккуратно постучал ею о стол, выравнивая, разгладил и устроил перед собой, словно приятный, но лишний подарок, который пойдёт навечно в дальний угол шкафа.
Очевидно, ему всё было ясно. И тот, кто ступил на волшебный паркет, сейчас его покинет.

        - Надежда Ардовна поручила мне встретиться с вами и… потолковать, что ли. Вы прислали в журнал «Современники» три рассказа.

        - Четыре.

        Ложников с некоторым осуждением взглянул на Леру и потом пальцем постучал по лежащей на столе рукописи.

        - Да, конечно, четыре. Записки советского пограничника о ратном труде и служении Родине. Но один из них совсем никуда не годится, его можно сразу отбросить.

        - Это не записки и не дневники. Это рассказы. И не о Родине, а о людях, обманутых своей Родиной.

        Редактор опустил голову, словно услышанные им слова были шрапнелью, просвистевшей над хилой волосяной порослью. Некоторое время он молчал, видимо, сочиняя ответ или намекая, что в таком стиле разговаривать с молодым автором не намерен. Но Лера на это не купился. Он пришёл в редакцию по важнейшему делу, дешёвые нравоучения его не устраивали.

        А по большому счёту, ему было интересно. Он видел, что мальчик-старичок расстроен, сам не понимая, чем. По идее, он играл козырями, но, кажется, ни с того, ни с сего вообразил, что в виде Каракосова перед ним сидит шулер, способный вынуть из рукава любую карту или незаметно под столом передёрнуть. Сделать козу ему, заведующему отделом прозы.

        «Значит, эти шишки бояться нас, - понял Лера. – А вдруг перед ними свежая шишка? Какой-нибудь новый Гоголь или Платонов? Тогда вся жизнь насмарку!»      

        Ложников ждал, но так ничего и не дождался.

        - М-да, - протянул он не то разочарованно, не то ради самоуспокоения. – Вы давно пишите?

        - Нет. Это заметно?

        - Я о другом. Вы не улавливаете дух времени.

        - То есть?

        - Понимаете, в ваши годы следует быть более доверчивым. Поменьше сомневаться и чаще говорить о хорошем. О героях труда, о покорителях космоса, о титанах науки. О человеке, достигающем намеченной цели. Разве у нас в стране мало тому примеров?

        - Хватает.

        - Правильно. И они рядом с нами. Скажите, кто ваш отец?

        - Инженер-энергетик.

        - Ну вот! Опишите его будни, трудовые достижения, профессиональный рост. Наверняка какие-то сомнения на этом пути, поиски смысла, радость преодоления жизненных преград. То есть рассмотрите судьбу знакомого вам человека и покажите её нам. Это очень интересно и может быть поучительно.

        - Хорошо. А что будет с циклом «Следовая полоса»? Надежда Ардовна писала мне, что ваш журнал занят поиском молодых авторов и что мои рассказы вызвали интерес у редакции. Они будут напечатаны?

        Гек Борисович вздохнул.

        - Редакционный портфель полон. Но всегда возможны какие-то срывы. Товарищ Лаврова предусмотрительный человек и хранит про запас что-то неизвестное нашему читателю. Любит сюрпризы. Скорее всего, она решила занести вас в свой список на всякий случай. Это не обещание публикации, а перспектива. Тем более, что вы…

        Он опять вздохнул.

        - Если я правильно понял, вы, кажется, хотите произвести впечатление ниспровергателя основ. Только в русской литературе всё это уже было. Акмеисты, символисты, футуристы, обэриуты, ничевоки, модернисты и прочая белиберда. Путь в никуда. Мой вам совет: не увлекайтесь сиюминутной модой. Читайте классиков, учитесь у них и много работайте. Тогда ваше перо найдёт верный тон и читатель отзовётся душой и сердцем на ваши произведения.

        - Я просто писал о том, что видел. Ничего не ниспровергал, наоборот, настаивал, что самое обыденное всегда интереснее любой выдумки.

        Редактор поднялся из-за стола, сделал шаг к окну и некоторое время стоял спиной к Каракосову.

        «Я ему надоел, - Лера всё понял. – Рассказы печатать не будут. Первый блин комом. Жаль».

        Он спросил:

        - Рукопись я заберу?

        Ложников кивнул, но не обернулся.

        - Позвольте один вопрос. Какой рассказ у меня не получился? «Старлей Морфеев»?  На ваш взгляд, это неудача?

        Мальчик-старичок рассмеялся. В его смехе был намёк, который принято  называть словом «убийственный».

        - Это не неудача, Лера Товиевич. Это хамская выходка и плевок в лицо нашему многострадальному, но несмотря ни на что всё-таки талантливому и великому народу.

        - Мне казалось, что я расскажу историю любви. Несчастной, но настоящей. Разве великому и талантливому народу запрещено читать о глубоких чувствах? 

        Ложников резко обернулся. Его рысьи глаза буквально жгли лицо Каракосова.
Молодому человеку даже показалось, что в «берлоге» поплыл сладковато-перечный запах палёного волоса и кожи.

        -  Так-растак!.. – редактор навалился руками на стол и вдруг стал похож на великого артиста Николая Черкасова в роли царя Грозного, только в очках, небольшого роста и без хищной чернявой бородки. Но внутри у него каталась бомба.
– О любви? Какой, к дьяволу, любви? Вы или… - он постучал костяшками пальцев по столешнице, - или сумасшедший! 

        Лера промолчал.

        - Сядьте. Слушайте и не возражайте.

        Каракосов послушно опустился в кресло. Редактор тоже сел за стол и начал говорить очень быстро и еле сдерживаясь от возмущения.  И в отличие от начала беседы искренне и, видимо, откровенно.

        - То, что вы описали в «Старлее Морфееве», похоже на правду. Но только похоже! Начальник заставы не мог отбить жену у своего подчинённого, она не могла откровенно ходить к нему по ночам, старлей не мог с оружием в руках угрожать обидчику, потом перейти границу, прятаться в горах и в конце концов подстрелить ночью старшего по званию, как куропатку. А потом повеситься под окном у своей неверной жены. Это очернительство и поклёп на всю нашу доблестную армию! То есть границу охраняет скопище сексуальных маньяков, неврастеников и суицидников? Одержимых патологической страстью к женщине, не знающей ни в чём окорота? Так что ли, товарищ Каракосов?

        - Но так было у нас на Тюрк-Демкуш. Кое-какие детали я опустил, пересказав самое основное.

        Ложников ткнул пальцем в сторону молодого человека и сказал чётко и по слогам:

        - Не было этого и быть не могло! Зарубите себе на носу, если вы нормальный. Или хотите быть нормальным. И мой вам добрый совет: не начинайте с грязи. Потом, если всё-таки начнёте печататься и станете членом какой-нибудь группы или объединения, - а тем паче, если о вас начнут говорить – не отмоетесь! Писательство – не манна небесная и не Нобелевские премии. Это чаще всего бесконечное путешествие вдоль канавы, залитой помоями. Оступитесь один раз, и провоняете дерьмом на всю жизнь.

        Ложников протянул руку и включил настольную лампу с классическим зелёным абажуром. Тёплый накал электрического прибора и промытая льдистость заоконного свечения заполнили комнату. Уюта это сочетание не создавало, наоборот, в тесном пространстве стало холоднее и мрачнее, как бывает в ельнике, подсвеченном снизу гаснущими солнечными лучами. 

        Каракосов рассматривал свои колени, на которых лежала рукопись. Гек Борисович его больше не интересовал. Молодой человек понял, что редактор давно не говорит вслух того, что думает на самом деле, и охотно путает очевидное с явной глупостью, чтобы не быть заподозренным в избытке ума. Ясность мысли опасна. Логика почти преступна. Надев приличный костюм и заняв начальственный кабинет, лучше всего побыстрее деградировать. Значить хоть что-то – равносильно злу. Быть никем – воспеваемая добродетель.         
   
        Опять скальпелем сверкнуло Каракосовское «тысячеглазие». Дар предвидеть развитие событий и угадывать суть вещей обострился. Детство и юность делали этот дар игрушкой, занятным иллюзионом без последствий. Теперь время жизни нашпиговало его мясом.

        Лера превращался в хищника.

        - Вы сейчас чем занимаетесь, юноша?

        Мальчик-старичок кажется решил всё-таки придать встрече хоть какой-нибудь смысл. В его вопросе жил интерес.

        - Я только что демобилизовался. Второй день дома.

        - Есть работа?

        - Найду.

        Ложников порылся в бумагах на столе и протянул Лере тоненькую брошюру.

        - У редакции есть мысль создать молодёжное объединение. Первым испытанием для ребят станет поездка по Уралу. Хотим таким образом организовать подборку очерков и других материалов. Публикация на страницах нашего журнала раз в квартал. Названия рубрики пока нет. Что-нибудь вроде «Широка страна моя родная» или «Молодёжный меридиан». Нравится?

        Лера поднялся.

        - Извините, я пойду.

        Редактор тоже встал. Рысьи глаза его, укрытые стёклами очков, смотрели мимо Каракосова, куда-то в угол, заполненный глубокой тенью.

        - Приятно было познакомиться, Лера Товиевич. Будут новые рассказы или ещё что-то, милости прошу. Звоните и появляйтесь.   Мы заинтересованы в молодых авторах, которые…

        На Арбате дымчатой стеной стоял дождь. Пахло мокрым камнем и старым деревом. Железные пружины, державшие редакционную дверь, зазвенели и притянули её к проёму. Лера ещё раз прочёл забранную тёмным толстым стеклом серебристую вывеску слева от двери: «Редакция… ордена Ленина… ежемесячного…»

        Начиналась интересная жизнь. Она тянула и манила Тысячеглазого!

        Он сунул рукопись под полу куртки и шагнул на мокрую мостовую. Идти сквозь дождь было весело. Лёгкая осенняя влага студила лоб и виски, щекотала скулы и освежала ноздри. Ботинки разбрызгивали лужицы, концы брюк отсырели, потяжелели, но от этого идти хотелось ещё быстрее, росло озорное настроение, желание потерять голову, на глазах у прохожих валять дурака и промокнуть насквозь.

        «А далее, вечером, можно будет заглянуть к Мелиссе Порфировой. Вряд ли она пойдёт куда-нибудь в дождливую погоду. Значит, поболтаем и похвастаемся своим двухлетним опытом. Кстати, расскажу о походе к «Современникам».

        Мальчик-старичок Гек Борисович Ложников до сих пор стоял перед глазами с его «берлогой», лампой с зелёным абажуром, дубовым паркетом и умением быть нужным при полном отсутствии дела.

        3

        Узкий и тёмный лифт привёз его на десятый этаж. На лестничной клетке стояли велосипед «Турист» с отломанными педалями и детская коляска без одного колеса. Кафельная плитка на полу местами выскакивала наружу и была щербатой. Неоновый светильник тлел предсмертным накалом. Как будто люди здесь не жили, а только пользовались заброшенным помещением для свалки вышедших из употребления вещей. Довершал всё кислый запах не то испорченных продуктов, не то никогда не высыхающей извёстки.

        Двери лифта закрылись, и Лера увидел на левой створке надпись чёрным фломастером: «Фирка – жидовская давалка».

        Он ещё раз сверился с записной книжкой, подошёл к нужной двери и нажал кнопку звонка. Звонок не работал. Лера негромко постучал и прислушался. В квартире раздались шаги, потом щёлкнул отпираемый замок. 

        Перед Каракосовым стояла Мелисса Порфирова. На ней был стародавний ситцевый халат с красно-коричневыми мелкими цветочками, подхваченный белым пояском. Халат был короткий, поэтому в глаза сразу бросались знаменитые Порфирофские ноги, теперь ставшие ещё сочнее и женственней. В остальном это была та же Мелисса, с глазами Нефертити, бархатными ресницами и дремотной чарой в чёрных зрачках. 

        Она стояла, опустив руки в карманы, немного приподняв голову и нахмурив брови, точно не узнавая гостя.

        Из квартиры шёл тёплый запах женского жилья. Лера подумал, что подсознательно стремился именно сюда, к знакомой и чем-то ему интересной девушке, к этому уюту и, скорее всего, к этому тёплому запаху.

        - Тысячеглазый! – Мелисса всплеснула руками и прижала ладони к щекам.

        - Вот цветы тебе и бутылка «Кагора» обмыть встречу.

        Девушка взяла из его рук букет астр, вино и сказала: 

        - С приездом. Как там в нашей несокрушимой и легендарной? Ничего?

        - Там – ничего. А здесь друзья в квартиру не пускают. Стоят и задают идиотские вопросы на пороге.

        Порфирова состроила обиженное лицо, показала молодому человеку язык, развернулась и ушла в квартиру.

        - Дверь закрывать? – крикнул Каракосов.

        - Ещё бы, - откликнулась Мелисса. – На два замка, верхний и нижний. И обувь снимай. Я только вчера полы драила.               

        Лера скинул кроссовки, поискал тапки, ничего не нашёл, показал язык своему отражению в зеркале и пошёл вслед за Мелиссой.

        Та уже распоряжалась в кухне. На столе стояла принесённая Лерой бутылка вина, цветы в вазе, бокалы, тарелка с нарезанным сыром, колбасой и хлебом. Грелся чайник. Когда Лера вошёл, Мелисса показала ему на табуретку, другую заняла сама.

        - Быстро ты управляешься, - молодой человек кивнул на стол.

        – Год выучки, - девушка цокнула языком. - Как же ты меня нашёл?

        - Заходил к вам домой. Родители дали твой адрес. Кстати, тебе спасибо за подарки. Водка и Набоков прямо в кассу.

        -  Я не знала точно, когда ты приедешь. Подсуетилась заранее. Бери штопор, открывай.

        Пробка вышла с лёгким скрипом, бутылка два раза поклонилась хозяйке и гостю, бокалы окрасились гранатовым цветом «Кагора». Чокнулись, выпили, закусили. Обменялись ничего не значащими фразами о том, что иногда вспоминали школу, но настоящее было столь интересным, что прошлое выскочило из памяти, как порванные бусы, и раскатилось по разным углам. Лера заметил, с каким глухим раздражением Порфирова говорит о прошлом и ещё бледный след от кольца на безымянном пальце.
Появилась и привычка: переспрашивать, глядя при этом не на собеседника, а рассматривая свой ноготь. То есть были у неё другие, скрытые интересы или, может быть, своя тайна, возможно, неприятная и самой Порфировой до конца неясная. Она погружалась то и дело в размышления о ней, на некоторое время выпадая из действительности, а потом возвращалась, удивляясь этим коротким и туманным провалам.

        - Мелисса, ты меня слышишь?

        - Да… Да!

        Он обвёл рукой кухонное пространство:

        - А что всё это значит?

        - Что это?

        - Я имею в виду квартиру.

        - Бывший муж попросил присмотреть в его отсутствие. Он нанялся на рыболовецкий траулер во Владивостоке. Уехал туда на три года. А я живу здесь, плачу за свет, газ, телефон и…

        - Ждёшь его возвращения?

        - Шёл бы ты лесом, Тысячеглазый. Я свободна, счастлива и потому ничего и никого в данное время не желаю. Свет два рубля в месяц, газ рубль сорок, телефон два пятьдесят, а вы катитесь на все четыре стороны!

        Она вдруг заплакала. Слёзы хлынули так сильно, что спустя несколько секунд у неё было мокрым всё лицо, подбородок и даже шея.

        Лера вскочил, подошёл к ней сзади и обнял. Она продолжала плакать, а он прижимал её к себе и молчал, справедливо стараясь просто не наговорить лишнего. 
Зачем он к ней пришёл? Тут следовало разобраться. Сначала казалось, что история кончилась вместе с окончанием школы. Точнее, в тот день, когда участковый Дюк вернул Леру домой. Потом они ни разу не виделись и даже не перезванивались. Жили каждый по-своему, не вспоминая друг друга. У неё институт, у него работа на стройке и служба в армии.  Более того, у неё замужество и попытка обретения семейного счастья, а у него…

        - Зачем ты пришёл? 

        Ну вот, и ей непонятно, зачем. Ему одиноко и плохо, потому сюда и потянет? Как он решил когда-то два года назад?

        Мелисса уже успокоилась и вновь говорила глуховатым и немного злым голосом. Каракосов отпустил её и присел на подоконник.

        - Хотел увидеть, какой ты стала, - признался он.

        Порфирова закивала и застонала с иронией:

        - Ой-ой-ой! «Ехали на тройке с бубенцами, да теперь проехали давно», - она больше не плакала и в её поведении всё настойчивее давал себя знать характер обычной Порфировой. – Не ври. Ты хотел увидеть своё прошлое. А его здесь нет. Оно осталось там, - она махнула рукой в сторону окна. – Оглянись, посмотри. Разглядел?

       Он бросил короткий взгляд через плечо. Стекло отражало свет кухонной люстры из двух пластиковых рожков в виде кукурузных початков и его собственное лицо. Дальше стояла осенняя тьма.   

        - Ничего не видно.

        - Умница! Ничего и никого. Темнота. Ночь. Вот всё, что осталось от той Мелисулечки-красулечки. Так что моего и твоего школьного детства ты не увидишь. И вообще…

        Она взяла кухонное полотенце и кончиком осторожно промокнула уголки своих дурманящих глаз. Лера сидел неподвижно и начинал предчувствовать, что дальнейший разговор будет очень неприятным: откровенным, насмешливым, бестолковым. 

        - Кажется, ты выпал из времени, пока был в своей армии. А оно бежало вперёд и я вместе с ним, - сказав это, Мелисса помолчала и потом повернулась лицом к Каракосову. Он заметил дрожащую голубую жилку у неё на левом виске. Жилка очень шла к её бледному и сердитому лицу с широко распахнутыми и как бы очнувшимися от сна чернющими глазами. – Знаешь, кого я вижу перед собой?

        Каракосов вопросительно задрал подбородок. Мелисса хохотнула:

        - Увязшего в прошлом семнадцатилетнего мальчика. Романтика и, видимо, девственника. В армии с этим делом, - она показала пальцами неприличный жест, - ведь не очень?

        - Очень даже не очень.

        - Ну вот видишь. Что, съел?

        Он усмехнулся:

        - А ты голодная самочка. И всё, что ты лепишь сейчас под видом некоего жизненного опыта, всего лишь зов плоти. Мужа нет, одиночество, а тут халатик на голое тело, подросший мальчик, разговоры о том о сём, откровенности, бутылка вина и ночь на дворе. 

        Хозяйка взвилась, как укушенная.

        - Мелкая тварь! – она закричала так звонко, что эхо ударилось в потолок и, кажется, готово было снести на пол кукурузные початки. – Слепой и глухой червяк! Тупица! Хрен с горы! Гадёныш!

        Лера поднял указательный палец и оборвал её крик:

        - Всего лишь Тысячеглазый!

        - Пошёл вон отсюда!

        - А я не хочу. Мне интересно убедиться, насколько я прав.

        - Ты прав? Насчёт чего?

        - Твоего либидо. Это раз. Счёт я продолжу, когда ты заткнёшься. Поняла?

        Мелисса поперхнулась воздухом от негодования. Лера мгновенно перехватил инициативу:

        - Отлично, молчишь. Тогда два. Слушай!

        Он слез с подоконника, медленно подошёл к столу и, облокотившись на него руками и вперившись в девушку сухим взглядом, нависая над ней, словно хищный безжалостный зверь над оцепеневшей от ужаса добычей, ещё медленнее произнёс:
 
        - Больше всего меня интересует, когда мы с тобой окажемся в постели. Как говорил наш старшина Бейбулак Рахматович Зигматуллин: «Дай бабе накричаться – и в койке она тебя съест с потрохами».

        - Кто? Кто это говорил?

        - Старшина Зигматуллин.

        - Ясно. Два года маразма. Бедняга Каракосов. Уходи!

        Лера быстрым движением протянул к ней руки, крепко ухватил её за затылок и впился ей в губы своими, превратившимися в жадные, горячие, плотоядные клещи.
Порфирова проморгала эту атаку. Она дёрнулась всем телом, но вмиг почувствовала, что мертва перед такой железной хваткой. Поэтому что-то промычала, скрестила под столом ноги и руки зажала между голыми коленками. Молодой человек не отпускал девушку.  Он буквально выпивал, всасывал её в себя. А она уже пылала, от её каштановых волос на голове сначала мелкой зыбью, а потом нарастающими волнами стал растекаться ароматный, тонкий и пьянящий запах причёски и женской плоти. Она склоняла вниз тяжелеющий затылок, заламывала горевшую шею, поднимала застывшие в ознобе плечи.   Потом медленно распрямила спину, словно капля за каплей живая вода поднимала к свету от земли ослабевший до гибельного спазма, но пока всё ещё живой стебель цветка.

        Потом закрыла глаза, дрогнула всем телом и со стоном попыталась  языком проскользнуть ему сквозь зубы и облизать его нёбо. 

        Он замотал головой, отчего и её голова заметалась из стороны в сторону. Наконец их губы оторвались друг от друга и он смог прохрипеть:

        - Иди сюда! Иди ко мне!

        Каракосов сдёрнул её со стула и подхватил на руки. Мелисса, задыхаясь, опять пыталась поймать его рот своими губами и стонала:

        - Уходи отсюда! Пошёл вон! Отвали!

        Но он уже нёс её в комнату и швырял грубо на двуспальную кровать. А она, упав на спину, извивалась всем телом, отпихивала пятками его ноги, рвала белый поясок на талии и, словно в бессмысленном и счастливом припадке, раздеваясь, тащила через голову халат.
       
        - Лерка!   
      
        - Мелисса!
   
        - Убери свои руки!
 
        Время юркнуло в темноту и там пропало. Иногда что-то сверкало во тьме, словно туда падал осколок светового луча и по-мышиному натыкался на слезу алмазной грани.

        Каракосов не шевелился. Он приятно устал и сейчас казался себе щедрым и огромным. Тело великана, сытое и довольное, головой упиралось в деревянную спинку кровати, коленями в потолок и ступнями в дальнюю стену.    

        Мелисса лежала у него на плече и без остановки говорила. Монолог был похож на мирное звучание далёкого радиоприёмника. Слова вились слепой вереницей, Лера не прислушивался к ним и не вдумывался, если что-то вдруг расслышал. В такие минуты спокойной нежности   реальность больше всего напоминала сон. Женский голос красиво теребил и раскачивал его, как ветер хрустальную рябь на поверхности воды.

         - Ты меня не слушаешь? - она чуть отодвинулась, шелестнув простынёй и одеялом, и приподнялась на локте. Глаза Нефертити впились в его зрачки чёрно- огненными лучами. -  Засыпаешь?

        - С чего ты решила? Слушаю и, между прочим, очень внимательно.

        - Но не переживаешь?

        - Извини.

        - Неинтересно?

        - А тебе самой?

        - Я просто не понимаю, чем я заслужила такую судьбу. Прежде всё шло хорошо. Мама и папа называли меня Лютиком и верили, что все видят меня именно такой. В классе я была царицей. Сам помнишь, что мы с тобой вытворяли. Чуть не разбили свои юные сердца. Кончила школу с серебряной медалью. В Институт управления прошла, сдав вступительные на пятёрки. Комсорг курса, повышенная стипендия, жизнь, как румяный калач. Уже хотела ехать по студенческому обмену в Прагу или Берлин. Были такие путёвки для самых выдающихся.

        Тут она задумалась.

        Лера её отвлёк:

        - Почему не поехала?

        - Потому что дурища оказалась.  На втором курсе влюбилась в одного тридцатилетнего кандибобера. Музыкант, поэт, синие глаза и говорит загадочно.   А главное, издевался надо мной классно. Плюнет – поцелует, к чёрту пошлёт - к сердцу прижмёт. То синяк под глазом, то цветочек в целлофане, то мат трёхэтажный, то стихи до полуночи. Родители его, по-моему, презирали. А я велась от него, как кролик от удава.  Минус-плюс, переменный ток в сотни вольт – и аккумулятор на взрыве. Какие тут Берлин с Прагой, какая учёба! Всё горит, голова и тело. Сам понимаешь, да? Много ли нам, бабам, надо.

        - На самом деле, очень много.

        - Это я и сама потом поняла. Только поздно. Выскочила за него замуж и целый год из моей жизни - тю-тю.

        - Потом вы расстались, он свободен, а ты никак от его зависимости не отвяжешься.

        - Он себя ищет.

        - Вряд ли, Мелисса. Такие придурки имеют всё под боком, ничего не искав. Только срут и жрут, набивают брюхо до состояния рвоты. На стене фотография старика Хема в грубом свитере, на книжной полке томик Вознесенского, на мафоне Высоцкий. Иллюзия поиска смысла, а в реальности живодёрня. Заодно и тебя чуть не перемолол.

        - Да как ты можешь всё это говорить!

        - Это же проще пареной репы. Он уехал, синеглазый и гениальный, на Дальний Восток, ловит рыбу на траулере, пьёт там и матерится по-чёрному, а ты…

        - Да! Проклинаю его и жду!

        Молодой человек обнял девушку за плечо и прижал к своей груди как можно крепче. Ему захотелось говорить о том, о чём он никогда и ни с кем не разговаривал. 

        - Мелисса, послушай меня и постарайся понять. В детстве и потом в школе, да и в армии тоже я изводил себя одним и тем же вопросом: что значит мир вокруг меня и в чём его тайна? Мне казалось, то же самое волнует всех людей. Меня кидало
из стороны в сторону страстное желание стать первооткрывателем и рассказать об этой тайне всем подряд. Чтобы люди задохнулись от моего открытия. Но оно мало кого волнует, понимаешь? Не суди по себе о других. И не принимай за мировую тайну то, что есть лишь результат твоей слепоты и неумения размышлять. Между нами тоже могла бы быть тайна. Но её нет, Мелисса. Мы всего лишь не любим друг друга. Но это не тайна, а естественный и скучный ход вещей. 

        Девушка молчала. Часы на письменном столе показывали четверть седьмого утра.

        Лера выскользнул из-под одеяла, нашёл на полу свои трусы и оделся. Ему стало спокойней. Он подобрал носки, надел их, натянул джинсы и рубашку.

        -  Линяешь? Куда так рано?

        Мелисса смотрела на него спокойно, чуть прищурившись, словно от яркого света, и играя уголком пододеяльника. Лера опять увидел на её безымянном пальце белый след от обручального кольца. Ему стало вдруг невероятно легко от этой картинки и он просто сказал:

        - Домой.

        - Что с тобой, Каракосов?

        Выдал первое, что пришло на ум:

        - Голова раскалывается.

        Девушка поверила:

        - Сейчас дам цитрамон.

        Она не одеваясь ушла в кухню, вернулась через пару минут со стаканом воды в руке и таблеткой. Он выпил ненужное лекарство, косясь на её тело. Мелисса заметила его взгляд, стояла прямо, одной рукой поправляя причёску, а другую положив на треугольник под животом, прикрывая его, но не весь, а так, чтобы оставался виден верхний краешек манящего бугорка с рыжевато-золотистыми редкими волосками.

        - Как я тебе? Ничего?

        Каракосов кивнул. Поставил пустой стакан на столешницу, сделал шаг к девушке и обнял её осторожно, словно опасался помять. Мелисса внимательно смотрела на него, ничего не говоря и не отстраняясь. Даже подставляя себя послушно. А он чувствовал под пальцами её тёплую, чуть шершавую, но атласно-молодую кожу, волнительную мягкость не очень большой груди, ощущал губами дыхание и как бы возникшее из ниоткуда облачко тумана между своими и её глазами.

        - Я думал, ты другая.

        - Какая?

        - Как раньше. Насмешливая. Вспыльчивая. Кипяток и недотрога.

        - А оказалось?

        Он подумал.

        - Наивная.

        Она наградила его лёгким щелбаном и коленкой мягко ткнула между ног.

        - А ты оголтелый. Не тот, что был в школе. Ну всё, пусти.

        Мелисса быстро подхватила с пола красно-коричневый комок халата, тонкие шёлковые тряпицы нижнего белья и убежала в ванную. Щёлкнул замок на двери, зашипела вода.

        Комнатное окно было уже по утреннему холодно-белым. 

        Лера прошёлся по квартире. Обычная московская двухкомнатная малогабаритка. Тот же румынский платяной шкаф и чешская «Хельга», цветной телевизор «Рекорд» Воронежского радиозавода, трюмо с рассыпанной пудрой на истёртом подзеркальнике, узкие книжные полки, развешанные в простенке между дверью и углом комнаты.

        Он задержался, рассматривая книги. Тургенев, Конан-Дойль, какой-то Эдуард Мнацаканов толщиной не меньше Марксового «Капитала», макулатурные «Графиня де Монсоро» и «Королева Марго» Дюма-отца, подшивка «Роман-газеты», «Бухгалтерский учёт», «Рецепты блюд Кавказской кухни», а вот и Хемингуэй, Вознесенский и даже двухтомник Фолкнера. Только неразрезаный.   

        Лера вздохнул. Обыкновенное ничто. Дом как дом и жизнь как жизнь.

        И опять вопрос самому себе: зачем он здесь? Ведь искал он не Мелиссу.
После этой ночи он окончательно понял это. Мелисса – как замена чему-то настоящему, то ли встреченному однажды, но пропущенному, то ли увиденному, но не осознанному, то ли взволновавшему непрошено, на излёте, но не прочувствованному.

        Наверное, возвращение в прошлое наказуемо. Вернее, грозит встречей с пустотой, потому что пространство жизни между «было» и «есть» осталось в зоне неосмысленного равнодушия. Как сегодняшние ночные ласки и крики.

        Чужие ласки, чужая страсть, чужая надежда и чужое будущее.

        Твоё зависит лишь от тебя, Каракосов. Хватит посторонних квартир, велосипедов с отломанными педалями, грязных лифтов, пошлых надписей на стенах.
Грязи больше тогда, когда душа сама не ищет чистоты. Хотя бы это давно следовало понять и перестать тревожить не причастных к твоим переживаниям людей.

        Порфирова завтра же тебя забудет, как и ты её. Вы с нею слишком разные, с разных планет. Повезёт ей, и она дождётся своего суженого с траулера. Повезёт тебе, напишешь нового «Старлея Морфеева». 

        Ясно как божий день! И не надо ничего придумывать!

        Он списал номер телефона с таблички на аппарате, одел куртку и ушёл, крикнув: «Пока, Мелисса!» Мелисса была в душе и вряд ли что-нибудь слышала.

        Вечером он всё-таки позвонил девушке. Но она не подняла трубку.
Догадалась, что это он, и не стала разговаривать. Лера слушал пустые гудки и понимал, что Порфирова с ним уже простилась, без огорчения и навсегда.

        4

        Однажды приходит понимание, что впереди тупик. Чаще всего тогда, когда человек, находясь во власти безумной идеи или возбуждённый большой переменой в жизни, сначала загоревшись, вдруг сознаёт, – бессонной ночью или делая какое-нибудь никому не нужное дело - что ничего тем не менее не изменилось, а движение на самом деле является стоячкой. 

        Глупцов такое открытие пугает, как пьяниц пустая бутылка и пустой кошелёк. Живых и умных людей оно способно отрезвить и призвать к размышлению. А потом одарить прозрением, что тупик – лучшая в жизни подсказка. Направление выбрано ошибочное, поэтому надо забыть временную неудачу и двигаться дальше.

        В воскресенье Лера полдня провалялся в постели. Но пока тело нежилось, голова работала. Сложив вместе события двух московских дней, он понял, что предпринял шаги наивные – с журналом и с Порфировой. Дорожка исхоженная и тысячу тысяч раз простаками и глупцами опробованная. Нужно искать что-то своё, незамыленное.

        «Пойми, чего ты хочешь, назови это и займись им. Подсказку ты получил, теперь начинай действовать».
       
        Ему становилось всё радостнее от ясности собственной мысли. Он лежал, изучая взглядом потолок и улыбался сам себе, словно выздоравливающий. 
Осторожно постучали в дверь и мамин голос попросил:

        - Если проснулся, приходи обедать. Мы тебя ждём.

        За обедом отец поинтересовался:

        - Ты, кажется, дома не ночевал?

        - Был у Мелиссы.

        - Порядок в танковых войсках?

        - В каком-то смысле да.

        - В каком?

        - В том смысле, что мне там делать больше нечего, - и приканчивая неприятный разговор в зародыше, сын обратился к маме:

        - Очень вкусно! Спасибо, мамочка!   

        Лидия Сергеевна прибрала остатки обеда и начала мыть посуду. Мужчины сидели за пустым столом, не находя темы для разговора. Лера видел, что отец, прежде уверенный и гордый своим положением, потускнел и осунулся. У него поседели брови, на висках появилась нездоровая синева, а глаза смотрели вправо и вниз, как-то по-совиному прикрываясь медленными сонными веками. Видимо, он изо всех сил прятал внутри остатки чего-то яркого и живого, ставшего теперь тусклым и почти мёртвым, остывал и мрачнел над утраченным сокровищем, стыдился своей тайны, мучился и страдал. По сравнению с ним мама выглядела долголетним растением, готовым к красивому цветению неоднократно. Это была её тайна, тайна её жизни и своеобразного ощущения времени.

        Если отец двигался по горизонтальной годовой шкале, теряя и утрачивая силу, то она собирала годовые кольца, словно богатство, и только укреплялась, становилась раскидистей кроной, прямоствольней и живей.

        Как подтверждение этой мысли Каракосова-младшего, раздался мамин смех и сразу же её весёлый голос:

        - Мальчики! А я вчера кокнула свой любимую салатницу из чешского хрусталя! Какая была красотища!

        Отец вдруг выпрямился на стуле, словно собирался встать, пристально посмотрел на Леру и, разглядев в сыне что-то, понятное сейчас ему одному, сказал:

        - А у нас, пока ты служил, много чего произошло. Ты редко писал. Почти ничего не спрашивал. Не интересовался. Ну я и посоветовал маме тебя не теребить. Ты вырос и, как я понял, от нас отдалился. Не знаю, как это называется, чужой не чужой, но явно себе на уме. Со своими мыслями, секретами, идеями. Короче…

        - Отрезанный ломоть?

        Для Леры, как ни странно, разговор становился всё забавнее. Он чувствовал своё превосходство, потому что собеседник говорил не то, что хотел сказать.
Подбирал слова, прятался за них, чуть ли не юлил, словно опасался внезапной, убийственной откровенности от сына. Это было не так, ничего такого драматичного, никаких шекспировских страстей молодой человек за пазухой не прятал. Он лишь чувствовал себя вернувшимся к прежде полноводной реке, которая ныне обмелела и превратилась в узкий ручей. 

        Ну не биться же с размаху лбом о мелководье?

        Лера поскрёб ногтем пластиковую крышку стола.

        - Мне кажется, - сказал он, - что ни один из нас не виноват в том, как сложилась жизнь на этом этапе. Мы не отдалились друг от друга, а просто пришли к новому началу старой истории.    

        Товий Ефимович болезненно усмехнулся.

        - Тебе видней. К началу, значит, к началу. Ломоть, значит, ломоть. Я ведь ждал того, кого ночью, горящего от температуры, похожего на потемневший орешек, носил на руках, кого учил стоять на коньках, с кем ездил летом в Анапу и кого ругал за плохие школьные отметки. Но он исчез, как будто его не было совсем или был в какой-то другой жизни. Пока что я ничего не понимаю, Лера, кроме того, что я постарел, а ты вырос и ушёл от нас куда-то далеко вперёд.

        - Никуда я не ушёл, папа. Дело в том, что обретение начинается с потери. Так же как и новая жизнь рождается только в минуту смерти старой. Понимаешь?

        Отец смотрел вниз и не шевелился. Он слышал всё сказанное сыном, но принимал это или нет, понять было нельзя.

        Лера следил за отцом и, стараясь не спешить и не пороть горячку, продолжал:

        - Может быть, сейчас стало ясно, насколько мы с тобой разные люди. Может быть, так и должно было произойти. Копия не всегда лучшее произведение. Мы отличаемся друг от друга настолько, насколько это нужно для продолжения жизни.  Иначе человечество вымерло бы в конце концов от обилия двойников. Кровь сводит и разводит даже близких людей, чтобы оставаться красной и здоровой. Чтобы продолжались люди, а не просто куски плоти.

        - А когда у тебя будут свои дети, ты скажешь им то же самое?

        - Не знаю. Как в той китайской притче, которую ты рассказал мне три года назад. Но думаю, что найду точные слова.

        Каракосов-старший сгорбился, осел на своём стуле, словно из него вышел запас воздуха. Глаза скрылись под совиными веками, а синие виски почти почернели.

        «Странно, - удивился Лера, рассматривая белизну отцовских век и синеву висков. – Я возвращался домой, а прибыл, кажется, на пустырь, заваленный обломками дома. Что тут произошло? Какая беда или размолвка? Я привык думать о себе, но сейчас надо думать о тех, кто рядом. О папе и маме. Помочь им, если нужно. Внимательно слушать их и понимать!»

        Лидия Сергеевна вытерла руки, повесила на крючок фартук и присела к столу. Она осторожно улыбалась, словно боялась помешать мужской беседе. 

        «Узнаёт мама меня или нет? – пронеслось в голове у Леры. – Или тоже привыкает к новому персонажу, как папа?»

        - Лида, ты слышала? - отец заговорил внезапно бодрым и весёлым голосом.
   
        Он даже откинулся на спинку стула и по-спортивному завёл руки за голову.
   
        – Лера преподал мне урок. Объяснил, что наше с тобой будущее никогда не будет воплощением наших надежд и наших мечтаний. Они умерли именно тогда, когда у нас родился наш сын. «Старая кровь больше не нужна, если в жилах бьёт новая, молодая», - сказал он и, кажется, гордился своим открытием.

        Лера напомнил отцу:

        - Я этого не говорил, папа!

        - Говорил и важничал, как индюк. Только всем твоим словам грош цена.  Потому что ты ещё не знаешь цену жизни, а измеряешь её одними словами. Но это не то, заруби себе на носу! Не то. Не та валюта. Когда ты испытаешь любовь, страх, бессилие, счастье, переживешь горечь утраты близких, смерть и отчаяние, поймёшь цену тому, что дали тебе я и мама. А пока заблуждайся. Но в меру. Ты близок нам и нам больно, когда ты телепаешься бессильно в густом тумане.

        Молодой человек вскочил.

        - Ты никогда не понимал меня! – закричал он, тыкая в сторону отца указательным пальцем. -  Господи боже мой! Ну почему тебе так дорого твоё непонимание и твоё одиночество?

        - Потому что это единственная свобода, какая есть у мужчины. Всё остальное – это кокетство и ложь, нужные только дешёвым сикалкам!

        - Не сходи с ума, Товий, - мама тоже встала и протянула в сторону отца руки. – Сын вернулся за нашей любовью, а не за тёплой постелью и сытым столом. Замолчи сию секунду или мы опять поссоримся.

        Каракосов-старший обвёл их воспалённым взглядом, сверкнувшим из-под белых век, потом стукнул себя по лбу и заговорил сбивчивой, виноватой  скороговоркой:

        - Простите, простите меня! Я не хотел никого из вас обидеть. Прежде я был во всём уверен. В своей мужской силе, в любви, в нужности жене и сыну. Потом это соскочило, сорвалось, как велосипедная цепь. Не езда, а тряска по колдобинам. Я что-то потерял и никак не мог найти. Ждал, что время меня образумит. Но время посмеялось надо мной и моей слепотой. Показало мне язык. И я ничего не нашёл, кроме разбросанного мною самим мусора. Поэтому… Простите меня, ради бога! И уйдите отсюда. Дайте мне испить эту чашу до дна.

        Лидия Сергеевна схватила сына за руки и увлекла в большую комнату. Там она бросилась покрывать его лицо поцелуями, и Лера, падая сердцем куда-то всё ниже и ниже, чувствовал сквозь нежное тепло маминых губ острый холод её слёз.

        - Мама, - бормотал он. - Что с вами и со мной случилось? Я совсем ничего не понимаю. Почему ты плачешь, мама?

        - Тебе нечего бояться, - мама говорила полушёпотом, наобум и сбивчиво. - Всем людям бывает однажды хорошо и однажды плохо. Но только никого не суди. Мы с папой тебе всё расскажем и объясним. Важно, что ты опять здесь. Значит, всё было нужно именно для этого.

        Вдруг Каракосова ударила всё объясняющая догадка. 

        - Папа нашёл себе другую женщину?

        Лидия Сергеевна замерла на секунду, потом провела губой по губе, словно растирала помаду, и кивнула:

        - Да. Но это случилось не теперь, а ещё в тот год, когда ты окончил десятилетку.

        - Глафира?

        - Когда тебя призвали в армию, он ушёл к ней и жил там около полугода. Затем вернулся. Просил у меня прощения, называл себя подлецом. Я промолчала. Но с тех пор…

        Лидия Сергеевна осеклась и дрогнула лицом, словно от боли. Лера не отставал:

        - Что с тех пор?

        - Я не люблю его, как любила раньше. Он стал мне неприятен, - она искательно посмотрела на сына. – Ты уже взрослый, наверное, многое понимаешь. Но я так и не знаю, что тебе можно говорить.

        - Всё.

        Мама отошла от Леры и устремила взгляд на окно.

        - Я жду, мама.

        Она опустила веки и продолжала, с усилием подбирая слова:

        - В общем, мы не спим с ним, как муж и жена. Ни я, ни он этого не хотим. Мы чужие и оба не знаем, как быть дальше, - Лидия Сергеевна скользнула подбородком по ключице, подняла глаза и с отчаянием простонала: - Я какая-то соломенная вдова, Лера. Спаси меня, ради бога, спаси!

        «А у нас много чего произошло… Тряска по колдобинам… Уйдите отсюда…» Лера словно ещё раз услышал треснутый отцовский голос и, теряя связь с реальностью,  впал в столбняк. Он любил маму, любил отца, любил эту квартиру в пятиэтажке на краю Черёмушек и печёнкой чувствовал, что сейчас в глаголе «любить» кроется лично для него самое главное.

        В голове шуровала жестокая мысль, зазубренная, как пила, и обескураживающая: «Никогда и никому я не желал зла. Не потому что добр, а потому что, скорее всего, равнодушен».

        Реальность, удалившись на мгновение, сделала разворот и приближалась к нему со свирепым оскалом. Он чувствовал, что она скалится по его поводу, что впереди новая потеря и что любовь-равнодушие уже прокладывает ему дорогу вон из родного дома.

        5
 
        Они сидели в «Жигулях» первой модели, так называемой «копейке», и ожидали подругу Ялика, художницу Агату Талбо-Возницки, которая ушла в магазин за едой и вином к ужину. Лера говорил, а приятель слушал его и мрачно молчал. Гуревич был похож на опасного кота: почти круглые, всегда напряжённые глаза, лениво-хищные движения, маленькие короткие усики и нос – мини-локатор. Он держал подбородок на руле, как будто голова была слишком тяжела и без опоры могла вот-вот отвалится и медленно вращал -  вернее, ворочал, как слушающий шорохи в мышиной норе зверь – своими круглыми глазами.  У него была привычка демонстрировать неприятие чужого потока слов и мыслей таким способом: сидеть, сгорбившись, на стуле, словно укрываясь от ударов, или стоять у стены, привалившись к ней спиной и положив ладони на лоб и грудь, точно его одновременно жгут приступы головной и сердечной боли. 

        - Понимаешь, что произошло? – Лера ткнул приятеля в плечо. - Я вернулся из армии, полный планов и надежд. Привёз рассказы, которые, как я считал, понравились в одном журнале. Ткнулся носом в закрытую дверь, и через замочную скважину получил плевок от редактора. Но дверь мне так и не открыли. Поэтому мне сейчас хочется выть, пить водку и думать обо всех всякие гадости. 

        - Успокойся. Будь мужиком. Пить пей, но себя не теряй.
       
        - Как?
    
        - Пиши новые рассказы.
   
        - Зачем?

        - Отнесёшь их в другие журналы. В Москве есть куда пойти и кому продаться.

        - Подставить лицо под новые плевки?

        - Само собой.

        - И терпеть?

        - И ждать.

        - Чего?

        - Когда у них кончится слюна. Ведь рано или поздно это дерьмо обязательно кончится.

        После этих слов Гуревич зевнул и закрыл глаза, намекая, что разговор на тему литературных промахов ему неинтересен.

        Внутри машины стало тихо.

        «Он старше меня всего на пять лет, - размышлял Каракосов, – но почему-то так уверен в своих оценках окружающего мира. В отличие от меня он спокоен и живёт как бы по известной схеме. Он знает что-то такое, что делает его уверенным и сильным, или это способ закрываться от непонятного и таким образом всегда казаться успешным?»

        Три года назад был случай на их объекте. Лера ошибся в расчётах нивелирного хода, и показания высот на последней точке не сходились. Надо было перемерять всю трёхкилометровку, чтобы найти сбой. Бригада теряла на этом время и лишалась квартальной премии. Подгонять результаты и подчищать данные в журнале запрещалось категорически. Но Ялик спокойно нарушил инструкцию: просто взял чистый журнал, заново переписал показания нивелировки и на место Лериных неточностей внёс те цифры, которые требовались. И поставил свою подпись как бригадир.

        Лера дёргался и ныл, что их подлог откроется. Далее могут не просто лишить премии, а завести уголовку.

        Гуревич выслушал юного техника-геодезиста, потом помахал испорченным журналом и сказал:

        - Начальству это тоже нафиг не нужно. У них в плане восемь объектов, и на каком-нибудь обязательно придётся соврать. Статистика.   А я избавляю их от лишней мороки.

        Дальше ловко разодрал и сжёг журнал.

        - Понял?

        - Что?

        - Уголовка – это бардак наверху. А мы только тихо подчищаем его снизу. Сколько можем. За что нас и любит начальство и наша страна, которым   тоже нафиг не нужны бардаки с уголовными статьями. Они же строят коммунизм, о котором столько нам свистели. Так что молчи в тряпочку, делай вид, что веришь свисту, и не порти им настроение. Вали спокойно домой и завтра чтоб был на объекте, у нас ещё один нивелирный ход по дороге к светлому будущему. 

        Задняя дверь машины открылась и в салон, шурша сумками и дорогим вельветовым пальто горчичного цвета, села молодая коротко стриженая женщина. Это была Агата, которую они ждали. Ялик открыл глаза, обернулся и спросил:

        - Всё купила?

        - Как договорились.

        - Поехали.

        Заработал двигатель, «Жигули», храпнув какими-то своими железками, сдвинулись с места и, набирая скорость, вырулили на проспект. Ялик внимательно смотрел на дорогу и теперь походил на кота, увидевшего добычу. У него сузились глаза, приподнялась губа с усиками над нею и заострился нос.

        - Днём встретила на Кузнецком Бузю и Сапрыкина, - рассказывала Агата. - Вчера у них был подпольный вернисаж на Ордынке. Чуть не подрались с Фарбергом. Он явился пьяный и хотел поджечь «Крещение», написанное Бузей. Кричал, что это не «Крещение», а дрищение зимой в воду, пузырьки видны и даже говном попахивает.

        - Почему не поджёг?

        - У него спички отняли. А он зарыдал и ушёл.

        -  Да у вас там все… частенько кое-чем попахивают.

        Женщина резко ответила:

        - Заткнись, Ял. Это не твоего ума дело.

        - Не моего, ещё бы, - приятель Каракосова вытер губы, словно убрал непрошеное слово. - Только ты сама об этом заговорила.

        - Жалко Бузю и всё.

        -  Я понял, что жалко.

        - Ну и заткнись.

        Агата порылась в сумке и вдруг рассмеялась:

        - Ну вот, ребята, а я опять забыла купить хлеб. Но дома есть бублики с маком.

        - Вина купила?

        - Взяла белое столовое вместо красного креплёного. Зато три бутылки. Оно дешевле.

        - Сойдёт.

        - Тебе всё сойдёт. А он будет?

        Агата была полька. Вернее, полькой была её бабушка Гонората, о которой Лере однажды рассказал Ялик. Отец же, молдаванин с Западной Украины, работник угрозыска, не то был убит, не то умер от рака горла. Ялик говорил об этом как-то путано, слушая эти росказни в первый раз, Лера подумал, что приятель либо врёт, либо, сам не зная точных сведений о своей подруге, сочиняет.  О матери вообще не говорилось ни слова. Бабушка Гонората   жила во Львове с четвёртым мужем, отставником-инвалидом, когда-то служившим на Байконуре и получившим там роковую дозу облучения во время пуска ракет. Она занималась шитьём женского платья на заказ и давала частные уроки польского. Вся эта история напоминала туман, плывущий утром над рекой.  Днём он исчезал бесследно, от солнечного света и широкого тепла. Поэтому, наверное, история и не отложилась ярко в памяти Леры.

        Он не спрашивал, как и когда Агата оказалась в Москве, что свело её с Яликом. Знал, что она старше его на три года и что они не расписаны, просто живут вместе в её квартире в Сокольниках. Удивлялся, конечно, но не подробничал, запомнив, как Гуревич однажды сказал:

        - Я женился на художнице. Или она на мне. Короче, влипли по уши оба.

        Что-то там у них было не очень складно, наверное. А может быть, как у всех. Сегодня розы, завтра шипы, то есть пока у них плывёт туман над утренней, холодной рекой.

        «Он будет?» Могла бы, между прочим, и меня спросить. А то как о глухонемом, в третьем лице. Тоже мне, вежливость по польски-московски!»

        Лера не нашёл ничего лучше, как улыбнуться художнице в зеркало над лобовым стеклом.

        «Необычное у неё лицо. Глаза, скулы, нос, губы, подбородок как будто случайные, неправильной формы, даже грубоватые и угловатые. И кожа бледная, хотя изнутри просто светится здоровьем. Хочется даже потрогать: ледяная она или горячая? Но всё вместе соединяется в неуловимой гармонии, манит странной тайной. Наверное, у неё внутри вместе с женской кровью намешано ещё что-то? Хочется смотреть, не отрываясь, и чего-то там отгадывать».    

        - Он мне улыбнулся, - сказала Агата. – Значит, будет пить белое.

        - Будет-будет, Лерка на всё согласен. Потому что изучает реальность.

        Свернув с Русаковской на улицу Короленко, они въехали в ближайший двор и остановились у подъезда двенадцатиэтажки. Совсем стемнело, в доме горели окна, отчего асфальтовый квадрат стоянки и стволы деревьев вокруг казались покрытыми тонким слоем олова. Агата выскочила из машины и, не закрыв за собой дверцу, ушла.

        Ялик поставил «Жигули» на ручной тормоз, снял дворники, потом достал сумку с продуктами, передал её Каракосову, запер машину, ещё раз проверил дверцы и только потом сказал:

        - Ну, пошли. Я голодный и злой.

        - Подожди.

        - Что ещё?

        - Странная она какая-то, твоя Агата, - Лера переложил сумку из одной руки в другую и посмотрел в сторону подъезда, в котором скрылась женщина в вельветовом горчичном пальто. – Вроде бы невзрачная - и как будто сумасшедше красивая. Сердитая, но добрая. Сидит с нами рядом - и точно где-то совсем далеко. Что с ней такое, Ялик?

        Гуревич покачал головой так, словно и сам поражён характером подруги и до сих пор не знает, как его угораздило оказаться рядом с нею и как же всё-таки надо к ней относится. Потом вздохнул.

        - Жена-полька – это ещё хуже, чем мама-еврейка. Я рядом с ней всё время, как в окопах перед атакой. Храбрюсь, а живот того и гляди расслабит.

        - Может быть, это и есть настоящая любовь?

        - Настоящая любовь – когда война уже окончена. Без жертв. А тут не любовь. Тут гораздо хуже. Тут, видишь ли, судьба.

        В окне первого этажа вспыхнул свет, отодвинулась клетчатая жёлтая штора, хлопнула открывшаяся створка. Показалась стриженая голова Агаты.

        - Хлопаки! – женский голос был музыкален и насмешлив. – Но то цо?

        - Од зараз! - Ялик махнул ей рукой и подмигнул Лере. – Понял, нет? То миле. Шибчие, колего!

        Из холодильника достали пельмени, скипятили кастрюлю воды, быстро приготовили ужин. Агата нарезала салат из свежих огурцов и варёных яиц, заправила его сметаной. Откупорили бутылку вина.  Выпили первый стакан за знакомство, потом за дружбу, потом за удачу.

        - Теперь давайте за верность, - Ялик начал хмелеть и говорил, тяжело выделяя важные по его мнению слова. – За верность и искренность. Считаю, что одного без другого не бывает. Если то и другое существуют отдельно, значит, жди скорой беды. Поехали!

        Он поднял стакан и внимательно посмотрел на подругу. Женщина сверкнула глазами, выпила, не чокнувшись, и встала.

        - На сегодня хватит, - сказала она. – Особенно тебе. Допивайте, доедайте и отдыхать. Я тоже устала, как собака.

       Лере постелили на диване в маленькой комнате. Сон не шёл. Каракосов лежал на боку и размышлял. Последний тост Ялика и мгновенная реакция Агаты на слова о верности и искренности его озадачили. Интересно, что его знакомые могли подразумевать своим диалогом? Что скрывается под кожурой из слов? Какие-то разногласия, недопонимания или обиды? Несмотря на свои двадцать с небольшим лет, кое-в-чём Каракосов начинал разбираться.  Чаще всего мужчину и женщину толкает навстречу друг другу чувственность, рождение которой точно определить трудно. Обыкновенно причиной становится добровольный, сладко-порочный самообман. Мужчину начинает сжигать придуманная страсть, коренящаяся в юношеских комплексах и неудачах. Женщина хитрит, путая природное с выстраданным. Его и её ждёт ловушка лёгкой удачи и, в общем-то, короткой взаимности. Известное дело. Ручей перейти легко, реку хорошему пловцу переплыть можно, море требует жизни, если человек готов жить, а не притворяться живым.

        Это как с Мелиссой. Ночь проходит, день сжигает ночные декорации, моря нет, просто вода, лишённая какой-либо жизни.

        Скрипнула дверь и кто-то вошёл в комнату. Лера всмотрелся в темноту.
Силуэт у двери был неподвижен, как тень убийцы в кинодетективе. Наконец, вошедший переступил с ноги на ногу, покачнулся и Лера услышал шорох женского платья.

        - Вы не спите, Лера?

        «Интересный у неё голос, - Каракосов почувствовал волнение, услышав вопрос художницы. – Не то наивный, не то соблазняющий».

        Он сел на диване, кутая голые ноги в одеяло.

        - Что-то не спится.

        - Мне тоже. Сон прошёл мимо.

        Вновь зашелестело, словно вздохнуло, платье.

        - Можно я с вами посижу?

        «Сейчас что-то будет. Держись, Тысячеглазый!»

        Не включив света, она прошла мимо дивана и опустилась в кресло у окна. Леру коснулся лёгкий аромат женской косметики и ещё чего-то тонкого, прелого, похожего на воздух в ночном осеннем саду.

        Прозрачно цокнуло рюмочное стекло.

        - Давайте ещё немного выпьем. Идите сюда, не стесняйтесь. Возьмите подушку и садитесь на пол. Держите рюмку.

        Лера послушался женщину. В руке он почувствовал выпуклость бокала и услышал плеск наливаемого из бутылки вина. Прелый аромат сада усилился. Вино тяжелило бокал и наполняло осенним запахом комнату.

        - Только не молчите, Лера. Не люблю ночной тишины. Особенно если рядом люди.

        - Хорошо. Можно спросить?

        - Давайте.

        - Где можно увидеть ваши картины, Агата?

        - Сейчас я не выставляюсь. Приезжайте ко мне в мастерскую, на Вспольный переулок, у Патриарших.

        - Я знаю, где это.

        - Я дам вам адрес, завтра или послезавтра это будет удобно.

        - Спасибо. Первый раз в жизни говорю с художником.

        - И что?

        - Пока не пойму. Чувствую что-то необычное, похожее на детский страх. Как будто все взрослые ушли и оставили меня один на один с опасной   игрушкой.

        Женщина помолчала, голос у неё после короткой паузы стал напряжённей:

        - С опасной игрушкой? Какие, однако, фантазии. Никогда не замечала за собой ничего ни игрушечного, ни тем более опасного. Но вы меня заинтриговали.

        Молодой человек тоже выдержал паузу, отхлебнув вина. Агата ждала продолжения разговора. Каракосов не стал её мучить.

        - Простите, если вам это неприятно, - он говорил проникновенно и чуть-чуть винясь. - Но я сказал правду. В вас есть что-то искусственное, очень похожее на живое, и в то же время абсолютно необъяснимое, коварное, потустороннее.

        - Может быть, я кукла?   

        - Это было бы любопытно.

        - И, заметьте, опасно.

        - Почему?

        Женщина сидела неподвижно и говорила очень тихо:

        - Кукла знает о людях больше, чем они о кукле. У неё другой способ зрения. Я смотрю на вас из темноты и кое-что вижу. Например, что вы очень доверчивый и не в меру любознательный мальчик.  Если хитро использовать эти ваши качества, можно легко подчинить вас своим желаниям. Вообразите себя во власти куклы-игрушки. Никто не знает, к чему это приведёт. Помните, сколько сказок написано о том, как кукла, созданная человеком, сначала оживает, а потом перестаёт слушаться своего хозяина и начинает им командовать? Сколько тут порочного. Игра теней, отражений, подмен, правд, обманов, чистоты и греха. Путаница и соблазн.

        - Не совсем так.

        - Не совсем так? Но вы же хотели услышать именно это?

        - Вы меня неправильно поняли, - Лера опять отпил вина. - Я говорил о том, что пока вас не понимаю. Не чувствую вас как женщину, влюблённую в моего друга. Отсюда слова про игру, выдумку, кукольность. Я тоже кое-что могу разглядеть в темноте. И пока увиденное кажется мне странным.

        Агата поднялась с кресла и теперь стояла тёмным призраком на фоне белесой оконной шторы.   

        - Хотите поссориться?

        - Из-за чего?

        - Скажем, из-за вашей глупости.

        Лера тоже встал и наощупь взял у неё из руки бокал.

        - Можно вас поцеловать?

        - Вы хам или притворяетесь?

        - Пробую понять, зачем вы сюда пришли.

        Агата быстро отошла к двери, но, перед тем как выйти из комнаты, сказала почти с угрозой:

        - Запомните, Лера: вы ничего не узнаете про меня до тех пор, пока я сама этого не захочу.

        Молодой человек усмехнулся.

        - Но приглашение посмотреть ваши картины не отмените?

        - Нет. Хотя следовало бы.

        После этого она ушла. Запах косметики и осеннего сада исчез. Почти сразу в глубине квартиры зазвучал недовольный голос Ялика: «Зачем тебе это нужно? Оставь его в покое». Женщина что-то ответила, мужчина переспросил, она чётко заявила: «Оба вы дураки. А я пошла спать. До завтра».

        Лера постоял, прислушиваясь. Но ни продолжения разговора, ни каких-либо других звуков больше не услышал. Он пожал плечами, поставил бокалы на подоконник и вернулся на свой диван. Засыпая, подумал: «Она умна, а мы оба дураки. И все трое, кажется, упрямы».

        6

        Художница-полька сдержала обещание. Лера был приглашён в её мастерскую, но не на следующий день, а через неделю. Он быстро нашёл на Вспольном переулке трёхэтажный дом с высоким серым цоколем, бледно-розовыми стенами и подъездом в виде овального картуша из чугуна и кирпича. Приметой было окно над картушем: круг из стекла сиреневого оттенка.

        Широкая деревянная лестница привела Каракосова на третий этаж.   Здесь была только одна дверь, высокая и очень тяжёлая, с кованой ручкой огромного размера и белыми буквами «ТМ», «АЯ» и «РЛ», написанными масляной краской пирамидой в центре дверного полотна.

        Молодой человек поискал звонок и, не найдя такового, постучал ладонью по буквам. После нескольких секунд тишины Лера услышал: «Да?»

        Голос художницы был глухой и с трещиной, словно прокуренный или простуженный, но это был именно он.

        - Это, собственно, я, - громко крикнул Лера. Эхо, ударившись о потолок, скатилось вниз.

        - Входите.

        Он открыл оказавшуюся незапертой дверь и шагнул в длинный, плохо освещённый коридор. Пол устилал горбатый линолеум неопределённого цвета, стены были заставлены голыми подрамниками без холстов, по потолку вились трещины-лабиринты. Воздух в квартире был холодный, здесь приятно и остро пахло деревом, бумагой и красками.

        В конце коридора светился пустой дверной проём. Октябрьский полдень серебрился туманом в глубине комнаты за проёмом. Там раздался шум, как будто с полок посыпались книги или кто-то опрокинул накрытый к обеду стол. Сразу вслед за этим шумом в ярком вертикальном прямоугольнике возникла невысокая, одетая в лишённое определённой формы платье фигура. Голову её охватывала тёмная косынка. Фигура не двигалась и наблюдала за Лерой.

       Что делать дальше, молодой человек не знал. Ему казалось, что встречают его без радости или вообще равнодушно. Он молча смотрел на человека впереди, понимал, что это и есть Агата, но заговорить не решался. А странно одетая фигура продолжала стоять памятником и ждать, видимо, чего-то от гостя.

       - Агата, здравствуйте, - наконец вымолвил Каракосов. – Я не вовремя?

        Фигура зашевелилась, провела рукой по макушке, с головы её упала косынка и сразу белым пламенем сверкнули коротко стриженые волосы.

        - Да нет, я вас давно жду. Начала работать, но всё валится из рук. Вы меня словно заколдовали.

       - Правда?

       - А вы прислушайтесь к своему голосу. Говорите так странно, словно произносите заклинание. И стоите там призраком, смотрите на меня из полумрака и гипнотизируете.

        Сказав это, Агата ушла в комнату и почти сразу крикнула:

       - Идите сюда, загадочный призрак. Здесь светло и совсем не страшно.

       Лера миновал коридор и оказался в большой зале с огромными окнами на двух противоположных стенах, мольбертом с рабочим холстом в центре, тремя этюдниками и полукруглым столом, заваленным кистями, мастихинами и красками. На мебели, полу и даже на стенах разноцветьем сверкали мазки, тонкие, широкие, короткие, длинные, прямые, завёрнутые полумесяцем и иногда идеально квадратные или круглые. Ворохи отмытых кистей в банках напоминали оружейный арсенал. Отпечаток художественной непредсказуемости и какой-то вневременности, вечной суеты и тем не менее высокого спокойствия, самоуглублённости и сосредоточенности лежал на всех предметах.

        - Что это такое?

        Агата стояла немного удивлённая.

        - Что именно?

        - Ну то, что на вас надето?

        Женщина взмахнула руками и повернулась вокруг оси.

        - Нравится?

        - Странный наряд. Словно у рабочего или… - Лера запнулся.

        - У мясника? Говорите, говорите.

        Молодой человек пожал плечами:

        - Мне всегда казалось, что художники одеваются более изыскано.

        - Ерунда. Работа очень грязная. Краска, олифа, лак, растворители. Поэтому каждый изобретает удобную спецодежду. Я вот сшила себе безразмерную робу из темной парусины. Можно закутаться и при этом свободно дышать всем телом. Так что не обращайте на мою спецуху внимания. Это у меня в некотором роде скафандр для выхода в космическое пространство, полное галактической грязи и межзвёздной пыли.

        - Красиво.

        - Что?

        - Говорите красиво.

        - Ну так давайте разговаривать.

        Полька подвинула молодому человеку крохотный алюминиевый                                стульчик, словно из сказки про Машеньку и медведей. Каракосов потоптался вокруг смешного стула и осторожно сел.

        Сама же Агата привезла из угла комнаты старое плетёное кресло-качалку и погрузилась в него.

        Разговор долго не клеился. Леру странно волновал вид переливающихся дрожащим огнём коротких волос женщины, её серо-шоколадных, пристальных и можно сказать беззастенчивых глаз, голой нежной шеи, выглядывающей из грубо вырезанного ворота парусиновой робы, и особенно кистей рук, изящно миниатюрных, но с длинными крепкими пальцами, кончавшимися острыми сверкающими узкими ногтями, похожими на когти птицы, загадочной и опасной.

        Рот неправильной формы, с большой толстой нижней и тонкой верхней губой, напоминал трещину на мраморном лице языческой богини. Гениальному скульптору удалось придать дефекту древнего камня колдовскую красоту.   

        Добавлял волнения плотный запах краски, непривычный и пьянящий.
Оконный свет чётко выделял каждую деталь, делая её окончательной и выразительной.
Молодому человеку казалось, что он не в мастерской художницы, а в стеклянном кубе, пронизанном лучами солнца и тишиной.

        - Если честно, вам не следовало сюда приходить, - неожиданно заявила Агата. – Может выйти совсем ненужная история.

         Лера чувствовал, что она права и между ними быстро растёт волнующее напряжение. Пока ещё чистое и прозрачное, словно струя воды, но грозящее скоро стать тугим и мутным потоком.

        Тысячеглазый уже видел дальнейшее бурление и завихрения этого потока. Видел в воображении, но очень ясно и ярко.

        - Я могу уйти, - тихо сказал он.

        - Это ничего не решит. Вы уже здесь и дальнейшее, думаю, нам обоим понятно. Ни мне, ни вам от него не скрыться. Перед нами та самая река, в которую нельзя войти дважды. Не потому что она изменится, а потому что войдя в неё сегодня впервые, навсегда изменимся мы с вами.

        - Не знаю, как вы, а я этому рад.

        Агата странно взмахнула обеими руками, словно готовясь взлететь. Лера опустился на пол и положил голову ей на колени. Он закрыл глаза и слушал, что происходит. Но ничего не слышал, только казалось, что в стеклянном кубе тихо позванивают острые грани.

        - Что с тобой, мальчик? – женщина сидела в кресле-качалке, закинув руки за голову и глядя в окно задумчивыми глазами.

        - Со мной?
 
        – Ну, хорошо. Что с нами обоими?

        Лера негромко и неразборчиво ответил.

        Агата поморщилась, потом тряхнула головой, словно отогнала неприятную мысль и переспросила:

        - Что-что? Я не слышу.

        Лера продекламировал, замирая сердцем, боясь просыпающейся всё больше откровенности:
               
                «Не верят в мире многие любви
                И тем счастливы; для иных она
                Желанье, порождённое в крови,
                Расстройство мозга иль виденье сна…»



        Женщина подняла брови:

        - Ну-ка посмотри на меня, пожалуйста!

        Каракосов не шевельнулся.

        - Что такое, мальчик?

        - Не хочу.

        - Холе;ра я;сна! – забавно выругавшись по-польски, она опустила одну руку и острыми коготками пощекотала ему макушку. – Может, хватит тискаться? Твоё поведение комично.

        - Комично?

        - И глупо.

        - Это моя борьба с реальностью.

        - Какая чушь.

        Агата ещё раз ногтями расчесала ему волосы на голове и тихим, шепчущим голосом тоже прочла стихи:

               «Ach, uratuj z rozpaczy mnie, Boze Najwielki, Najwyzczy!
               Jak na milo;; jest malo mi rajy dla zycia calego.
               W swoich snach j; polkn;lem w calo;ci jak pesitk; od wi;ni,
               Bez historii koniec, bo nie ma tu ko;ca innego…»

 
        - Похоже на мурлыканье кошки во сне, - он говорил, не поднимая головы. - А что это?

        - Ответ на твоего злыдня Лермонтова.

        - Прочитайте на русском.

        Художница вдруг оттолкнула молодого человека так резко, что он осел назад и вскинул голову, стараясь не упустить её взгляд. А она выскочила из кресла и переменившимся голосом отчеканила:

        - Там про то, что любовь – это сон, который даже не стоит внимания. Две победы над реальностью. Сначала с помощью сна, а потом и над самим сном. Понятно?

        -  Почему вы сердитесь?

        - Я не сержусь. Просто не люблю пустых разговоров. Вставай! Сейчас покажу тебе одну свою работу и ты кое-что поймёшь.

        Она перешла к стене, возле которой стояли грудой картины. Отставив в сторону несколько холстов, Агата обернулась. Леру удивили её глаза. Из мягких, серо-шоколадных они стали холодными и почти бесцветными.  Наверное, она волновалась или готовилась к какой-то новой атаке на гостя. Во всяком случае в её лице и фигуре пульсировала опасная энергетика снежной лавины, готовой сорваться вниз в любую секунду.

        Ничего не оставалось, как быть внимательным и послушным. Тысячеглазый хорошо уловил перемену в настроении хозяйки. Он бесшумно и легко поднялся на ноги и сделал два шага в её сторону. Только два, не то что бы неуверенных, но показательно осторожных, ни полшага больше. Ближе подходить не стоило. Художнице сейчас требовалась пустота для выброса в неё   экзистенциальной лавы, частицы своего «я», а для этого парадоксально нужен и не нужен был свидетель. 

        Совсем недолго Агата и Лера рассматривали друг друга, как два незнакомца. Холст, который женщина развернула в сторону молодого человека, как будто поглотил в себя атмосферу взаимности, поставив между людьми барьер из тревожного молчания.

        Пауза длилась меньше минуты, но она порывом невидимого ветра выдула весь пух мимолётного говоренья, оставив место для чего-то весомого и важного.

        На холсте было непривычное глазу световое преображение. Не пейзаж, не сюжет, не событие, а именно преображение тьмы в светящуюся микроскопическую точку, не физическое, а истинно метафизическое явление из другого сверхпространства и сверхмира, о котором можно догадываться, но знать ничего нельзя.

        Тьма стекала с периметра холста к его центру, медленно переходя из чёрного прасостояния в тлеющее внутренним свечением пространство картины, пока в центре не концентрировалась в булавочной головке такого же несуществующего здесь, а только там, в фантазии или в мечте прасияния.

        Описать эффект, созданный художницей, точными словами было невозможно. Самое подходящее, что пришло в голову Каракосову: в центре картины проделано крошечное отверстие, сквозь которое зрителю в глаза бьёт ослепительный свет странного происхождения, – кометы, звезды, солнца – спрятанного за холстом.

        Но был и другой фокус у этой картины. Можно было видеть или придумать, вообразить, что не мрак пронзён лучом света и постепенно съедается им к периметру, а течёт из световой точки и заполняет мир.   

        Пра-свет топит бытие в пра-тьме и так будет всегда и неизменно.

        - Что ты видишь, мальчик?

        Художница задала вопрос, словно не приближаясь к Каракосову, а уходя от него всё дальше и прячась за возникший между ними барьер.

        - Откровенно?

        - Если можешь.

       - Я попробую, - Лера ещё раз внимательно посмотрел на холст и почти сразу продолжил. – Один великий поэт сказал, что поэзия есть сознание своей правоты. Наверное, живопись в этом смысле – всегда попытка доказать свою правоту. Человек, убеждённый в своей правоте, бесстрашен. Мир только кажется устойчивым. На самом деле он зыбок и потому неуловим человеческим сознанием. Обычным, традиционным.
Однако творческий взгляд преодолевает древний испуг человека перед зыбкостью мира, а фактически перед его конечностью, то есть перед своей смертью. Написанное вами превращение тьмы в свет и обратно – восстановление понимания о бесконечности мира, иными словами – о жизни, а не о смерти. Я не знаю названия картины, но предполагаю, что понял её смысл.

        Агата кивнула.

        - Увидев тебя в первый раз неделю назад, я испугалась, - она прошлась по мастерской шагами человека, изучающего родной дом после долгого отсутствия.
Знакомство с возвращённым пространством росло и барьер неумолимо рушился. - Потому что не всегда безопасно увидеть в зеркале своё отражение.

        - Я – не вы, зачем преувеличивать.

        -  Да, в тебе только часть меня. Но это та часть, которая мне дорога. И вдруг…

        - Не продолжайте, я понял.

        - Ну и хорошо, - женщина вернулась к своей картине. – Она называется «Жертва».

        - Жертвуя собой, мы бесконечно живы? – он мог бы и не спрашивать, потому что действительно всё понял. - Умирая в одном, мы оживаем в другом?

        - Да, свет умирает во тьме, а потом тьма умирает в свете.
Хлопнула входная дверь, раздались мужские весёлые голоса и уверенные, быстрые шаги.

        - Это мои коллеги, с которыми мы снимаем мастерскую. Андрей Яковлев и Ромчик Лисковер. Члены Союза художников и вообще чу;;дные мастера. Сейчас я вас познакомлю.

        Она отвернула холст изображением внутрь и поставила его к стене, укрыв под другими картинами.

        Лера быстро переспросил:

        - Свет и тьма вечны, зто понятно. А что насчёт жертвы?

        Полька посмотрела на него вновь ставшими мягкими, серо-шоколадными глазами.

        - Ничего, - она красиво подняла руки и разгладила миниатюрными ладонями свою короткую огненную причёску, как бы прихорашиваясь перед входом мужчин. – Всё просто, мальчик. Художник всегда жертва. Иначе он не художник.

        7

        «Снег пошёл далеко за полночь, когда замер ветер. Снежинки сыпались тихо и легко, похожие на начало сна.

        «Только бы не уснуть», - подумал Сергей и положил голову на руки.
И уснул сразу, словно нырнул в прозрачную, тёплую воду».   

        Лера отложил ручку и задумался. Роман не складывался. Были картинки: ночь, снегопад, мужчина за столом - но начальная фраза романа оставалась неуловимой.

        Открывать повествование следовало не описанием погоды, а упоминанием об острове времени, как бы оторвавшемся от материка жизни страны вместе с героем.

        Лера знал об этом, и в принципе был готов словами обозначить контуры острова.

        Например, так: «В декабре 1979-го наша армия вошла в Афганистан. Теперь призываться на срочную службу было страшно. Там могли убить». И далее наполнять остров времени жизнью героя, пусть незначительного самого по себе, но становившегося заметным потому, что угодил на шкалу между жизнью и смертью, а не между студотрядом и первой зарплатой, поцелуем с однокурсницей и свадьбой, мечтой о космосе и распределением на какой-нибудь тракторный завод рядовым инженером.

        У героя тогда была бы возможность переживать время, осознавая себя в этом мощном пласте, в эпохе, а не в коротком дыхании случайности. Может быть и остроумной благодаря изобретательности автора, но обречённо куцей. На роман одной выдумки мало, тут необходима умение не просто выдумывать, а днями и ночами до-живать, до-гонять, до-думывать.

        Условно говоря, началом может быть описание смертоносного Ледникового периода на всём земном шаре, но никак не бархатного снегопада в городе.   

        Он проглотил слюну, скопившуюся под нёбом, и ещё раз пробежал глазами написанное. Ловкая пустота и, главное, спетая с чужого голоса. То есть мертвечина.

        Треснули исписанные размашистым почерком листы бумаги, разорванные и смятые, полетели комками на пол.

        Лера почувствовал внезапное облегчение, как будто скинул тесные ботинки.
Всю ночь перед этим он пытался писать и уснул прямо за столом. Под утро видел сон. В большой и унылой комнате, куда он попал неизвестно как и зачем, стоял под потолок книжный шкаф из шикарного полированного дерева, с мягко раскрывающимися дверцами, стеклянными, красиво обрамленными резной рамой и позванивающими солидно при открытии. Полки были заставлены одинаковыми томиками одной и той же книги, толстой и в прекрасном переплёте тёмно-коричневого цвета.

        Бледным золотом по корешку этой книги взбегали буквы, обозначавшие имя автора. Автором был он, Лера Каракосов. Аккуратно вынув томик, осмотрел форзац. И вновь – его имя и название «Избранница смерти. Роман».

        Его охватила тревога. Хотелось открыть роман и узнать начало, но что-то удерживало от естественного в данной ситуации действия. Было, конечно, любопытство, но к нему примешивался страх. Сочетание слов «Избранница смерти» ничего хорошего не сулило. Сразу возникало ощущение нереальности собственного существования, как перед воротами кладбища. Настоящее – там, где всегда пустые дорожки, чинные могилы и странный шёпот ветерка ниоткуда. Безжизненная картинка – здесь. Ты, живой и думающий – тоже временный мираж. Кто-то несуществующий и кем-то придуманный. А избранница смерти вернёт тебя в настоящее, к пустым дорожкам, могилам и воздушному шёпоту.

        Как? Не столь это важно. Откроешь первую страницу и ослепнешь или у тебя заклинит сердце, только начнёшь читать первую главу, самые первые слова, даже просто увидишь буквы, составляющие начальное слово – и тебе придёт каюк. Долбанёт в голову или в грудь такое, от чего спасения не бывает. Потому что заходить в эту комнату и приближаться к шкафу запрещено. 

        Каракосов ещё раз пожевал ртом, думая о слюне. Потом вновь вернулся мыслями к сегодняшнему сну.

        То и другое, слюна и сон, были дурными, словно вылепились из одного по составу теста.

        Во сне комната со шкафом превратилась в узкий каменный тоннель. Лера поспешил вперёд и вдруг столкнулся нос к носу с очень высоким и худым человеком с бледным, остро очерченным лицом. Он стоял, занимая собой весь проход, и дальше пропускать Леру не собирался. Как бывает во сне, Лера его не узнавал, но понимал, что это Ялик Гуревич. Знал также, что Гуревич заслоняет дверь, за которой и есть самое важное.

        Каракосов шагнул на Гуревича, но тот оттолкнул его рукой и сказал:

        - Не пущу!

        - Она там?

        - Конечно.

        - Дай пройти. Она меня ждёт.

        Гуревич посмотрел на него прыгающими глазами и злобно прошипел:

        - Никто тебя там не ждёт. Вали отсюда!

        Лера попытался проскочить мимо приятеля, но тот поймал его за воротник рубашки и тряхнул с такой силой, что рвущийся к заветной двери чуть не упал.

        - Тебе незачем видеть её голой и мёртвой, - добавил Гуревич. – Пошёл вон!

        Он стал расти и постепенно исчез вверху, словно дым. Лера посмотрел в конец тоннеля и никакой двери там не увидел. Стены сходились в перспективе, тоннель был невероятно длинный, он заканчивался каменным тупиком.

        Лера развернулся и побежал прочь. Светлело очень быстро, рос шум шагов, тупик пропадал сзади, а впереди была жизнь.

        «Голой и мёртвой, - шептал Лера. - Мёртвой и голой. Жертва. Где-то я об этом уже слышал?»

        Он бежал всё быстрее и соображал на ходу:

        «Что он сделал с ней? Или, может быть, я? Если бы он пропустил меня к ней, я бы всё понял».

        Сон на этом прервался, оставив в просыпающемся сознании только два слова: «Голой и мёртвой».

        В кухне заиграл гимн. Они никогда не выключали на ночь радио, и в шесть начиналась трансляция. Все поднимались, приводили себя в порядок, завтракали и уходили на работу.

        Но радиоприёмник не трогали, просто убавляли звук.

        Возможно чёрно-белый пластмассовый прямоугольник с диагональю букв «Москвич» на решётке динамика был четвёртым членом семьи и его голос давно воспринимался как уютное дыхание живого существа вроде всеми любимой и доброй собаки. 

        Наконец Лера заставил себя встать, уйти в ванную комнату, включить ледяную воду и умыться. Он долго держал голову под сильно бьющей струёй, терпел холод и стекающие за воротник неприятные мокрые капли.

        Если выпрямиться, то взгляд отразится в зеркале над умывальником. Сначала глаза увидят сами себя, напрягутся, просверливая глубину зрачков, устанут от бессмысленного труда и начнут рассматривать бледное и как бы незнакомое с утра лицо. Далее обязательно возникнет чувство недовольства собой. Соображения будут пустыми, мимолётными, но именно их неустойчивость раскачает что-то среднее между презрением и брюзжанием. Ночь, потраченная впустую, останется в душе камнем, упавшим на клумбу и придавившим нежный распускающийся цветок.

        Однако возвращавшийся каждодневно рассвет не давал молодому человеку права отступать от задуманного. Свет требовал ясной и глубокой мысли, в настоящее время ночами сдувавшейся, как старый воздушный шарик. Её надо было выдёргивать из тьмы на свет, беречь, подготавливать к жизни и к дальнейшему росту.

        Губы шевельнулись и отразились в зеркальном пространстве колебаниями только что оживлённых глаголов: до-живать, до-гонять, до-думывать. С дефисом, отделяющим приставку от корней и делающим корни смысло- и жизнеспасительными, как луч маяка на берегу.

        «А героиней романа «Избранница света» станет художница по имени Аглая, что значит блеск, красота, радость, великолепие. Для понимания этого не обязательно быть Тысячеглазым».

        Приняв такое решение, Лера ещё раз побрызгал на лицо холодной водой, потом закрыл кран и утёрся душным махровым полотенцем. По скулам и щекам побежало тепло.

        8

        Чтобы не волновать родителей, Каракосов устроился на работу монтировщиком декораций в учебный театр ГИТИСа в Гнездниковском переулке. Работа была сменная, туповатая и не очень денежная. Но главное, оставалось много свободного времени для написания романа.

        Купив электрическую пишущую машинку «Ятрань» и научившись довольно-таки бойко на ней печатать, Лера целиком погрузился в творческую самоустранённость из жизни. Нигде не бывал, ел когда попало и что попало, ни с кем не встречался и никому не звонил. Утром, днём, вечерами и даже по  ночам, в зависимости от вызова в театр и, следовательно, свободы от него, сидел за письменным столом в своей комнате и стучал по клавишам. Первое приближение к романической пропасти, окружённой безопасной равниной с пологими холмиками, усеянными душистыми травами и полевыми цветами, шло быстро и легко.   

        Однажды к нему в гости заглянул Ялик. Поговорили о текущих делах, проблемах на работе. Начальник экспедиции Павел Никитич Бубликов предлагал ему занять место зама главного инженера, шефу нужен был так сказать «свой» человек среди подчинённых. Но Гуревич отнекивался, ссылался на скорую женитьбу, рождение ребёнка, домашние хлопоты и всякую такую чушь. Игры в придуманных шпионов его смешили.

        - Разве Агата беременна? – спросил Каракосов. – И сколько месяцев?

        - Ты ещё тупее шефа. Польки никогда не беременеют. Они трахаются, только если ты пользуешься кондомом.

        - Кондом – это…

        - Гандон. Презерватив. Хочешь, дам тебе английскую книжку про секс для просвещения? Самиздат, на папиросной бумаге, но зато с картинками.

        - Обойдусь.

        - Зря. Хорошая книга, меткий перевод. Почти что Джек Лондон, только без липовой романтики.

        Что касается художницы, то она неделю была в Карелии, писала натуру по заказу одного партийного начальника из Петрозаводска. Он любил отражение синего неба в стальных озёрах, собирал местные пейзажи для домашней галереи и щедро платил за картины. Агата не брезговала такими подарками судьбы.

        - Когда она вернётся? – спросил Лера.

        - Не знаю. Позвонит или пришлёт телеграмму. Кстати, тебе, наверное, тоже.

        Расстались друзья сухо, словно не договорив главного по обоюдному молчаливому согласию.   

        В декабре были окончены четыре первые главы. Неожиданно позвонил Гек Борисович Ложников и предложил встретиться в ресторане ЦДЛ, чтобы в приятной обстановке обсудить отношение Каракосова к творческой командировке к строителям Бакало-Амурской магистрали. Журнал «Современники» отправлял молодых писателей в Забайкалье собирать материал для очерков. О Каракосове мальчик-старичок не забыл.

        Лера не собирался никуда ехать. Он понимал, что это редакционное задание от орденоносного журнала будет противно складывающемуся у него остро личному отношению к действительности. Но была возможность показать «Избранницу» писателю.
Лера хотел знать, что скажет о его набросках романа пусть скользкий чинодум, но профессионал.

        В шесть вечера Ложников и Каракосов встретились в вестибюле Дома литераторов, прошли в ресторан и заняли столик. Там они ужинали, пили дорогой армянский коньяк и долго беседовали

        Лера упирался, а Гек Борисович пытался склонить молодого человека к согласию. Оба уже злились, понимая плохо скрываемую обоюдную нетерпимость, но продолжали делать вид, что встреча должна закончиться положительно.

        В восьмом часу зал ресторана стал быстро наполняться публикой. Среди посетителей Лера увидел двух известных писателей, модную поэтессу и популярного эстрадного певца со сливочными глазами. На поэтессе была белая меховая жакетка из ангоры, на певце ярко-жёлтый клетчатый пиджак. Писатели были надменно мрачны, небриты и одеты в грубые свитера «под Хемингуэя».

        На маленьком подиуме музыкальный квартет заиграл «Семь сорок». Ложников взял графин и налил в стопки золотисто-коричневого «Ахтамара», подцепил вилкой дольку лимона и сказал:

        - И всё-таки я не понимаю, Лера Товиевич. Почему вы так упорно отказываетесь от нашего предложения?

        Певец подошёл к поэтессе, склонился и поцеловал ей руку. Та холодно улыбнулась, одёрнула жакет и ушла в противоположный конец ресторана. Клетчатый пиджак проводил её сливочными взглядом и одними губами произнёс: «Злыдня».

        Лера ответил Ложникову через короткую паузу:

        - Я не журналист и писать очерки не смогу. Извините, но это во-первых.

        - Допустим. А что же во-вторых?

        Каракосов выпил свою стопку, которая была уже пятой, осмелел и, больше не отвлекаясь на происходящее в зале, сказал: 

        - Тем более насквозь фальшивые.

        - В каком смысле фальшивые?

        - Во всех смыслах. Открываем газету «Правда», читаем и говорим: «Неправда!» Вам тоже не нужна правда о Забайкальских горнопроходчиках, к которым вы меня командируете. Нужен социалистический бред, вроде газетной писанины. А я выдам что-нибудь подобное рассказу о суициде на погранзаставе, и вас турнут из журнала.

        Гек Борисович тоже выпил коньяк, пососал дольку лимона, аккуратно вернул голые корки на блюдечко, вздохнул и отечески улыбнулся.

        - Не турнут, - и он выставил вверх указательный палец, намекая на важность сказанного. - Потому что порочить имя горнопроходчиков я вам не позволю. В «Современниках» мы будем публиковать не то, что «выдаст» наш правдолюб-очеркист, а то, что в муках «родит» его социалистическое – так-растак! - перо. С нашей, естественно, помощью. Глагол я ставлю в кавычки.

        - Ну так считайте, что я ещё не «оперился». Тоже в кавычках.

        - Шутить изволите? -  в голосе редактора звякнуло железо.

        Молодой человек пожал плечами и промолчал.

        - Не нашутились в хрущёвскую оттепель?

        - Вы что-то путаете. Я тогда ещё не родился. Я - молчун из брежневского застоя.

        - Это я – молчун. С тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Вот мой диагноз, - он вынул из внутреннего кармана корочки Союза писателей, помахал ими перед носом у Тысячеглазого и быстро убрал. - А вы пока что просто немой. Вам предлагают обрести голос, а вы упираетесь.

        - Голос или диагноз?

        - А это уж как вам будет угодно, Лера Товиевич!

        Молодой человек откинулся на стуле и стал говорить громко, стараясь перекрыть музыку. В глазах его появился горячий блеск, на щеках яркий румянец и мужской разворот в плечах. Пальцы стучали по столу в ритм речи, словно говорящий был пианистом и сопровождал слова перебором клавиш. Было понятно, что Каракосов нервничает, так как говорит то, что по его мнению является не просто оскорбительным для собеседника, но и смертельным приговором для всех писателей страны. Ведь писательство из необходимости рвать себе душу и обнажать сердце, поиска глубокого смысла жизни и единственного слова, которое станет ключевым в выражении этого смысла, превратилось стараниями клевретов коммунистической власти в выгодную ремеслуху для узкого круга избранных. Причём избранные очевидно утратили святое понимание избранности. Если посмотреть на публику в этом зале, то вряд ли её волнуют мысли Чеховского или Бунинского масштаба. Мысли просто утрачены ради мзды, которую получают за историйки с розовыми героями, бесполыми конфликтами, пережёванными до состояния рвотной жижи сюжетами…

        Гек Борисович слушал всё это молча, глядя неподвижными глазами в стол и изредка кивая, словно одобряя или поддерживая молодого человека. Он иногда даже подстукивал пальцами в такт Каракосовской игре на воображаемой клавиатуре, отчего для посторонних вполне мог выглядеть сообщником.

        Опытный редактор понимал, что ничего от этого парня – бывшего пограничника и начинающего писателя – он не добьётся. Каракосовские рассказы об армейских буднях были не просто хороши, а великолепны. Там были запоминающиеся герои, роскошная интрига, живой язык. Рассказы хотелось читать, что случалось очень редко. Но печатать нельзя. Всё было хорошо за исключением той самой проклятущей «идеологии», с которой сам Ложников давно договорился, тщательно обходя в своих рассказах и повестях те острые углы, на которые были заточены зубы у советской цензуры.

        Ему хватило шишек, набитых в первые годы литературной жизни, и расчётливого, хладнокровного ума, чтобы на ветках деревьев, растущих в его скромном творческом саду, вместо шишек появились дорогостоящие плоды. Да, они дурно пахли, но хорошо раскупались и приносили прибыль.  Себя Ложников крайне не уважал за свой конформизм, но любил за умение выдавать одно за другое и спать спокойно, не изводя душу поисками добра, правды, истины.

        Они были на плакатах жирные, красивые, уверенные, так что душа могла отдыхать и жить спокойно.

        Дав Каракосову выговориться, Ложников заметил:

        - Вы правы, Лера Товиевич. Только писательство в нашей стране  давно стало шахматной партией, в которой всегда побеждает тот, кто играет «белыми». «Чёрные» допускаются на роль «противника», но обязаны всегда проигрывать. Не хотите играть «белыми» - пожалуйста. Садитесь с того края шахматной доски – и оставайтесь вечным неудачником. У вас не будет ни денег, ни женщин, ни карьеры.

        - Разве важно именно это?

        - Я уже понял, что для вас - нет. Поэтому отклоняю своё предложение о командировке. Забудьте как можно быстрее нашу встречу. Живите по-своему и не мечтайте о публикациях в нашем журнале.

        Леру удивило, что мягкотелость редактора так ловко сменяется строгостью и умением бить наотмашь. Но не давало покоя соображение, что мягкость и жёсткость тут фальшивы. Если бы можно было всё-таки нащупать у мальчика-старичка зерно, ткнуть в него посильнее,  добиться живого звука или хотя бы гримасы боли, то он смогли бы о чём-нибудь хорошем договориться?

        - Ну что ж, давайте прощаться! – сказав это, Ложников показал грустными глазами и улыбкой разочарования, что готов подняться и выйти из-за стола.
Проходившему мимо официанту добавил с не меньшей печалью: - Принесите счёт, пожалуйста. Мы уходим.

        Молодой человек вытащил из старого школьного портфеля, с которым пришёл на встречу, стопку листов с распечатанными первыми главами романа.

        - Ещё минуту, Гек Борисович! Про «белых» и «чёрных» я понял. Тем не менее, постараюсь писать так, как умею, - он положил рукопись на стол. – Это мой роман, самое начало. Прочитайте и дайте свой отзыв, прошу  вас. Только не ради шахматной фигни, а по сути. Ладно?

        Редактор посмотрел на Каракосова, на рукопись, потом взял и подмигнул молодому человеку:

        - А вот так правильно. Своего надо добиваться любой ценой. О чём роман?

        - Там про одну художницу. Как она жила, работала, влюбилась в свою творческую выдумку и покончила жизнь самоубийством.

        - Из-за несчастной любви?

        - Нет. Просто поняла, что её жизнь тоже выдумка, и её это не устроило.

        - Хорошо. Допустим. У художников, как и у подземных тварей, вроде кротов и червей, тоже есть жизнь, - Ложников придвинул к себе рукопись и достал очки. - Подождите немного. Вы пока пейте коньяк, а я почитаю.

        Читал он очень быстро, молча и без внешних эмоций. Через четверть часа снял очки, сложил в дорогой футляр, оклеенный чёрной кожей, и подвинул роман автору.

        - Готовы слушать?

        - Конечно.

        - Так вот, - он почесал кадык, точно заготовленные слова щекотали ему изнутри горло. - Вы интересно пишите, Лера Товиевич. Несколько сжато, короткой фразой, но это на любителя. Теперь главное. Название никуда не годится. «Избранница света» - это девятнадцатый век. Какого света и куда её избрали? В невесты богатому генерал-губернатору, что ли? И второе. Не начинайте роман с описания погоды. Роман – это философия времени. Читателя сразу нужно окунать в раздумья, в ожидание и радостное предчувствие больших событий, а не в сантименты. Найдите что-нибудь потяжелее снега и ветра. Тогда всё получится. Понимаете?

        - Конечно, Гек Борисович. Очень хорошо понимаю. Я тоже об этом думал.

        - Слава богу! Засим прощайте. Работайте и обещайте больше никогда не показываться мне на глаза. Идите своей дорогой и, прошу вас, без меня!

        На улице было холодно. По матово-серебристой от света фонарей мостовой мёл снег и летел ветер. Светофор на Садовой-Кудринской замёрз и смотрел на машины и людей тремя вертикальными чёрными глазами. Лера дошёл до станции метро, сунул в щель турникета пятачок и на эскалаторе спустился вниз, на платформу.

        Тут пахло мокрым камнем, резиной и, кажется, керосином. Пожилая женщина в оранжевой жилетке и тяжёлых чёрных сапогах мыла пол.  Шуршала швабра, хлюпала вода, звенело ведро. «Доводить роман до ума ещё зануднее, чем драить вот эту платформу, - подумал Каракосов. – Но вести жизнь под землёй куда интереснее, чем наверху. Уборщицей, машинистом метро, писателем, кротом – не важно. Главное – проснувшись утром, знать, что опять сегодня займёшься любимым делом. Сам, без этого клеща Ложникова».

        Пришедший электропоезд прогудел, с шипеньем закрыл двери и повёз Леру на площадь Ногина, где была пересадка в сторону родных Черёмушек.   Пустой вагон качался, гремел и гнал мимо окон космический мрак тоннеля.

        9

        Однажды, заехав к Гуревичу, Лера не застал его дома и оказался один на один с Агатой. Они долго пили на кухне чай, разговаривали, делились новостями. На женщине было вязаное платье из дымчато-серой плотной шерсти, подчёркивающее её высокую грудь, сильные бёдра и упругие розовые ноги с овально-выпуклыми кабошонами колен. Время шло, Ялик не появлялся, хотя художница обещала, что он должен быть с минуты на минуту. Наконец около девяти вечера Каракосов поднялся и стал прощаться.

        - Передайте Ялику привет. Загляну на днях. До свидания!

        Полька сидела, закинув ногу на ногу и склонив голову набок. Она откровенно рассматривала гостя, как бы ощупывая его лицо шоколадно-серыми глазами. При этом губы у неё шевелились, словно она неслышно сама с собой разговаривала. Так делают сосредоточенные люди, выполняя тонкую работу и просчитывая порядок действий. 

        - Я ухожу, - повторил Лера.

        Агата подняла голову, кошачьим движением погладила свою коленку и сказала:

        - Стоит ли спешить?

        Вопрос был нелепым. Лера вздёрнулся от неожиданности, потому что нелепость обнажила его не менее сумасшедшую мысль. Он хотел сидеть с художницей сколь угодно долго и лучше всего без Гуревича. Ему нравился её оценивающий взгляд, рука, скользившая по коленке, и поднимавшийся у него в груди жар. Он чувствовал такое искренне желание впиться губами в эту коленку, что всё остальное исчезло из разума. 

        - У тебя интересное лицо, - Агата оставила колено и растирала руки. – Возможно, получится хороший портрет. Давай сделаем набросок. Если не торопишься.

        - Вы серьёзно?

        - Садись.

        Она ушла в комнату, но пробыла там недолго. Вернулась с небольшим альбомом и коробкой пастели.

        - Теперь одним плечом обопрись на стену… Другим… Вот так. И смотри на меня с усмешкой или подвохом. Ну, не так откровенно!.. Подожди!

        Художница склонилась над ним, поправила ему волосы и вдруг провела указательным пальцем по носу сверху вниз.

        - Что тебе во мне нравится?

        - Глаза.

        - Вот и вглядывайся в них. Только не хулигань. И не сопи носом. Соблазнять меня не надо. Мои глаза вызывают у тебя воспоминания о каком-то приятном случае из детства. Смотри и вспоминай.  Кстати, можем разговаривать об этом. Так даже будет лучше.

        Она разложила на столе мелки и пристроила на колени альбом. Раскрыла его, ещё раз взглянула на Каракосова и короткими округлыми движениями пустила руку с мелком скользить и шуршать по бумаге. Её глаза поднимались и опускались ежесекундно, словно играли во что-то озорное и запретное.
       
        Лера соображал скорописью:  что-то ухарское начну говорить, так сказать, на грани, солдатско-банное, выдам за юные нелепости,  ситуация размякнет. Стану   с ней разговорчивее, может быть даже двусмысленнее, схоронюсь за её творческий азарт, там и посмотрим.
      
        Агата шуршала мелком и как будто не замечала активный процесс, забурливший внутри её модели. Наверное поэтому молодой человек ушёл в игру со своим воображением так глубоко, что потерял представление   о способности художницы-польки улавливать полутона. Он остался наедине с собой, обыкновенный случай с тем, кто позирует художнику, начал выдумывать и предполагать, купая свои фантазии в своей же выдумке. Стал рассматривать не столько лицо и глаза женщины, сколько откровенно (а ему-то казалось, что тайком, ну как фигурные прелести девушек, смущённо-дразняцки стягивающих с себя платье на пляже) её грудь,  ноги и голую ступню, очень красиво мнущую тапок под столом.
       
        -  Куда ты пялишься?  - она словно включила фонарик прямо ему в лицо. – Давай-ка смотри мне вот сюда (мизинцем коснулась переносицы) и рассказывай что-нибудь.
       
        Каракосов не только не смутился, а наоборот яснее ясного почувствовал, что взлетающие и падающие веки над шоколадно-серыми глазами, шелестящи по альбомному развороту мелок, ступня на тапке всё сильнее стягивают их в один кокон. Воздуха там всё меньше, зато оранжевее женская непутёвость, так нежно лежащая на самом кончике целомудрия.
      
        - Ладно, расскажу. Я начал писать роман. Главная героиня – художница. Ей около тридцати лет. Ей не нравится её творчество. Даже скорее она никак не найдёт равную своему таланту тему. Но однажды случается чудо. Гибнет её муж, и смерть любимого открывает ей новую дорогу. Одиночество и талант – это великий дар. Отчаяние вдруг окрыляет её...
       
        Шуршание мелка ускорилось. Потом что-то пошло не так, рука Агаты неуверенно ткнулась вправо-влево, качнулась в воздухе над альбомом и застыла.

        Пастель, скрипнув, рассыпалась между пальцев с птичьим коготками и, отброшенная, шушукнула по столу.

        -  Что за выдумки, мальчик? – она потёрла подбородок тыльной стороной ладони, засыпав его карминным с белым отливом инеем мела. Испачканное лицо её стало ещё красивее. – Я не гожусь в романные героини.

        - Допустим, что это моя выдумка. Хорошо! Как ваша картина с превращением мрака в свет. Я вижу вас в третий раз, Агата, и вновь тону в этом чуде. Потому что вы топите меня в нём без жалости.

       - Я старая истёртая тётка. Чудо лишь в том, что я ещё жива.

       - Вы древняя и вечно желанная, как Цирцея… Куда вы, Агата?               

        В комнате с беспомощно случайным интерьером, служившей Гуревичу и Талбо-Возницки просто двадцатиметровкой «для всего»: домовой суеты, приёма гостей, трудов, отдыха и сна -  он нагнал её. Агата прижалась спиной к двустворчатому шифоньеру, укрывшись за его правым боком в поскрипывающей половицами темноте, томящейся людским возбуждённым дыханием. Чуть позже шуршало, словно отпускаемая из клетки на волю птица, её вязаное платье и потрескивала его нейлоновая рубашка, стягиваемая через голову. Оба исступлённо молчали, исполняя телами параллельный змеиный танец. Агата расправлялась с его одеждой настойчиво и ловко.  В темноте её глаза светились жадным, подземным огнём, обжигающим и недоступным. Вместе со вспышкой животной страсти Лера ощутил дичайший испуг.

        Оба были голыми, когда женщина сильно прижалась нижней частью тела к его животу, раскрылась вся, словно взлетая, вскричала что-то протяжно-бессильное, мешая русские и польские слова, и Лера утонул безвозвратно в солёно—сладком, гладком и пушистом.

        Шифоньер содрогался и трещал.

        «Шибчие… Шибчие…» - Агата стонала, лизала его губы и кусала мочки ушей.

        Это был внезапный, вмиг уничтожающий всё реальное мучительный и прекрасный удар счастья.

         Потом они долго сидели на полу, кутаясь в какие-то одеяла, и никак не могли наговориться. Слова ничего не значили. Они легко склеивались, распадались, накрывали друг друга и раскачивали свои бестелесные тела, замирали вдруг и так же вдруг уплывали вместе или порознь подобно кольцеобразным слоям дыма от сгоревшего костра.

         Несмотря на этот туман Агата и Лера насквозь понимали друг друга.

         Удивительно, но чистая страсть делает поступки людей проще. Когда, уже одевшись, они прощались в передней, художница, понимая, без чего они теперь не могут жить, всё объяснила.

        - Здесь мы не можем встречаться. Ял нас прикончит. Я для него значу больше жизни, - Агата рассматривала лицо своего любовника, явно запоминая что-то для работы, а не для горячих бесед с подушкой. - Мне надо взять ключи у одной знакомой. Два-три дня не страшно?

        Лера кивнул и почувствовал в своём жесте не тягу к искушению, а всего лишь простое согласие с обстоятельствами.  Любовный туман не пропал, а высветил ясным светом чистую дорогу. 

        Ноябрьские дни, сухие и холодные, покрывающие московский асфальт серым панцирем недольда и недоснега, резко вырезали из ежедневной картинки-толчеи Леру и Агату, заставили буквально сплести тела в одну плоть, превратив лица, глаза, руки и грудные клетки в чистейшей воды зеркала, отражающие и вмещающие друг друга. Двадцативосьмилетняя женщина и двадцатилетний парень, так внезапно и неразумно наткнувшиеся на свои отражения-желания, почти сошли с ума. Пристанищем любовников стала квартира в Медведково. Там была полуторная кровать, ковёр со следами сигаретных ожогов, ржавая ванная и всегда пустой холодильник.

        У окна стоял циклопического раската письменный стол, который Агата с жадный восторгом в один день завалила бумагой, красками и заняла армией банок с кистями.

        Портрет пастелью был закончен в три дня. Лере он очень понравился. Агата уловила тихую надломленность характера своей модели, тихую в том смысле, что из неё не следовала буря, а лишь намёк в виде далёкого звука, запутавшегося в губах и глазах молодого человека. Он словно сам неожиданно услышал его и теперь был от этого робок.

        Лера удивился тому, что готов рассматривать портрет часами и рассуждать о нём. Талбо-Возницки слушала Каракосова вполуха, продолжала работать над новым портретом, который теперь писала маслом, только иногда переспрашивала, как будто и впрямь была иностранкой, не понимающей до конца языка:

        - Чуть-чуть пронзительнее? Неприглушённее? Это как?

        - Я более прямолинеен, понимаешь?

        - Нет.

        - Ну, скажем, груб.

        Художница отвлекалась от работы и, не выпуская из руки кисти, локтями обвивала шею любовника. Она нажимала ему на щёки или тёрла сильно уши и шептала с жаром:

        - Груб? Это как? Так пойдёт? Или ещё сильней?

        - Да я не о том!

        Тогда она целовала его в губы, подолгу не отрываясь и доводя его до почти судорог, потом вдруг отрывалась и, сверкая шоколадно-серыми глазами, с коротким хохотком спрашивала:

        - И это всё? Нет уж, научись целоваться по-настоящему, как истый грубиян, чтобы я вдруг задохнулась твоим дыханьем. Вот тогда и поговорим, кто из нас действительно грубый, а кто пока ещё нет.

        Агата работала над портретом Каракосова днём, так как ей нужен был дневной свет. Каракосов позировал, если не уходил на службу в театр. Сеансы художница называла «марцение» - грёза, сон, задумчивость по-польски. Похоже на мерцание. В слове было что-то магическое. Буква «ц» еле слышным цоканьем оживляла заколдованное пространство. Художница и модель заплывали в него с удивлением, боязнью и наслаждением. Возвращались, конечно, но другие, ближе и неразделимее с каждым разом.
 
        Они непрерывно разговаривали в часы работы, и их разговоры легко уходили в магию и мистику. Всё становилось волшебством. Самые обычные предметы: чашка, веник, занавеска на окне – очевидно, пришли из другого мира и были переделаны практичными людьми для своей надобности.

        «В каждом человеке можно разглядеть «марцение», - иногда повторяла Агата. – Если он не трус. Понимаешь?»

        Лера кивал, всё больше погружаясь в «марцение» под огнём её глаз.

        Сам он работал над своим романом ночами, когда художница-полька спала. Работалось легко.  Сюжетом становились их разговоры. Слова материализовывались в поступки, действие развивалось следом за мыслями, высказанными Агатой во время сеансов.

        Он не всегда понимал, почему мышление владеет конструированием сюжетного лабиринта. Испорченный хватательной литературой, не творящей мозг читателя, а заставляющей его пожирать шаблоны хитроумных лжецов-писак, он часто лгал сюжетно и чувственно. Но всё-таки голос Агаты, её постоянное обращение к тому, что находится «за» привычным, обнажал ему собственную ложь. Он признавал, что сюжетил, а не мерцал. Рвал и сжигал написанное. Он вдруг понимал, что его свело с этой женщиной всё, чему можно только молиться. Робость, вожделение, страсть, наслаждение, преображение, откровение и чистота. То есть то, что и было искусством. И ещё, тоже очень важное - истинное искусство было отказом от себя привычного и узнавание себя настоящего через ту женщину, которая уже была настоящей.

        Голос и запах Агаты, шоколад её глаз звал его к вечному. Уводил от суеты к неизменному через загадочное, иноязычное «марцение».

        Были дни (вернее, ночи), когда она отставляла портрет к стене, а сама садилась на стул в другом конце комнаты и смотрела на свою работу долго, не отрываясь. Лера молча наблюдал за ней, лёжа на кровати. Иногда она превращалась в девочку, короткие волосы её, казалось, сейчас зазвенят и засмеются, потом вдруг старела, кожа на лице из розовой и солнечной превращалась в мраморно-белую и следом желтела, как пересохшая бумага. Глаза утрачивали блеск и темнели до бесцветной черноты ночного неба. 

        Она что-то говорила, шурша губами и языком, скорее всего на польском.

        Однажды он разобрал слово «смертч», и понял, что оно значит.  Выскочив из-под одеяла, он подошёл к ней и грубо прижал её лицо к своему голому животу. Но всё равно кожей продолжал чуять, как она, словно заведённая механическая кукла, продолжает выкусывать на его плоти это страшное слово.

        - Ты можешь замолчать? – наконец выкрикнул он.

        Она перестала впиваться губами ему в живот. Спокойно развалилась на своём стуле и даже начала игриво поглаживать ему бёдра. Но Лера ей не верил. Предложил для проформы лечь с ним в постель.

        Сразу Агата вырвалась из его рук. Её колотила дрожь и по короткой стрижке, словно грязные разводы по весеннему снегу, растекалась ржавая тень.

        - Что случилось? – у Каракосова дрожали руки и ноги. – Что ты увидела в моём портрете?

        Художница-полька молчала. Лера тоже замолчал. Он вдруг понял, что она увидела то само страшное слово, за которое заходить нельзя. Ещё он почти сразу увидел рядом со своим портретом мираж её картины, где мрак переходил в свет и обратно. Его окатил ледяной испуг. Талбо-Возницки была сумасшедшей и тянула его туда, куда  ему сейчас меньше всего хотелось.

        Вдруг Агата  посмотрела ему в глаза и тихо прошептала:

        - Я увидела, что ты уже там, - рукой она изобразила нечто бесформенное и бесплотное. – Первый. А я потом, следом. Мы – жертвы. Понял?

        Он кинулся к ней, но она ловко отскочила и закрылась стулом.

        - Это глупые фантазии, - залепетал он.

        - Да, да, да, - отступилась она как-то сразу и даже отбросила стул. – Ведь ты нормальный и пишешь роман не об этом.

        - Я пишу…

        Агата выразительно приложила палец к губам и Лера осёкся.

        - Вот и читай, - она села на кровать. – А я буду слушать.

        Лера метнулся к столу, схватил папку, разорвал шнурки и вынул пачку листов. Он начал перебирать их, как куски жаркого, пока Агата не прикрикнула:

        - Хватит! Читай!

        Он вытащил нужный лист и начал:

        «В этот раз она входила в дом с испугом. Ей не стоило сюда возвращаться, но она дрожала от страха и шла. В сумке лежали кисти и краски. Она шла рисовать свой ужас…»

        Через пять минут Лера остановился и посмотрел на Агату. Она крепко спала. Он замер и стал ждать неизвестно чего.

        10

        Тот день был ужасен. Лера давно предчувствовал его близость, как преступник поимку и разоблачение. Жизнь его всё больше выходила из колеи и напоминала аллюр безумной лошади. Рано или поздно надо было объявлять, что он сам не безумен, а просто стал от всего свободен. Ему шёл двадцать первый год и он не хотел больше зависеть от прошлого. Для этого с ним надлежало проститься. Самые близкие должны были испытать этот удар первыми, потому что прощаться приходилось в первую очередь с ними.

        Лера вырвал из блокнота несколько листов и разложил их перед собой.
Письмо было лучшим (казалось, что самым лёгким) вариантом прощания. Слова, слова, слова, как говорит шекспировский юноша, и немного зачёркнутых предложений.
Но это прощание оказалось мучительным. Слова не укладывались в красивую и элегантную нотопись, толклись и колобродили, подобно ночным мотылькам под летним фонарём. Лера боролся с ними и стонал. Агата молча наблюдала за муками любовника и наконец говорила, что он заманал её своим воем. 

        - Я пишу родителям о том, что ухожу из дома навсегда. Думаешь, это легко?

        - Позвони им и вся недолга. А потом загляни как-нибудь с бутылочкой вина. То-то будет всем вам радость!

        Она отворачивалась к стене и накрывала голову одеялом.

        Он понял в конце концов, что художница требует от него решительного поступка. Позвонив домой, договорился с родителями о встрече. Мама, почувствовав неладное, очень старалась его разговорить, чтобы выведать всё до конца. Но Лера сказал только: «Завтра в восемь вечера. Пока!» - и повесил трубку. Сам себе он казался дураком, совершавшим какое-то громкое и тысячу раз никому не нужное дело.

        - Давай-давай, - подбодрила его Талбо-Возницки и уехала к неизвестным
Лере своим знакомым за редкой голландской краской. Так что советоваться было не с кем. Он провёл ночь без сна в одинокой постели, на следующий день пил кофе с утра до самого вечера, потом купил маме букет гвоздик, бутылку белого рислинга, торт «Сказка» и отправился в Черёмушки. Настроение было квёлым, глаза слипались, предчувствия толклись в душе одно хуже другого, да и вообще всё задуманное казалось бредом.

        Увидев знакомую пятиэтажку и почему-то напоминавший в осенней темноте губную гармошку родной балкон, чуть не пустил слезу, как состарившийся учитель. В окнах горел свет. Его ждали. Он поднялся на третий этаж и, нажимая кнопку звонка, подумал: «Нужно самому поверить, что я здесь в последний раз. Иначе сорвусь и поддамся на уговоры».

        Дверь открыл Товий Ефимович. Поздоровавшись с сыном, взял цветы, сумку с вином и тортом и ушёл на кухню. Лидия Сергеевна, похудевшая и какая-то бесцветная, долго стояла у стены, словно опасалась подойти к Лере. Он не выдержал её дрожащего взгляда и сказал:

        - Ты чего, мам?

        Она слабо отмахнулась и прикрыла рот рукой. Её рыжая причёска расползлась в стороны и больше всего напоминала разворошённый порывом ветра стожек соломы.

        - Где ты был? – голос у неё был полон недоверчивости и женской обиды.

        - Как где? – Лера заметил, что у него появилась трусливая провинциальная привычка отвечать вопросом на вопрос. – У друзей.

        - Их у тебя никогда не было.
       
        - Появились.

        - Ни с того ни с сего?

        Лера тем временем снял свои любимые синие чешские кроссовки «Ботас» и без них вновь почувствовал себя гостем из чахлой провинции со своей игрой в переспрашивание:
 
        - А ты не допускаешь, что я изменился?

        Мама вдруг кинулась к нему на грудь.

        - Какая разница! – голос у неё окреп, но продолжал хромать обидой. – Говори мне, что угодно, только будь, пожалуйста, рядом. Ещё одной потери я не переживу.

        Как ни сложна была ситуация, но Лера понял, что по большому счёту речь идёт не о нём. То есть о нём, конечно, только в довольно изменённом виде.

        - Мам, ты не переживай. Я всё вам с папой объясню. Мы же для этого собрались.

        Из кухни донёсся голос Товия Ефимовича, певшего частушку:

        - Самолёт летит, колёса стёрлися.
        Вы не ждали нас, а мы припёрлися.

        - Не обращай на него внимания, - Лидия Сергеевна отпустила сына и виновато улыбнулась. – Он сильно переживает.

        - Я понимаю, - Лера тоже улыбнулся и крикнул в сторону кухни: - Мы идём, пап! Я только руки вымою.

       Когда сели за стол и выпили вина, общее настроение поползло вниз. Разговор не клеился. Лидия Сергеевна всё время предлагала что-нибудь поджарить или достать из холодильника, Товий Ефимович многозначительно выкладывал: «Давай-давай, несушка», а Лера улыбался на родителей с таким видом, как будто сейчас будет палить в них из спрятанного за пазухой револьвера.

        Но всякая неуютная ситуация разряжается общей внезапной ясностью.

        - Хватит нам ватерпасов! – заявил старший Каракосов, когда над столом повисло слишком долгое молчание. – Давай, сынок, выкладывай всё как есть.

        И лицо у него в этот момент озарилось изнутри тёплым светом, словно у человека, решившего наконец трудную задачу или избежавшего смертельного выбора.
Мама послала мужу долгий доверительный взгляд и сказала, тронув сына за руку:

        - Мы ко всему готовы. Не бойся, Лера!
Молодому человеку вдруг стало ясно, что он опять нафантазировал нечто, наводящее тень на плетень. Никто никого не терял, никто никому не изменял и ничего не предавал. Просто одна форма любви логически трансформировалась в другую, и не понимать и не принимать этого было нельзя.  Сын вырос, сын уходит в своё пространство, он прощается и его провожают. Вот и всё, что нужно принять.
Здесь царствует не эмоция, только сознание. Первое – для песен во дворе. Второе – для высокой жизни.

        Лера произнёс последнее вслух и не заметил этого. Родители услышали, переглянулись, Товий Ефимович сложил губы подковкой и жестом попросил Лидию Сергеевну помалкивать.

        - Ты считаешь, что поймал судьбу за хвост и теперь она потащит тебя наверх, - заговорил он как бы немного насмехаясь над сыном. – Откуда такая уверенность?

        - Я не говорю, что уверен. Но мне хочется…

        Тут Товий Ефимович стукнул ладонью по столу, прерывая монолог сына. Лера умолк, а Лидия Сергеевна неожиданно заговорила с женским напором и чувственностью:

        - Мальчики, мальчики! Прекратите играть в царя горы. Дело слишком серьёзное, а вас несёт неизвестно куда. Как вам не стыдно? Не забывайте, что я врач и вижу, как вам не терпится поразмахивать друг у друга перед носом диагнозом: моя болезнь серьёзнее, поэтому пропустите меня в операционную.

        - Ты о чём? – муж переключился на жену.

        - Ты забыл наш утренний разговор, вот о чём. Мальчик принял решение, и мы хотели его выслушать. Пусть говорит, а мы выскажемся потом.

        Лера понял, что мама на его стороне. Как женщина, сейчас она переживала за него больше, не понимая, но догадываясь о его волнении. Сумма чувств была для неё важнее логики и вре;менной потери сына. Он вспомнил, что её время давало ей возможность наращивать кольца опыта, становиться сильнее, как дереву укрепляться корой. Получалось, что отец утрачивал сына, а мать приобретала его нового.
Сын уходил, чтобы вернуться в ином качестве.

        Это открытие так взволновало молодого человека, что он вспыхнул и весь покрылся потом, словно оказался в парной.

        - Я не понял, - загудел отец, окидывая взглядом жену и сына. – О чём это вы успели сговориться у меня за спиной? И главное, когда?

        - Никакого сговора не было. Просто мама слышит меня, а ты нет. 

        - В этом доме меня всегда обвиняли в глухоте. Как будто я нарочно притворяюсь инвалидом.

        - Ты сам однажды повёл себя, точно инвалид. А потом заставил всех стать слепыми и глухими. Ради чего ты это сделал? – говорил сын со странным отстранением. 

        Мама побледнела и напряглась. Черты лица у неё строго обрисовались, как бывает при внезапно зажжённом ярком свете. Брови стали тонкими и почти бесцветными, глаза упали в тень, а нос и губы выросли.

        Лера молчал и ждал её реплики. Он отметил про себя, что его интерес наблюдательский, а не живой, семейный.

        Но первым отреагировал папа. Причём голос у него был не то чтобы виноватый, но весьма просительный.

        - Однажды я совершил глупость, - Товий Ефимович сказал это тихо и несколько раз провёл пальцами по своим седеющим бровям. – Но мы же встретились по другому поводу, - он вдруг вскочил, но тут же сел обратно. Плечи упали, шея удлинилась, а грудь стала маленькой. – О чём идёт разговор, я не понимаю?

        - Хорошо. Я объясню.

        Лера уже сложил речь о том, как папа, затеяв романчик с Глафирой Андреевной несколько лет тому назад, мог поставить крест на их семье. Вступлением будет романтический рассказ о своих детских предчувствиях. О боязни, что привычный мир вот-вот треснет, расколется на куски, и жить придётся, как полярникам на дрейфующей льдине. Тут надо будет рассказать о своих переживаниях, о снах, и также о маме, всё чаще и чаще курящей у окна на кухне. Акцент придать тому, как они нервничали каждый раз, когда он задерживался на работе. Скоро боязнь раскола стала болезненной. И потом наконец появилась эта Глафира Андреевна. Подколодная змея с голодными глазами и соблазном в виде высокой груди и широкой жопы. Припомнить тот суетливый разговор в ванной: «Ты нравишься мне! – «Отпусти меня немедленно!» Слёзы мамы. Больницу, где папа сидел в обнимку с этой подлюшкой. И оборвать весь этот нарратив коронной фразой: «Ты вёл себя подло и будешь платить за это вечно».

        Очень назидательно и сверх красиво.

        И тут с молодым человеком произошла неведомая ему доселе вещь.
Сколоченное крепкими гвоздями обвинение папы в измене испустило облачко предсмертного выдоха и навсегда исчезло. Прожитое вместе встало в полный рост и расправило плечи. Тыркающееся рядом с этим богатырём плюгавое «ты виноват» пискнуло и сдохло. 

        Лера молча смотрел на отца и в глазах его светилась любовь.

        Общее настроение за столом, улыбнувшись, побежало вверх. Стали вспоминать семейные происшествия, смешные, даже радостные. Задуманное Лерой прощание становилось всё невозможнее. Он чувствовал это, нервничал, но продолжал веселиться вместе с родителями.

        В прихожей зазвонил телефон, и папа ушёл принять звонок. А когда вернулся, лицо его можно было назвать чересчур сосредоточенным.

        - Что случилось? – спросила Лидия Сергеевна.

        - Просили передать нашему сыну, что  он порядочное дерьмо.

        - Кто?

        Товий Ефимович как-то странно подмигнул Лере.

        - Тот, у кого он увёл жену, - и покачал головой, то ли осуждая, то ли восхищаясь. – Обещал набить сыну морду при первой же встрече.

        - Гуревич? - Лера занервничал.

        - И самое смешное, что наш телефон дала ему та самая уведённая жена.

        - Не может быть!

        - Плохо ты знаешь женщин, Лера. Клятвы и постель для них ничего не значат, если они затевают какую-нибудь каверзу. Они как прогноз погоды. Советую тебе ещё раз подумать, прежде чем воссоединиться с этой Агафьей.

        - Агатой.

        - Извиняюсь за ошибку. Конечно, Агатой. Она, как я понял, художница?

        Лидия Сергеевна смотрела на сына с неподдельной жалостью.

        Лера окинул взглядом родителей и громко расхохотался. Смех был выспренный и театральный. Лидия Сергеевна посмотрела на мужа, как бы ища у него защиты.

        - А что ты на меня смотришь? – нервно воскликнул Товий Ефимович. – Не ты ли советовала мне предоставить ему полную свободу? Вот результат, пожалуйста. Он спит с этой сикалкой, за дверью стоит её муж с колом, искусство и свободная любовь переходят в мужскую разборку и скоро появятся трупы. Ты этого хотела? Нет? Тогда попроси нашего сына порвать с этой мазилкой и вернуться домой пока не поздно.

        Лера, выслушав эту смехотворь, успокоился и очень серьёзно сказал:

        - Вы ничего не понимаете. Давайте мириться и - прощаться.

        - Прости нас, родной мой, - Лидия Сергеевна чуть наклонилась к сыну. – Чего мы не понимаем? Объясни нам, пожалуйста!

        - Дело не в Агате. Дело во мне. Я хочу стать настоящим писателем и впервые столкнулся с обстоятельствами, которые могут стоить мне жизни. Угроза жизни вдруг показала мне, что искусство тоже должно быть угрозой. Теперь я это понял. Как-то Агата назвала себя жертвой. Это великое самоощущение. Создавая настоящее, человек каждый раз жертвует собой. Иногда, создав гениальное, умирает. 

        Лера умолк. Родители тоже молчали. Им не нравилось то, что сказал сын. Если он решил стать писателем – ради бога! В двадцать один год каждому дозволено купаться в фантазиях. Им не нравилось слово «жертва». Прежде Лера такими словами не пользовался. Чувствовалось влияние незнакомой Агаты. Вероятно, сын влюбился в неё самым крайним образом. Так могло произойти, родители это понимали. Но глаголы «жертвует» и «умирает» слишком больно ударяли им в сердца.

        Первой очнулась мама.

        - Зачем тебе все эти тяжёлые нелепости? -  спросила она.

        - Слишком много лжи вокруг, мам. Я хочу быть правдивым.

        После этого Каракосовы разговаривали около часа. Сын рвался на волю, старшие его не пускали. Всё было донельзя логично. Родители были правы – и смертельно скучны. Все трое ошибались, доказывая свою правоту, потому что они прикоснулись к иной правде. К той, что превращает правду быта в кривую ложь и требует от людей наконец-то услышать правду жизни.

        Поздно ночью на улице Лера ловил такси, чтобы ехать в Медведково. На правой щеке горел мамин поцелуй, правая рука болела от прощального папиного пожатия. В кармане тяжелели двести рублей, выданные мамой из тайного семейного загашника.

        Было очень темно и очень холодно. Чёрный асфальт под ногами казался ямой.
Такси не было, и Лера долго махал руками, пытаясь остановить попутную машину.

        Наконец рядом тормознула карета скорой помощи. Лера открыл дверь.

        - Поедем?

        - Куда?

        - В Медведково.

        - Чи;рик.

        - Поехали.

        В боковое окно молодой человек разглядел родной дом. Родительское окно светилось.

        «Вот и всё, - подумал Лера. – Начинается».

        Его ожидало никем никогда не предполагаемое и никому неизвестное будущее.   

        11

        Конечно, Лера устал за минувший день. Но впереди было испытание, вытряхнувшее из него усталость, словно песок из башмака. 

        Открыв дверь убежища в Медведкове и войдя в прихожую, Лера в недоумении остановился. Пустая квартира не была пустой. Тысячеглазый в тишине и в темноте уловил присутствие нематериального, но опасного объекта. Он втянул ноздрями воздух. Лёгкий аромат, похожий больше на бег облаков по небу или приближение грозы, дрожал в квартире. Каракосов прошёл в комнату и зажёг свет. О боже, в его отсутствие здесь побывала Агата! Вот откуда это ароматное дрожание в воздухе и невесомая тень на глади зеркала.

        Лера обошёл помещение и вдруг потерял след. Он был здесь смертельно один и тысячеглазость упиралась в пустоту. Но это неправда! Если полька-художница приезжала сюда, он не мог этого не увидеть и не услышать. Главное рассмотреть и расслышать причину, тогда тысячеглазость вернётся. И всё, всё объяснит!

        Молодой человек сел на постель и закрыл глаза. Он думал об Агате, вспоминал цвет её коротко стриженных волос, блеск глаз, запах кожи и звон голоса.

        Так прошло почти четверть часа и – боже правый! – способность быть с нею рядом во время её визита вернулась. Опять задрожал воздух, вновь в зеркале задышало гладкое стекло. Лера до ожога на сердце ощутил, как Агата хватает с гиганта-стола фломастер, разворачивает недавно оконченный его портрет и стремительно пишет что-то на изнанке.

        Он бросился к портрету и развернул его. Серое поле, красные, точнее, почти чёрные буквы: «Дальше всё будет проще. Я так не хочу».
 
        Агата невесомо скользила в пространстве, раскрывая лепестками руки и ноги. Это было так красиво и так нездешне ужасно, что Лера побыстрее закрыл глаза.

        Он молча услышал свой крик.

        Видение не пропало, а лишь стало чётче и от этого страшнее. Молодой человек видел не женщину-любовницу, старше его возрастом и красивую этим опытом.

        Не художницу, околдовавшую его многозначным обаянием творца, ищущего, как и он сам, воплощения в своём, расколотом нахрапом обыденности мире. Он вдруг увидел свою мечту, улетающую в небытие. Мечта окутывала его улыбкой, великолепной, как золотой луч прощавшегося с этим миром догоравшего вечернего солнца. Обаяние заката созвучивалось с таившейся в нём тоской.

        Солнце было жертвой круговращения вечности, ежедневно превращавшей уход в новое рождение.

        Уход однажды обретённой женщины-мечты значил её уход навсегда. Он созвучивался с единственным предощущением нового одиночества, которого Лера боялся. Эта боязнь и стала роженицей безмолвного, всё уничтожающего крика.   

        Очнулся он от ощущения скорости. Ночное такси везло его в Сокольники. Она - летящая, великолепная, солнечная, сверхобожаемая художница-любовница уже там.
Сомнений в этом не было.   

        Когда во дворе двенадцатиэтажки Лера вылез из такси, его охватило новое ощущение. Сердце поднялось к самому горлу и медленно там билось. «Только бы не вывалилось в рот, - щёлкнуло в мозгу. – Вкус будет мерзкий».

        Дверь открыл Гуревич. На нём был домашний синий халат из толстой байки и почему-то ботинки с развязанными шнурками. Ботинки были надеты на голые ноги, между полами халата и краями обуви огузло светились лысые лодыжки и икры. Гуревич как-то странно посмотрел на Каракосова: то ли не узнал, то ли наоборот был настолько уверен в его появлении, что даже не моргнул глазом. Он развернулся и ушёл в кухню.

        - Здравствуй, - сказал Лера и сам услышал, что звучит это идиотски. Рядом с ним никого не было и пожелание здравствовать отнеслось к вешалке с куртками и плащами.

        Лера хотел снять свою джинсовку и кроссовки, но вмиг понял, что это ни к чему. Квартира была не квартирой, а холодным и пустым объёмом, как бассейн без воды. По кафельному дну можно было идти обутым и одетым.

        Молодой человек сглотнул, стараясь опустить сердце на место, и пошёл за хозяином.

        Ялик сидел за столом и пил водку, не закусывая. Бутылка была уже ополовинена. Он никогда не курил, но постоянно жевал спички. Сейчас на столе толпились откупоренная «Московская», стакан и гора обглоданных спичек, наверное, два коробка. В воздухе пахло спиртным и какой-то медициной. Словно недавно здесь орудовали врачи со специальными растворами.

        Хозяин был похож на пациента, которому только что вырвали страшно больной зуб или вырезали что-то вредное из тела. Лицо его было серым, волосы мокрые и перепутавшиеся, а глаза… Глаза он всё время прятал, точно боялся, что вот они-то и выдадут его с головой.

        Подошва левого ботинка отбивала по полу очень медленный ритм. Правый стоял набекрень, словно у озорника-детсадовца.

        Лера встал у стены, как бы не мешая Гуревичу продолжать странное затворничество.

        Не обращая внимания на приятеля и доцедив очередной стакан, Гуревич порылся в горе спичек, нашёл целую и сунул её в зубы.

        Каракосов предощутил, что молчание будет слишком долгим. Он ничего ещё не понимал, но уже угадывал, что попал сюда в самый нужный момент. Скорее всего, в момент к тому же ещё и тяжёлый, но его следовало разрешить к обоюдному спокойствию. Надо было найти вопрос, способный встряхнуть хозяина. Лера быстро порылся в своём воображении и вдруг, подталкиваемый каким-то дурным бесом, спросил:

        - Как дела у Агаты?

        Ялик выплюнул спичку, нашёл другую, закусил её и отвлечённо ответил:

        - Теперь хорошо.

        - Где она?

        Равнодушие было равно спокойствию - и обратно. Мужской голос уменьшился до размера спички:

        - Повесилась.

        Сердце опять прыгнуло в горло, только теперь сердце было металлическим холодным шаром и мешало не только дышать, но также говорить и думать. И ещё странная вещь: Лера как бы на несколько секунд потерял себя и медленно обнаруживал своё тело, стоящим в кухне и крепко прижатым к стене с клеёнчатыми обоями.   

        За столом сидел какой-то мужик в халате и с недопитой водкой. Он притоптывал ногой и ворочал глазами.

        «Это Ялик, - сообразил Каракосов. – А художница повесилась. Надо бы узнать, как это всё случилось».

        Вместо содержательного вопроса он наконец выдавил из себя:

        - Чего?

        Ялик нервно расхохотался.

        - Через плечо не горячо? – он хохотал самозабвенно и кричал сквозь лай смеха. – Приходит сюда эта сука и спрашивает: чего? Удавить тебя надо, вот чего! Говнячились-говнячились в одной кроватке, а теперь в одной могилке удавленными полежите!  За всё платить надо, тварь халявная! Кобель с бабьим именем!

        Гуревич хрустально рыдал. Сквозь всхлипы раздавались стон и разбитые голосовые перезвоны.

        Это было действие водки, надломившей парня. Лера отделился от стены и подсел к приятелю. Он вдруг почувствовал себя сильным, потому что своим тысячеглазым способом понял, что сейчас ему в тысячу раз хуже Гуревича. Но беда кристаллизовала мужество. Слёз не было, и холодное ядро сердца опустилось на место. Оно ударило в грудные рёбра, нашло ритм и стало немым, как у всякого здорового человека.

        Агаты больше не существовало, значит, со всем справляться надлежало самому.

        Первым делом - унять Гуревича. Вторым – ответить за то, что наворотил за это короткое время.   Третьим – узнать самое последнее о художнице.

        - Я выпью водки?

        Ялик кивнул, тряся головой и плечами. Каракосов оглянулся, ища чистый стакан, но потом решился и, взяв бутылку, отхлебнул прямо из горлышка.

        «Московская» показалась ему слабой и разбавленной какой-то сладковатой дрянью. Поэтому он совсем распалился, поднёс бутылку ко рту второй раз и допил спиртное. Ничего не произошло, только захотелось плебейски сплюнуть на пол. Но Лера удержался, пощипал себе нос и тоже взял в зубы спичку.

        Гуревич за это время пришёл в себя и вдруг посмотрел в лицо Каракосову абсолютно трезвыми и сильными глазами.

        - Наверное, хочешь узнать, как всё это было? – голос его больше не звенел хрусталём и не разваливался.

        Лера сказал: «Да», жевал спичку и слушал Гуревича.

        - Прихожу вечером с работы. Замок на один оборот, значит, кто-то дома. Вхожу, вижу её замшевое пальто на вешалке и сапоги у обувной полки. Кричу: «А;га! Агатик!» А она ни гу-гу. Думаю, стыдится, прощения просит. Молчанием. Иду себе на кухню, чайник ставлю, роюсь в холодильнике. Типа, подожду. Потом вижу, в ванную дверь чуть приоткрыта. Ну, я на цыпочках туда. Дверь настежь… - он замолк, точно споткнулся. По лицу его пробежала судорога. – Стою в дверях. Чуть не обоссался. Она вот так на крюке бельевом висит. Как кукла. Руки и ноги в стороны. Как-будто танцует или летит. На шее верёвка, и шея как бы переломлена. Ведь висельники не задыхаются, а шею ломают, да? - Каракосов кивнул, и Ялик стал рассказывать дальше. – Ну, вот. Лицо у неё страшное такое, всё наружу и синее-синее… А вот тут… в углу рта… пена… как будто она перед этим пива перебрала… Понимаешь?   

        Лера ничего не успел ответить. Он ощутил, что лежит на полу, а Гуревич оседлал ему грудь и двумя руками лупит его по лицу. Но чаще машет мимо, потому что пьян и в психе. Он вопит какую-то чушь, в основном «Агата» и «не прощу», и всё пытается бить точно.

        Лера запросто скидывает его (погранец, два года уроков рукопашного боя) и отползает в сторону. Так они лежат оба некоторое время, не в силах прийти в себя и подняться. 

        - Мудозвон ты, Гуревич, - наконец зло говорит Лера. – Я же мог тебя насмерть поломать. Забыл где я был два года? Разнёс бы тебе хрясло в куски, и поминай как звали. Лежи тихо и не дрыгайся.

        Сам он поднялся на ноги и осторожно прошёл в ванную. Белый кафель, какие-то тряпки на полу, тот бельевой крюк справа под потолком. Тут ничто не свидетельствовало о недавней трагедии. Был человек – и его не стало. Отсутствие следов примиряет со случившимся.

        Каракосов вернулся на кухню, помог встать с пола Гуревичу и усадил его за стол. Тот уже пришёл в себя. Внятно рассказал, что вызвал милицию, приехали оперативники, скорая помощь, пригласили понятых, сняли показания и уехали. Труп увезли в карете скорой помощи. Скоро будет опознание и всё такое.

        - Я туда схожу, - сказал Лера.

        - А я тебя не назвал среди её знакомых. Ты вообще ни при чём.

        - Они всё равно меня вычислят. Плохо ты знаешь наши органы.

        Гуревич согласно и безвольно кивнул и тут же продолжил без всякой связи с предыдущим:

        - Устал я. Спать хочу. Давай отваливай.

        - Слушай… - Лере почему-то пришло в голову, что они не поговорили о главном. А ведь сейчас самое время. Потом такого не будет. – Отвалю, не скули.
Только сначала объясни. Мы жили с Агатой почти месяц. Почему она от тебя ушла? Вы же, вроде, как…

       Он свёл два пальца вместе.

        Гуревич сидел, не поднимая головы, но как будто видел все жесты Каракосова. Волосы у него на голове высохли, и сейчас он как бы восстановился после забавного приключения. Стал нормальным и взрослым. Только вот халат из байки и ботинки на босу ногу - сами понимаете.

        - Сам ты мудозвон, Каракосов, - он крякнул, типа усмехнулся. – У неё таких, как ты, было… - рука, поднятая вверх, показала, что гора любовников Агаты высилась до потолка. – А я у неё был один. Поэтому ты, как и все прочие (опять рука к потолку), самоубийство Агаты переживёте. А я нет. Так сложилось. Ещё не знаю, как сдохну, но сдохну скоро. Это как пить дать.

        - Знаешь, что? - Лера опять начал беседу-допрос. – Ты про неё много знал, но, кажется, не понял главного. Ты ей не мешал, вот в чём твой козырь и твоя беда. Не дотягивал ты до неё, Ялик, вот и устраивал. Сдохнуть хочешь – тому доказательство.

        - А ты?

        - Насчёт смерти?

        - Естественно.

        - Это пока не для меня. У меня другие планы.

        Гуревич посмотрел в лицо Каракосову и в глазах у него туманом качнулось непонимание.

        - Ты её любил? – с подозрительной интонацией спросил он. – Или каверзничал?

        Каракосов сомневался, говорить откровенно или нет. Он уже понял, что они с Гуревичем разноязычные и разномыслящие люди. Чтобы договориться сейчас, свести обоюдно язык и мозги на одном векторе, говорить надо было бы долго. Передать Ялику то, что сам уловил только-только, живя вместе с художницей-полькой, наблюдая, как она работает, споря с ней, приходя к согласию и снова начиная сомневаться в правоте её слов об искусстве, воплощении замыслов и, конечно, о жизни и смерти.

        Его волновало открытие того порядка, какие обычно людей не трогают и не беспокоят. Однажды ему со всей очевидностью стало ясно, что он и Агата чужие друг другу здесь, в тривиальности и, если можно так сказать, в скуке жизни.  Но есть ещё высокая очевидность жизни и неумолимая жизненная тоска. А это не тривиальность и не скука. Высокая очевидность и тоска настигают человека только когда он решился пересечь грань жизни навсегда и со всеми. Лера осмелился перешагнуть эту грань.

        Они спорили тогда о его работе над романом. Была ветреная ночь, с секущим дождём и странным не то лаем, не то воем где-то далеко на улице. Темнота и звуки рождали ощущение близкой беды. Это было необъяснимо и потому жутко. Агата стояла у своей картины и зло ругалась по-польски. Лера сидел за письменным столом. 

        Вдруг лампы в комнате мигнули несколько раз, треснули и погасли. Из ночного окна сразу плеснул какой-то небывалый светящийся мрак. Стёкла в рамах загудели. Лера вскочил и обомлел. Он видел, как в темноте вся фигура Агаты вспыхнула тем же светящимся мраком. Сама художница стала бить себя ладонями по лицу и что-то кричать.

        Каракосов кинулся к ней, но она завопила: «Стой! Это мне! Им нужна моя жертва!»

        Потом у молодого человека было ощущение, что он потерял сознание, хотя продолжал ясно и твёрдо ощущать происходящее.   Агата вытянулась в струнку и, казалось, стала выше ростом. Она заговорила на каком-то странном языке, явно не на русском и не на польском. Но у Леры сначала появилось ощущение, что он тоже увеличивается в росте, а потом – понимает, о чём говорит художница. Возник диалог, волшебный, мистический, не из слов, а сразу как бы из земных и космических понятий. Нет, были слова, но они не являлись в прямом смысле словами.

        Возможно, так говорят там, где разговор сам по себе уже ничего не значит, потому что для той высоты и тоски не нужны уже разговоры. Они плывут в сознании, та высота и тоска, прикосновение к ним гасит и убивает слова, но зажигает и оживляет души тех, кто рисует, поёт или пишет.

        Через несколько дней Лера вспоминал тот диалог и пытался его восстановить и перевести на язык низкий, то есть человеческий.  Ничего не вышло. Остались несколько штрихов на бумаге, имитирующих их слова:

        «- Изменить ничего нельзя, ибо всё неизменно.
 
        - Но, создавая, мы призваны изменять.
 
        - Создать ничего нельзя, ибо всё уже создано.
 
        - Но зачем тогда мы?
 
        - Чтобы изменять и создавать, зная, что это бессмысленно. Счастье в этом великом знании».

        Пересказать всё это Гуревичу было невозможно. Агата ушла за улыбнувшимся ей счастьем. Оставаться здесь, внизу, для неё не имело уже никакого смысла.

        «Дальше всё будет проще. Я так не хочу».

        Лера ощутил эту истину, подаренную ему мелькнувшими и пропавшими высотой и тоскою в лице Агаты Талбо-Возницки. Теперь он мог, если осмелится, искать и переживать их снова, снова и снова. Но один, как уверенный в себе художник.

        Ялик Гуревич давно спал, уронив голову на руки. Лера Каракосов не стал его тревожить. Он погасил в кухне свет и ушёл.

        Он знал, что никогда сюда больше не вернётся.

        Одиночество начинало играть с ним в магическую игру погружения в мир высокой тоски. Потери закончились. Родители, Мелисса, Ложников, Гуревич, Агата…
Мелкая рябь в океане воображения. Впереди была встреча с самим собой. Судьба дарила ему то, к чему он так долго и так горячо стремился.

        Часть 3

        1
        Краски жизни померкли. Ювелир, несомненно, устал. Бойковатые типы успели сгрести остатки алмазной пыли из-под его станка и, рассовав платочки с драгоценным шлаком по карманам, притихли.

        Жизнь и люди вообще набрали в рот воды. Тишина стала главной драгоценностью. Страна дремала в ожидании какого-нибудь чуда.


        Леры Каракосова не было в Москве четыре года. Он убрался за 400 километров в северо-восточном направлении и работал официально топографом в Предприятии № 7, обновлявшем карты Горьковской области. На всё про всё ушло чуть больше полугода, и зимой 1982-го работы были прекращены, новые карты отпечатаны и засунуты под голову дремлющей стране. Для удобства и надёги.

        А Лера остался на бывшей базе экспедиции в деревне Сурадеево. Формально числился контролёром и техником, получал 90 рублей в месяц и ни о чём не жалел.  Следил, чтобы пацаны не завалили деревянные вышки-сигналы, а бабульки пореже привязывали коз к торчавшим из земли железякам-реперам. В его пользовании остался пятистенок с хорошей каменной печью и погребом.  Сигналы не падали, репера козам не поддавались и торчали там, где надо, так что в целом работу Леры можно было назвать благостным бездельем. Но он-то использовал его на все сто. Писал роман, ради которого и забрался в эту глушь. В возрасте двадцати одного года Лера избрал счастливое одиночество, которое умных ребят на Руси всегда приводило в дельное состояние.

        Отметим, что Каракосов думал не только о литературе. Наездом в Горький он поступил на заочное отделение Политехнического института. Учиться было не трудно. Почтой он получал задания и так же почтой отправлял свои работы в институт, а весной выезжал на сессию и, легко сдав экзамены, переходил с курса на курс.  Так что к концу отшельничества в его чемодане среди прочего мужского скарба лежал диплом инженера-машиностроителя.

        Летом и зимой небо молчало, солнце будило и покоило, земля давала сил для стойкости, а бумага и пишущая машинка на столе звали к делу жизни.

        Весной 1985 года с рукописью романа «Бунтарь», распечатанной в пяти экземплярах, молодой человек появился в Москве. Топографический период закончился. Четырёхлетнее одиночество было необходимой, созидательной пустотой, куда влились сотни впечатлений, переработанных в литературу. Природная жизнь изменила Леру. На лице и во всём теле появилась сконцентрированная мужественность. Если приглядеться, то Каракосов теперь был похож на терпеливого и сильного хищника, подстерегающего добычу. Он стал спокойно воспринимать людей, спокойно говорить с ними и спокойно на них смотреть. Тёмные глаза, раньше чересчур эмоциональные и горячие, теперь стали глубокими и терпеливыми.  На лбу вырисовывалась красивая поперечная складка, а уголки рта хранили загадочную мини-усмешку, близкую к доброте и одновременно к угрозе.

        Высокорослый, широкоплечий и спокойный Лера Каракосов был красив. Умное лицо добавляло к этой красоте выигрышные баллы.

        Он почувствовал, что быть уверенным в себе – хорошо.
 
        Был конец апреля, пришло тепло и город цвёл от щедрого солнца. Сойдя с поезда в полдень, Каракосов оказался на самом расплавленном меридиане весеннего московского разогрева. 

        С вокзала Лера направился в Гнездниковский переулок, в учебный театр. Там он нашёл бригадира монтировщиков Жору Веселовского. Закончив монтаж декораций вечернего спектакля, Жора быстро переоделся и выскочил к Лере. Два приятели пошли в пивную на Неглинке за Малым театром и отметили встречу.

        - Какие планы теперь? – спросил Жора после того, как Лера вкратце рассказал ему о четырёхлетнем отшельничестве и написании романа.

        - Нужен серьёзный человек из столичной литературной среды.

        Жора задумался.

        - Есть вариант. Дальние родственники, седьмая вода на киселе, но я им иногда достаю билеты в театры: то на Таганку, то на Эфроса, - видя, что Лера почти не отреагировал, расподробничался: - Папа-поэт ведёт семинар в Литинституте, мама – филолог и булгаковед, дочка – переводчица. Можно попробовать.

        - Это, скорее всего, бесполезняк.

        - Скорее всего. Но вдруг откликнутся по-московски: мол, как не порадеть родному человечку?

        -  А как зовут?

        - Он – Данила Иванович, она – Серафима Петровна, дочь – не помню. Фамилия
– Цветных. Может быть, слышал?

        - Нет.

        - Я им сегодня звякну, провентилирую обстановку.

        - Про роман ничего не говори. Он не совсем… цензурный.

        - Антисоветчина? Или матерщина?

        Каракосов потёр переносицу и сказал:

        - Скорее, чертовщина.

        - Современный Гоголь-моголь? Дашь почитать?

        Каракосов отрицательно покачал головой. Веселовский улыбнулся:

        - Правильно. Что знают двое, то знает свинья. Или ты что революционное задумал?

        Лера как-то медленно провёл взглядом по лицу Веселовского, отчего тому стало не по себе. Потом так же медленно отхлебнул пива из кружки, вынул платок, утёр губы и произнёс:

        - В школе меня прозвали Тысячеглазым. Считали, что я много чего знаю наперёд. Вижу будущее. Думали, это шуточки. Оказалось, правда. Но не тогда, а сейчас. Тогда это были шутки. Теперь – как рентген.

        Он замолчал. Жора видел, что приятель погружается в состояние холодного оцепенения, и не знал, что делать.

        Но Каракосов вдруг вынырнул на поверхность из своих раздумий и твёрдо произнёс: 

        - Роман и получился о том, что ждёт нашу страну в ближайшие сорок лет. В период до 2024. Как нас всех крутанёт навынос. Мне нужны люди, которые не побоятся это опубликовать. Не побоятся поверить мне, Тысячеглазому.

        Веселовский перешёл на шёпот:

        - Блин! Да тебе нужен новый «Метрополь»!

        Лера накрыл его руку своей рукой:

        - Тот «Метрополь» конца 70-х уже не повторится. Пять лет прошло. Иных уж нет, а те далече, - он успокоился и сделался обычным посетителем пивной. – Так что обойдёмся пока Цветных и выпьем ещё пива за встречу. Заказывай, не скупись!

        Веселовский сдержал обещание. Синим апрельским вечером Каракосов сидел за большим столом в квартире Цветных на Якиманке и пил ароматный китайский чай с плантаций Фуцзянь. Данила Иванович и Серафима Петровна вежливо обслуживали гостя и говорили о чае. Они очень любили этот напиток и приобретали его у своих знакомых из Китайского посольства. Обоим было далеко за пятьдесят и держались они молодцевато.

        Данила Иванович разглаживал двумя пальцами аккуратную бородку-эспаньолку, посматривал на всех из-под больших очков, кивал узкой головой с тщательно уложенными седыми волосами и рассказывал чуть надтреснутым, но от этого своеобразно мелодичным голосом какую-то чепуху о китайских чайных традициях.

        Серафима Петровна – подтянутая, ловкая и в молодости имевшая, очевидно, умопомрачительную фигуру с тонкой талией и красиво изогнутой, гибкой и именно что эротичной спиной, - мужу поддакивала. Она очков не носила, поэтому располагала к себе своими серыми умными глазами, внимательным взглядом, удивительно чистым розовым лбом и очень круглыми и чёрными бровями.  Вокруг неё вился королевский аромат чрезвычайно дорогих французских духов и какой-то домашней, женской теплоты.

        Каракосова она называла по имени отчеству и незаметно подливала в его чашку чай.

         - Провинция Фуцзянь в Китае - южная, она находится у берегов Восточно-Китайского моря, - напевал Данила Иванович чуть треснутым голосом. – Её жители начали выращивать чай ещё при Сунской династии. Сорта улун и байчу, зелёный и чёрный байховый – самые знаменитые. Пейте это ароматное чудо, вкушайте его волшебство и слушайте.

        Тонкая фарфоровая посуда приятно звенела. В окне золотились огни над набережной Москвы-реки.

        Беседовали долго и как бы со взаимным интересом. Вспоминали известных московских литераторов, Каракосов никого не знал, но был терпелив и аккуратен. Слушал и делал вид, что это ему интересно.

        Вообще чета Цветных произвела на Леру впечатление давно знакомых и весьма близких людей. Он расслабился и чуть было не забыл о цели своего визита.

        Около десяти вечера хлопнула дверь в парадном и скоро в комнату мягкой походкой вошла невысокого роста девушка в светло-сером платье и с изящными перламутровыми бусами на тонкой нежной шее. Сливочные бусины сверкнули белым огнём под электричеством, густые каштановые волосы и оленьи глаза под войлоком бровей источали волшебные искры. Это была двадцатитрёхлетняя дочь хозяев. Она поздоровалась и прошла к себе.

        И именно с этой минуты Лера Каракосов понял, что оказался в этом доме не случайно и, очевидно, по редкому и счастливому совпадению обстоятельств.

        - Как вам чай? – спросил Данила Иванович.

        - Очень вкусный. Спасибо.

        - Что ж, прошу в мой кабинет. Поговорим о деле.

        Они перешли в огромную комнату с пахнущими богатым деревом книжными шкафами, чёрным полированным письменным столом и английскими напольными часами.

        Стены были увешаны картинами, среди которых Лера узнал «Над городом» Шагала.

        - Один из вариантов. Подлинник, - поэт заметил взгляд гостя. – Полёт мечтателей… Присаживайтесь. Так что там у вас? Георгий намекал о каком-то литературном скандале?

        - Не совсем так, - Лера сидел в глубоком кожаном кресле и чувствовал себя забавно, как лилипут во дворце великана. – У меня рукопись. Обычный роман. То есть не совсем обычный. Скажем так, утопия. Или антиутопия. Кому как понравится. Меня интересует мнение профессионала.

        - Краткая рецензия или доскональный разбор?

        - Нет. Кто его сейчас сможет напечатать.

        Цветных достал портсигар, раскрыл его и протянул Лере.

        - Спасибо, я не курю.

        Поэт вынул сигарету, покатал её между большим и указательным пальцами, закурил и подвинул к себе круглую глиняную пепельницу в виде скорлупы большого грецкого ореха. Снял очки, устало протёр глаза и, кашлянув, словно туберкулёзник, произнёс:

        - Видите ли, как говорят англичане «ит дипендс». Всё зависит от того, насколько ваш роман своевременен. Ну и, естественно, грамотен и любопытен. Так или иначе, прежде, чем мне подумать, кому его предложить для оценки, расскажите хотя бы вкратце, о чём он? Что представляет из себя ваша утопия?

        - Да, вы правы, конечно. Мнений бывает много. Но мне не нужна оценка. Мне нужен человек из хорошего журнала, который возьмётся его напечатать.  Желательно «Новый мир» или «Звезда», «Октябрь», «Знамя». Или предложите что-то сами, но с большим тиражом и знаменитое.

        Некоторое время Цветных курил и молчал, размышляя над тем, как дальше вести себя с этим, скорее всего, графоманом. «С большим тиражом и знаменитое» понравилось ему больше всего. О литературе гость говорил, как о лошадях на скачках. «Скорее всего, он дурак, - думал поэт, - и надо побыстрее выпроводить его вон. Рукопись у него, конечно, возьму. Посмеёмся с женой и дочкой за обедом. Сейчас спрошу у него что-нибудь общее о сюжете и героях – и будем прощаться. Надеюсь, что навсегда».

        Он не заметил, что Каракосов улыбается. Поэтому вздрогнул, услышав его голос и, словно очнувшись, обратил внимание на довольное выражение его красивого лица.

        - Данила Иванович, я не дурак и не графоман, как вы сейчас предположили, - гость отвёл руку в сторону, отгоняя подобным жестом прочь сомнения Цветных и освобождая себе место для выступления. – Я - хороший и интересный писатель. Неожиданный и ни на кого не похожий. Но тем лучше. Когда я стану знаменитым, вы сможете писать о нашем знакомстве и давать интервью о том, как вы меня открыли, словно Америку, и дали дорогу новому таланту. 

        Цветных затолкал сигарету в грецкий орех и надел очки. Гость улыбался. Ему ничего не стоило произнести предыдущую тираду, потому что он не чувствовал себя слабее Цветных.

        А поэт почувствовал себя страшно неудобно за своим рабочим столом. Он хотел подняться, но Лера остановил его жестом руки, предложив оставаться на месте и успокоиться. Цветных кивнул, соглашаясь. Так они сидели ещё несколько минут.
 
        Напольные часы вздохнули и пробили одиннадцать.

        Лера встал. В руке у него была картонная папка, взявшаяся как бы из воздуха.   Если бы поэт не был так растерян, то увидел тонкий кожаный портфель у ножки кресла. Лера пришёл с ним в гости и папку вынул именно оттуда. 

        - Вот рукопись, - гость потянулся к столу и положил папку перед Цветных. – Роман «Бунтарь». 388 страниц. Время действия – наши дни и потом – самое ближайшее будущее. Почему я и сказал, что это утопия. Что-то тут выдумано, а что-то нет. Просто у меня дар предвидения, - и добавил вежливо, чтобы снять
замешательство Данилы Ивановича. – Вы понимаете, о чём я, что тут говорить. Прочитайте, пожалуйста, очень прошу. Дайте знать через Жору Веселовского, когда зайти.

        - Да-да, не сомневайтесь. Больше недели это не займёт.

        Цветных наконец встал и подал руку Каракосову. Лера ответил на рукопожатие и попрощался:

        - Всего хорошего.

        В прихожей гостя ожидала дочка Цветных. Очевидно, в её семейные обязанности входило провожать посетителей. Девушка держалась прямо, чуть приподняв подбородок и скрестив на груди руки. Лера опять увидел искры в её глазах и совсем неожиданно, как что-то интимное, бывшее сейчас только между ними одними – ореховую каплю родинки справа на шее.

        - Меня зовут Ариоль, - представилась девушка. – А вас?

        - Лера. Рад знакомству.

        Ариоль стояла у зеркала, отражаясь в нём спиной. Отражение было ещё многозначительнее сверкающих глаз и капли-родинки, потому что Лера заметил немного разошедшуюся молнию на верхней кромке платья.

        - Ну и лицо у вас.

        Лера внимательно посмотрел на девушку и непонимающе пожал плечами:

        - В каком смысле?

        Ариоль вздохнула:

        - В смысле: гиря до полу дошла.

        - Не понимаю.

        - Конечно, не понимаете. К кому пришли и зачем, не понимаете. Кто вы для нас и кто мы для вас, не понимаете. И чем всё это для вас кончится, тоже не понимаете.

        Что-то показалось Каракосову странным. Не то, что сказала девушка, а как она это сказала. В её манере была неподвижность, речь текла медленно и звук словно проходил сквозь воду. Веки странно медленно закрывали и открывали глаза, губы почти не шевелились, зато глубокими рывками бился пульс в шейной ямке между ключицами. Иногда она качала вниз головкой, словно ставя точку во фразе, и тогда её густые волосы вздрагивали и, казалось, сонно колебались, подобно траве под ветром или водорослям под течением.

        «Русалка, - подумал Каракосов. – Она меня гипнотизирует».

        Ариоль протянула Лере брошюрку в мягкой обложке. 

        - Первое. Почитайте папины стихи и скажите ему, что они вас поразили. Второе. Принесите маме букет роз в подарок, как булгаковской Маргарите. Третье. Купите приличный костюм и никогда не приходите к нам в джинсах. Надеюсь, запомнили?

        Ариоль не улыбалась, но смех бродил у неё глубоко в груди, под светло-серым платьем и нитью перламутровых бус. Каракосов подумал, что он хочет прижаться к этому платью и услышать гибкий клёкот девичьего смеха под материей, укрывающей молодую розовую кожу.

        Он покраснел, наклонил голову и опустился вниз, ища свои ботинки.  Обувшись, выпрямился и вопросительно посмотрел на Ариоль.

        - Что? – спросила она.

        - Ничего.

        Она открыла дверь.

        - Идите. И не забудьте, что я вам сказала.

        Лера вышел из подъезда в лёгком расположении духа. Он вприпрыжку двинулся в сторону Кадашевской набережной, полной грудью вдыхая ночной весенний воздух.

        Ему казалось, что сердце щебечет в груди, а по спине ползут приятные ласковые червячки. В голове бумкало серебряным колокольцем: «Ариоль». Он бежал и с восторгом слушал этот бум. Скорее всего, он придёт к Цветных через неделю и опять увидит свою русалку.

        То, что она будет его русалкой, не подлежало сомнению...

        … И то, что он вновь рассмотрит ореховую родинку на шее, почему-то странным образом смыкалось с предчувствием, что «Бунтарь» произведёт сногсшибательное впечатление и писательская судьба его будет великолепна.

        2

        Родителям Каракосов позвонил по телефону, решив домой ни в коем случае не ездить. Впервые он почувствовал, что видеть их совсем не обязательно. Голос мамы в телефонной трубке стал достаточной питательной порцией для того, кого она когда-то вскормила грудью.

        Временно он попросился пожить у Веселовского. Жора снимал небольшой деревянный домик в Малаховке. Жилище было так себе, с минимальным комфортом и холодное. Зато вокруг был участок с елями и ольхой. По утрам земля казалась пропахшей сырой корой и лапником. Вечером можно было жечь костёр и болтать, слушая треск горевших веток.

        Так прошла неделя, похожая на отпуск.

        В воскресенье около десяти утра Лера вышел во двор. День был солнечный и прозрачный. Свежий утренний воздух и яркий свет делали его приятным чуть ли не наощупь. На синем безоблачном небе можно было рисовать самыми блёклыми красками. Всё равно рисунок получился бы чётким и контрастным.

        Жорик второй день был по работе в городе. Готовилась премьера и режиссёр терзал постановочную часть претензиями. Ему не нравилось всё, включая складки на заднике и грязные кабели у софитов. Веселовский отбивался от режиссёра как мог, но будучи человеком театра, уступал тому чаще, чем возражал, и в конце концов просто заночевал на Гнездниковском, чтобы с выгородкой, светом и реквизитом всё было, как он сам выразился, «чики-чики».

        Два дня и две ночи в Малаховке в пустом доме показались Каракосову ожиданием и прелюдией чего-то сладко-томительного, как в детстве подарка на Новый год или на день рождения.

        И вот сейчас он стоял на крыльце и наблюдал за невысокой молодой женщиной в синем кашемировом пальто и широкополом белом берете, которая бродила по участку и как будто что-то искала, раздвигая прошлогоднюю траву носком высокого белого сапога. Он узнал её сразу, словно ударился головой о стену. Конечно же, это была Ариоль! Он никогда прежде не видел её в этом пальто и берете, но надо ли влюблённому видеть лицо предмета своей любви, слышать её голос или тем более осматривать её одежду для того, чтобы узнать даже во мраке.

        Лера наблюдал за девушкой, получая бессмысленное удовольствие от происходящего. А она продолжала разгуливать среди деревьев, даже не собираясь обращать внимание на хозяина. В конце концов можно было подумать, что она здесь не впервые.

        Наконец Ариоль повернулась в сторону Каракосова, узнала его и помахала ему рукой. Лера спустился с крыльца и подошёл к ней, сияя лицом.

        - Вот и я, - сказала девушка вместо приветствия. И сразу объяснила причину своего появления. – Меня привёз сюда Георгий. Он побежал в магазин на станции. Купить что-нибудь к чаю. А к вам у меня записка от папы. Он хочет вас видеть как можно быстрее. Вот она, возьмите!

        Каракосов развернул сложенный пополам лист из хорошей почтовой бумаги.
«Роман увлекательный… надо встретиться, поговорить… есть кое-какие идеи… сегодня в 14. 00 у меня дома».

        Он поднял взгляд и увидел оленьи глаза. Захотелось вдруг сорвать с головы девушки берет, чтобы волосы разметались у неё по плечам, глаза заблестели ещё ярче и стали совсем дикими. В голове металось что-то вроде «Сарынь на кичку!», свистели палаши и неслись куда-то кони. Утреннее солнце сверкало сразу со всех сторон.

        - Я подумал тогда, что вы похожи на русалку, - сказал Лера неизвестно к чему. – Но теперь вижу, что вы дикая кошка. Осторожная и смертельно опасная.

        Ариоль промолчала, слегка прищурилась и вдруг действительно стала подобна маленькой хищнице. Она держалась свободно, но свобода и лёгкость тела свидетельствовали о готовности к убийственному прыжку.

        - А вы к тому же ещё и фантазёр, - девушка произнесла это как бы осуждающе, но Каракосов уже понимал, что слова об опасной кошке пришлись ей по вкусу.               

        - Не притворяйтесь, Ариоль. Вы действительно опасная женщина.

        - Какой ясноглазый.

        - Тысячеглазый.

        - Сильный образ.

        Он смотрел на неё с таким восторгом, что девушка покраснела.

        - Прекратите. А то я уйду, - сказала она не то сердясь, не то подзуживая молодого человека. – И вообще, давайте на ты. Если честно, меня раздражает надуманная комильфотность.

        В эту секунду появился Веселовский с бумажным пакетом. Видно было, что он очень устал за эти два дня и втайне мечтает остаться один в своей малаховской халабуде, чтобы выспаться. Премьера спектакля на Гнездниковском должна была состояться во вторник. Жора имел два дня выходных и не хотел тратить их на болтовню с хорошими, но по существу не близкими ему знакомыми.

        Через час Лера и Ариоль электричкой ехали в Москву. Каракосов попытался узнать у девушки, что его ожидает, но она объяснила, что отец не посвящает её в свои дела. Роман он прочитал за один день и одну ночь, спрятал у себя в кабинете и никому из домашних не показывал.

        - Единственное, что могу сказать: кажется, ты поразил его навылет. Он пригласил на сегодняшнюю встречу Сашу Корна, который тоже прочитал твой роман. Это бард и диссидент. По-моему, всё очень серьёзно.

        - Они хотят использовать меня для какого-нибудь скандала?

        Ариоль быстро и почти не слышно сказала: «Меня это не касается. Думай сам, Тысячеглазый. Ты ступил на поле, где успех может стоить жизни», - после чего скорчила смешную гримаску и отвернулась к окну.

        Оказавшись в кабинете Данилы Ивановича, Лера немного растерялся. Шторы на окне были раздвинуты, солнечный свет украшал напольные часы и книжные шкафы золотым оттиском. Чёрный стол казался не рабочим местом, а музейным раритетом, мерцавшим дорогой плоскостью и дорогими гранями. Шагал на стене светился каким-то мистическим светом.

        Среди этого благородного и дорогостоящего сияния тёмным пятном выделялся невысокий человек без возраста. У него была густая шевелюра, цепкие глаза и впалые щёки. Он стоял в дальнем углу комнаты, плечом подпирая стену. Руки он держал в карманах чёрных брюк, заправленных под чёрную водолазку.

        Во рту у него дымилась сигарета и пепел, накапливаясь, падал на пол.

        - Знакомьтесь, - Цветных развёл и свёл руки, приглашая гостей сходится, подобно боксёрам на ринге. – Лера Каракосов, автор романа. Саша Корн, журналист, писатель, поэт, бард и вообще - человек-оркестр.

        Ладонь и пальцы у Корна оказались как бы пластилиновыми и очень неприятными. Каракосову показалось, что бард ощупывает его руку, словно отыскивает уязвимое место в надежде оторвать её и унести с собой.

        Ему захотелось незаметно очистить ладонь после рукопожатия. Поэтому он заложил руки за спину и двумя короткими незаметными движениями вытер их о пояс брюк.

        Данила  Иванович тем временем сел за свой  стол-музей и произнёс:

        - Я, господа, пригласил вас с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: мы на краю гибели, - затем он вынул из ящика стола картонную папку и выложил её на столешницу. – Наш убийца – роман никому неизвестного автора Леры Каракосова под названием «Бунтарь».

        Он расшнуровал папку, достал оттуда толстую рукопись и, аккуратно поправив её края, взвесил на руке.

        - Он никогда не будет напечатан, но уже сейчас начал свою разрушительную работу. Он прочитан по меньшей мере двумя людьми. Потом рукопись пойдёт по рукам, и количество разрушенных судеб, разорвавшихся сердец и свихнувшихся голов только увеличится. Оберегая своё будущее, мы можем уничтожить рукопись. Но что делать с автором, который наверняка имеет другие копии и готов орудовать ими всем на горе, я не знаю. Не убивать же его, в конце-то концов!

        Лера, выслушав Цветных, подумал только одно: «Я попал в яблочко. «Бунтарь» станет моим трамплином в будущее».

        Не отделяясь от стены, Саша Корн спросил:

        - Вы понимаете, о чём речь, молодой гений? У вас такое лицо, как будто вы выиграли в лотерею автомобиль. Вы или новый Джойс, или круглый дурак, сечёте фишку?

        Каракосов посмотрел в сторону человека-оркестра и веско сказал:

        - Я всё понимаю. Только не люблю быдлячества. Смените этот тон, или я за себя не ручаюсь.

        - Тихо, тихо! – повысил голос Цветных. Он смотрел как бы на рукопись, но следил за повздорившими гостями. – Гадостей в своём доме я не позволю. Выбирайте выражения, прошу вас. Давайте поговорим о романе. Присядьте к столу и начнём работу.   

        Саша Корн спокойно прошёл мимо Леры и сел в кресло. Вынув новую сигарету и зажигалку, он опять закурил. Цветных удовлетворённо кивнул и придвинул ему пепельницу в виде грецкого ореха.

        Автор «Бунтаря» занял соседнее кресло, но отодвинул его подальше от человека-оркестра. Неожиданно он подумал о том, что был бы рад видеть в этой комнате не чёрного задиру, а Ариоль. Но тут же отбросил эту мысль, поняв, что в ней больше чувственной глупости, чем спокойного ума.

        Данила Иванович открыл первую страницу романа.

        - Вот как вы начинаете, - он надел очки и зачитал фразу. – «Мир недообъясним. Он развивается по неизвестным нам законам. История обманывает нас, убаюкивая наше сознание тем, что худшее сменится лучшим.

        И когда происходит наоборот, делает вид, что в этом виноваты мы сами.

        Живоруков разжал зубы и вытащил дуло пистолета изо рта. Ему показалось, что он крепко спал и вдруг проснулся. Мысль про недообъяснённый мир спасла его от самоубийства». 

        Прочитав, он обвёл глазами собеседников, точно спрашивая: каково?

        Лера молчал, Корн курил отвлечённо, как будто был глухой и ничего не слышал.

        Цветных кивнул и откинулся на спинку стула, демонстрируя всем своим видом, что эксперимент удался.

        - Уже шесть этих предложений, - сказал он наконец, - решают судьбу вашего романа.  Советский мир объясним, и спорить с этим нельзя. Пистолет для самоубийства в том же советском мире вещь невозможная. Автор сразу показывает нам, что с этим не согласен. Смело! Потому что эта демонстрация вмиг захлопывает перед ним двери всех советских журналов и издательств. Он попадает в список «неблагонадёжных» и может, извините за прямоту, валить из страны на все четыре стороны.

        Возникла пауза. Корн курил, Лера ожидал, что будет дальше. Вступление он понял. Теперь его интересовало развитие сюжета, в котором ему выделена главная роль. Четыре года, проведённых над рукописью «Бунтаря», были вкладом в сегодняшнюю modus in rebus* .  На иное он бы и не согласился. Откровения, которые пришли к нему во время работы и ставшие возможными благодаря хвалёной «тысячеглазости», стоили ему достаточно дорого. В хрусталиках всех его глаз шла юзом его страна. Торговать знанием будущего он, конечно, не собирался. Но хотел быть вовремя услышанным и понятым.

        Он не знал, как спасти возможную жертву, но видел, что опасность рядом. «Бунтарь» бунтовал против слепоты, глухоты и бездействия тех, кого недообъяснённый мир готов был погубить куда более страшным оружием, чем вложенный в рот ствол пистолета.

        Вдруг Саша Корн нагнулся к столу, сунул окурок в пепельницу, потом
 
        - У меня два вопроса к автору, - неожиданно вежливо и уважительно сказал Корн. По тону было ясно, что он интеллигентный человек и, несмотря на свою эпатирующую внешность, очень внимателен к происходящему, к людям и, вероятно, человек глубокого, свежего и оригинального ума. – Но сначала извините меня за мой первоначальный настрой. Теперь собственно вопросы. Что именно убедило вас в таком развитии событий в СССР до 2025 года? И ещё: если развитие событий таково, то не спровоцирует ли ваш роман панику? Я имею в виду культурный и интеллектуальный коллапс?

        Цветных перевёл взгляд на Каракосова.

        - Дело в следующем, - Лера поднял глаза на соседа, уточняя способ обращения.

        - Саша, - подсказал Корн. – Это творческое имя. Немного псевдоним, немного игра.

        - Спасибо, - Лера откликнулся на вежливость. -  Будущее описано мною так, как его вижу я. Вероятно, не в деталях, но точно в каждом переломном моменте. СССР исчезнет в начале 1990-х годов, потом будут войны и техногенные катастрофы на его бывшей территории, страшные теракты, узурпация власти одним лицом, имитация осуждения ситуации в стране  и как бы борьба за власть между слабаками, выращенными самой этой единоличной властью. Потом ещё один развал страны на более мелкие части и к 2025 году -  крупный передел власти, так как лидер будет смещён своими же прихвостнями, которые вышвырнут его и устроят драку у престола за мелкие оставшиеся территории и отощавшие денежные мешки. К тому времени возникнет опасность полного поглощения страны другими державами, но этого не произойдёт, так как среди держав не найдётся лидера, способного взять на себя руководство таким огромным геополитическим поворотом. А у нас появится политическая коалиция, взявшая власть в свои руки и объявившая программу возрождения. Это будут военные и интеллектуалы. Что же насчёт паники… - Лера коротко усмехнулся. – Её не будет, потому что страх не выжить страшнее паники, которая внезапно может подсказать выход из гиблой ситуации. Мы будем опять выживать и ждать очередной Божьей милости великому народу.

        - Всё логично, - Саша Корн потёр ладонями, словно согревая их. Лицо его было в напряжении. – И ваш бунтарь Сева Живоруков будет бунтовать как раз против тех, кто идёт против исторической логики.

        - Только в некотором смысле. На самом деле он будет искать того, кто не побоится пустить ему пулю в лоб, увидев в нём фанатика и приверженца этой псевдологики. Мир недообъясним и история не всегда меняет худшее на лучшее. Она может открыть дверь ещё более отвратительному, и ждать, что после заката обязательно будет восход, могут только идиоты и глупцы. Вот идея Живорукова.   

        Корн снова закурил и спросил:

        - В финале романа ваш герой прячется в сумасшедшем доме. Он сдался? Бунт не состоялся?

        - Да. Он понимает, что стране нужны не бунтари, а  мыслители. Нужен не желудок, а разум.  Жизнь людей превратилась в бессмысленное потребление.  Живоруков не понимает, как убить эту чуму, и перечёркивает свой неудавшийся бунт рукой врача-психиатра.

        Повисла пауза.

        - Вас обвинят в извращении государственной идеологии, - негромко сказал Цветных.  – Скорее всего не посадят, но предложат как можно быстрее покинуть СССР.

        - Меня это мало интересует, - Лера не притворялся. – Я люблю свою страну и хочу участвовать в её реинкарнации. Я вижу, как она распадается и вижу, что это может зайти слишком далеко. Сначала к бунту, а потом к дурдому.

        Цветных и Корн переглянулись. Их взгляды говорили о том, что разговор приблизился к кульминации.

        Данила Иванович встал и отошёл к двери, как бы самоустраняясь от дальнейшего разговора. Саша Корн понизил голос:

        - Теперь послушайте меня, Лера. «Бунтарь» не во всём объективен, но смел и справедлив. Вы очень талантливый писатель. И в некотором смысле опасный для любой системы. В том числе и для нашей. Но… - он прищурил глаза и выпустил облачко сигаретного дыма, -  так или иначе необходимый людям, в ней существующим. Многие из них думают так же, как вы, или почти так же. Поэтому…

        Цветных приоткрыл дверь, выглянул, потом закрыл её и кивнул барду – можно. Корн заговорил быстрее:

        - Сейчас группа людей: известных литераторов, политиков и учёных – создаёт журнал, подобный знаменитому «Метрополю» 1979 года. Условное название «Метроном». Как некий парафраз тому запрещённому государством вызову. Я один из его активных участников. Хочу просить вас предоставить роман для публикации в первом номере. Думаю, наша редколлегия возьмёт «Бунтаря» с удовольствием. Слово за вами, Каракосов.  Славы не обещаю, но известность вы получите запредельную! Короче, вы согласны?

        - Да.

        - И даже не хотите подумать о последствиях?

        - Нет.

        - Ну а что, если…

        Лера резко поднялся и дрожавшим от радости голосом выпалил:

        - «Если» – это и будет самое интересное.

        Троица простилась, договорившись на следующий день встретиться в доме, где состоится собрание участников первого номера журнала.

        Поздно вечером Каракосов в возбуждении целый час бродил вокруг дачного домика в Малаховке. Он был счастлив и ему было страшно. Он дал согласие на участие в «Метрономе» и чувствовал, что совершил отчаянный шаг в бездну. Ту самую, в которой хранятся залежи, именуемые несчастьем, счастьем, мукой, страданием, откровением и сбывшейся мечтой.


*мера вещей (лат.)


        3

        На следующий вечер запланированная встреча создателей журнала «Метроном» прошла в одной из квартир обычного многоэтажного дома в районе Перово. Собралось человек двадцать. Лера многих узнавал, хотя видел в первый раз. Говорили не столько о литературе, сколько о политике. Идеи сыпались как из рога изобилия. Критик Павел Жалин буквально требовал создания рубрики «Терновый венец», в которой публиковались бы эссе о запрещённых писателях и поэтах. Прозаик Олег Широков настаивал на тщательном отборе материалов. «Мы не должны гнаться за скандалами, а возвращать русский язык в его естественное состояние», - сказал он, при этом в упор глядя на Леру. Лера понимающе кивнул, хотя был несколько озадачен. Если его пригласили быть «метрономовцем», то за каким чёртом делать непонятные намёки? Поэтесса Роза Гладштейн предложила публиковать страницу пародий на «волкодавов». Под ними она подразумевала литературных бонз.  Споров и мнений было много, но тем не менее своей цели собрание достигло быстро. Написали устав журнала, выбрали редколлегию и главного редактора, оговорили список материалов для сигнального номера.   Роман «Бунтарь» разбили на два номера. «Если всё будет нормально», - сказал Саша Корн, которого назначили заместителем главного редактора. На нём лежала связь с одним зауральским издательством, которое взяло на себя всю техническую работу над «Метрономом»: корректуру, вёрстку и печать.

        «Нормально» значило «выжить». Это понимали все собравшиеся. Лере казалось, что он присутствует чуть ли не на учредительном собрании Пушкинского «Современника» или знаменитых «Граней».

        - Ну как? – спросил Данила Иванович Цветных, когда он и Каракосов сели в такси. Время было около двух часов ночи и поэт пригласил молодого человека переночевать у них на Якиманке. – Вы довольны происходящим?

        Каракосов был, конечно, доволен, но и встревожен. Поэтому заявил о причине своей тревоги прямым вопросом:

        - Вы уверены, что среди этих людей нет стукача?

        Поэт ответил не раздумывая:

        - Уверены, что есть. Даже знаем, кто это.

        - Кто?

        Цветных не улыбался, а выглядел свинцово серьёзным:

        - Я.

        Лера невольно отпрянул от него на дальний край сиденья. Сердце перестало стучать и ладони похолодели.

        Наконец он собрался с мыслями и сказал:

        - Простите, Данила Иванович, но этого не может быть. 

        - Может.

        - Но тогда я ничего не понимаю!

        - Всё очень просто. У каждого из нас в журнале своя роль. На меня возложена обязанность связи с органами. Я как бы их агент, но на самом деле агент редакции. Работаю под прикрытием. Любите детективы?

        Лера отвлечённо пожал плечами.

        - Мы играем с очень опасными соперниками, - пояснил Цветных, - и предпочитаем запустить в их лагерь своего агента, чем ждать, когда они зашлют нам своего. А рано или поздно они это сделают, будьте уверены, Лера.

        - И что?

        - Ничего. Надеюсь, вы меня понимаете? И вообще не думайте об этом. Пишите свои романы и стройте свою творческую судьбу.

        Вдруг он сделал сверхнаивное лицо и добавил:

        - А лучше всего привыкните к мысли, что вы об этом совсем ничего не знаете. И мы с вами об этом вообще не говорили.

        Лере отвели небольшую комнату.

        Ночью Ариоль пришла к нему во сне. Он шёл по берегу моря в направлении строения, похожего на храм. Здание было синего цвета и наверху имело не то шпиль, не то антенну. Облака, то и дело задевавшие шпиль, мгновенно таяли, словно хлопья снега, упавшие на раскалённую плиту.

        Увидев дверь в нижнем этаже храма, Лера открыл её.  Сразу за дверью начиналась лестница, резко уходившая вверх. Не раздумывая, он стал подниматься по ступеням. Когда ногам, уставшим от подъёма, было уже невмоготу, лестница вышла в небольшой зал, пронизанный синим и лёгким светом. В центре зала стояло кресло с прямой и высокой спинкой. Не сразу, но Лера различил человека, сидящего в кресле.
Это была женщина. Приблизившись, он узнал Ариоль. Она была почти голая, только груди и впадинку под животом и края бёдер укрывала воздушная сереброподобная ткань. Маленькие и очень красивые голые ступни Ариоль сомкнула, точно смущаясь.
На груди у девушки мерцали бусы из перламутра. 

        Лера взял её за руку и поцеловал. Это было нелепо и тем не менее правильно. Ариоль откинула голову назад на спинку кресла и одними губами сказала:

        - Наконец.

        И это был не упрёк, а похвала.

        Лера смутился, хотя внутри чувствовал какое-то детское наивное удовольствие от происходящего. Он ещё раз поцеловал девушке руку и так и остался стоять, не выпуская её из ладони.

        Ариоль не сопротивлялась. Лицо её светилось одобрением и даже немножко кокетливым предложением продолжать.

        Лера не отрывал взгляда от её глаз и, как и бывает во сне, понимал всё без единого слова.

        Он обвёл взглядом комнату. Ариоль улыбнулась и кивнула. Она развернулась вместе с креслом и подняла вверх руку, приглашая Леру подойти ещё ближе и держать её за обе руки. Он сделал полшага вперёд.

        Стена напротив вспыхнула и на ней проявились две картины.

        Лера не ожидал этого, но странным образом понимал.  Перед ними светились два полотна Агаты Талбо-Возницки. Он узнал свой портрет, который полька-художница закончила перед своим самоубийством, и картину с магическим переходом света в темноту. Здесь, во сне, они выглядели лучше, чем наяву, и почему-то казались связаны каким-то глубоким смыслом.

        Лера почувствовал слёзы в уголках глаз.

        «- Она сделала всё так, чтобы мы встретились с тобою.
 
        - Я её любил.
 
        - Хорошо. Но это было лишь начало. Теперь ты полюбишь меня. Не надо слёз. Хорошее всегда продолжается только хорошим».

        Разговор прозвучал где-то в воображении, но был воспринят Лерой, словно услышанный наяву. Слёз у него больше не было. Было только предчувствие силы и радости, как бывает после дождя, когда воздух становится прозрачным и земля согревается солнечным светом.

        Ариоль отпустила его руку, опустила свою, и через две секунды он увидел, как из-за кресла выпорхнуло крылышко сереброподобной ткани и бесшумно легло на пол.

        И он всё понял, о Господи!

        Не раздумывая, Лера обошёл кресло, и в зале, очень легко и как-то к месту, погас синий свет… 

        …Весь следующий день сон преследовал его тихими воспоминаниями. На кошачьих лапах сон неустанно бродил вокруг и бесшумно тревожил. К тому же после завтрака Каракосова ошеломил Цветных.

        - А у меня для вас сюрприз, - сказал он, чуть улыбаясь, словно доктор, сообщающий хороший диагноз пациенту. – Идёмте со мной.

        Они вышли на лестничную клетку, поэт достал из кармана ключи, открыл дверь дальней квартиры и пригласил Леру заходить.

        Каракосов и Цветных оказались в несколько заброшенном, но весьма богатом московском жилище. Из общего коридора, обклеенного песчаного цвета обоями и увешанного чёрными африканскими масками, они прошли в большую комнату, в которой был стол с пишущей машинкой, книжные шкафы и огромный телевизор явно несоветского производства. В углу стоял механизм, похожий на уменьшенный велосипед без колёс, но на платформе.

        - Ну как? – спросил Данила Иванович, дав гостю осмотреться. - Нравится?

        - Впечатляет, - Лера не любил притворяться. – А это что?

        - Домашний велотренажёр. Американская штучка. Для разминки чресел нам, кабинетным сидельцам. 

        - Ясно. Но при чём здесь я?

        Данила Иванович облокотился плечом на шкаф и, поигрывая ключами, растолковал:

        - Здесь живёт Никита Омский, тележурналист, наш хороший друг. Сейчас он с семьёй уехал на два года в Польшу по заданию телеканала. Хроника, репортажи, политика и всё такое. Нам поручили за квартирой присмотреть, - тут Цветных помолчал и затем продолжил. – Хочу предложить вам пожить здесь, у меня под боком. Думаю, что и для «Метронома» в этом будет польза.

        Лера склонил голову набок:

        - Какая?

        - Квартира под наблюдением, сами понимаете. Так что когда у органов возникнет интерес к нашему журналу – а он возникнет обязательно! – им никого не придётся искать. Все здесь, под боком. Как у Усатого в Переделкине. Значит, и придираться к нам будут по минимуму. Хотя бы поначалу.

        - Это что же: волку в зубы, к чёрту в пасть?
Цветных тряхнул ключами и сказал очень быстро:

        - Поверьте мне, что неприятностей у нас будет с избытком. Так давайте для начала сделаем вид, что мы с этими ребятами из одной песочницы. И потом…

        - Что потом?

        - Пусть хорошее для вас лично начинается с хорошего. Расходов минимум: электричество, газ, телефон. Ну и порядок в квартире. К тому же здесь общество, аура. Якиманка всё-таки. Лучше, чем в Малаховке, не так ли?

        Лера, продолжая параллельно вспоминать свой сон, отметил сказанное поэтом про хорошее. И ответил:

        - Согласен. Сегодня можно переезжать? 

        Каракосов не был ни крохобором, ни впечатлительной размазнёй. Если раньше он видел повсюду трещины раздробья, то теперь его глаза были перенасыщены стойким рисунком идеальной сферы.  Цельной, но неподвижной. Идеальная форма словно противоречила мрачному содержанию. Прежде Лера как бы пил мутную, малоприятную воду – и вот она кончилась, и в сосуде оголилось дно. То есть пить было больше нечего. Очень скоро пришла жажда, но утолить её теперь было невозможно.

        Ребёнок вырос и для того чтобы хлебнуть из лужи, ему надо было лечь навзничь. Как же этого не хотелось, право слово!

        Вселившись      в   квартиру      журналиста Омского, Лера впервые в      своей жизни столкнулся с псевдоидеалом законченности. Некоторое время он мучился незнакомым ощущением безответственности, какая приходит к тому, кто успешно завершил большой труд. Даже если почитатели не украшают его голову лаврами, ему достаточно сознания пусть не подвига, но удачи как минимум. Сизиф вкатил свой булыжник на гору в Аиде и сидит, потирая руки и отплёвываясь.

        Но очень скоро жажда нового дела, создания нового текста вернулась.
Идеальная сфера ушла в пространство, став точкой. Вокруг было что-то неясное, то ли затвердевшие облака, то ли опластилиненная пена.  Ночами во  сне и даже днём эти нереальные призраки нет-нет да и выглядывали из-за стены законченности и безответственности. Иногда среди волнистых нагромождений слышались звуки и голоса. Там кто-то был.

        Однажды пришла догадка. Каракосов развернул свои рукописи, привезённые с заставы Тюрк-Демкуш, и стал в них вчитываться. Вероятно, звуки и голоса шли отсюда. Старший лейтенант Морфеев хотел пережить ещё раз свою судьбу, но более ярко. Но скоро Лера понял, что ошибся. В эту реку входить ещё раз не стоило. Опыт «Бунтаря» усилил его профессиональную оптику. Была «тысячеглазость», но совсем другого свойства. Слова в старых рассказах рассыпались под этой «тысячеглазостью». Они были просто словами, склеенными кое-как. В них не было ни мяса, ни крови. Прошлый опыт, пять лет назад казавшийся золотом, теперь тянул максимум на ржавую железяку.  Она годилась для крыши собачьей конуры, но не для изготовления украшений.

        Он остолбенело листал рукопись. Он только-только начинал догадываться, что написанное пото;м уничтожает всё, созданное прежде.

        Глупейший напряг Сизифа по сравнению с трудом того, кто подбирает слова для глыб рассказов или романов и вкатывает их в гору, вершина которой никому неведома и прячется за облаками и туманами выдумки, всего-то поросячий визг и щенячий скулёж.   Но и сам литературный труд не стоит ничего, как и безнадёжное желание долететь до центра Вселенной или прожить ещё одну, вторую жизнь.

        Каракосов сидел за письменным столом над пишущей машинкой, как смертник перед осуществлением приговора. Странно, что хотелось не жить, а чтобы жизнь прекратилась как можно скорее. По вискам у него тёк неприятный холодный пот, а рука в злобе мяла и уродовала старую рукопись. Зрачки расширились до исчезновения, губы кривились и шептали какую-то чушь.

        Внезапный звонок в дверь чуть не пронзил ему голову. Лера опомнился, заставил себя подняться, выправить лицо и более-менее уверенно выйти в прихожую.

        - Что с тобой?

        Ариоль стояла на пороге, повернувшись боком и выставив из-под складок длинной юбки колено правой ноги. Колено светилось, словно лицо ребёнка. От девушки пахло нежными духами и лицо у неё сияло.

        Рядом с ней, почти уткнувшись грудью ей в плечо, по-свойски держался                сорокалетний мужчина с очень колючими ястребиными глазами и острым   узким лицом. Как бы немного обструганный индеец в исполнении Гойко Митича. На коричневых губах у него застыла сардоническая усмешка: «Всё я видел, всё я знаю и поэтому идите вы все на…» Он смотрел сквозь Леру или вообще его не замечал. Дорогие тёртые джинсы, красная водолазка и кожаный чёрный пиджак подтверждали его связь с московской богемой.               

        Лера молчал. Ему было так приятно видеть свою гостью, что он не мог с ходу подобрать необходимые слова. Ариоль улыбалась и терпеливо ждала, когда молодой человек соберётся с мыслями.

        Наверху раздались голоса, потом грохнул и заворчал   лифт. Гойко Митич открыл рот и, кажется, каркнул: «Хау!»

        Ариоль ткнула его плечом, прося помолчать. «Они только что целовались прямо у моей двери, - понял Каракосов. – Хотя, собственно, какое мне до этого дело?»

        - Так что с тобой? – повторила девушка.

        - Со мной ничего, - произнёс наконец Каракосов. – Просто устал сегодня.

        - Я так и знала, -   она вдруг зашла в дверь, втянула за борт пиджака индейца и следом дверь захлопнула. – Тебе надо развеяться. Приглашай меня, раз уж мы увиделись. Ну? Что ты как варёный?

        - Да, конечно. Прошу вас. Не обращайте на меня внимания. Со мной такое бывает.

        Ариоль заглянула ему в лицо и покачала головой:

        - Значит, я вовремя. Приходи в себя и следуй за мной.

        Индеец неожиданно первым, не сказав ни слова и не подав руки хозяину, последовал её совету и исчез в глубине квартиры. 

        Ариоль скинула ловко туфли, поправила юбку и тоже скрылась в комнате.
Запах духов, похожий на аромат свежих сосновых иголок, остался рядом с Каракосовым.

        Он втянул ноздрями этот запах и неожиданно почувствовал себя сильным и смелым, как перед выполнением рискованного задания на погранзаставе Тюрк-Демкуш.

        4

        Красивая женщина и двое мужчин рядом с нею – классический сюжет. Игра в жмурки с постоянным нарушением правил. Побеждает тот, кто найдёт способ смело перешагнуть запреты. Бесцеремонность вознаграждается дорогим подарком под названием сладострастие. 

        Они сидели в кухне, пили коньяк, почти не закусывая (сыр, лимон, какое-то печенье), и болтали. Лера немного отупел. Кухонный свет казался всё мрачнее, а в голове почему-то вертелось:

                Я не держу. Иди, благотвори.
                Ступай к другим. Уже написан Вертер…

        Главным здесь был именно Вертер. Он почему-то был похож на поэта Лермонтова, который, смертельно раненый, полз за убегающей от него княжной Мери. Она то и дело оборачивалась и, улыбаясь, грозила ему лепажем…

        - Вы меня не слушаете, Каракосов. Какого чёрта!

        У гостя-индейца был неприятный голос, падавший в нездоровую хрипотцу.
Звали мужчину Стас Клёнов. Он был кинорежиссёр и давний друг Ариоль.

        - Ты несёшь околесицу, Стас. Вот тебя и не слушают.

        Девушка сидела, немного отодвинувшись от стола, и была словно в стороне от общего разговора. И как бы выставляла оценки выступавшим: четыре, три, а это чистейшей воды двойка.

       Клёнов налил себе стопку коньяку, резко выпил и, проследив путь спиртного внутри тела, строго сказал:

       - Допустим. Только бить лежачего – грубо. Если бы я не был твоим другом…

        - Довольно, Стас. Не будь ты моим другом, тебя бы здесь не было, - она сказала это так доверчиво, что режиссёр не обиделся.  – Ты говоришь одно, а в кино снимаешь совсем другое.

        - Так делает большинство моих коллег. Десятки лет мы культивировали в нашем кино эзопов язык, потом запутались, и стали просто снимать фиговые фильмы, почему-то думая, что они что-то значат. Среди слепых надо быть слепым, иначе тебя прикончат за излишнюю зоркость.

        - По-моему, это позиция труса.

        - Это позиция нормального человека. Будь иначе, мы бы все сошли с ума от переизбытка гениев-ясновидцев.

        Лера слушал этот диалог, не понимая, зачем сюда пришли эти два человека. 

        Вообще против Ариоли он ничего не имел, но вот этот Клёнов вносил диссонанс в как бы мало что значащую встречу. Во-первых, Каракосов подозревал какую-то интригу визита. А во-вторых… Во-вторых, кинорежиссёр, то и дело трогающий девушку за колено, ему просто не нравился.

        Поэтому молодой человек в конце концов откашлялся, виновато улыбнулся и трагическим голосом сказал:

        - Вы меня, конечно, извините, но мне нужно работать. Предлагаю разойтись, потому что… (он хотел добавить «вы мне надоели», но сдержался) потому что время позднее и вообще…

        Клёнов посмотрел на Ариоль с удивлением. Очевидно, он чего-то ждал от Каракосова, только не такого явного предложения пойти нафиг. Его индейское лицо вытянулось, глаза вылезли из орбит, а кожаный пиджак, казалось, сам поднялся на плечах.

        Каракосов демонстративно встал, собрал со стола пустые тарелки и стопки и включил воду в мойке.

        Спиной он чувствовал панику среди гостей. 

        - А я тебя предупреждала, - почти смеясь, сказала вдруг Ариоль. – Он бывший пограничник и стрелять будет без предупреждения.

        - Хрен с вами, - хрипло выругался кинорежиссёр. – Вернитесь к столу, Каракосов. Мы пришли к вам по важному делу. Точнее, я пришёл. Ариоль согласилась выступить моим покровителем. Ей спасибо, а вы присаживайтесь и выслушайте меня очень серьёзно.

        Лера молча домыл посуду, вытер её полотенцем и только после этого обернулся. Ариоль продолжала сидеть с независимым видом, а Клёнов стоял у стола, точно провинившийся школьник. Он внимательно смотрел на Каракосова, ожидая его решения.

        Лера убрал посуду в шкаф, вытер руки, осмотрелся, как бы устанавливая, всё ли в порядке на кухне, потом сел за стол и спросил:

        - Ну что? Говорите скорее, пять минут у меня есть.

        И вот тут Ариоль начала хохотать. Её смех буквально оглушил мужчин, а сверкавшее от восторга лицо ослепило.  Она раскачивалась, как цветок от порыва ветра, и то и дело стучала по крышке стола ладонью правой руки.

        Наконец Лера не выдержал и тоже засмеялся.

        Кинорежиссёр обиженно смотрел на них обоих и молчал. Когда двое смеются, третий всегда ощущает себя объектом насмешки. Спастись можно, только присоединившись к хохочущим.

        Но Клёнов не успел включиться в веселье. Ариоль оборвала смех и, дождавшись, когда Лера тоже замолчит, сказала:

        - У тебя есть экземпляр романа «Бунтарь»?

        Каракосов кивнул:

        - Конечно, есть. А в чём дело?

        - Дай почитать Стасу. Он ищет материал для экранизации. Ему зарубили заявку по «Чевенгуру» Платонова. Может быть, твой роман подойдёт?

        Лера долго молчал, важно почесал кадык (как когда-то Гек Борисович Ложников) и не менее важно сказал:

        - Перебьётесь.

        Ему понравилось, как он прибил их обоих. Двое мужчин и одна красивая женщина – классический сюжет. 

        Тут Клёнов начал томиться. До него дошло, что его обманули.  Ариоль говорила, что молодой писатель скорее всего согласится на предложение кинорежиссёра и даст ему почитать роман, но тот заартачился.  Значит, Ариоль преувеличивала знание ситуации и характера этого парня. Он оказался твёрже.

        Уламывать его Клёнов не собирался. Кто такой этот Каракосов-Абрикосов, в конце концов, чтобы перед ним стелиться? Но он заинтересовался всей интригой. Цветных – элита, и зря хлопотать вокруг пустогана не станут. И потом, нюх у него самого был хороший. Кажется, действительно под боком был материал, из которого можно будет слепить неплохую картину. «Бунтарь» - хлёсткое название. Особенно для нашего бесполого времени. И глаза у парня умные. А вдруг тут золотая жила?

        Надо бы дожать молодое дарование, и дело в шляпе.

        Поэтому опытный Клёнов пошёл ва-банк. Он встал и равнодушно сказал:

        - Что ж, подавитесь своим романом. Я два раза предлагать свои услуги не намерен.

        Каракосов тоже встал. Глаза его ничего не выражали. Он молчал и ждал.

        - Вы меня поняли? – переспросил кинорежиссёр.

        Ариоль вдруг потянулась к Лере и зашептала ему на ухо. Лицо у неё порозовело, а кончики ушей налились молоком. То есть Клёнов видел, как она нервничает и, кажется, уговаривает писателя сдаться. Тот оставался неподвижен и холоден, как скала.

        Наконец, кинорежиссёр не выдержал. Игра шла не по его правилам, он этого терпеть не мог.

        - Повторяю: вы меня поняли? – он скрипнул своим кожаным пиджаком, словно собирался сорвать его с плеч и швырнуть в Каракосова.

        Лера посмотрел на него, продолжая слушать шёпот Ариоль. Потом сказал ей: «Спасибо», - мягко отстранил её от себя чётко произнёс:

        - До свиданья. Идёмте, я провожу вас.

        Клёнов взглянул на Ариоль. Она безнадёжно всплеснула руками и вышла из кухни. Кинорежиссёр подошёл вплотную к Каракосову, постучал пальцем ему в грудь, потом себе по виску и развернулся лицом к двери.

        То есть напоследок показал молодому дарованию, что у того не всё в порядке с головой.

        Но тут же вздрогнул, почувствовав, что его чуть дёрнули за рукав и произнесли скороговоркой:

        - Завтра в полдень в сквере у Большого театра. Только прошу: не вмешивайте в это дело Ариоль. Её это не должно касаться.

        Встретившись с кинорежиссёром на другой день, Лера передал ему рукопись своего романа. Он понимал, что этим поступком как бы нарушает договор с «метрономовцами» и, очевидно, совершает глупость. Но бес известности, пусть даже пока и не дооформившийся, не имея копытцев и рожек, начал дурить ему голову.

        Действовал этот стервец как всегда поганенько, но мироточиво. Ничего не обещая Каракосову наперёд, так сказать с указанием срока исполнения и в деталях, он напускал такого сладкого тумана, что начинающий писатель дурел буквально на глазах. Самая коварная штука в работе этого беса заключалась в намёках на свершение несбыточного. Это был своеобразный игорный дом, где перед игроком трясли пачками денежных купюр и визжали на ухо, что именно сейчас и больше никогда, ради сногсшибательного выигрыша надо ставить на зеро.

        Добавляя при этом гнусно-восторженным шёпотом:

        - Уникальный! Величайший! Редчайший! Та-лант!

        Не указывая хитро, что написа;ть – это одно, а стать читаемым – другое.

        Как стоять перед клеткой с тигром или находиться внутри.

        Проще говоря, передав рукопись Клёнову, Лера ещё час сидел в сквере, смотрел на солнечные струи фонтана и радостно слышал внутри себя чей-то голосок, перебиравший:

        - Журнал… Кино… Журнал… Кино…

        И так по кругу.

        А голосок был бесовский. Он ловко встраивался в журчание фонтанных струй и дрянно подхихикивал.

        А ещё через два дня случился скандал. Лера оказался в эпицентре скандала, как и всякий пишущий, но пока не слышащий своих и чужих бесенят человек.

        Он был дома, когда вдруг по телефону позвонил Данила Иванович Цветных и попросил срочно зайти к нему. Лера послушно отложил в сторону свою работу, пересёк лестничную клетку и позвонил в дверь Цветных.

        Открыла Ариоль. Её оленьи глаза вздрагивали и смотрели с испугом.

        Лера почувствовал тревогу. Тем не менее он хотел молча пройти мимо девушки, чтобы не поднимать кипеж раньше времени. Но Ариоль шепнула:

        - По-моему, тебе хана. И мне тоже. Папа на взводе. Держи себя в руках, ради бога!

        С этим напутствием Каракосов вошёл в кабинет поэта.

        Его ожидали трое. Сам Данила Иванович, Саша Корн и критик Степан Осипович Пидрушный, избранный редактором журнала «Метроном». Мужчины тяжело молчали, как будто перед появлением Леры приняли какое-то роковое решение, о котором теперь следовало известить молодого писателя. Они смотрели в разные стороны и чего-то ждали. Лере пришла в голову мысль о том, что литераторы, кажется, ждут его раскаяния в каких-то проступках, и не ошибся. Тысячеглазость ему опять-таки не изменила.

        Лера поздоровался, и всё началось.

        - Здравствуйте, - ответил за всех Данила Иванович. Он быстро ходил по кабинету и всё время оборачивался на Каракосова. Корн курил, а Пидрушный, немногим старше шестидесяти лет, с крупной головой, седой гривой волос и лицом, похожим на хорошо вылепленный скульптурный портрет с внушительным лбом, пышными бровями, глазами без зрачков, но зато идеально выпуклыми и смотрящими как бы на всех сразу, сидел за столом. Его руки лежали на столе и потирали одна другую.
Лере почему-то пришло в голову, что за пазухой у него должен быть кольт и руки эти чуть что выхватят его и начнут пальбу.

        - Я вас слушаю, - сказал Лера.

        - Объясните, пожалуйста, кто такой этот Клёнов, которому вы передали рукопись? – Цветных говорил, продолжая движение, отчего казалось, что все собравшиеся участвуют в цирковом представлении на арене. То есть собрание принимало характер несерьёзный, если не сказать комичный. Лера подумал, что если он побежит вслед за поэтом и начнёт что-то говорить, всё вообще станет прикольным.

        - Перестаньте бегать, - сказал вдруг Пидрушный. У него был низкий и начальственный голос. – Дело серьёзное, а вы комикуете. Мало вам сегодняшнего визита на Лубянку, что ли? Лично я из-за этого говнюка, - он смерил выпуклым взглядом Каракосова, -  лес валить не собираюсь. Не те времена. Если он не рубит фишку, пусть идёт со своим романом в задницу. – И словно римский прокуратор добавил: - Tantum est* . 

        Цветных остановился и посмотрел на Пидрушного. Было заметно, что он робеет, но сдаваться не собирается.

        - Степан Осипович, всего два слова, - голос у поэта стал нездешним, так родственники спрашивают у врача, жив ли ещё пациент или нет.

        Седогривый кивнул.

        Данила Иванович почти вплотную подошёл к Каракосову и заглянул ему в глаза.

        - Я повторяю свой вопрос, молодой человек. Кто такой этот Клёнов и почему вы передали ему рукопись романа?

        Ситуация была тёмная. Ясно было только одно: передав рукопись постороннему читателю, Каракосов сел перед этими доверчивыми людьми в лужу. И потом слово «Лубянка» настораживало. Журнал ещё не родился, а органы, как и обещал сам Данила Иванович, уже зашевелились.
 
        Но, если честно, Лера всё ещё не понимал, насколько это могло быть опасно. Пока его тревожило только волнение Ариоль, высказанное ею в прихожей.
Наивность – иногда очень спасительная вещь.

        - Станислав Клёнов – мой старинный знакомый. Почти друг, - Лера начал врать, толком ничего ещё не придумав. Он знал только одно: нельзя ни в чём сознаваться до конца и называть никаких имён. В этом случае можно вывернуться и не предоставить атакующим возможности нанести смертельный удар.  – Ещё до армии я писал для него сценарий «Амурские волны» о советско-китайском конфликте на острове Дальний.  А сейчас хотел просто выручить простаивающего режиссёра.

        Критик издал звук, похожий на зевок большой собаки. Все повернули головы в его сторону. Но критика на большее не хватило и он просто забарабанил пальцами по столу.

        Лера лихорадочно разматывал в мозгу продолжение выдуманной истории.  Корн закурил новую сигарету, а Цветных вновь закружил по кабинету. Было ясно одно: все чего-то ожидают и, похоже, ни один из собравшихся не знает, чего.

        Пидрушный всё-таки попробовал привести свои войска в порядок.

        - Данила, - сказал он, – давай зайдём с другой стороны, раз этот говнюк телится. Что у тебя спрашивали на Лубянке?

        Цветных остановился и стал говорить не повышая голоса, но с такими паузами, словно в них, в паузах, заключался главный смысл его рассказа.

        - Как положено, меня вызвали туда для отчёта. Принимал полковник Семирядный. Я обрисовал ситуацию в среде московских литераторов и высказал предположение, что никаких провокаций в виде оппозиционных периодических или разовых изданий в ближайшее время не ожидается. Творческий потенциал не тот, как в 70-е. Нет имён, нет идей, нет групп единомышленников, такими идеями сплочённых. «У меня другая информация, - перебил меня Семирядный. – Какая же и откуда? – поинтересовался я. – Кое-кто из киношников разевает пасть. – Кто? – Не ваше дело. Но скоро заговорят о возможности новой скандальной экранизации.  Узнайте в своей среде вот об этом…» И тут он назвал фамилию Каракосова и упомянул написанный им роман «Бунтарь», - тут поэт сделал драматичное лицо и сказал почти шёпотом: - Я вышел оттуда на трясущихся ногах. Сам не веря в то, что только что услышал. 

        - Ну что? - критик буквально ел глазами Леру. – Объясните, откуда у них такая информация?

        - Понятия не имею.

        - Не от вашего ли знакомого, а?

        И вот тут Леру буквально осенило. Он понял, что дал маху. Слишком поверил в то, во что верить никак нельзя. В том мире, куда он так стремился попасть, нужно быть одному. Что сказал ему однажды Гек Борисович Ложников? Писательство – это путешествие вдоль канавы с помоями, кажется так. От купания в грязи спасает одиночество. То есть ты за столом один на один с листом бумаги и своим замыслом.
Писательская кабала – думать обо всём, и никому не выдавать своих мыслей. Если ты любишь литературу, все другие пишущие могут быть только соперниками перед твоей любимой.

        Как просто и как тяжело!

        Но выхода нет никакого, кроме измены предмету своей любви. Или затаись, думай и твори, или изменяй.

        Лера посмотрел в глаза Пидрушному и неожиданно для самого себя сказал:

        - Давайте смотреть ситуации прямо в глаза. Ни один из вас (он быстро обвёл взглядом Корна, поэта и критика) меня не знает. Я вас тоже. Любой из вас может считать меня говнюком и предателем. Я дал вам свой роман, не говоря, что думаю про каждого из вас. То есть логично, если каждого из вас я тоже считаю таким же говнюком и предателем. Всё поровну. Теперь дальше. Что нас примиряет? Идея. Мы хотим выточить алмаз, имя которому «Метроном». Будем мастырить друг друга – журнал провалится. Поэтому предлагаю на время если не полюбить, то хотя бы довериться друг другу. Кто предал нас – нас, не меня одного! – перед Лубянкой – я не знаю. Клёнов сделать этого не мог. Даю слово! Больше ничего сделать я не могу. Давайте издадим журнал, и каждому из нас всё друг про друга станет ясно. Я не за правду, поймите. Я за то, ради чего каждый из нас пишет и пишет днями и ночами. 

        Он закончил и не дожидаясь ответа вышел из кабинета. Его трясло. Потом он выбежал на улицу и пошёл куда глаза глядят. Ему одновременно было противно и великолепно. Как это сочеталось и почему? Неизвестно.  Наверное, он только что совершил то, ради чего жил эти двадцать пять лет.

        Это было неожиданно, вот, пожалуй, и всё.

        А потом нам остаётся радоваться и плакать бесконечно.

        Кто же знает, какого именно ребёнка прячет от нас природа и однажды вытаскивает его из своего чрева, предполагая, что он станет для нас самым любимым?



*Вот и всё (лат.).

        5

        Ещё через месяц - получается, что в конце июня, - в Москву доставили первый номер «Метронома». Опять собрались на квартире в Перове и стали рассматривать журнал. Он был двухцветным, синий с белым, с красивой обложкой, заполненной факсимиле авторов номера, разбросанными по всему полю как бы случайно и без всякого замысла. Но замысел тем не менее был. Факсимиле пересекались, и буквы пересечения были значительно ярче общего тона шрифта. Если приглядеться внимательно, то из выделенных букв складывалось слово «Метроном».

        Это было красиво и значимо.

        Обсудили, как организуется распределение номера между читателями. Тираж составлял тысячу экземпляров, а заявок на номер было в три раза больше. Этому радовались и уже надеялись, что тираж постепенно удастся увеличить. Как – этого пока не знал никто, но сошлись на том, что хорошее дело само найдёт для себя выход.

        Тем же вечером на квартире у Цветных устроили небольшой банкет для своих. Собрались пять метрономовцев и ещё с десяток неизвестных Лере людей. Хозяин, Данила Иванович, представил каждого Каракосову, но тот почти никого не запомнил.
Впечатление произвела лишь одна немолодая актриса с очень красивыми руками, унизанными кольцами, и обворожительным голосом. Она заразительно смеялась и хвалилась дачей, которую купил муж-режиссёр. Когда пришло время творческих посиделок, актриса вдруг надела широкополую дамскую шляпу с вуалью и стала читать рассказы новомодной московской писательницы Петрушевской, слегка пародируя мимику её лица и голосовые фиоритуры. Все закатывались. Потом немного пел под гитару Саша Корн, а Цветных читал свои новые стихи.    

        В два часа ночи часть гостей ушла, а другие разбились на группки. Ариоль подошла к Лере и вдруг прошептала: «Пойдём к тебе. Только незаметно».  Лера ушёл первым и несколько минут ждал Ариоль, сидя в квартире Омского за письменным столом, то трогая пишущую машинку, то листая новый журнал с первой частью своего романа.

        Наконец она появилась с явно освежённой косметикой на лице и в очень простом платье из бледного хлопка. Платье украшали частые тонкие карминового цвета полосы от воротника до подола. Полосы изгибались и резко подчёркивали фигуру девушки. Войдя к Каракосову, она скинула туфли-сабо и с ногами забралась в кресло.

        Каракосов старался не смотреть на её голые коленки, светившиеся из-под хлопкового обрамления. Он листал журнал и не знал, о чём говорить.

        Ариоль по-детски вздохнула и вдруг спросила:

        - Ты так ничего и не понял, Лера?

        Он отложил журнал в сторону и угрюмо переспросил:

        - Насчёт чего?

        Девушка едва улыбнулась.

        - Почему Лубянка так быстро вычислила твоё имя и причём здесь Стас Клёнов?

        - Нет.

        Ариоль чуть приподнялась в кресле и посмотрела на дверь комнаты. Потом опять уселась поглубже и глаз от Леры уже не отводила.

        - И никаких предположений у тебя на этот счёт не имеется?

        - Никаких.

        Девушка закрыла ладонью правый глаз и левым долго разглядывала Леру, словно целилась. Потом опустила руку и поскучнела. Она играла в странную игру, которая всё больше и больше не нравилась Лере. Он решил, что из приличия потерпит ещё немного, а потом заговорит жёстче.

        Но Ариоль его опередила.

        - Впервые вижу такую наивность среди таких серьёзных людей, - сказала она, удивлением разбавляя свою иронию. – Ну ладно. Если меня спросят откровенно, то и я буду откровенна. Ясно?

        - Ясно.

        Теперь сердиться и терпеть не стоило, а надо было просто спрашивать. Он и спросил:

        - Ну и кто же этот доносчик?

        Оленьи глаза сверкнули восторгом и звонкий женский голос пропел:

        - Я.

        Это было похоже на то самое «я», сказанное её отцом, когда он признался, что тоже является информатором КГБ. Семейка пела под одну дудку, так что ли?

        Он долго рассматривал крышку стола, переживая приступ физического отвращения. «Я» напоминало «квак» лягушек, которых он с приятелями в детстве расстреливал из самодельных луков на пруду. Когда стрела пронзала пузо серо-зелёной маленькой твари, он издавала этот предсмертный «квак» и потом долго сучила лапками в агонии.

        Никакого логического объяснения тому, что девушка была осведомителем КГБ, он не находил. Конечно, жизнь его складывалась так, что прежде с органами он дела не имел. Виной тому, что он теперь реально стал ощущать неприятную робость перед тем, что эти самые государственные органы правопорядка существуют и действуют жёстко и непредсказуемо в отношении, казалось бы, самых безобидных людей, а именно пишущих и сочиняющих, была его удача с романом «Бунтарь». Роман получился, его напечатали – и Лера стал мишенью для странного зверя, носящего пустое имя «органы». Только пустота здесь значила не отсутствие чего-либо вообще, а конкретную пустоту мертвецкой с холодком льда на трупах и запахом формалина. 

        Каракосов понял, что начинает воображать что-то лишнее, и посмотрел на Ариоль. Она чувствовала, что молодой писатель близок к панике. Признание того, что она и есть осведомитель, парня смяло. Он тяжело дышал и всё время хватался за воротник рубашки. Ещё немного, и он должен был закричать какую-нибудь глупость.

        Надо было приводить его в чувство, пока не поздно.

        Девушка поправила причёску, подол платья, словно перед выходом на сцену, и задала Лере вопрос:

        - Ты помнишь, что я сказала при первой нашей встрече?

        - Примерно, да.

        - Ну?

        Лера немного помолчал и потом восстановил в памяти:

        -  Что успех здесь может стоить мне жизни.

        Ариоль одобрительно кивнула и добавила:

        - Память исключительная. Теперь будем надеяться, один из авторов скандального «Метронома» правильно совместит узлы аппарата и поймёт, что наша цель – донести журнал до читателя, а не сложить головы на этой покрытой красным кумачом плахе.

         Каракосов осмелел: 

        - Клёнов тоже узел?

        - Ложный манок, уводящий в сторону. Только он об этом не знает. И ты пока держи это при себе, Лерочка.

        Она вдруг чуть склонила голову вправо, и он почувствовал, что всё-таки млеет от этих оленьих глаз, голых коленок и карминовых полос, буквально рисующих под платьем её гибкую фигурку.

        Лерочка! Чего стоят все «Бунтари» рядом с этим уменьшительно-ласкательным суффиксом!

        Где тут Порфирова и несчастная Талбо-Возницки, лишь приоткрывшие ему путь к этим бесстыдно-предательским глазам и сумасшедше-соблазнительным извивающимся полоскам!   

        Зазвонил телефон. Лера снял трубку и услышал голос Данилы Ивановича:

        - Время позднее. Поторопи Ариоль, пусть не засиживается.

        - Твой отец просит тебя домой, - сказал он девушке, положив трубку. – Спокойной ночи.

        Когда она ушла, он сварил себе крепкий кофе и уселся работать. Ему было беспокойно, ему хотелось заняться тем, что лучше всего разглаживает нечаянные складки души. Он взялся за рассказ, который давно задумал. Идея была неплохая.
Лера давно уже обратил внимание на то, что у писателей-фантастов никогда нет в рассказах или повестях каких-либо зверей, обитающих на выдуманных ими планетах рядом с гуманоидами. Ну кого-то вроде земных кошек или собак. Скорее всего, фантасты на эту тему даже не задумывались. Хотя это было невероятно! Целые миры, лишённые уютной, маленькой живности! Такого быть не могло, и Лера хотел устранить этот недостаток. 

        Сюжет истории виделся ему так. Некий гуманоид Ларр тяжело заболел и лежит дома. Он одинок, рядом с ним никого нет, кроме маленького шоютика по кличке  Юль. Юль на языке гуманоидов означает Друг. А шоютики похожи на собачек, только без густой шерсти. И вот однажды Ларр замечает, что своим поведением Юль подсказывает ему, как надо себя вести: гимнастика, еда, сон, свежий воздух. Гуманоид следует подсказкам Друга и выздоравливает.  Четвероногое существо оказывается умнее двуного и выручает его из беды.

        Занятый своей выдумкой, Каракосов сидел за пишущей машинкой до самого утра. Он писал фантастическую историю, не видя, что рождена она ситуацией, в которой он теперь оказался. Лера как бы разбирался с действительностью, перекладывая её на другой художественный язык. Он пока не замечал, что имя Ларр почти повторяет его имя, а кличка Юль – имя его новой знакомой.  То есть Ариоль в конце концов должна была помочь Лере преодолеть тяжёлое заболевание, рождённое, скажем так, наивностью его натуры. Вот что было впереди и вот что было интересно.

        Закончив рассказ, Каракосов назвал его «Юль» и убрал в папку с рукописями. Теперь беспокойным он себя не чувствовал. Он принял душ, переоделся, сварил себе геркулесовой каши, густой и пахнувшей здоровьем, позавтракал и после завтрака вышел из дома. 

        Возле станции метро «Библиотека имени Ленина» его окликнули. Он обернулся и увидел, что из толпы к нему торопится незнакомый молодой человек в тёмно-сером костюме и с неприятной улыбкой на лице. Так улыбаются укротители перед тем, как щёлкнуть кнутом над головой дрессированного зверя.

        Лера остановился, предчувствуя неприятность. Молодой человек подошёл почти вплотную. Улыбка на его лице погасла ровно за один шаг до остановки рядом с Лерой.

        - Товарищ Каракосов? – глаза его, несмотря на то, что принадлежали молодому и очевидно крепкому парню, блестели каким-то болотистым, нездоровым цветом. Плечи распирали пиджак, так как он был им явно мал.

        - Да, - ответил Лера.

        - Пройдёмте со мной.

        - Куда?

        - Сюда, на станцию метро. Надо кое-что уточнить. Прошу вас.

        В вежливом приглашении была скрытая настойчивость. Лера двинулся к стеклянным дверям входа на станцию, стрельнув глазами по потоку прохожих. Их должно быть двое, этих молодых с болотистыми глазами. Так и есть, вот он второй, у троллейбусной остановки. Второй выше ростом, чем первый, но более напряжённый.

        Ниже званием, понял Лера. Сейчас пойдёт следом, но догонять не станет.  Прикрывает старшего и стремает моё поведение. Если попытаюсь убежать, нагонит в два прыжка и завалит. Я, само собой, могу его опередить, предотвратить удар или хватку. Только это ничегошеньки не даст. Здесь, конечно, не тронут, но потом, в какой-нибудь «мыловарне», огребу от них по полной.

        Эх, товарищ старшина, незабвенный Бейбулак Рахматович Зигматуллин, ваша школа будет сидеть во мне вечно!

        В метро они не пошли к эскалатору, а повернули от него направо. В мраморной стене оказалась дверь и все трое вошли в плохо освещённое помещение.  В маленькой комнате за маленьким столом сидел милиционер. За ним квадратными слепыми глазами ела полумрак железная дверь-решётка. Милиционер вскочил, гремя ключами открыл дверь и щёлкнул выключателем. Лампочки под потолком высветили длинный коридор.

        - Сюда, - сухо сказал тот серый, что постарше званием. Лера беспрекословно зашёл в коридор и приостановился. За ним вошли его спутники. Сзади грохнула запираемая дверь.

        - Идите за мной, - старший пошёл вперёд.

        Лера шёл, не оборачиваясь. Сзади топал второй сопровождающий. Тоннель был низкий и узкий. Он медленно спускался вниз. Через несколько минут слева возникла железная дверь. Старший вежливо постучал в неё и после этого посмотрел на Леру, как бы приглашая и его быть вежливым.

        - Входите, - голос за дверью был полон жизнелюбия.

        «Бить не будут, - понял Каракосов. – Тут люди на серьёзной службе. Дерьмом не занимаются».

        Дверь с визгом открылась и в глаза ему ударил яркий электрический свет.

        Тут был иной, не подземный мир. Стоял широкий стол из хорошего дерева, на нём сверкали пластмассовыми боками два белых телефона и высилась пачка документов. Стены были сделаны под сосну. На них висели несколько картин, которые
Лера не успел рассмотреть, и два светильника. В углу на стуле сидел офицер, другой расположился за столом. Оба были в мундирах без погон.  Тот, кто сидел за столом, курил и был старше своего коллеги лет на пятнадцать. В комнате было несколько прохладно: очевидно, где-то под потолком бесшумно работала вентиляция.

        Некурящий офицер бросил парням в серых костюмах: «Свободны!» - и они исчезли, прикрыв за собою дверь. После этого он показал рукой на стоящий у стола невысокий стул и пригласил Леру: «Садитесь!»

        Лера шагнул к столу и опустился на деревянное сиденье, обитое дешёвым казённым дерматином.

        Все немного помолчали, словно старые друзья, не представляющие, с чего начать разговор после долгой разлуки. Наконец офицер за столом аккуратно затолкал сигарету в круглую стеклянную пепельницу и представился:

        - Майор Кравцов Сергей Петрович. А вы, как я догадываюсь, тот самый Лера Каракосов, ради которого мы здесь, собственно, и собрались?

        - Лера Товиевич, если вы не против, - молодой писатель смотрел на офицера спокойно. – Не понимаю, почему я стал причиной столь серьёзного собрания?

        Майор негромко рассмеялся и объяснил:

        - Из-за вашего литературного произведения под названием «Бунтарь». Кстати, очень любопытного, – он повернулся в сторону второго офицера и спросил: - Читал, Рыбаченко?

        Тот сделал неопределённый жест вроде иностранца, не понимающего речи аборигена, но уважающего его, как местного жителя. 

        - А ты почитай, почитай, - посоветовал Кравцов. – Отвлекись от «Советского спорта» и «Техники – молодёжи». Много чего нового узнаешь.

        - Например, товарищ майор?

        - Да вот, - майор наклонился и вдруг вытащил из ящика стола первый номер «Метронома». Лера вздрогнул. Кравцов перелистал журнал, потом посмотрел на Каракосова и вкрадчиво спросил: - Процитировать?

        Каракосов пожал плечами.

        - Тогда цитируем, - майор выбрал строку и прочитал: - «От жизни в этой стране под названием СССР ничем не пахло. Как будто жизнь шла за стеклом, но вас она не касалась. Всё сверкало и блестело, но было не настоящим, а выставочным, придуманным. Без настоящего цвета и запаха и вряд ли похожим на настоящую человеческую жизнь». – Он закрыл журнал и вновь обратился к Лере: - Что скажете? Хорошо?

        Лера терпеливо молчал.

        Выдержки у майора-гэбиста хватало. Молчанием его было не взять. Но молодой писатель угадал главное – отвечать значило подставлять себя под высосанные майором из пальца обвинения. Такой у него метод: ввязать противника в разговор, чтобы из непродуманных противником фраз вылепить ему уголовную статью.
Тут работало поговорка «молчание – золото». А молчать Лера умел.

        Сергей Петрович Кравцов опять закурил. Он понял, что сидящий перед ним парень сообразителен и, главное, не труслив. Сечёт, куда попал, и набрал в рот воды, чтобы не рыть самому себе яму балабольством. Характер, выдержка, опыт пограничной службы и хрен знает ещё что у этого с виду податливого на всякие ля-ля клиента. Майор таких не любил. При работе с ними он часто казался самому себе идиотом. Потому что действовал по инструкции – и тупел. А они брали верх своим гибким умом и вонючей объективностью. Наговорившись с ними, Сергей Петрович вдруг чётко видел, что в стране бардак, а он сам – вохра этого бардака. Сознание этого ворочалось в голове тупой иглой и мозги застывали от боли.

        - Значит, будем молчать? – спросил он у Каракосова, бледнея и всё больше раздуваясь от душащей его злобы. – Язык проглотили или считаете меня недостойным диалога с таким великим человеком, как вы?

        Молодой писатель посмотрел на него с сожалением и сказал:

        - Я считаю, что вы врёте самому себе, разыгрывая эту комедию. Перед государством, которое вы охраняете, я ни в чём не виноват. Мой роман – это фантастика. Относиться к нему всерьёз умному человеку не стоит. Возможно, он не совсем удачная выдумка, но выдумка есть выдумка, не более того. Так что затевать серьёзного разговора по этому поводу не стоит.

        - А я так думаю: твой роман не выдумка, а руководство к действию. «Апрельские тезисы» в новом виде. Как, когда и что в СССР ликвидировать, - майор закашлялся, помолчал, тяжело дыша, и потом перешёл на доверительный тон: - Извини, что я на ты, но по возрасту ты мне в сыновья годишься. Так вот. В журнальчике (он потряс первым номером «Метронома») до фига дури. Стишата разные, статейки, юморок. Но твоя дурь – прости, твоя выдумка – самая опасная. Ты выдумал, что СССР скоро развалится, Кавказ начнёт с русскими воевать, как при Екатерине, станет якобы нашим, но независимым, со своими законами и правителями.

        Он вскочил и в бешенстве стал быстро ходить по комнате, на ходу затягиваясь сигаретой и отплёвываясь, как простой грузчик. Его, что называется, несло.

        - Слышал, Рыбаченко? Нашим, но независимым! Ох…ть! Горби сначала посадят, а потом отпустят и он отвалит из страны, сменятся два президента, в стране начнутся войны и через 30 лет одна из таких войн отрежет от нашей страны огромный кусок. Русские будут убивать русских на этой территории и получать за это ордена от своих ополоумевших руководителей.

        Он повернулся к Лере, сидевшему на стуле с напряжённо выправленной спиной и лицом, посеревшим от волнения.

        - На этом первая часть твоей мутотени кончается, - майор стоял так, как будто сейчас наотмашь врежет Каракосову по лицу. – А что будет во второй? Взрыв Днепрогэса и взятие Кремля войсками НАТО? Говори, сука!

        По истерике гэбэшника Лера понял, что он в безопасности. Майор Кравцов молол чушь, подзаводясь и выходя на нужный градус. Сейчас можно было перебить ложную экзальтацию офицера каким-нибудь простым вопросом и уйти отсюда совершенно свободно.

        - Какие у вас ко мне претензии, товарищ майор? – внятно спросил он у Кравцова. – Обратитесь в редакцию журнала и выразите своё недовольство. Вас выслушают очень внимательно и возьмут на заметку все ваши замечания. Нам очень важно творческое сотрудничество с нашим читателем, - он встал и, не спуская глаз с майора, сделал два шага в сторону двери. Рыбаченко тоже встал, но с места не двинулся. - У вас всё? Я могу идти?

        Сергей Петрович Кравцов расстегнул верхнюю пуговицу мундира, достал носовой платок, вытер шею и подбородок, потом убрал платок в карман и негромко сказал:

        - Второго номера у вас не будет. Этот муравейник мы расшуруем до дна, даю слово.

        Потом он сел за стол и приказал Рыбаченко:

        - Товарищ лейтенант, проводите товарища писателя.         
   
        Выйдя на свежий воздух, Лера почувствовал облегчение, а потом тоску.
Вокруг него шла жизнь, куда-то торопились москвичи, шла девушка с парнем, пацан лет восьми ел мороженое и просил отца купить ему ещё одно, только шоколадное.
Шумел транспорт, смеялась молодёжь, идущая в библиотеку, чирикали какие-то птицы. У всех всё было как всегда, а у него опять через …

        Он не додумал последнего слова, потому что вдруг понял, что ему нужно увидеть или хотя бы услышать родителей. Папа и мама скажут ему что-нибудь типа: «Успокойся, Лера! Ты же лучше всех, сыночек», обнимут или хотя бы хлопнут его по плечу и улыбнутся так, как только они одни умеют, и тоска пройдёт, улетучится, растворится в пространстве, сгинет.

        Какого чёрта он не навещал их и даже не звонил им в последнее время? Что у них там нового? Как они живут и о чём беспокоятся?

        Лера порылся в кошельке, нашёл несколько двушек и, сжав их в кулаке, закрылся в телефонной будке.

        6

        Что такое жизнь? Одни считают, что это страдание, другие уверены, что это шутка, правда, не совсем удачная, того, кто следит за нами сверху, сквозь облака.

        Лера никогда не задумывался над этим вопросом. Причин тому было две. Первая – крепкое здоровье, и вторая – он сразу понял, что ему нужно не жить, а писАть.

        Предложение, фраза, рассказ заканчивались точкой. Она была дьявольской игрой человека с конечным. Точка обещала привлечение к себе тысячи глаз и тысячи умов, которые после точки своим воображением, своей самовлюблённостью создадут – пусть не материально, но духовно – новые предложения, фразы, рассказы, которые после своих точек опять родят следующие и так без конца.

        Самое главное, что рождённое могло быть прекраснее родителей. Тут дьявольская игра мешалась с божественным предопределением и на свет появлялось вечное детство – искусство преображать конечное в бесконечное умением ставить точку.

       После десятой рюмки водки мысль остановилась. Каракосов, пьяный и бессмысленно свирепый, сидел в кухне за столом, закрыв лицо ладонями. На столе стояла недопитая бутылка «Столичной», банка солёных огурцов, тарелка с варёной картошкой, салатница с колбасой и хлебом. Всё это было надкушено, надломано, надрезано и надгрызено. Вид был ужасный. Центром кошмара был сам Каракосов, который еле-еле покачивался и бормотал из-под ладоней:

        - Бездарность... Циник… Бесчувственная тварь… Трус… Трус…

        В дверь звонили. Он не слышал. В дверь стали колотить. До него дошло, что в жизни, кроме его отчаяния и придушенного воя, что-то происходит. Он открыл лицо и понял внезапно, что какая-то сволочь за дверью хочет окончательно наплевать ему в душу. Тогда он вскочил, намотал на руку вверх пряжкою ремень, который выдернул из джинсов, и угрюмо пошёл в прихожую.

        В дверь стучали ладонью, по-женски. Каракосов нехорошо усмехнулся и повернул круглую ручку английского замка.

        Перед ним стояла Ариоль с раскрасневшимся от волнения лицом, взбитой причёской и оленьими глазами в пол-лица. Увидев Каракосова, она сильно толкнула его в грудь и, освободив себе проход, процокола на высоких каблуках в квартиру. А он закрыл дверь, освободил кулак от ремня, хмыкнул в оказавшийся возле рта глазок и пошёл, стараясь держаться ровнее, за внезапной визитёршей.

        - Ты с ума сошёл? Пить в такой день?

        Она стояла посередине кухни и почти кричала. Оленьи глаза становились всё больше и буквально топили его в своей карей глубине.

        - А в чём дело?

        - «Метронома» больше нет. Изъят весь тираж, шесть человек редколлегии вместе с Пидрушным и моим отцом до сих пор на Лубянке, у нас в квартире был обыск, а меня пугают сделать невыездной из Союза.

        Лера выслушал девушку вполуха, почти ничего не понял и вдруг сказал:

        - Какая ты сегодня красивая. Вихрь чувств и ураган эмоций. Гневное лицо и глаза, убивающие наповал. Кто тебя создал, богиня Эриния? 

        - Ты понимаешь, что говоришь? Мы все взяты в разработку Лубянкой.

        - Понимаю. Только это совсем не страшно. Ситуация не сложная. Если нельзя её изменить, то можно презирать.

        - Как умно.

        - Ещё бы. Луций Анней Сенека.

        Ариоль подошла к нему поближе и поморщилась:

        - Да ты пьян как извозчик. Боже! С кем я разговариваю!

        Она хотела уйти, но Лера встал у неё на пути и сказал очень серьёзно:

        - Видимо, я должен извиниться. Хорошо. Извини меня и постарайся выслушать.

        Он тяжело вздохнул и продолжил сухим, как бы обезжизненным голосом:

        - Всё действительно очень плохо. «Метроном», Лубянка, несбывшиеся надежды. Но главное здесь то, что я запутался. Мне казалось, что я написал хороший роман и отныне буду жить какой-то другой жизнью. Я – писатель и теперь имею в руках инструмент, с помощью которого подчиню себе жизнь.

        Лера посмотрел на Ариоль сумрачным взглядом и продолжал:

        - Но всё оказалось не так. Жизнь по-прежнему сильна и неуловима. Вчера я был у родителей. Мама больна. У неё рак печени. Если бы я знал, как спасти её, тут же променял свой роман и все «Метрономы» на это знание.

        Ариоль молчала.

        - Прости. Я, кажется, скис и ни на что не годен. Иди домой и забудь то, что здесь услышала.

        Девушка подумала и мягко предложила:

        - Пойдём в комнату. Нам надо поговорить. Здесь мне нехорошо.

        Они перешли в спальню. Лера включил торшер, убрал с дивана разбросанные книги, которые просматривал вчера вечером, и пригласил Ариоль присесть. Она опустилась на диван и расслабилась, как будто мягкое сиденье и удобная спинка  согрели её и сходу приятно укачали. Краснота с лица ушла, кожа вновь стала розовато-бледной, только свет, льющийся сквозь жёлтый абажур торшера, добавлял к её цвету изысканной медовости.

        Каракосов сел на мягкий табурет напротив и повесил снятый ремень себе на шею. Он старался не смотреть гостье прямо в лицо. Так было уже два раза в его жизни: поздний вечер, женские глаза, обманчиво магнетизирующие в приглушённом электрическом свете, холодок в груди, вдруг переходящий в тёмный жар. Два раза он поддавался этому тёмному жару, быстро спалившему его бумажный за;мок с неблизкой ему Мелиссой Порфировой и изрядно потрудившемуся над пожаром в случайно сколоченном доме с непонятой им Агатой Талбо-Возницки. Две странички его нехитрой истории.  Они-то и стали его опытом. Он помнил этот опыт и несмотря на то что был сильно пьян сейчас, не хотел третьей катастрофы. Ариоль ему нравилась. Он постоянно носил в себе память о войлоке её бровей, оленьих глазах, всегда ироничном голосе. Когда-то он сравнил девушку с русалкой и понял, что она будет его. Тогда это было необъяснимо. Теперь загадочное открылось. Его она будет потому, что он не совершит больше поджога и не разведёт пожара. Никто не исчезнет и не погибнет. Жертвы не будет, но будет свет. Он придёт к ней с этим светом и поднесёт его избраннице.

        Лере хотелось любить Ариоль, но так чтобы «любить» рифмовалось со словами «дарить», «превозносить», «хранить». Он чувствовал, что готов к этому. Он даже понимал, что Ариоль чувствует то же самое.

        Влюблённые слишком остро чувствуют, когда оба влюблены друг в друга. Да, они страдают, если один из них не любим. Но они молча, беззвучно, бессловесно счастливы, если любят обоюдно.

        Вот что не хотелось сейчас бездумно и грубо торопить Лере. Обоюдность. Поэтому он молчал и старался не смотреть на Ариоль, подгоняя её ответность.

        - Если ты не против, я скину туфли. Ноги устали от каблуков.

        Он не успел ничего ответить, а она уже сидела, подобрав под себя босые ноги, сбросив туфли на пол.

        «Сон, тот самый сон», - повторял про себя Лера, тайком любуясь позой девушки и лежавшими беспомощно туфлями. Одно рушилось, другое нарождалось и надо всем этим сиял волшебный, любимый обоими свет.

        - Так о чём нам надо поговорить? – спросил он трезвеющим голосом.

        - О тебе, конечно. Тебя ждёт визит на Лубянку. Получишь повестку. С тобой поговорят, выяснят твою позицию в журнале, связи с диссидой, с авторитетами, с писателями вроде Ерофеева и Войновича, твои зарубежные контакты, взгляды на СССР и международную обстановку, Афган и всё такое. Предложат тебе стать внештатным осведомителем. Ты поупираешься для приличия и согласишься. Тебя отпустят, помытарят несколько месяцев, а потом, поняв, что ты пустышка и ни к чему не пригоден, пошлют на три буквы. Вот тогда ты и сможешь вздохнуть спокойно

        - Похоже на инструкцию, - он слегка позлобничал.

        - Чего ты фордыбачишься? Если ты вошёл в мир литературы, но в совковом варианте, надо уметь играть одновременно на нескольких досках. И себе, и нашим, и вашим.

        Лера посмотрел ей прямо в глаза и сказал так, как, наверное, говорят капитаны, когда требуют от команды покинуть борт, а сами остаются на тонущем корабле:

        -  Я не хочу.

        - Не хочешь?

        - Да. И давай закончим на этом.

        Он вытянул ноги, закинул руки за голову и всем своим видом показал: всё, точка! Он вышел из боя и ни на что, кроме покоя, не претендует.

        Ариоль подалась вперёд и неожиданно спросила участливым голосом:

        - Но почему?

        - Вчера утром со мной беседовал майор Кравцов, из органов. Сначала я испугался, признаюсь тебе откровенно. А потом вдруг понял, что мне всё это неинтересно. И успокоился. Чекист никак не мог понять моего спокойствия, путая его с равнодушием. Он волновался, потому что по сути моё равнодушие лишало его сытой кормушки. Сегодня я сидел дома и пил водку, размышляя над тем, что со мной случилось. Наконец, до меня дошло. Я писал роман не для того, чтобы рассказать о будущем, которое показала мне моя тысячеглазость. Я писал его, бунтуя против своей одарённости. Писал, ломая, а не укрепляя себя. А будущее нашей страны – это сказка, пусть и с дурным концом. Но у каждого из нас своё будущее, так же как и своё ощущение хода времени, цвета, вкуса, красоты, - он тоже подался в сторону девушки и сказал то главное, что волновало его сейчас больше всего на свете. – Я не совсем взрослый и умный человек. Мне плевать на общую беду. Я решил вернуться к себе ещё не выросшему. Не писателю.

        - А к кому?

        - Да к тому, кто хочет спасти маму, полюбить тебя, стать в некоторой степени простаком и обывателем. А это тоже надо уметь. Надо!

        Каракосов растерянно и по-детски улыбнулся.

        Ариоль слушала его, качая головой, причём, в каждом кивке чувствовалось одобрение, а не презрительность.

        - В общем, я решил вновь стать человеком с обычным зрением - добавил он.
      
        – Быть тысячеглазым мне пока рановато.

        В этот момент в дверь опять позвонили. Звонок был негромкий, с почти неуловимыми паузами, словно звонил человек, предельно уставший или, возможно, больной.

        Лера и Ариоль автоматически переглянулись. Девушка быстро опустила ноги на пол, нагнулась, ухватила туфли пальцами за ремешки и стала обуваться. Лера встал, скинул ремень с шеи, поправил на поясе джинсы и воротник рубашки у горла и пошёл открывать дверь.

        Уже через полминуты он вернулся вместе с Данилой Ивановичем Цветных. На поэте не было что называется лица. Глаза потускнели, нос как будто провалился между глаз, бородка вокруг рта стала похожа на небритую поросль каторжанина. Он держал руки в карманах брюк и всё время шевелил ими, словно старался вывернуть карманы наружу. При этом он ступал так тихо, как будто боялся шорохом шагов разбудить кого-то невидимого и опасного.

        Они вошли в комнату и остановились. Ариоль встала. Повисла долгая пауза, ни дать ни взять финал Гоголевского «Ревизора».

        - Папа? – осторожно спросила Ариоль.

        Цветных как бы долго раздумывал над ответом и вдруг произнёс:

        - Есть что-нибудь выпить?

        Лера быстро принёс из кухни рюмку водки, огурец и бутерброд с колбасой. Поэт выпил, жадно закусил, потом достал платок, аккуратно вытер им губы и бородку и несколько неожиданно, словно герой фильма про шпионов, почти по слогам произнёс:

        - В наших рядах доносчик. Журнала больше нет. Я получил хороший нагоняй за то, что не предоставил вовремя информацию во второй отдел и, кажется, лишён там доверия. В общем, финита ля комедия.   

        Он замолчал и как-то долго, словно сквозь густой туман, рассматривал дальний угол комнаты. Девушка и юноша переглянулись и словно поняли друг друга.

        Ариоль подошла к отцу, взяла его за плечи и, что-то шепча ему на ухо, повела из комнаты.   

        Тут Тысячеглазого как будто ударила молния. Он вздрогнул и громко сказал:

        - Я знаю, кто доносчик. Это…

        И он назвал фамилию.

        Ариоль и Цветных остановились. Данила Иванович выглянул из-за плеча дочери и переспросил:

        - Кто-кто? Эта святоша-поэтесса Гладштейн? Эта инфузория в туфельках?

        Каракосов ещё раз повторил фамилию.

        Вдруг Ариоль выкрикнула:

        - Не дури! Ты больше не Тысячеглазый! Хватит болтать чёрте что!

        Она вытолкнула отца из комнаты, но неожиданно вернулась и Лера в полусвете торшера увидел, как шевельнулись её губы, произнося: «Я люблю тебя!»

        Хлопнула дверь в прихожей, робко звякнула люстра. Ариоль точно ушла в своих туфлях на высоких каблуках, но ему казалось, что они всё ещё лежат возле дивана, как фантастические замершие коралловые игрушки с каблуками-иголками и ремешками-стебельками.  Он стоял, пригвождённый к месту своим воображением, тёплым полусветом, тишиной и, кажется, счастьем.

        7

        Утром ему позвонил режиссёр Клёнов. Голос у него был чистый, без болезненной хрипотцы, задиристый и хищный. Лера даже не понял сначала, с кем говорит.

        - Да я это, я! – расхохотался Клёнов. – Впрочем… Я тебя понимаю. Сам себя не узнаю, едрёна корень! Прочитал твоего «Бунтаря» и словно проснулся. Мир-то, оказывается, не такой сраный и кое-чего хорошего в нём всё-таки есть.

        Лера попытался прервать его монолог («Стас, подождите, дело с романом осложнилось…»), но бесполезно. Режиссёр монтировал ситуацию под себя.

        - Целую ночь я ломал голову. Понимаешь? Как сделать фильм о том, чего ещё нет, чтобы зритель думал, что ему показывают реальность? И вот эврика! Нужно видеоматериал зашифровать под документ. Как «Семнадцать мгновений весны» у Таньки Лиозновой… Только там у них липовые архивы СС, СД и гестапо, а у нас будут папки КГБ  и внешней разведки. Пусть главный герой Живоруков сидит в какой-нибудь деревеньке под Мухосранском и пишет воспоминания. А они будут сопровождаться всякими сводками из органов, которые бесятся по поводу событий, которые мы покажем в фильме. Сечёшь? Нравится?

         Лера решил молчать, демонстрируя ошарашенность и восторг.

        Это сработало. Клёнов выдержал только полминуты тишины и закричал в трубку снова: 

        - Я понял. Ты обалдел от моего открытия. Теперь слушай. Всю следующую ночь я писал заявку на картину. Вышло два листа. Дальше. Я уже созвонился с «Мосфильмом». Сегодня в 12 дня меня примет главред. От него пойдём к директору. Начало положено. Я тебе сообщу о результате переговоров.

        - Не надо, - как-то чересчур значимо сказал Лера.

        - Не надо – не надо, или не надо – я подумаю?

        - Послушайте, Стас, - Каракосов вдруг понял, что телефон его уже прослушивается, и нужно сделать всё, чтобы отвести удар от ничего пока не знающего Клёнова или хотя бы чуть смягчить его. – Не надо никуда ходить. «Бунтарь» запрещён, и я его уничтожил. Избавьтесь от вашей копии и держите  себя в руках, когда вам позвонят, - он даже произнёс «позвонят» чуть длиннее, чем в обычной ситуации и как бы по слогам, чтобы Клёнов догадался, откуда ему будут звонить. – Лично я вашу выдумку с попыткой экранизировать мой роман не одобряю. Извините, Стас. До свидания.

        Он положил трубку на рычажки телефонного аппарата чуть быстрее, чем обычно, словно защищаясь тем самым от неизвестных пока ещё неприятностей. 

        «Что делать теперь? – раздумывал, шагая по комнате, Каракосов. В какой-то момент ему показалось, что из щели невозможного выглянуло пограничное прошлое, с его стрёмом и риском наскочить на беду. Но невозможное действительно было невозможным, тут, видимо, взялись за дело прошлые страхи, грызшие его помаленьку во время армейской службы на заставе. Надо было гнать их взашей, не подпускать к себе на выстрел, они ведь вообще не отсюда, только тени и эхо прошлого. Он так и сделал, вытолкал их из головы и растоптал ногами. Страхи взвизгнули и сдохли. – Что теперь? Пойду на улицу и позвоню из автомата отцу. Наверное, что-то нужно маме».

        Но он никуда не пошёл, сообразив, что и домашний его телефон теперь на прослушке. Поэтому снял трубку и набрал номер Черёмушкинской квартиры.      

        -  Алло?

        Голос у отца был невероятно спокойный, даже чуть виноватый.

        - Пап, это я. Как дела? Как мама?

        - В основном лежит. Сегодня приходил врач с осмотром. Советовал двигаться. Но она не хочет. Говорит, что притомилась.

        - Понятно. Нужны какие-нибудь лекарства? Врач что-нибудь выписал?

        Отец многозначительно помолчал. Лере стало не по себе.

        -  Что там у вас? – ему казалось, что спрашивать надо криком.

        - И не надо орать, - Товий Ефимович говорил так, словно давно подозревал сына в тех грехах, которые теперь стали достоянием общественности. – Радуйся. Тебе повестка. Адрес сказать?

        - Ну?

        - Улица Большая Лубянка, дом два, второй подъезд, кабинет 445, час дня. Ты доволен?

        - Чем?

        Отец выдержал паузу и вдруг сорвался:

        - Идиот! Ты хоть понимаешь, куда тебя вызывают?

        Лера решил, что пора заканчивать этот пустой разговор. Поэтому сухо и по возможности легко сказал:

        - Конечно, пап. Через час я приеду, возьму повестку. А ты не нервничай, прошу тебя. И не бери в голову всякую чушь и маму не пугай. Это просто деловое свидание, не больше. Пока.

        Войдя в «то самое» здание на Лубянке, Лера не ощутил ничего. Ему даже не было любопытно. Ну да. Если каждый день повторять одно и то же слово «Лубянка», в конце концов от него не останется ничего, кроме затёртой фонемы и какой-то песенной ухмылочки: Лубянка, Таганка, Солянка.

        Кабинет, куда его привёл лейтенант, был полон коричневых и зелёных тонов. Здесь было тихо, как на берегу застоявшегося пруда.

        - Писатель Лера Каракосов, - отчеканил лейтенант.

        За большим столом шевельнулось седовласое, широколицее, в строгом тёмно-синем костюме, светлой сорочке и почти чёрном галстуке:

        - Прошу!

        Сопровождающий ретировался за дверь. Лера подошёл к столу и опустился на стул.

        - Здравствуйте, - сказал он.

        - Здравствуйте, Лера Товиевич. Полковник Семирядный. Сесть я вам не предлагал.

        Лера встал.

        - Вот так. Теперь присаживайтесь.

        Лера опять сел

        - Давайте начнём.

        Лера кивнул.

        Полковник долго смотрел на молодого человека, точно изо всех сил припоминая давно забытого знакомого. Потом вдруг, словно вспомнив и обрадовавшись своей крепкой памяти, воскликнул:

       - Ну?

        Лера сказал:

        - Явился по вашей повестке.

        - Ну и? – полковник набирал обороты.

        Лера вежливо молчал и наблюдал за Семирядным.

        - Так и будем играть в молчанку, товарищ писатель?

        - Простите, но я не совсем вас понимаю, товарищ полковник.

        - Ну-ну-ну! Давайте соблюдать! – Семирядный то ли прикрикнул на допрашиваемого, то ли дал самому себе команду успокоиться. – Меня зовут Агран Филиппович.  Запомнили?

        Лера опять кивнул.

        - Разговор у нас с вами будет серьёзный. В некотором смысле, прямой. Так сказать, по душам. Догадываетесь, почему?

        Молодой человек пожал плечами: то ли понял, то ли не совсем.

        Полковник вскинул седые брови:

        - Что-то хотите спросить?  Спрашивайте.

        - Наоборот. Я готов ответить на все интересующие вас вопросы.

        Полковник вынул из папки несколько листов бумаги и демонстративно переложил их так, словно пробежал глазами. Очевидно, ему нравилось своими не всегда понятными жестами и действиями поддерживать в собеседнике напряжение. На его языке «по душам» означало медленно наматывать чужую душу, как шпагат, на кулак. По его идее, однажды она должна лопнуть, после чего можно этот шпагат, как и самого допрашиваемого, разрывать на мелкие кусочки.

        - Вот рапорт майора Кравцова. В нём говорится, что во время беседы вы называли свой роман фантазией. Дескать, события, которые вы описываете в первой части, наивная выдумка. Экономическая катастрофа, политический кризис, развал нашей страны к 1990 году на мелкие части-государства – вся эта кутерьма не больше чем бред сказочника-параноика. Так?

        - Вполне точное описание.

        - Ловко – тонкая морковка! – полковник сверкнул глазами и по его широкому лицу маслом растеклось удовольствие. – Хотелось бы вам верить, товарищ Каракосов, но не получается. То, о чём вы пишите, это как минимум продуманная провокация и как максимум – государственная измена.

        - Тогда «Война миров» Герберта Уэллса тянет на призыв к мировому господству.

        - Острите?

        - Удивляюсь. Неужели у нашей госбезопасности такие наивные взгляды?

        В комнате вдруг потемнело. За окном далёким гулом прокатился гром. Москву накрывала летняя гроза.

        Полковник вышел из-за стола и, подойдя к Лере, остановился у него за спиной. Молодой человек сделал попытку развернуться, но плечо накрыла тяжёлая ладонь.

        - Взгляды нормальные. Просто вы хотите сделать нас слепыми.

        - Вы преувеличиваете, товарищ полковник, - Лера старался не нервничать. – В литературе используются метафоры, гиперболы, преувеличения, аберрации, аллюзии. То есть сказанное нельзя толковать прямо, так как оно может быть лишь игрой художественного воображения. Если рассматривать мой роман с этой точки зрения, а не с точки зрения плоскостного, однобокого зрения…

        - Давайте соблюдать! – полковник ещё сильнее надавил ему на плечо. Лере стало жарко и он почувствовал, как горит кожа на лице. Он ждал, что полковник уберёт руку и отойдёт, но тот всё стоял и стоял, давя тяжёлой ладонью, как Каменный гость у Пушкина. Молодой человек понял, что кульминация разговора близко, и решил терпеть до конца.

        Неожиданно полковник отпустил его плечо и бодро вернулся к столу. Широкое лицо блестело, а седые волосы сверкали, как стальная стружка.

        - Воды?

        - Спасибо, - Лера понял вдруг, что сейчас от него потребуются все силы, чтобы выдержать лобовую атаку.

        Семирядный убрал листки в папку.

        - Аллюзии, гиперболы – это мы разберёмся. Во всяком случае, рапорт майора Кравцова пойдёт в ваше дело.

        - Какое ещё дело? Я, кажется, ничего противозаконного…

        Семирядный приложил палец к губам, прося молодого человека помолчать.

        За окном стояла тьма. Раздался вновь короткий удар грома и по стеклу застучали дождевые капли.

        Полковник зажёг большую настольную ламу, похожую на громкоговоритель. 

        - Теперь коснёмся второй части вашего романа, - голос у него изменился и стал как бы удивлённым. – Тут у вас вообще какая-то (он употребил матерное слово, но так быстро, что Лера не разобрал, а лишь догадался о нём). Изложу коротко. Вы всё знаете сами, а мне… мне, знаете ли, противно. Так вот. Вы пишите, что в начале следующего века нашу армию и флот ждёт несколько катастроф с гибелью десятков военнослужащих. Дальше, согласно вашей фантазии, в центре Москвы будут террористические акты, которые унесут жизни мирных людей. Будут зверские акты и в республиках, причём вместе со взрослыми погибнут дети. Никто за это не ответит, наоборот, командующие будут получать ордена, и всё такое. Телевидение и газеты будут откровенно врать, а те, кто попытаются говорить правду, загремят в тюрьмы. Кавказ обретёт странную независимость. То есть будучи в составе нашего государства будет жить по своим (он опять заглянул в папку) законам шариата. Ёпть!..

        Полковник потёр шею, словно проверяя, нет ли в ней дыры. Потом продолжил:

        - И в конце концов вся эта заваруха выльется в войну с одной из бывших республик. Так?

        Лера снова молчал.

        Семирядный прищурился на него, как на высмотренного в толпе врага, которого надо срочно уничтожить.

        - Думаете отмолчаться? Наивняк… Ладно. Идём дальше, - он опять порылся в папке, но вдруг оттолкнул её в сторону, как явную гадость. – Дерьмо! Даже не хочу прикасаться.

        Каракосов подумал о том, что ничем серьёзным вся эта выспренная болтовня не кончится. Они не хотят к этому прикасаться, потому что боятся. Не надо им противоречить, и они будут пугаться дальше всё больше и больше.

        Он продолжал молчать, и Семирядному пришлось самому выходить на задуманную кульминацию.   

        - Теперь самое главное и самое страшное. Вы нагло утверждаете, что нашей страной вплоть до 2025 года будет править выходец из наших славных органов. Именно под его руководством в стране случится бардак, который вы с таким наслаждением описываете. И, значит, выходит, что или не в себе органы безопасности, или выходец из них – полный… - он постучал костяшками пальцев по крышке стола. – Или же такова вся наша страна. Как вы можете говорить подобное о своей Родине?

        Лера спокойно ответил:

        - Это фантазия.  Просто это написано для того, чтобы мы сейчас, в середине 80-х, не делали глупостей, которые могут привести к такому, как вы сказали, бардаку. Это предупреждение. Бунтарь Живоруков в романе хочет добиться от людей понимания того, что страна может зайти не туда на своём историческом пути. Ему дан дар предвидения, у него как бы не два глаза, а целая тысяча, которыми он видит будущее. И дело по большому счёту не в руководителе страны, когда-то служившем в органах. Он – чуть больше ноля в игре Истории. Люди заснули под его колыбельную. Бунт против такой глухой перспективы. Вот мысль главная в романе! Надо проснуться и взяться за дело. Строителям – строить, учёным – открывать, врачам – лечить, рабочим – трудиться. А какому-то умному человеку, которого-таки изберут на пост руководителя страны вместо несчастного товарища из органов безопасности, вести государство по твёрдой, и главное, современной дороге.

        Полковник Семирядный рассмеялся:

        - Да! Красиво! И именно за эту красоту я бы вас, товарищ Каракосов… - и он изобразил пальцами пистолет и щёлкнул языком, озвучивая выстрел. – Поняли? Ну и умница. Так что не пишите впредь своих дурацких фантазий. И не трогайте наших ребят из ГБ. Если честно, они почти что ангелы. Как раз к 2025 году всем это станет ясно. Поскольку вся страна будет одним большим комитетом госбезопасности, к чему и стремится выдуманный вами государственный лидер. А эта цель – почти райская. За эту фантазию – моё вам большое спасибо!

        Лера хотел возразить, но не успел. Потому что Семирядный как-то буднично добавил:

        - Не возражайте. Давайте соблюдать. Дело ваше у меня в столе. И в нём не только роман. Роман – это бумажка. Тут есть кое-что посерьёзнее. Помните художницу Агату Талбо-Возницки? Так вот. По показаниям её гражданского мужа Ялика Натановича Гуревича вы причастны к её смерти. Есть доказательства. Пока я их не афиширую. Ну, повесилась девка и повесилась. Мало ли дур на белом свете? Но…

        Лера вскочил как ужаленный, но широкое лицо опять приложило палец к губам. Лера почувствовал противный вкус во рту, меди или крови, сжал зубы и замер.

        Полковник продолжил:

        - Но мало ли зачем Лера Товиевич Каракосов подвесил ей верёвку? Может быть, мстил за какие-то любовные грехи, а может быть убирал свидетеля каких-то своих грязных делишек?

        - Да как вы смеете!..

        - Агран Филиппович, да?

        Каракосов оборвался, бессильно опустился на стул и почти шёпотом промямлил: «Агран Филиппович».

        - Вот и умница, -  без эмоций произнёс полковник. – С «Метрономом» мы покончили, роман «Бунтарь» в западные издательства не понесём, с писательством завяжем и пойдём-ка лучше с дипломом инженере-машиностроителя на какой-нибудь завод. Договорились? Не нужны нам герои с тысячью глазами. Обойдёмся без этих средневековых ужасов. И вы не будьте тысячеглазым уродом, ладно?

        Лера молчал и куда-то падал.

        - Правильно. Молчание – знак добровольного согласия. Давайте подпишу ваш пропуск - и валите домой, Лера Товиевич.

        Молодой человек на ватных ногах подошёл к полковничьему столу и выложил из кармана серую повестку. Семирядный широко расписался в ней и вернул Каракосову.

        - И помните, - улыбнулся гэбист и постучал по столешнице. – Ваше дело здесь, и если что – покойная Агата Талбо-Возницки предъявит к вам свои претензии.      

        Потом он нажал кнопку сигнализации под крышкой стола и приказал вошедшему в кабинет лейтенанту:

        - Мы закончили. Проводите товарища писателя.

        Сначала Лера хотел сказать «до свидания», но потом понял, что вежливость сейчас будет абсолютным идиотизмом. Всё равно что сказать «спасибо» палачу, который поудобнее устраивает вашу голову на плахе.

        8

         На улице бушевала водная стихия. Струи дождя стояли непробиваемой стеной, пройти сквозь которую человеку, казалось, невозможно. По асфальтовой мостовой неслись мутные потоки воды. Машины с рёвом таранили водную преграду, раскидывая в стороны водяные усы передними колёсами. Небо над городом клубилось чёрно-жёлтыми тучами, стреляло молниями, дома укрывались за гранитными стенами и под металлическими крышами, а людей не было вообще, они исчезли, перепуганные небывалым грозовым буйством. 

        Лера, выйдя из «того самого» дома, повёл себя странно. В непомерном замешательстве, промокнув в одну минуту до нитки, он выгреб на улицу Кирова, зачем-то дошёл до Тургеневской площади, потом бульваром до Неглинки, далее, спотыкаясь о тротуарные выбоины и утирая то и дело мокрое от дождя лицо, дополз-таки до Кузнецкого моста и уже там, словно опомнившись, кинулся к дверям метрополитена, спустился на станцию метро и наконец остановился у мраморной колонны как вкопанный.

        Здесь сияло электричество, грохотали поезда, муравьиной толпой расползались туда-сюда люди. Лера стоял, прижавшись мокрым плечом к колонне, закрыв глаза и играя желваками.

        Он понял, что трус насквозь, от грудных рёбер до спинных позвонков.

        Он понял, что не выдержал первого серьёзного жизненного удара.

        Он понял, что вообразил себя Тысячеглазым, так и не поняв тяжести и мучительности этого дара.

        - Каракосов! Ты совсем раскис.

        Этот голос, полкило иронии и кило нежности, он узнал бы, даже будучи без сознания. Он обернулся, как будто его ударило током. Каштановая чёлка, оленьи глаза, капля-родинка на шее. Ариоль стояла и стряхивала с плаща, тёмно-рубинового с синими вставками, мокрые  напластования. Под мышкой она держала сложенный зонт, длинный, как трость аристократа.

        - Привет, Ариоль!

        - Привет, привет!

        - Понимаешь, я…

        - Я тоже оттуда, - девушка даже не понизила голоса. – Бежала за тобой, как сумасшедшая. Но тебя догнать было выше моих сил. А тут ещё дождь. Чуть не утонула в этом водопаде.

        Она замолчала. Каракосов несколько секунд блуждал по закоулкам своего мозга и вдруг выдал:

        - Оттуда? А что ты там…

        Ариоль резко ткнула ему в грудь ручкой зонта и сказала:

        - Поехали домой, хорошо? Я хочу обедать. Мама обещала приготовить сегодня гречку с гусиными шкварками.

        Лера приоткрыл рот для нового вопроса, но опять получил тычок зонтиком в грудь.

        - Ты знаешь, что это такое? Читал Гашека? «За гусиные шкварки я продам родину». Это из главы про военных симулянтов.

        Молодой человек почувствовал внезапный уют от этого голоса, разговора про Гашека и шкварки. Но марку хотелось держать до конца, поэтому он проявил упорство:

        - Хочу навестить родителей. Потом приеду.

        Ариоль спокойно сказала:

        - Я поняла.

        Наклонилась к нему, легко прикоснулась губами к его щеке, шепнула: «Пока!» - и быстро пошла в дальний конец платформы. Обернулась на ходу и помахала зонтиком-тростью.

        Лера тоже приподнял руку – и понял, что уже улыбается. «Тот самый» дом исчез из памяти, словно не существовал вовсе.

        Добираясь до Черёмушек, он совсем продрог. Светло-серый костюм из недорогого крепа, купленный им по давнему совету Ариоли, висел на его теле вымокшей холодной тряпкой. Лера старался двигаться быстро и не обращать внимания на это неудобство. Но люди в городе, особенно пассажиры в метро, сторонились его, точно какого-нибудь забулдыгу или не вполне вменяемого человека.

        Хорошо, что гроза и дождь ушли на северо-восток, и в чистом небе над Москвой опять сверкало солнце. Дневной воздух был тёплым и от земли поднимался белесый пар. Тепло Леру не согревало, но хотя бы лицом он ощущал его надёжное присутствие.

        Дверь открыл отец. Рассмотрев сына, он покачал головой.

        - Пижонишь? - насмешливо резюмировал Товий Ефимович. – В школе не надевал зимой шапку, теперь отказался от зонта с плащом. Что и когда не досмотрел я в этом пустоголовом дурошлёпе?

        - Всё и всегда, - быстро ответил Лера. – Чего теперь совеститься?

        Он снял туфли, стянул носки и босиком прошлёпал в ванную.

        - Тапки, сухой халат, трусы с майкой возьмёшь в своей комнате. Я всё положу на кровать. Чаю согреть?

        - Лучше водки дай. Если найдётся.

        - Поищем, раз такие ватерпасы. Кстати, горячую воду вчера отключили. Ты понял?

        Лера рассмеялся, так как крутил горячий кран и как раз слушал его голодное сипенье.

        - Ничего, прорвёмся. Сейчас разотрусь полотенцем.

        Отец постоял у двери в ванную, потом щёлкнул по ней пальцами, сказал еле слышно: «Разотрись, сынок», - и ушёл на кухню.

        Он достал из холодильника бутылку с прозрачной жидкостью, трёхлитровую банку с квасом, выставил всё это на стол. Потом поставил рядом два стеклянных бокала и две стопки, нарезал чёрного хлеба, копчёной колбасы, вынул из овощного ящика пучок зелёного лука, зажёг конфорку и разместил над ней большую сковороду с жареной картошкой. Кухню заполнили ароматы недорогой, но сытной еды. Далее на стол встали две широкие тарелки, легли ножи и вилки.  Закончив приготовления, отец опустился на табурет и крикнул не очень громко:

        - Иди на кухню, когда закончишь. Перекусим. Я сам ещё не обедал.

        И добавил вполголоса:

        - Так что ты вовремя. А Лиду я уже покормил.

        Лера пришёл, переодевшимся в коричневый махровый отцовский халат, с ярко-розовым лицом и ещё не просохшими волосами на голове. Он двигался чуть сдержанно и чуть неловко, как не совсем уместный гость. Товий Ефимович заметил всё это, но промолчал. Указал сыну на второй табурет, встал к плите, снял с огня сковороду, разложил на тарелки жарево. Потом сел к столу, раскупорил бутылку, заполнил стопки и сказал:

        - Это самогон. Сосед привёз из деревни. Ну?

        Они чокнулись, выпили, захрустели луком, застучали вилками. Оба молчали и почти не обращали друг на друга внимания.

        - Хороший первачок, - сказал через несколько минут Лера. – Из яблок?

        - Из сахара.

        - Давай по второй?

        - Можно.

        Отец ещё раз наполнил стопки. Чокнулись, аккуратно выпили.

        - Всё. Я больше не буду.

        - Ну и я тоже, - Товий Ефимович закрыл бутылку и отставил её в сторону. – Пей квас. Мама сама готовила, по своему рецепту.

        - Кстати, она сейчас что?

        - Спит.

        - А как у неё…

        Отец посмотрел осуждающе на сына и через секунду, как бы извиняясь за этот взгляд, сказал со странной, вежливой, но чрезмерной настойчивостью:

        - Ты поешь, попей кваску. А потом потолкуем.

        - Да-да, конечно, - Лера тонко подыграл отцу, соглашаясь с пониманием и охотой. – Потом потолкуем.

        Закончив обед, они сидели молча, размышляя каждый о своём.

        Товий Ефимович мучился. Он понимал, что должен сообщить сыну о предложении, которое недавно сделал лечащий врач. Не хватало не то что бы решимости, а просто душу мяло сомнение, которое часто возникает в момент, когда надо сделать окончательный выбор и сказать «да» или «нет».

        Лера по бегающим глазам отца догадывался, что тот никак не осмеливается сказать какую-то важную вещь, связанную с болезнью мамы. А сам не спрашивал, не из боязни услышать что-нибудь тяжёлое, но лишь потому, что потом, скорее всего, надо будет самому сказать «да» или «нет». В такую минуту людей чаще всего и подводит характер. Тянуть волынку, выходит, легче, чем поставить «fine».

        Вдруг отец выпрямился на табурете и многозначительно протянул:

        - Да… «Спартак»-то в этом году вряд ли возьмёт чемпионство.

        Леру слегка перекосило. Но он спросил всё-таки:

        - Это почему?

        - Не тянут, - уклончиво хмыкнул отец, – всё в раздрай. А главное, трусят.

        Молодой человек понимающе кивнул, но тут же, вспыхнув, буквально оглоушил отца вопросом:

        - А мы с тобой что? Тоже вроде испуганных псов под лавку?

        - Ты что?

        - Да ничего! Давай про маму. Только всё по пунктам: «а», «б», «в». Не мнись. Выкладывай начистоту.

        Отец как-то посуровел, но не без причин. Он встал и, выходя из кухни, привычным твёрдым голосом сказал:

        - Врач оставил рекомендации. Сейчас тебе покажу.

        Через минуту он принёс тонкий листок, исписанный малоразборчивым почерком. Так пишут медики, заставляя всех мучиться написанным. Лера углубился в чтение. Многое не разобрал, но понял главное.

        - Значит, возможно донорство? Ввести в печень, после удаления раковых опухолей, элементы из здорового организма?

        - Но там два условия. Организм только родственника и вероятность успеха – пятьдесят на пятьдесят.

        Лере внезапно стало легко.

        - Ну и чего мы с тобой тут паримся? – сказал он и почувствовал, что ему стало ещё легче. – Родственник есть. Шансы – нормальные. Честно говоря, ты меня своим серым лицом напугал, пап.

        - Врач говорил, что операция не из лёгких.

        - Пап, хватит! Считай, что решение я уже принял. Знаешь, что будет в результате?

        - Что?

        - Мы втроём: мама, ты и я – пойдём на футбол. И если «Спартак» лажанётся – я ему не завидую! 

        Отец посветлел лицом и добавил:

        - Но всё же у мамы надо бы спросить: как она к этому относится? Ведь операция будет нелёгкой и для неё.

        - Обязательно спросим. Но я почему-то думаю, что мама согласится. Как человек и как медик она всё понимает лучше нас. 

        Так получилось, что сын и отец не заметили Лидию Сергеевну, давно стоявшую на пороге кухни. Она была в розовом халатике и держалась рукой за дверной косяк. Тонкие ноги у неё чуть дрожали, лицо пожелтело, под  глазами были синеватые тени, на губах нездоровая белизна, а в волосах – непривычная пепельная седина.

        Леру тронули до слёз её тонкие кисти рук и бледная шея, чуть согнутая вперёд, отчего голова казалась приподнятой вверх и направленной тоже вперёд по ходу движения, словно у ныряльщика, показавшегося из-под воды.

        Мама улыбалась и смотрела на сына сияющими васильковыми глазами. 

        Каракосов вскочил и кинулся к маме. Он обнял её так, как никогда не обнимал прежде: надёжно и с любовью.

        Они некоторое время молчали, словно договаривались о чём-то соприкоснувшимися телами.

        - Ну вот! Ну вот! – не очень осмысленно приговаривал Товий Ефимович, наблюдая эту сцену и осторожно вертясь возле обнимавшихся.

        Лидия Сергеевна не хотела демонстрировать сыну своего печального состояния. Но он понял и так, что сил у неё немного. Болезнь высасывала из её тела те самые кольца жизни, о которых он не раз думал. И сейчас самым главным и крепким кольцом стал неожиданно он сам. Молодой человек клял себя за то, что посмел не увидеть этого раньше.

       Но теперь он решительно отбросил и забыл собственные неурядицы, которым и в самом деле была грош цена. И этот отказ придал ему сил, каких он не ощущал в себе раньше.

        - Как ты? – спросил он маму каким-то глубоким, неслыханно спокойным голосом.

        - Сейчас хорошо, - она тихонько покрывала поцелуями его лицо, как делала это в детстве, когда он долго не мог заснуть.

        - Прекрасно. Пойдём к тебе.

        Лера поднял её на руки и понёс в комнату. Она руками обвивала его шею и дышала легко-легко.

        Товий Ефимович шёл следом, стараясь почему-то ступать на цыпочках.

        В доме царила хорошая, здоровая тишина. Лера уложил маму в кровать, взбил ей подушку и расправил одеяло. Потом подтащил кресло и сел на краешек.

        Папа тоже придвинул кресло и опустился в него, но так, чтобы быть немного позади и чуть в стороне от сына.

        - Мам, - Лера говорил всё тем же глубоким голосом. – Мы с папой обсуждали возможность операции. Той самой, понимаешь? По-моему, это сейчас бы нам всем подошло.  Папа предоставляет возможность решить этот вопрос нам с тобой.

        Он обернулся к отцу:

        - Да, пап?

        Товий Ефимович кивнул несколько раз и почему-то закрыл лицо руками.

        - Вот видишь. Он не против.

        Лера опять посмотрел на мать и продолжил:

        - Я пройду обследование и лягу с тобой в клинику.  Потом нас с тобой подлечат. Выйдем через месяц как огурчики. Я прочёл врачебные предписания. Всё в нашу пользу. Ты мне веришь, мамочка моя родная? Веришь?

        Лидия Сергеевна молчала и неслышно плакала. Слёзы скатывались ей на уголки рта и там блестели, словно алмазные огоньки.

        - Я не слышу, мамочка.

        Она прикоснулась к его руке и, всё уже решив, спросила:

        - Останешься эти дни у нас?

        Лера понял, что именно мама решила. Что операция нужна, так как она будет успешной. А про себя подумал: «Жизнь сама собирает то, что разрушила. Просто надо потерпеть. Например, теперь я знаю, для чего жил все эти годы. Я не готов быть жертвой. Пока я должен спасать». И ответил, пожимая маме тонкую руку: 

        - Если можно.

        Отец и мать переглянулись, и на лицах у обоих высветилось терпеливо непроизносимое, многократное «можно», сохраняемое всеми в мире отцами и матерями в ответ на подобный вопрос всех в мире детей.

        9

        Стоял прозрачный октябрь. Даже в центре города, среди столпотворения людей и машин, было много воздуха и какого-то нетронутого, девственного света. Солнце делилось им вежливо, словно за лето усвоило правила хорошего тона: не жечь, не слепить, не топить в белом жаре, а лишь подкрашивать и подогревать.

        В скверах и парках пахло влажной землёй и сырым деревом. Палая листва лежала плотным мягким ковром.

        Таким же ковром на всём лежала тишина.

        Лера Каракосов и Ариоль Цветных шли по аллее Измайловского парка и разговаривали. Девушка держала молодого человека под руку, внимательно смотрела себе под ноги и старательно перешагивала через мелкие лужицы. Лера говорил, тихо и разборчиво. Рассказ получался долгий. Ведь они не виделись больше трёх месяцев и даже не созванивались. Почему так?

        «- Не хотел тревожить тебя, понимаешь?
        – Наверное, я могла бы помочь тебе.
        – Бывают вещи, которые мужчина должен сделать сам, один.
        – Конечно. Но мне было тоскливо без тебя.
        – Теперь я с тобой. Давай говорить о чём-нибудь другом.
        – Как хочешь. Но по-моему, тебе надо выговориться».

        Ариоль была права. Она тонко чувствовала, что изводит её друга.  Смерть мамы после той операции словно обожгла его. На волосах и бровях появились седые следы, как опалины, кожа на щеках и руках утратила гладкость. Теперь она шершавилась и заметно потемнела. Голос стал суше и намного холоднее. Странная вещь, он выгорел и выстудился одновременно. Иногда Ариоль коротко взглядывала на Леру, как бы ища прежнего романтичного, мало интересующегося реальностью выдумщика. Но он пропал и, скорее всего, пропал навсегда. Лера смотрел холодно и жёстко, как будто решил про себя какую-то однозначную и почти неподъёмную вещь.

        Девушка почувствовала, что побаивается этого человека. Она любила его, восхищалась и в то же время опасалась. Три чувства сливались в единое целое и смутно будоражили в ней всё то, что называлось женственностью, чувственностью, сексуальностью.

        Они стояли на берегу небольшого пруда. Серая вода была покрыта лёгкой рябью. По воде плыли мелкие обломанные веточки и зазубренные кленовые листья. На том берегу два спортсмена в красных костюмах скакали вокруг друг друга с мультяшной скоростью.

        - Странная у вас в семье фамилия, - сказал Лера. – Я первое время никак не мог запомнить. Гладки;х, Круглы;х, Цветны;х. Как-будто выбираешь материю на костюм.

        - Я взяла бабушкину фамилию: Никонова. Ариоль Цветных – это что-то для цирка.

        Лера даже не улыбнулся. Он смотрел на воду и мыслями уходил во что-то своё.

        Ариоль чуть повысила голос:

        - Представь себе, я сейчас перевожу один американский роман для «Иностранной литературы». Там такая коллизия. Семья из северного штата переезжает на юг. И не может вписаться в жизнь городка. Мыслят южане и жители севера по-разному.  Сын влюбляется в местную девушку, его начинают преследовать аборигены. Особенно злобствует жених этой девушки. Тогда мать-северянка подстраивает убийство этого жениха. Когда следствие неожиданно начинает обвинять её сына, она сознаётся в преступлении и идёт на электрический стул. Сначала мне показалось это писательской выдумкой. Но потом подумала, что любая мать ради спасения сына готова идти буквально на смерть. И никогда не подставит его под топор палача. Такова материнская любовь. В ней нет логики, в ней есть только любовь. Кровная, самая сильная. Верно? Почему ты меня не слушаешь?

        Молодой человек пристально посмотрел на девушку, словно открывая в ней что-то новое, малоприятное. Потом неожиданно выдернул свою руку, но лишь для того, чтобы обхватить её за плечи и крепче прижать к себе.

        Ариоль побледнела от испуга.

        Но Лера стал целовать её в висок и шептать прерывающимся голосом:

        - Верно. Любовь матери – самая сильная. Только ты рассказала всё это, чтобы спросить что-то важное. Пожалуйста, спрашивай. Скорее всего, мне тоже очень важно ответить на этот вопрос.

        Ариоль прижалась виском к его губам.

        - Всё-таки ты - Тысячеглазый, - сказала она. – Видишь и угадываешь то, чего ещё нет, но произойдёт обязательно. Я хотела тебя спросить вот о чём.

        - Не надо. Я понял.

        - Что ты понял?

        - Вопрос.

        Девушка почувствовала, что он сильно взволнован, и предложила:

        - Нет, если не хочешь, можешь не отвечать.

        - Перестань. Слушай. После того, как моя мама высказалась за операцию, три раза она разговаривала со мной для того, чтобы отговорить меня от моего решения. Она говорила, что её кровь слишком отравлена болезнью и пересадка органов ничего не даст. Я упирался. Не понимал, что она боится за меня, а не за себя. Уговаривал её, уламывал, почти кричал. А она смотрела на меня такими светлыми синими глазами и повторяла:  «Если с тобой что-нибудь случится, я  этого не переживу».               
 
        Лера отпустил Ариоль и побрёл вдоль пруда. Девушка догнала его и осторожно пошла рядом.

        - «Если с тобой что-нибудь случится…» - повторил он. – Мама, мама. Со мной ничего не случилось. Отрезали кусочек печени, зашили и отправили восвояси. «Здоров, как бык», - усмехнулся врач. А тебя больше нет, хотя ты тоже должна была быть здорова.

        Он вдруг побежал вперёд и, отбежав метров на пятьдесят, закричал во весь голос:

        - Тысячеглазый! Какой я Тысячеглазый? Я дерьмо, дерьмо, дерьмо! Не разглядел такой ясности, как мамина смерть! Мама, прости меня! Мама! Мама!

        Звонкий октябрьский воздух разносил его крик над холодным прудом, шафрановым ковром из листьев, полураздетыми деревьями. Ариоль стояла, замерев. Ей казалось, что внутри у неё тоже что-то разрывается и кричит. Она не знала, что делать, и стояла, пережидая, когда этот крик утонет в ней и улетит в дальнюю даль над парком.

        Оставим на время наших героев. Сейчас Лера и Ариоль зашли в глубину парка, укрылись среди деревьев и предались телесной любви. Пусть так. Любовь часто игнорирует воспитание и даже здравомыслие. Зато взамен она дарит любовникам сон наяву. Какое нам с вами удовольствие наблюдать за спящими, верно? Так что давайте покинем парк и наедине с собою поумничаем.

        А для этого сменим стиль повествования.

        Итак, мы преодолели дистанцию романа. Несколько страниц до финишной ленточки – и всё. Что в итоге? В принципе, это зависит от того, прочтёте вы эти последние страницы или нет. Я их уже написал и кое-что знаю. Вы – нет. Чувствуете моё преимущество?

        Сначала мы были равны. И вы и я начинали с: «Жизнь – драгоценный камень, обработанный ювелиром». Потом некоторым из вас это надоедало, а я продолжал ювелирную обработку. Некоторые сидели рядом и терпеливо ждали: что у него – то есть у меня – получится?

        Тут-то и начиналось непознаваемое. Оказывалось, что каждый из нас в гранях драгоценного камня – жизни! (и, извините, романа!) – видит разное. Поезд как бы молотил по рельсам в одну сторону, а мы, пассажиры, наблюдали совершенно непохожие друг на друга картинки, так как смотрели в окна вагона с двух разных сторон.

        Сравнение так себе. У Флобера с его зеркалом, которое он несёт вдоль дороги, лучше. Но Флобер кое-о-чём всё-таки умолчал. Зеркала, поезда и все прочие приспособления у нас у всех разные. Это наши мозги. Наши сердца. Души. Ну и воображение. Конечно, воображение, без которого не оживить ни несчастную мадам Бовари, ни любого другого литературного героя.

        А дальше вообще фантастика. Миллионы читали про Бовари – и на свет появились миллионы Бовари. Понимаете? Вот работа читательского воображения.

        Я хочу сказать, что рассказывал историю одного Леры Каракосова, а в конце концов окажется, что этих Каракосовых… ну, допустим, сотня. Вы понимаете, с чего начали и куда пришли? Или с чего начали и чего не дождались?

        А ещё последние странички романа? Самый лакомый кусочек для вашего воображения. Можно, конечно, не читать, но неужели вам всё ясно с вашим Лерой Каракосовым?

        Не по сюжету, а по тому, как вы относитесь к себе и к своей собственной жизни?

        Ну ладно. Дальше, дальше, дальше.

        Поговорим о тонкостях. В том смысле, что в наших жизнях всё висит на волоске и одно от другого тоже отделяется тончайшими волосками. Да, кстати, и сама жизнь тоже. Вроде как неприезд Пушкина на Сенатскую площадь в момент восстания декабристов или отмена казни Достоевского по указу Императора. Там заяц дорогу перебежал, тут мысль о милосердии. Но суть, повторяю, в тончайшем волоске, отделяющем бытие от небытия.

       Тут и мой роман как раз кстати. Леру от меня отделяет тончайший волосок. Я писал его характер и поражался тому, «что уделала со мной моя Татьяна». Потому что любой роман пишется автором для себя. Чтобы узнать напоследок, что же она (это образ, возможен «он», «оно», «они», понимаете?) там с ним уделает.

        Читателю тоже интересно – что? Только уже с ним, с читателем.

        Видите, мы с вами очень похожи. Потому что пишем-читаем про то, что нам всего интереснее. Про самих себя.

        Если вам не интересно – не читайте последних страниц. Про Каракосова там ничего не будет. Там будет про нас с вами. Между ним, мной и вами тончайший волосок, название которому… нет, нет, нет – не воображение, а - постижение.
Знаете, что я открыл в себе, закончив этот роман? Что я ещё не стал настоящим писателем. Как Лера Каракосов. Прочтите последнюю фразу романа – и поймёте, почему.

        Возможно, что и про себя, как читателя, тоже поймёте.

        Домой на Якиманку они приехали в восьмом часу вечера. Данилы Ивановича и Серафимы Петровны ещё не было. Ариоль и Лера разделись догола и долго мылись вдвоём в душе. Теперь всё было можно. Робость и сдержанность остались там, под отсыревшим деревом в Измайлове. Девушка и молодой человек смотрели друг на друга сквозь тёплые пары ванной комнаты, говорили глупости, нежности и без остановки смеялись. 

        Потом, одетые и вполне благопристойные, они сидели в кухне и поедали то, что нашли в холодильнике. Пили кофе, добавив в него немножко французского коньяка из папиных запасов.

        Телефон отключили, решив, что он сейчас ни к чему и будет только действовать на нервы.
 
        Лера иногда тянулся через стол и целовал Ариоль в губы. Она тогда прикрывала свои оленьи глаза и широко раскидывала руки, словно взлетала высоко в небо.

        Наконец, обоих настигло успокоение. Воцарилась тишина, чуть взбалтываемая, как вода в стакане, шумом проезжавших по улице автомобилей. 

        Ариоль положила перед собой руки, а на них голову, словно девочка-школьница. Каракосов сидел, подперев рукой щёку, и смотрел на свою возлюбленную.

        Время остановилось.

        Свет тоже погас.

        - Спишь? – спросил Лера.

        - Думаю, - ответила Ариоль.

        - О чём?

        - Как хорошо, что мы не встретились раньше.

        - Почему?

        - Потому что всему своё время.

        Каракосов почесал щёку и согласился:

        - Да. Получилось хорошо.

        Стукнула входная дверь, в прихожей послышалась возня и голоса Цветных.
Потом голоса стихли и дверь на кухню немного приоткрылась. Пришедшие наблюдали.
Через секунду дверь закрылась, опять раздались голоса, которые удалялись. Цветных вежливо скрылись в глубине квартиры и больше себя никак не проявляли.

        Ариоль поднялась и, взяв Леру за руку, потянула его за собой.

        - Пошли ко мне, - сказала она почти шёпотом. – Там наговоримся, а родители пока отдохнут.

        Комната у девушки была совсем небольшая. Застеклённые полки с книгами, по двум стенам, от пола до потолка. Уютный письменный стол, стулья, кресло, накрытая синим с бежевым покрывалом кровать с резной деревянной спинкой. На стенах несколько литографий с дарственными надписями.

        - Это один художник-эмигрант. Бывший мой одноклассник. Садись в кресло, а я, с твоего разрешения, лягу на кровать.

        Каракосов уселся в кресло и спросил:

        - Чем мне теперь заниматься? Может, взять свой диплом инженера-машиностроителя и пойти на какой-нибудь завод?

        - Для чего?

        - Спокойно работать. Правильно жить. И «эти», - он кивнул в потолок, - наконец отвяжутся.

        Девушка перекатилась на кровати с боку на бок и, хохоча, сказала:

        - «Эти» теперь от тебя никогда не отвяжутся. Как и от меня. Я их осведомитель, чтобы иметь возможность переводить зарубежных авторов и общаться с ними.  А ты им своим романом огромную козу состроил. Ты у них теперь по гроб жизни на карандаше. Машиностроитель!

        В последнее слово она вложила всю дарованную ей природой иронию и захохотала ещё громче, выкрикивая:

        - Инженер человеческих душ! Перец с яблоками! Бригадир с маслёнкой!

        Она перестала хохотать, улеглась на живот и, подперев кулачками подбородок, заговорила:

        - Слушай меня, Каракосов-Абрикосов. О заводе забудь. Будешь писать у меня, как проклятый. Рассказы, повести, романы, эпопеи. Устрою тебя в наш журнал переводчиком. Я буду давать тебе подстрочники, а ты писать нормальные переводы. Я в этом ни бум-бум. Деньги поделим  40 процентов на 60. Семейный подряд. То есть все 100 процентов наши.

        - А если я не согласен?

        Она показала ему кулачок и продолжила:

        - Моя бабушка Анна Сергеевна Никонова уезжает жить к своей сестре в Питер, а нам с тобой оставляет двухкомнатную квартирку на Рождественском бульваре. Жить будем там. Сначала опубликуем твой фантастический рассказ «Юль» в питерской «Авроре», потом рассказы «Следовая полоса» в московской газете «На страже границы» и начнём готовить площадку для «Бунтаря». И никаких. Сядешь вот за этот стол – его мы перевезём на Рождество – и работать, работать, работать.

        И очень серьёзным голосом сказала:

        - Всё прошлое – в прошлом. А ты как хотел, Каракосов?

        Лера встал с кресла и, глядя на чёрное окно, повторил с удвоенной силой:

        - Прошлое – в прошлом.

        И добавил ещё смелее:

        - А ты как хотел, Каракосов? 





                *            *
                *