– Неможется мне, брат Анчутка. Как они там говорят – депрессия. А если попросту, то – страшно вымолвить! – перестаю верить в осмысленность нашей работы. Сам знаешь, материал доставляется все более мелкий и пакостный… никакого тебе удовольствия от службы… А помнишь, какие глыбищи случались?.. Как все могло так искрошиться? И даже не определить момент, когда началось обрушение… Мы похожи на огранщиков алмазов, которым предлагают для обработки одну только пыль… Ну да, ты мне скажешь, что кисти, которыми пишут картину, не могут знать замысла мастера… но и кисть содрогается, когда ее беспрестанно макают в дерьмо.
– Крепись, брат Лукавый. Мы с тобой – служивые и призваны тянуть лямку до конца. Что до измельчания материала, то ты, безусловно, прав. У них это называют деградацией цивилизации. Но они привыкли, им даже стало комфортнее, потому что крупные личности создают беспокоящую турбулентность. А суспензия из пыли равномерно колышется и чвакает, но каждой частичке месива ничто не мешает и себя считать мистером Вери Гудом.
Я недавно летал к ним в командировку. Выполнил задание и прилег отдохнуть в богатом доме. И слышу, хозяин рассуждает у зеркала:
– Отчего это бесы нас совсем не искушают? Читывали мы, что достойных людей обязательно искушать положено. А мы как-то в полной нетронутости. Означает ли это знаменательный поворот в развитии цивилизации?
Тут я ему в ухо и свистнул:
– Не надо и беся, коли ты здеся. Прямо по пословице. С такими изобретательными пакостниками, какими вы стали, посторонним нехрен делать. Мы теперь – как зрители в цирке, только и удивляемся вашим новым кунштюкам.
– Нет-нет, Голос, так нечестно! Наш воспитанный образованный класс – это небывалая ступень на лестнице эволюции. Даже просто частота мытья и перемены одежды говорит о неслыханном прогрессе. Мы избавляемся от остатков диких предрассудков, я бы сказал – приближаемся к идеалам эллинской красоты. Тут бы нам, как оселок для бритвы, сгодились эти самые искушения вроде древних колдовских рецептов, утерянных в глубине веков…
– Обойдетесь, красавцы.
– Нет, но раньше ведь это было – внутренняя борьба до победы или смерти… диалектика на краю бездны… катарсис…
– Раньше да, все было. Хоть и не так пафосно. Вот ежели имеется золотой самородок с примесями – его следует очистить. Например, огнем, который жесток, но хорошо выжигает любую дрянь. А когда предлагается куча навоза, то ее просто оставляют перегнивать.
– Это несправедливо и неправильно. Мы могли бы достичь еще большего прогресса в борьбе и единстве противоположностей.
– Что вы, готовые на все ради своей никчемной плоти, можете знать о справедливости? И какой интерес играть в футбол с командой, которая только и знает, что забивает в собственные ворота? Ну и бейте себе дальше, а мы понаблюдаем.
– Мы не согласны с такой мрачной оценкой. Это упадочно. Чтобы вы знали, высокая самооценка – половина успеха!.. Но, может, вы в курсе хотя бы насчет возможности поторговаться о душе – в аспекте Фауста? Чтоб вечно зеленело древо жизни? У нас ведь мир, можно сказать, прекрасен и удобен, но ужас смерти никуда не делся. И неподобающим образом вылезает внезапно, в самый неподходящий момент… Как-нибудь бы с этим разобраться… ну не обязательно в лоб… как вам, например, возможность бесконечного клонирования?.. Ради этого мы готовы на многое, если не сказать, что на все…
– Скучно мне с тобой, дядя. Хрен тебе, а не Фауст.
Вот, брат, повторюсь: скучно стало с ними. Все так подешевело, что неинтересно покупать.
– А я про что? Интерес исчез, осталась одна повинность. И еще одно: их мир утратил красоту. Взамен стало полно глянца, которым и заливают гнилые побуждения, грязные интриги и уродскую жизнь. Но красота чести, бескорыстия, самопожертвования и великодушия осталась далеко, в старой литературе. В былые времена красота пыталась уравновешивать уродства, а ныне их просто лакируют… Оттого наши знахари и находят у меня депрессивное состояние… Слыхал я, правда, что остались где-то рассеянные в глубинах самородки, но начальство к ним никого не допускает – дабы хоть последнее золото не испоганилось… А правильно ли это? Прежде именно праведников злее всего испытывали… Все смешалось, брат, устои обрушились, определенности нет. Что ли новая эра на подходе?
– Не будем об этом. Мы служивые, наше дело – исполнять. Ты прав, конечный замысел и для нас не открыт. Поэзии много, а чертежи недоступны. Значит, не положено. Будем исправно тянуть лямку, как и следует гвардии.
– Уж мы ли не тянем? Давай и я тебе изображу, как принимал интеллектуала из нынешних. Первое, что он спросил, открыв глаза, оригинальностью не блистало:
– Где я?
– В аду, батенька, в аду. Где ж вам еще быть?
– Но почему? Я все исполнял и в церковь ходил, молился, исповедовался, а другие…
– Про других здесь никак не уместно, батенька, другие, пятые, десятые – они где-то там. А вот вы туточки, такой славненький и неповторимый… Разве маменька вам не говорила, что принимающий веру приемлет и обязательства? А вы как-то ничему обязаны не были. И шибко, шибко много врали, батенька.
– Все люди врут.
– Э, да вы философ!
– Профессор философии.
– Ну, это и вовсе славно. Видали мы тут и академиков… А позвольте полюбопытствовать, каков главный ваш труд на ниве выращивания зерен истины?
– Моя докторская диссертация называется «От эпикурейства к ницшеанству».
– Ух ты!.. и как удалось перекинуть ниточку через такую пропасть?
– Коллеги утверждали, что филигранно.
– Ну, коллеги – понятно, не калеки, так и режут правду-матку… слышали бы, что они сейчас о вас рассказывают… Впрочем, это так по-человечески… А вот насколько известна вам, достопочтенный профессор, «Критика чистого разума»?
– Странный вопрос! Разве можно закончить философский факультет, не сдавая Канта? Вещь в себе, вещь для нас и всякие антиномии чистого разума… Вы, должно быть, меня разыгрываете!.. И вообще – какой же это ад, тут все так мило и аккуратно… никакого огня, похоже на приемный покой…
– Ну да, он и есть приемный, ведь я же вас принимаю! А огонь – он весь такой из себя неодинаковый, вы и представить не можете, до чего он по-разному достает!.. Никак нельзя нас упрекать, что стрижем под одну гребенку, – напротив, сугубо индивидуальный подход. Вот вы, например, батенька, будете во всей живописи вспоминать каждый – только представьте себе, каждый! – случай своего бессовестного вранья… Охо-хо, сколько их накопилось!.. и гореть от этого внутренним огнем невыносимого стыда. Сами тогда убедитесь – не пропал у нас огонек, нет! Как без огонька в нашем деле? Раздуваем, кочегарим – такая уж служба!.. Бывает, что некогда лоб утереть, так стараемся…А в перерывах для прохлаждения вы будете до буковки вызубривать «Критику чистого разума» - само собой, на языке оригинала.
– Да ведь не знаю я немецкого!
– И его познаете, батенька, вечность велика, обширна, стозевна и лаяй – так, кажется, сказал старик Радищев.
– Несправедливо это! За веру мою, за молитвы – такое!.. Другие должны быть в аду, у нас их полно, творят, что хотят, бесконечные подлости делают… «Все равно, – посмеиваются, – потом небытие и разложение на атомы»…
– Нет уж, батенька, нам здесь такие фулюганы ни к чему, распугают всех болящих… Да и не по закону было бы тащить сюда подобные субстанции. Потому как – которые уверены в небытии атомном – получают желаемое. Изверги мы, что ли, чтобы сильничать над душами… либертэ, батенька, допрежь всего. Они сплющиваются до невообразимой, атомной тонины и отправляются прямиком в сундук небытия. Время от времени, правда, у них открывается зрение – на какие-то мгновения – чтобы увидеть очередную картинку. К примеру, в увитом плющом пространстве беседуют Бах, Гете, Кант и Боттичелли – и лица их невыносимо светлы… Брат Анчутка – великий мастер в подборе картинок… пронизывают наскрозь аки молния!
– Как это безжалостно!.. Да, они виноваты, изгваздались в грязи и подлости – но разве нельзя было показывать ваши невыносимые картины еще там… ну, пока они находились на Земле?.. Чтобы неразумные одумались и исправились… убедить их… Разве не исправление дурного есть главная цель?
– Жалости не хватает? Да ее в тыщу раз больше, чем надо!.. Кабы моя воля, показал бы безжалостность какова она есть. Вам ведь в миру все дано – голова, сердце, свобода выбора, страницы главных книг… Ну хоть когда-нибудь сами додумаетесь, что придется отвечать за выбранное, за все, что натворили?.. Нет, пока не припечет, готовы безоглядно пакостить, а как ответ держать – так всегда виноваты внешние. Ох, как же вы меня достали!..
– Простите, но я просто полагаю, что к каждой душе следует подходить с равной заинтересованностью в исцелении…
– Он полагает! Равной! Не бывает и не может быть никакого равенства! Как и тыща нынешних профессоров не равна одному Канту.
– Знаете, но после такого заявления в нашем университете никто бы вам руки не подал…
– Ай-ай-ай, напугали! Да в вашем «ситете» я бы и ноги не подал… Вот поддать хорошенько – другое дело. У меня, доложу вам, не хвастая, замечательно поставлен удар с обеих ног. Мне бы только свисток судьи – и очередной патентованный умник полетит со штрафного точнехонько в сундук небытия… Порою так застаиваюсь без дела, нога сама репетирует удар, а команды все не дают… Что ж, в любой службе, батенька, есть своя тягота, на то она и зовется службой.
– Смилуйтесь, я все понял!.. Я каюсь, честно, не поверхностно, не из-за наказания… Раскаиваюсь со слезами за все, что натворил!.. Ударьте меня, ударьте сильно, но отпустите туда!.. я хочу к Баху!..
– Хе! Хо! Ха! Или, может, вот так: хи-хи-хи-хи! Здесь вам не там, милостивый государь! Шибко привыкшие вы к послаблениям: на минуточку в храм сбегать, воспарить, облегчиться и с чистого листа воротиться обратно к своим вракам. До чего удобственно! Комфортно, как у вас там изволят выражаться… Вот так просто себе перышко вставил и полетел к Иоганну-Себастьяну!.. Ну же, профессор, как вы свой мозг отдиссертировали, если до сих пор не поняли, как удивительно просто все устроено. Бах – это другая реальность. А есть и третья, и седьмая… Да кабы мы и покусились – не в нашей малой воле таскать контрабанду через границы. Вот вы вроде в чудо верите? Ну и верьте крепче. Вам наговорят – ну вот хоть бы и я – что не про вас оно писано, чудо-то... а вы все равно надейтесь – потому как откуда мне, работнику ноги и кочерги, знать верхние тайны?.. Однако заболтался я с вами, сударь, а прием-то окончен, вы у нас не один такой страждущий. Ступайте наконец к своему огню!
– Поражает терпение твое, брат Лукавый. Как не устаешь растолковывать им одно и то же? Пустая, по-моему, трата слов… проштамповал – и с глаз долой. Давно сказано, что сей жалкий род снова и снова тужится перекривить открываемую ему истину к своей призрачной выгоде. Всегда хитрит, даже с самим собой… Пока голодны – плачут, рыдают, распахивают душу… а только насытятся – сразу наглеют, распускают шаловливые ручки… При малейшей возможности тянут все подряд в свою нору… надевают личину благообразия, чтобы способнее грабить – и никогда, вот именно никогда! – не могут сами остановиться. Покуда не сунешь ему рака в задницу, он так и будет вещать: наша страна исключительно прелестна, наша демократия – венец истории, успех и процветание зависят от нас самих, вот я же сам всего добился, а которые стонут – сами виноваты, ибо ленивы и не желают учиться. И только под угрозой нависающей смерти начинают биться в истерике – дескать, всё, наконец осознал и смысл, и истинные ценности, переродился необратимо… А стоит хирургу благополучно вырезать рака, как познаватель смысла еще больше зауважает себя и продолжит подгребать с удвоенной силой то, что ему никогда не переварить.
– Вот то-то же, одна только вязкая темень. А я, старый черт, все пытаюсь разглядеть в ней искры. Помнишь, в былые времена, они отыскивались и в страшных злодеях… Но, похоже, структура рухнула, а мы и не заметили, как… Главное – сверху никаких указаний, что переходим, мол, к плану Б, проект изменен, занимаем круговую оборону… Тоскую по былой ясности, брат… Или, может, это старость меня корежит?..
– Брат Лукавый, мы с тобой не стратеги, куда не положено – заглядывать не будем. Как сказано: кто умножает познания – умножает скорбь. И еще, прости за совет: не стоило бы тебе так часто летать в Россию, русская тоска – прилипчивая вещь!
– Полагаешь, там подхватил?
– Не ты первый, брат…
– Да нет, ничего… просто я движуху люблю, а мы увязаем в болоте. На твердую почву хочу, отстреливать крупные цели… Я знаю, наверху могут и не понять.
– А вот сам ты можешь, например, понять людишек, которые кладут единственную жизнь на то, чтобы надзирать в тюрьме?
– Да они за жалкие гроши – хоть черту в зубы! Свихнулись на деньгах. И добро бы как прежде – блеск золота да звон серебра! А то рвут глотки за паршивые бумажки. Говорю тебе – болото без конца и без края!..
– То-то же. Но вот солдатик, в отличие от надзирателя, глубоко нам понятен. Поставили на пост – стоит. Посадили в ДОТ – строчит из пулемета. Смирно! – только и значит что смирно. Высший долг службы даже не в голове сидит, а в позвоночнике. Так что пойдем, служивый. Ибо труды наши нескончаемы, а о сроках гадать – не наше дело.
–Да ведь солдатику, брат, за службу хотя бы медальку вешают…