Слова и тычки превратились в удары. Дрались мы под старыми липами у обочины. С листвы гроздьями слетали капли, хотя на небе все кончилось. Было тепло и сыро. Потом оба вылетели на дорогу, песчаную и пустую. Били наотмашь без правил, убирая голову в сторону при ударе и получая в нее же, не закрываясь руками. Остальные стояли у дымящегося горба из веток и листьев и наблюдали за нами. Несколько раз мы валились в мокрый песок, болтались в нем, снова поднимались, сцепившись. Я думал, какого же черта, какого черта они не подходят, я сейчас наемся песка и сдохну тут на дороге, но потом удавалось вырываться, и эта самая ярость не давала остановиться и набрасывался снова, но с новым ударом и стальным захватом опять жалел, что не остановился. А потом вроде как случилось лобовое столкновение. Я выбросил руку на авось, свернулся всем корпусом, а он, уходя, сложился, но не угадал сторону и пошел прямо на костяшки. Случился мощный прямой в левую часть лица. Он ахнул и повалился. Из носа юшкой потекла кровь. Вскочил, чтобы посмотреть, где я, и потом, часто оглядываясь, стал уходить, зажав переносицу пальцами, запрокинув голову. Я сидел на дороге, и на лице, в волосах, одежде у меня был песок. За ним пошел другой, уже без огурца и хлеба с салом.
Мои подошли ко мне. Между пальцев у Степы тлел огонек сигареткой, они что-то спрашивали. Я ничего не ответил, не слышал. Просто сидел на песке и дышал, иногда отплевываясь. Кто-то из них хотел помочь мне подняться. Я отмахнулся от рук, оглянулся и смотрел, как двое уходят. Несколько наших тоже ушли, убежали. И мы посидели чуть-чуть на скамейке и пошли за калитку. Посмотрели, что никто не выходит из дома, убедились, что он пуст. Собаки бы меня пропустили, а вот их не ясно, поэтому я скользнул в веранду, оттуда в погребок, сорвал щеколду, дотянулся, отломал от палки домашней колбасы и кинул каждому псу по куску в сторону от нас, куда доставала цепь. Мы прошли, пока они ели и махали пепельно-серым и грязно-желтым хвостами. От будок собак пахло сухой полынью и псиной. А от рук моих едва пряностями и чесноком.
Сад был мокрый, живой, в сараях смолкли кролики и теленок и другая живность будто вымерли, но я знал, что они просто притаились от дождя, свиньи спали. И только куры под тяжелым серым небом неуклюже носились по проволочному тоннелю до выгона, чуя нашествие дождевых червей из под земли.
- Ты же сказал, что мы уйдем, - сказал обидно младший, - вон лес. Он показал за картофельное поле, луг, реку внизу. Я ничего не ответил.
Другие бы ушли, любые другие бы ушли, мы нет. Спрятаться нельзя, нельзя от этого уйти. Давило шею, было больно глотать. Мы прошли по мягкой мокрой земле между ярко зеленых рядов картофеля и мясистых и маслянистых листьев бурачника. Надо было уходить в лес? Поле? Прятаться на сеновале? Другие бы ушли. Но мы не могли. Мы дошли до сеновала. Он был закрыт обоймой серого штакетника. Приятно пахнуло от него сухим теплым сеном. Мы ушли и оттуда. Я подумал, что если забраться на клен, то можно будет увидеть лес, наш лес. С березы так точно можно его увидеть. Мелкими черно-белыми и реже ржавыми пятнами паслись у реки коровы, мы вышли через калитку и пошли очень близко вдоль заборов к их улице, чтобы не съехать по мокрой траве вниз в заросли колючек. Держась за заборы, свернули и увидели их широкую улицу, синюю, недавно выкрашенную колонку, большую старую грушу-дичку, этого великана среди всех деревьев улицы.
Мы шли аккуратно, прислушиваясь к каждому звуку за заборами и рабицей. Получается мы сделали букву «п» и шли завершать ее в «о».
В конце их улицы только старухи сидели на скамейках, подложив под себя газетки, и проехал один велосипедист прямо к выгону. На него мы даже не посмотрели, как и он на нас. Бабки что-то обсуждали. Три старухи, в теплых кофтах, очках, косынках, с большими костлявыми руками и беззубыми ртами. Потом они смотрели на нас, просто смотрели на нас своими маленькими подозрительными глазками и не говорили ни слова. Они не могли не смотреть на нас. Мы прошли канаву, «чертовы ворота», березу, дички-груши с шипами на ветках. Мы возвращались к липам и куче песка между ними, к дымящемуся мусору. И снова синяя калитка, битая цементная дорожка, еще никто за нами не пришел, собаки предано виляли хвостами, прыгнули на меня только, чтоб остановить, чтобы я их погладил, прошмыгнули между многоэтажками кроличьих клеток, свинного хрюканье. Еще один ушел полем в свою сторону.
Мы жались к забору. Мы будем ходить, пока что-то не случится. И случилось. Улица была широкая, и пройти можно было от трех неуклюжих старух. Но мы двигались как во сне. Медленно. А они обрели чудесную скорость. Его бабка с самыми маленькими глазками и костлявыми пальцами схватила меня за руку. И стала хлестать крапивой в место между шортиками и резиновыми сапожками.
- За что ты моего Витеньку, ангела моего? Нос ему расквасил, сученок.
Я не плакал. Было не больно. Даже стало легче, потому что мы все равно не могли бы уйти в лес. Мы свернули на нашу улицу,еще посидели у дымной тлеющей кучи а потом одного за другим нас стали загонять домой, мыть ноги и ужинать.