Кое-что об аритмии сердца. 3

Игорь Поливанов
       Последние несколько лет с приближением весны мной овладевала тревога. С некоторым даже страхом думал, смогу ли и в этом году выдержать предстоящую нагрузку. Несколько месяцев вынужденного зимнего безделья настолько пагубно действовали на меня, что я не был уверен, что обрету прежнюю рабочую форму. Но с наступлением тепла постепенно втягивался в работу, забывал о своих страхах.
Копал, сеял, сажал, боролся с сорняками, носил ведра с водой, поливал грядки.

       Особенно благотворным было время сенокоса. Ритмические, неторопливые движения косой, тишина, свободное течение мысли вызывали в душе ощущение покоя, когда перестаешь ощущать течение времени. Но к концу июня травы не стало, и чтобы раздобыть корма коню на дневное пропитание, чтобы не брать из жалкого запаса сена, которое удалось насушить, езжу по полям, подбирая крохи с господского стола, то, что осталось после уборки. Там подберешь соломы, там повезет – наберешь немного сена на поле люцерки, или будылки на убранном поле кукурузы. Часами сидишь неподвижно в телеге, поглядывая по сторонам, не увижу ли что можно положить на ночь коню в кормушку.

       И снова недостаток движения. Известный хирург Амосов учил, что в старости необходимо двигаться еще больше, чем в молодости. Я уже это познал на своем опыте. В молодости даже продолжительный перерыв в работе никак не влияет на твое самочувствие и даже воспринимается как отдых, после которого легче будет работать. И на самом деле может первые дня два-три после отпуска покажутся утомительными, но скоро снова обретаешь прежнюю форму и будешь пахать не ощущая усталости до следующего отпуска.

       В старости не то. Даже непродолжительное безделье заметно пагубно  влияет на твое самочувствие. В прошлом году после сенокоса я настолько ослаб, что тошно стало жить. К тому же на меня напала небывалая сонливость. Уже убирая утром после сна постель, я с вожделением смотрел на кровать, представляя, как вечером растянусь на ней. После завтрак. Меня неодолимо тянуло лечь, растянуться на диване, унять ломоту во всем теле.

       Я ложился с твердым намерением, на этот раз уж полежать не более двадцати минут, но не проходило и пятнадцати минут, я засыпал. Проснувшись через час-полтора, мне стоило неимоверных усилий заставить себя подняться. Порой, я с завистью думал о тех миллионах пожилых, которые не обременены никакими заботами, полеживают в настоящее время в своих квартирах в ожидании смерти.

       Порой, я вспоминал свою мать в этом моем теперь возрасте. Она уже больше лежала. То видел ее спящей, то она лежа читала один и тот же номер журнала «Здоровье». Не знаю, почерпнула ли она эти сведения из именно этого номера, или может узнала раньше, но в ее дневной рацион питания в обязательном порядке должны были входить яблоки, простокваша, подсолнечное масло, шиповник. И я, на котором лежала обязанность поставлять эти продукты, порой, не без досады думал: «Что человека в таком состоянии заставляет цепляться за жизнь?».

       Теперь, когда это вопрос встал передо мной, я вспоминаю об этом со стыдом. Все повторяется, и, наверное, каждый родившийся должен пройти через это, испытать это чувство стыда и позднего раскаяния. И пытаться предупредить, вразумить, когда он еще полон жизни, сил, здоровья – безнадежное занятие.

       Навряд ли дошли бы до моего сознания слова Диккенса, если бы я их прочитал в то время: «О, если бы мы угнетая и притесняя своих ближних задумались хоть однажды над ужасными уликами человеческих заблуждений, - уликами, которые подобно густым и тяжелым облакам поднимаются медленно к небу, чтобы обрушить отмщение на наши головы. О если бы мы хоть на миг услышали в воображении своем глухие обличающие голоса мертвецов, которые никакая сила не может заглушить и никакая гордыня не заставит молчать! Что осталось бы тогда от оскорблений и несправедливости, от страданий, нищеты, жестокости и обид, какие приносит каждый день жизни! Нет раскаяния более жестокого, чем раскаяние бесполезное; если мы хотим избавиться от его мук, вспомни об этом, пока не поздно. Как ни печально, но как правило, вспоминаешь об этом слишком поздно, когда начинаешь уже слышать эти «глухие обличающие голоса мертвецов».

       Я давно замечаю, что все дальше и дальше удаляюсь от этой настоящей жизни; что эта, реальная, точнее будет выразиться, все дальше уходит от меня, оставляя меня там, в далеком прошлом. Я все чаще вспоминаю, надолго остаюсь с ними, с теми родными, близкими, и даже просто со знакомыми мне людьми, с которыми когда-то работал рядом, жил рядом, и которых, наверное, уже нет в живых. И особенно часто вспоминаю тех, которых чем-то обидел вольно ил невольно, или просто по глупости своей причинил им боль. Не голоса ли это мертвецов, которые настойчиво ежедневно напоминают мне о своих обидах?

       Я медленно, неуклонно, незаметно ухожу из этой жизни, чтобы слиться в их скорбную толпу. Последнее время я заметил, что не только молодым неприятно общение со мной, стариком, но и у меня не стало прежней потребности к общению с кем бы то ни было, что одиночество совершенно перестало меня тяготить. Остался лишь тот малый круг повседневных забот, который постепенно сложился к этому времени по мере того, как покидали меня силы, уходила из меня жизнь. Это немногое, что я мог еще делать. Эта несложная работа на земле, не требующая ни чрезмерного напряжения, ни спешки, стала единственным смыслом моей жизни, оправданием моего пребывания в этом мире.

       Окончание следует...