М.М.КИРИЛЛОВ
СОХРАНЁННОЕ СЧАСТЬЕ
Очерк
Современное население России в целом живёт несколько лучше, чем, например, после Великой Отечественной войны и ограбления в девяностые годы. Советские люди всё это хорошо помнят. Сытнее-то особенно не стало и сейчас, а вот счастья, как и уверенности в будущем, и вовсе нет. А то, что было в прежние, как некоторые называют, «совковые» годы, почему-то всё больше вспоминается как утраченное счастье. Вспоминается не сытость, а что-то другое, то, что было отнято у народа в 1991 году. А именно обстановка общественной справедливости, обеспеченной властью абсолютного большинства народа, и однородностью классовой структуры государства общенародной собственности - основы социализма.
Люди жили тогда, конечно, тоже бедно, но не было ничего вне социальной ответственности государства, и это делало права людей реально равными. Именно этого нет сейчас.
Время 60-80-х годов было светлым, у каждого была перспектива, только трудись. Помню, сотрудники нашей 8-ой больницы Саратова, особенно молодежь, медсёстры, как и всё население города, дружно выходили на майские и октябрьские демонстрации. Колонны Ленинского района, к примеру, в основном, рабочие заводов, растягивались по всему городу, до площади Революции. Играли оркестры, развевались красные знамена, лились песни. Такими же дружными все были и на работе. Общим девизом в те годы было: «Прежде думай о Родине, а потом о себе!». В этом единстве и было счастье.
Частенько собирались всем коллективом на Кумысной поляне за больницей или на даче в Дальнем Затоне, купались в Волге, устраивали застолье в саду, среди зарослей вишни и абрикосовых деревьев. Больница наша строилась, люди росли, становились мастерами своего дела. Восьмидесятые годы были вершиной развития нашей больницы.
Этому способствовали тесные связи клиник с богатейшими предприятиями района. Их поддерживали райисполком и райком партии. В те годы был пристроен центральный корпус больницы, что увеличило её площадь на треть. При этом число коек не увеличилось, так как 6-ти местные палаты стали 4-х местными. Были построены котельная, 3-й этаж над отделением кардиологии, введена в работу баклаборатория, во всей больнице сменили деревянные полы на мраморные. Но главное было в самих людях.
Но в августе 1991-го года на смену власти рабочих и крестьян в стране пришла возродившаяся отечественная буржуазия (лавочники) во главе с Ельциным. Членов ГКЧП, коммунистов, посадили в тюрьму. Началось повсеместное активное разрушение советской власти и Коммунистической партии. Ведущим методом стал государственный переворот, подготовленный предательской политикой Горбачёва.
В Саратове тут же встали крупнейшие оборонные заводы, началось массовое увольнение высококвалифицированных рабочих, магазины опустели, да так, что на полках в них уже той же осенью остались только банки с томатным соком и консервы с морской капустой, выстраивались громадные очереди за молоком.
Тем не менее, лечебно-диагностический и учебный процессы в больнице в то время не остановились, хотя на планах их развития был поставлен крест. Денег в больнице стало еле хватать на оскудевшее питание для больных и на оплату прачечной. Наступило очень трудное время.
Конечно, все было не так просто в стране и до переворота. Уже много лет росла теневая экономика. Тревога в обществе особенно наросла с лета 1991 г. Вышло известное «Слово к народу», в котором прямо указывалось на угрозу уничтожения советской власти. Я тогда записал: «Горбачев – главный предатель, а Ельцин – главный мясник СССР, рубщик мяса». И, тем не менее, какое-то время страна продолжала жить по инерции социалистическими ценностями, и пессимистический прогноз большинству людей казался маловероятным. Заводы какое-то время ещё работали, зарплата выплачивалась, планы худо-бедно осуществлялись. Срабатывали значительные запасы социалистического прошлого. Как оказалось, их в дальнейшем, хватило ещё надолго.
Саратов не был исключением. И здесь уже к концу 80-х годов произошло перерождение верхушки власти. Настоящие коммунисты постепенно исчезли не только из директорского заводского корпуса, но и из университетской интеллигенции, и даже из руководства партийными организациями. Сохранялась лишь видимость преданности советской идеологии. Основной идеей становилась идея личного обогащения. Массово строились личные дачи, расцвела коррупция, главным во всем становились деньги. Интеллигенция вопила: «Надоело нищенствовать!» Она считала, что имеет право жить свободней и богаче окружающего ее быдла, то есть - трудящихся. Активно формировался слой лавочников, сейчас это племя «купи-продай», ставшее гегемоном в стране, называется средним классом.
После переворота наша 8-я больница стала меняться. Ни лифтеры, ни санитарки, ни врачи от этого, конечно, ничего не выиграли. После ликвидации советской власти они стали жить еще хуже. Первым переродилось руководство больницы. Свобода предпринимательства засасывала многих, и в нашей больнице появилось такое формирование как СЛОЦ – платный лечебно-оздоровительный центр. Деятельность этого центра, подчинённого главному врачу, была непрозрачна, как любая коммерческая тайна. Он имел амбулаторные и стационарные формы. Центр жил в больнице, питался её соками (диагностические кабинеты, койки, медперсонал, коммунальные услуги), но был ей неподотчётен. Большая часть прибыли шла в карманы руководства. Возникло государство в государстве. Всё стало платным: лабораторные анализы, электрокардиография, исследование показателей внешнего дыхания. проведение УЗИ, рентгенологические исследования. Всё это стало платным и в других больницах, но наш СЛОЦ приобрёл размеры монстра. Тогда это выдавалось за модернизацию, как за что-то передовое, и очень поддерживалось органами здравоохранения, думаю, что без альтруизма.
Вскоре лавочники в Саратове буквально захватили власть, как и в государстве в целом. Когда говорят о «лихих девяностых», для нас, обычных, бюджетных сотрудников это и означает нашу больницу.
Но на утренних конференциях, на обходах, в палатах и ординаторских, среди врачей, мало что изменилось. Сохранялась советская школа и прежнее качество работы. Большую роль в этом продолжала играть сама наша кафедра терапии. К тому же, люди держались за место, так как в городе росла безработица: в то время все заводы города, а значит, и здравоохранение «лежали на боку».
Кафедрой в те годы, несмотря на общий упадок, ежегодно проводились областные конференции врачей по различным вопросам пульмонологии. Работала Школа пульмонологов, на ежегодные Национальные конгрессы по болезням органов дыхания ездили наши делегаты и выступали там с докладами, проводились защиты докторских и кандидатских диссертаций. Активно разрабатывались важнейшие научные направления, а именно: болезни у раненых, бронхиальная астма и ХОБЛ, сельская пульмонология, история отечественной терапии. Коллектив как бы инстинктивно сплачивался и защищался от происходивших и будущих потрясений. Заделы советской высшей медицинской школы были так велики, что позволили ей выжить в эти ущербные годы и жить до сих пор.
В нашем, Ленинском, районе, где при советской власти дома росли как грибы, их строительство полностью прекратилось, цены в магазинах и на рынках взлетели, зарплата и пенсии задерживались, люди простаивали в очередях за продуктами, проклиная ненавистную власть, высококвалифицированные рабочие и мастера, выброшенные с заводов, во дворах «лупили в домино» или спивались.
А у нас в больнице, несмотря ни на что, всё еще, как прежде, лечили больных, обучали слушателей, и студентов, воспитывали клинических ординаторов и адъюнктов. Но расстрел из танков Верховного Совета РФ (по приказу Ельцина) в октябре 1993–го года разбудил всех и породил гнетущую атмосферу в стране. Мое предсказание о Ельцине сбылось. Мясник – он и есть мясник. Так думали тогда уже многие люди, сейчас это знают все..
Руководя своей клиникой, я был в те годы ещё и проректором СГМУ по лечебной работе. В связи с этим мне пришлось посещать многие клиники города.
Нужно сказать, что, несмотря на произвол, царивший в те годы в системе областного здравоохранения, упорно сохранялись лучшие школы университета. Выступая, как проректор, с годовым отчетом о результатах лечебной работы за 1996 год, я сказал с трибуны, что, несмотря на все экономические трудности, качественный уровень профессионализма кафедральных школ и клиник СГМУ сохраняется на высоком уровне и своим постоянством напоминает «ровное дыхание спящего ребёнка». Срабатывали советский запас целесообразности и инерция работать по-советски – то есть для людей и безвозмездно.
В то же время медицинскими властями использовались, и всё чаще, волюнтаристские, в сущности, репрессивные методы. Так, Минздрав области, походя, не консультируясь, закрыл наш областной пульмонологический центр, просуществовавший 25 лет. Это вызвало возмущение в коллективе. Я написал тогда протестное обращение к министру.
Через две недели чиновники из МЗ области официально извинились и распорядились об открытии на нашей базе вместо областного - городского пульмонологического центра. Это показало, что бороться с беспределом можно.
Зная положение в системе здравоохранения Саратовской области, я провел соответствующий анализ. Он должен был учитывать те изменения, которые возникли в условиях деятельности системы здравоохранения в последние годы. Следовал вывод: состояние здравоохранения резко ухудшилось даже по сравнению с началом 90-х годов; применяемые технологии (рыночные, бюджетные, страховые, административно-командные) не эффективны; концептуальные предложения не работают; руководство системой здравоохранения не авторитетно среди населения и медицинских кадров, отсутствие авторитетности замещается авторитарностью, а на этой «лошади» далеко не уедешь.
Я огласил материалы этого своего анализа на заседаниях кафедры и общества пульмонологов. Но реальной заинтересованности у руководителей здравоохранения мои соображения не вызвали. Их интерес вызывала только выгода.
Политически и нравственно постепенно менялась и сама профессура медицинского университета. Как-то на заседании общества терапевтов некоторые профессора всерьёз и безо всякой душевной боли обсуждали перечни лекарств отдельно для бедных и для обеспеченных граждан. Пришлось протестовать. Бедность мы сами, конечно, уничтожить не могли бы, но нельзя же было воспринимать её как норму.
Один из профессоров отказывался прочесть лекцию на семинаре врачам собственной больницы, заявляя, что читать лекции бесплатно - безнравственно. Он не понимал, что ни он сам, ни его лекция не стоят внимания врачей, собравшихся, чтобы его послушать. Количество таких уродов, окончивших советские вузы, заметно возросло.
Пережили известный дефолт 1998-го года. Тогда систематически задерживали зарплату и стипендии. Но Россия терпелива и не такое выдерживала.
А власти Саратова даже в это время продолжали жить своей обычной жизнью, далёкой от жизни жителей города.Это стало нормой.
В городе и в Университете, в частности, росло поколение молодых руководителей, про которое говорили словами генерала Лебедя: «Ухватившись за ляжку, доберутся и до горла». И это стало нормой.
31-го декабря 1999 г. государственный банкрот Ельцин «неожиданно» ушёл, оставив свой пост мало кому известному Путину, Общенациональный лидер? Общенациональный лидер в стране очень богатых и очень бедных?! При всех его заслугах он таким остаётся до сих пор.
Коррупция – мелкая, средняя, крупная – пожирала Россию. Для бедных людей экономические перемены не оказались заметными просто потому, что им уже не могло быть хуже. Страсти бушевали и в крупном бизнесе. Саратов был и не хуже, и не лучше. Частных клиник с дорогущими услугами и частных аптек стало больше, чем улиц в городе.
С начала 2000–х годов деятельность и нашей пульмонологической школы пошла на убыль. Прекратило работать общество пульмонологов (2001 год). Был закрыт диссертационный совет по пульмонологии (хорошо, что до этого удалось провести почти все защиты свих диссертантов).
В сентябре 2009 года внезапно главный врач нашей больницы был снят с должности. Рейдерский захват учреждения был исполнен классически, с продуманной внезапностью и беспощадностью. Главное началось позже. В течение ближайшего месяца были уволены или ушли сами до половины сотрудников больницы. Прежде всего, это коснулось управления. Освобождавшиеся места тут же занимались, как правило, «пришельцами», как будто их был заранее заготовлен целый резервный полк.
Нарастало ощущение агонии. Я говорил тогда врачам и студентам на утренней конференции, что «нас хоронят ещё живыми, и что творческий потенциал кафедры вот–вот будет беспощадно уничтожен».
Увольнение сотрудников продолжалось, и к концу 2010 года из больницы ушло до 80% её прежнего состава. Ушли лаборанты, аптекари, часть работников хозблока, врачи- проктологи, рентгенологи, часть урологов.
Идеологией нуворишей стало увеличение оборота койки. Теперь медицина стала бизнесом. Госпитализировали всех. Это увеличивало бюджет больницы по ОМС. Но лечение больных, даже тяжёлых, не должно было превышать 5-7 дней, в том числе лечение больных пневмонией, инфарктом миокарда, гипертоническими кризами и др. Совершенно не учитывались прежние обязательные стандарты ведения больных, индивидуальность течения болезней и их осложнений. Это зачёркивало опыт отечественной медицины, все то, чему учила высшая школа, зато это давало деньги. Это и называлось модернизацией. Чему можно было учить врачей в такой обстановке? Больные и истории болезни превращались в конвейер, поражая одинаковостью «куриных яиц». Всё это убивало творческую индивидуальность врачей – самое ценное в нашей профессии.
Наконец, было объявлено и о расформировании нашего, Саратовского, военно-медицинского института. Та же судьба постигла и Самарский, и Томский институты. За 45 лет их существования были выпущены десятки тысяч военных врачей. Были созданы научные школы, известные всей стране. Военный врач стал не нужен государству.
29-го ноября 2010-го года наш институт и кафедра перестали существовать. Получив трудовые книжки в отделе кадров, преподаватели, попрощавшись друг с другом, разбрелись по городу кто куда. «Старики» ушли на пенсию, те, кому до 60-ти, стали обивать пороги в Университете, в поликлиниках города, некоторые не сразу нашли работу.
Получилось, что мы одновременно лишились не только клиники, которую сами и создали, не только кафедры, то есть научной и педагогической школы, известной в стране, но и учреждения. «Титаник» опустился на дно. Остались только ученики и возможная память наших больных. Это была катастрофа, которую ещё надо было пережить. В сущности, мы, как кафедральный организм, умерли. Умер и прежний коллектив больницы. Вероятно, эта катастрофа имела тотальный характер. Она свидетельствовала о беспощадности власти по отношению к людям и результатам их труда. Происшедшее в нашей больнице (рейдерский захват, истребление того, что было сделано ранее, беспощадность к судьбам сотрудников) представляется органической частью этой государственной мясорубки.
Мы – коллектив нашей больницы и кафедры – стали тенью прошлого, замечательного советского прошлого.
А как живут врачи эти последние годы, после смерти своей прежней больницы? В терапевтических отделениях к настоящему времени прежних сотрудников – врачей - осталось несколько человек, сестёр побольше.
Увеличенный оборот койки - это условие стимуляции зарплаты. Одновременно это условие полной атрофии клинического мышления. И те, что остались, будут увольняться. Это фордовская (30-е годы прошлого столетия) потогонная система обеспечения сверхприбыли.
Те, кто там ещё работает, рассказывают, что многое изменилось. Утренние конференции стали формальностью. Столько-то больных прибыло, столько-то убыло. Клинико-анатомические конференции проводятся редко, так как вскрытия часто не производят даже в спорных и неясных случаях. А ведь вскрытия умерших – это зеркало диагностики.
У американского писателя Вашингтона Ирвинга есть рассказ о том, как один житель городка как-то поднялся в гору и заснул там. Проснулся спустя много лет. Спустился в городок. Видит: дома как стояли, так и стоят. Аптека, ратуша, церковь стоят, а люди - другие, и его не узнают. Да и он ни родителей, ни друзей своих не находит. Страшно ему стало. Так и с нами произошло. Всего-то несколько лет, а все умерли.
Обо всей этой истории я уже писал в книгах «Перерождение. История болезни», «Тени недавнего прошлого», «Учителя, Ученики и их Время», «Гибридное время» (1999 – 2017гг.). И в этой своей работе кое-где цитирую их. Да простит меня за это мой читатель. Но жизнь продолжается и требует дальнейшего осмысления.
А как живут сейчас те два десятка врачей, которые считают меня, по их признанию, своим Учителем. Семеро из них работают профессорами и доцентами на различных кафедрах Саратовского медицинского Университета, семеро – в различных больницах города. Пятеро – в Первом московском медицинском Университете им. Сеченова, в Главном и Центральном военных госпиталях МО в Москве. А одна даже ведущим терапевтом военно-морского госпиталя на Камчатке. Более того, несмотря на сложности нынешнего времени моим ученикам за последние ущербные 5 лет удалось подготовить ещё трёх диссертантов. Это не плохо.
Ученики мои в принципе внутренне не изменились, сохраняя профессиональную и политическую идеологию советского времени. Это воспитание оказалось очень устойчивым. Это радует. Изменилось радикально лишь Время, в котором им приходится работать.
Само время стало гибридным.
Разобраться в чём-либо теперь стало намного труднее, а предвидеть - чаще вообще невозможно. Прежней ортодоксальной убеждённости может и нехватить. Теперь и мне, и моим ученикам и сотрудникам приходится учитывать всё возрастающее многообразие новых, мало знакомых, факторов жизни и их постоянно «плавающий» курс. Необходима непривычная терпимость к окружающему, подчас чуждому, миру при обязательном сохранении собственной позиции. Раньше, в советское время, всё было как-то проще: «свой – чужой», «друг – враг». А ныне гибриды (люди с изменённой природой поведения и чуждыми для нас взглядами на жизнь) просто одолели. Именно в этих условиях и живут, и работают мои друзья и ученики.
На поверхности жизни, всё, в основном на потребительском уровне, достаточно привычно, как и в прежние времена, но даже здесь сказывается гибридность взглядов, интересов и личностей.
Гибридность проблем самого государства гораздо глубже. Понимание этого учит осмотрительности и осторожности, как в нехоженом лесу.
По-настоящему всё определяет сочетание прежнего, советского, и нынешнего, буржуазного (рыночного), укладов в реальной жизни современной России, причудливое соотношение ещё живого социализма и зарождающегося капитализма, роль якобы исчезнувших в новом обществе классовых противоречий и, вместе с тем, утверждение ложного общенационального единства на самом деле социально разобщённого народа. Дополняют картину сочетание прежнего пролетарского интернационализма и своекорыстных интересов отдельных национальных групп, бедности миллионов и богатства немногих. Без учёта этих главных факторов гибридного процесса, ставшего определяющим в стране, его настоящего анализа не получится. Это понимают далеко не все.
Былого единства советского народа уже не осталось, к сожалению, хотя его инерция, к счастью, ещё очень велика. И потому народ в России до сих пор говорит как бы на одном языке. Но и гибридность, или искусственное объединение разнородных явлений, взглядов и интересов, стала в последние десятилетия более очевидной и реальной. Гибридно всё: и политика, и управление, и сами люди. Не считаться с этим уже нельзя.
Мы – я и мои ученики – все эти годы сохраняем нашу связь, несмотря на дефицит времени у каждого (многие вынуждены совмещать на двух-трёх работах, иначе не проживёшь).
Но не все те, с которыми я раньше работал, сохранили верность советскому Времени, в котором они выросли профессионально. Кое-кто ушёл в бизнес, подался в чиновники, стал либералом и даже антисоветчиком. О них я не пишу, и они меня избегают. У них, видимо, были другие учителя. Говорят же, что кто-то подчас идёт не в ногу со всеми потому, что слышит другого барабанщика.
Моё единство с моими замечательными Учителями продолжилось и перешло к ученикам моей Школы. Для этого нам потребовалось и в условиях нынешнего буржуазного общества суметь остаться советскими людьми и советскими специалистами. Мы – единомышленники. Даже в эти последние годы я был полезен своим Ученикам, а они были внимательны ко мне. Я надеюсь, что это наше единство надолго.
Недавно, по случаю моего 85-летия, мы все очередной раз встретились, и я убедился, что это именно так. И дело было не только во мне как в юбиляре. Встретиться хотели все. Обыкновенно соскучились друг по другу. Так было и раньше, в т.ч., на праздновании моего семидесятилетия, и восьмидесятилетия. Годы бегут незаметно. Приглашений не было, пришли, кто помнил и хотел повидаться. Пришли за радостью. За чаем и бокалом вина собрались в целом человек пятнадцать. А те, кто не мог придти (ещё столько же) связывались по телефону и скайпу из разных городов нашей страны (Москвы, Ленинграда, Ярославля, Самары, Ставрополя, Рязани). Нам в эту встречу было от пятидесяти до восьмидесяти трёх лет от роду. Не молодые уже. А всё было желанно и дружно, как в прежние годы. Мы не очень постарели за эти годы, а, встретившись, даже помолодели. Всем было хорошо и тепло, как дома. Годы подтвердили наше жизненное единство. Прежняя взаимная индукция добра и интеллекта сохранила нашу потребность друг в друге, общую память и счастье оставаться вместе и впредь. Ущербное, гибридное, навязанное нам, время не изменило нас, не ограбило и не удушило. Мы сохранили своё общее счастье.
Я пережил своих родителей и учителей. Мне подумалось даже, что я – восьмитысячник, горная вершина, наподобие пика Ленина или пика Коммунизма в Гималаях. Насколько я знаю, их ещё не переименовали и не перезахоронили. Выше-то и не бывает.
Как я дополз до такой высоты, не знаю. И войну пережил, и эвакуацию, и продовольственные карточки, и смерть мамы в детстве, и службу в парашютно-десантном полку, и работу в Афганистане и в пострадавшей Армении, и утрату советской власти, и 45 лет работы только в саратовских городских больницах. Мне повезло на хороших людей, на Учителей и Учеников.
Я всё ещё ползу. Да ни я один. Кое-кому из моих друзей и родных уже тоже больше 80, другим почти 80, многим за 70. Мы – как альпинисты. Перекликаемся, превозмогая ветер, и ползём вверх по крутому гребню жизни. Здесь, на высоте, очень тревожно: снежные лавины, каждый метр даётся с боем. С нами память и о тех, кого уже нет. О родителях, учителях, друзьях и наших больных. Огромная, как жизнь, она умещается у каждого в сердце и помогает жить.
С высоты далеко видно. Над головой темно-синее небо и яркое солнце. А внизу – всё бело. Седина ущелий и обрывов уходит в далёкие низины, где и жизнь-то сверху почти не видна. Воздуха маловато, но простор потрясает.
Но если приглядеться, видно, как плохо живут люди там, далеко внизу. Стоят заводы. Некоторые уже много лет стоят. По всей стране разлилась власть денег. Воруют и воруют, по - крупному воруют. И чем больше воруют, тем злее пинают ногами советскую власть. Делают платными образование и здравоохранение. Выбрасывают на свалку целые куски народной памяти и исторической правды. К власти дорвались лавочники, готовые продать все, что только можно продать.
Врачи и сами больные ходят в наручниках «экономически выгодных» стандартов, вытесняющих клиническое мышление, достижения отечественной медицинской школы. Больной человек со свойственной ему индивидуальностью перестаёт быть основой клиники. Скоро он должен будет лечить себя сам. Великие учителя – Мудров, Пирогов, Боткин, Захарьин, Бурденко, Мясников, врачи-фронтовики – превращаются в бессмысленные памятники с острова Пасхи. Случайные люди занимают места главных врачей, ректоров Университетов, министров, депутатов, толпами осаждают злачные места. Сверху все это, как через увеличительное стекло, видно лучше, чем вблизи.
Советские Учителя и Ученики – продукт своего великого Времени – сохраняют себя в неразрывном генетическом единстве и служат гарантом их общей памяти и их будущего.
Саратов, январь-февраль 2018 года.