Чем это было вызвано, непонятно, но, по всему, какой-то злой рок обрушился на семью известного в городе хирурга, всеми уважаемого профессора мединститута Тимофея Федоровича Ясенева.
Началось все с ареста мужа его родной сестры, боевого командира Красной Армии, участника гражданской войны, состоявшего в партии еще с дореволюционного времени. Не верилось в предательство Корнеем советской власти, которую он, не щадя жизни, с оружием в руках отвоевывал, а совсем еще недавно оборонял, сражаясь с японскими интервентами на Халхин-Голе.
Получив это известие, Тимофей Федорович тут же захотел поехать к сестре в Днепропетровск и вместе с ней походить по разным инстанциям, доказывая ошибочность обвинений против зятя. Но Галина Нестеровна, жена профессора, и его сыновья – Николай, Гавриил и Севастьян, воспротивились.
- Тимоша, пойми, кто вас послушает? – убеждала супруга. - Вот будет суд – там и разберутся. А Стася пусть на это время к нам приедет, не так одиноко ей будет.
А старший из сыновей, Николай, добавил, что, судя по тому, как сейчас повсюду чистят ряды армии и партии, дело серьезное. Лучше в него не вмешиваться - можно накликать беду и на их семью. Дай Бог, чтобы и тетю Стасю не загребли…
Но ее эта участь миновала. Муж получил десять лет без права переписки, а по слухам – расстрел, и вскоре Стася переехала в семью брата, уступив его уговорам: вместе с родными теплей и легче переносить горе, а своим присутствием она никого не потеснит – в пятикомнатной квартире всем найдется место.
Обладавшая сильным и закаленным жизнью характером, Анастасия на сей раз восприняла обрушившуюся на нее беду очень тяжело. Ее угнетали не только неясная участь мужа, но и ощущение страшной несправедливости, вносившее хаос в сознание. Получалось, что все усилия, жертвы, понесенные Корнеем и ею самой, были не то чтобы напрасны, но незаслуженно, по какому-то навету или злому умыслу, зачеркнуты…
Хотя подобное коснулось не их одних. Вокруг идут аресты многих выдающихся и уважаемых людей. Только и слышно – предатели, изменники… Видно, что-то тут не так… В то, что муж, ее Корней, изменил своим идеалам, не то что не верилось, такого вообще не могло быть.
Стася, в четырнадцатом ушедшая вместе с отцом на войну, работая медсестрой в госпитале, там познакомилась с Корнеем, молодым солдатом. Несмотря на ранение и опасность трибунала, он вел агитацию среди таких же увечных обитателей больничных коек, призывая их по выздоровлении включиться в борьбу с царизмом, развязавшим эту никому не нужную войну, сделавшим их калеками и грабящим свой народ.
И вот после всего этого, его самоотверженной борьбы за установление новой власти, участия в гражданской войне, в борьбе с басмачами в Средней Азии (где они потеряли маленькую дочь), после исполнения интернационального долга в Испании – после всего этого получить такие обвинения и застенок, а по всей вероятности – высшую меру наказания…
Руки опускались, не хотелось жить. Только поддержка брата и его семьи помогла Анастасии вернуться к жизни. А вскоре Ясеневы даже представить себе не могли, как обходились без заботливой и деловитой тети Стаси, успевавшей, работая операционной сестрой в больнице, всем в семье помочь, угодить, подсказать…
Она много времени уделяла внучке брата, пятилетней дочери племянника Севы, рано женившегося. Маленькую Оксанку любили и баловали все, а тетя Стася - особенно, так как девочка напоминала ее покойную дочь, потерянную в девятнадцатом году от дизентерии.
Привязалась Стася и к матери Оксанки, невестке брата, Светлане. Добрая, открытая, Света беззаветно любила своего Севу, только недавно окончившего институт и ставшего, как и отец, хирургом. Света гордилась этим, а себя, недоучившуюся, занятую семьей, считала недостойной такого умного, как ее Сева. С такой незаслуженной самооценкой боролась Стася, относясь к невестке брата, как к родной дочери:
- Светик, ты все же о себе не забывай, а то у тебя все Сева, Сева… И нельзя так мужа баловать! Вот, опять ему новый костюм купила, а ведь тот, что носит, вполне приличный. А у тебя одно старье, как погляжу, моды двадцатых годов, да и то, раз-два и обчелся. А ты ведь молодая женщина!
- Ну, что вы, тетя Стася! Я-то больше дома, а он – среди людей. Севочке надо выглядеть достойно.
А летом тридцать восьмого в их доме появилась племянница Светланы, Алиса, приехавшая из провинции поступать в мединститут. Девушка яркая, красивая, знающая себе цену, она во всем была явной противоположностью своей тети, обладая изящной фигурой, роскошной каштановой косой, уложенной вокруг головы и твердым, независимым характером, в то время, как Света, пополневшая после родов, рядом с ней выглядела колобочком, а короткая стрижка лишенных укладки русых волос, не украшала… Тихая, скромная, вечно занятая хозяйственными заботами и уходом за Оксанкой, Света была почти незаметна в доме, в то время, как веселая, голосистая певунья Алиса, шумно обосновавшаяся в семье, казалось, заполонила все пространство. Да и шесть лет разницы давали о себе знать…
- Совсем еще девчонка, что с нее возьмешь! – защищала племянницу Света, когда тетя Стася или свекровь, Галина Нестеровна, высказывались в адрес Алисы.
- Ну, хотя бы разочек взяла веник в руки или помогла тете в чем-либо! Пошла бы погулять с Оксаночкой! На все хватает времени, а на это – нет… И бесконечно напевает свои пошловатые песенки. А ее болтовня с нашими мужиками? Как сядут вместе, она тут как тут…
И действительно, не только Николай, Гаврош и Сева, но даже Тимофей Федорович, частенько вели с Алисой беседы на разные темы, не только медицинские (ведь все четверо были медиками), но и другие, даже общечеловеческие, в которых родственница оказалась на удивление, не по годам, сильна…
Сева имел обыкновение давать всем разные клички и прозвища. Это с его легкой руки Гавриил превратился в Гавроша, жена Светлана стала Светкой-конфеткой, а дочь – Оксанкой-хулиганкой. Алиска быстро стала у него Киской.
Утро рабочего дня в семье обычно начиналось бурно. Все торопились, и к ванной выстраивалась очередь, куда каждый желал нырнуть быстрее и торопил предыдущего: «Сколько можно плескаться? Надо совесть иметь!»
Женщины обычно вставали пораньше, хлопотали на кухне, готовя завтрак. Тетя Стася, даже придя с ночного дежурства, стремилась помочь. Только Алисы все это не касалось. В ванную она обычно проходила вне очереди – джентльмены пропускали даму вперед. Иногда, правда, кто-то ворчал, мол, женщины у нас равноправны, а следовательно, очередь должна быть для всех одна, на что Киска отвечала, что она, на сей раз, на равноправие не претендует.
…Как-то, беседуя с тетей Стасей, Света разоткровенничалась:
- Вы даже представить не можете, как я Севу люблю. Больше жизни! Вот иногда проснусь рано утром, гляну на него, рядом спящего, и не верю себе: неужели он, такой необыкновенный во всем, принадлежит мне? Ну, что он мог найти во мне, простушке и дурнушке?
- Глупенькая! Ты очень даже хороша собой, обаятельна, а главное твое достоинство - доброта и преданность. Я уверена – именно это в тебе Сева и ценит! Но все же нужно и себя ценить, запомни, моя девочка!
Разговор этот состоялся совсем незадолго до последующих событий…
…Это утро начиналось как обычно. Один за другим члены семьи убегали на работу по своим больницам. Последним, вслед за ушедшей Алисой, поцеловав дочь, вышел в коридор и Сева. Хлопнувшая за ним входная дверь засвидетельствовала, что окончилась утренняя суматоха, и можно сесть и перевести дух, а потом заняться обычными делами.
Свекровь, рано ушедшая на базар, еще не вернулась.
Неожиданно, за окном зашумел, барабаня в окно, дождь. Света, надеясь, что муж еще не успел сбежать с третьего этажа, схватила стоявший в подставке зонт и бросилась вдогонку. Выскочив за дверь, она остолбенела.
На лестничной площадке этажом ниже стояли Алиса и Сева и целовались. Ее Сева и эта девчонка! Они, поглощенные собой, ничего не замечали, а Света, стоя на пролет выше, опираясь на зонт, безгласно взирала на эту картину… Наконец, очнувшись, она бросилась назад.
Вбежав в квартиру и хлопнув дверью, Света застыла, опершись на нее. Горло охватил спазм, душили рыдания. Все, рухнуло ее счастье - муж любит другую… И кого, ее племянницу!
Света, словно сомнамбула, вошла в комнату. Дочь о чем-то спросила, но она не поняла и приказала девочке:
- Садись за инструмент и играй гаммы!
Света прошла в кабинет свекра. В аптечке она в обе горсти набрала разных коробочек, налила из графина в стакан воду, всыпала туда пилюли и порошки и, залпом выпив, легла на диван.
…Когда Галина Нестеровна вернулась с базара, ее встретила внучка с глазами, полными слез:
- Бабушка, мама там, у дедушки в кабинете лежит! Не отвечает и смотрит в потолок страшными глазами!
…Свету похоронили, полные недоумения о причине ее поступка. Но неясность скоро ликвидировалась, когда Алиса беззастенчиво перешла из гостиной, которую разделяла с тетей Стасей в комнату своей покойной родственницы, и заняла ее место в постели рядом с Севой…
Оксанка, сразу же после смерти матери, будучи под впечатлением всего случившегося, страшно напуганная, стала спать в спальне бабушки и дедушки, которые были не только убиты горем, но и обескуражены поведением сына и Алисы.
- Сынок, Севушка! – обратилась к нему мать. – Вот я о чем хочу с тобой поговорить…
- Мама, а может не надо? Я догадываюсь о чем…
- Нет, сынок, надо! Послушай меня. Как-то не по-людски получается… Ведь земля над покойницей не остыла, а вы не постеснялись…
- Мама, вернуть старое нельзя! Свету не поднимешь, а жизнь диктует свое.
- Но, все же, что люди скажут? Ведь не в пустом поле живем…
- Ну вот, что скажут… А им какое дело? Жизнь с оглядкой - не по мне. Я люблю Алису, и мы распишемся!
- Но, хотя бы повременили с годик. А ты подумал об Оксанке? Дочь ведь не маленькая, почти шесть лет, все видит и понимает.
- Ничего, привыкнет. Подрастет и, надеюсь, полюбит Алису, которая, хочу верить, найдет путь к ее сердечку.
Но время шло, а пути этого Алиса не нашла… Да что греха таить - даже не старалась сблизиться с падчерицей.
А однажды Оксанка спросила бабушку:
- Бабуля, это правда, что Алиска погубила маму?
- Откуда взяла? Что еще выдумала!
- А наши соседи, я слышала, говорили о ней, когда Алиска прошла мимо них. Так и сказали: «Вот, пошла, бессовестная, угробившая тетку!» Я ее, бабушка, ненавижу, за маму. Да и папа меня уже не любит из-за нее…
- Девочка моя, Оксаночка, папочка тебя очень любит, поверь мне! – стала уговаривать ее Галина Нестеровна.
- Нет, не любит! И мою маму забыл. Ему только эта гадина, Алиска нужна!
- Ты ему нужна! А мамочку твою, я уверена, папа никогда не забудет. Подрастешь – поймешь его...
- Нет, нет и нет! – вскричала девочка, разрыдавшись, и убежала.
Сердца бабушки и тети Стаси разрывались от жалости к ребенку.
…После смерти отца Тимофея Федоровича, Федора Ивановича, в семье установилась традиция: в день рождения Деда, двадцатого октября, по возвращении с кладбища все усаживались за стол и вспоминали того, которого любили и кем очень гордились. А потом все, от мала до велика, начинали как бы отчитываться за прошедший год, перечисляя удачи, заслуги, не забывая и оплошности, и другие, порой неблаговидные, по мнению семьи, поступки. Обычно к этому дню Стася, обожавшая отца, всегда старалась приехать, как бы далеко ни жила.
Дед был недосягаемым примером, на него всегда равнялись дочь Анастасия и сын Тимофей, а следом за ними и подросшие внуки. Всех объединяла медицина, которой они верно служили. Да как можно было не любить и не гордиться Дедом, если у него был скальпель, подаренный ему лично самим Николаем Ивановичем Пироговым в период совместной работы в Болгарии, во время крымско-турецкой войны. Этим «священным» скальпелем, как, смеясь, говорили в семье, Дед «орудовал» аж до восьмидесяти лет… Теперь же этот неотъемлемый предмет хирургии лежал в бархатном футляре, рядом с наградами деда, как царскими, так и советскими, будучи особой реликвией семьи.
…И в этом, 1937 году, вся семья, как было заведено, села за стол. Правда, рядом с Севой, вместо Светы, сидела Алиса… Отчитывались по старшинству. После Тимофея Федоровича, поведала свою горькую историю Стася. Николай рассказал о законченной и защищенной диссертации, а затем слово предоставил брату. Сева явно был в замешательстве.
- Даже не знаю, с чего начать… - с каким-то провинившимся видом начал он.
И тут Алиса фыркнула:
- Ну, что за идиотская затея у вас, эти отчеты?! Сева, мы ведь собирались в кино, опаздываем!
- Если у тебя горит кино – иди, а Севастьян останется! Традицию ломать, пока я тут, не позволю! – твердо сказал отец.
Они остались. «Но, зачем так сказал Тимофей эти слова?» - подумала Стася, суеверно испугавшись неясного предчувствия. И действительно, семья в полном составе собиралась по этому поводу в последний раз. Видно в недобрый час так выразился он…
Еще не успели прийти в себя от случившегося со Светланой, как в канун октябрьских праздников, на которых было решено отметить предстоящую женитьбу Николая скромным домашним застольем, случилась новая страшная беда. Арестовали главу семейства, Тимофея Федоровича, приписав ему троцкизм и подрывную деятельность. Припомнили даже учебу в Германии еще до революции... Ему присудили восемь лет лишения свободы.
Какой-то благодарный пациент отца сообщил о времени и месте отправления заключенных - в ночь с товарного вокзала, и сыновья до рассвета дежурили там. Им все же удалось увидеть в последний раз профиль отца, мелькнувший за решетчатым окном увозившего его вагона…
Жизнь продолжалась, полная тревог, в ожидании новых арестов среди членов семьи врага народа. Ко всему этому присоединились волнения за Оксанку, возненавидевшую мачеху и принявшуюся ей мстить. Так, однажды, словно случайно, девочка перевернула полную солонку Алисе в тарелку с супом. А вскоре малышка была поймана бабушкой за руку с другой проказой. Сняв с медовой липучки, подвешенной у окна для ловли мух, одну из пленниц, Оксанка уже собиралась опустить ее в приготовленный стакан чая мачехи, которая на минутку отлучилась. Последовавшая за этим беседа с внучкой, слушавшей Галину Нестеровну отвернувшись, с упрямым выражением лица, ни к чему не привела, поскольку пакости продолжались... То гвоздь оказывался в туфле Алисы, то в ее галоши была налита вода… Последней каплей оказалась проделка падчерицы, когда осенней порой Алиса, спешившая на занятия в институт, вынув пальто из гардероба, вдруг обнаружила отсутствие на нем всех пуговиц, аккуратно срезанных негодной девчонкой… Схватив первое, что попало под руку, разъяренная, она влетела в этом без единой пуговицы пальто в комнату, где находились тетя Стася и Оксанка, помогавшая распутывать нитки, и набросилась на падчерицу, хлестая ребенка зонтом, куда ни попадя.
Недоумевающая, полная возмущения этой сценой, тетя Стася попыталась оградить девочку и, бросившись на ее защиту, сама получила по рукам. Наконец, вырвав зонт, которым орудовала мачеха, Стася в первое мгновение хотела им огреть эту обезумевшую мегеру, но здравый смысл возобладал, и тетя потребовала объяснений.
Вернувшийся вечером отец, узнав обо всем, принял, разумеется, сторону Алисы, и потребовал расправы, полагая, что только примерно наказав эту потерявшую всякую совесть пакостницу, можно будет ее наконец-то приструнить. Однако его мать, тетка и даже брат Гавриил, присутствовавший при разбирательстве, пришли к выводу: никакие увещевания и наказания не помогут. Раны от потери матери и всего последовавшего слишком глубоки, надежды на скорое примирение явно нет, а жить бок о бок двум ненавидящим и непримиримым врагам не только тяжело, но даже опасно. Мало ли, что может прийти в голову все более ожесточающемуся ребенку… Ведь любое наказание малышка принимает за несправедливое по отношению не только к ней самой, но и к покойной матери… И семейный совет пришел к выводу: надо разменять квартиру и разъехаться.
…Постепенно кампания свирепствовавших по стране арестов, как будто улеглась. Но нависший над семьей дамоклов меч непонятного злого рока нанес новый удар. Пришло сообщение, что от воспаления легких скончался Тимофей Федорович Ясенев.
Хотя в большинстве случаев после ареста и ссылки редко кто возвращался, но все же в сердце каждого теплилась надежда, что Тимофей Федорович вернется… Сыновья наперебой убеждали мать и тетю, что «…Отец наш крепкий, двужильный, выдюжит, и никакая каторга ему не страшна! Тем паче, что он там, скорее всего, занимается своей медициной, ведь глупо использовать такого специалиста на физических работах»... Хотелось верить в лучшее, и, когда пришла весть, разрушившая все мечты, Галина Нестеровна, не выдержав, слегла. Общими усилиями ее удалось поднять с постели, но если ранее, несмотря на все беды, она держалась стойко и выглядела не по годам молодо, то теперь, после потери мужа, пятидесятипятилетняя женщина стала подобна древней старухе…
Вскоре с большим трудом, но удалось подыскать, как показалось на первый взгляд, подходящий обмен. Николай уже здесь не жил – женившись, он переехал к супруге в Ленинград. Отдельную пятикомнатную квартиру, их родовое гнездо, на дверях которой красовалась еще с далеких дореволюционных времен медная табличка: «Ясенев Федор Иванович, хирург, приват-доцент», разменяли на две квартиры - трехкомнатную и однокомнатную, правда, с большой кухней.
Ввиду того, что трехкомнатная находилась почти рядом с институтом, где проходил ординатуру Гаврош, а скорее всего, под напором Алисы, твердившей, что через пару лет их семья разрастется, да и Гавриил вечно не будет холостяковать, в однокомнатную переехали Галина Нестеровна, тетя Стася и виновница всего этого, Оксанка. Их обиталище с легкой руки Севы получило прозвище - «женский монастырь».
Неожиданно развязанная, так называемая «финская кампания», а попросту война зимой 1939-40 годов принесла новые волнения. Были призваны Николай и Гавриил. Благо, сражения длились недолго. Как утверждали печать и радио, война с белофиннами помогла отогнать их от границ колыбели революции, Ленинграда, отвоевав Карельский перешеек вплоть до Выборга. Но, как и всякая война, принесла кроме трудной победы немало жертв – убитых, раненых и обмороженных.
Николай вернулся целым и невредимым, а Гавриил почти перед самым окончанием кампании был ранен в заминированном доме, где принялись размещать лазарет. «Пришлось, - как Гаврик писал матери - приладить вместо оторванной ступни протез»… С тех пор он стал хромать и, как потом шутил: «повенчался с палкой».
В августе того же сорокового года Гаврош поехал отдыхать в Кисловодск. А после его возвращения Сева преподнес матери по секрету: «Наш железобетонный холостяк, кажется, получил брешь! По всей видимости, влюбился, да так, что ежедневно вечерами допоздна висит на телефоне - болтает по межгороду…»
- Ну, дай-то Бог! – обрадовалась Галина Нестеровна. – А то засиделся наш парень… И все, Севочка, из-за тебя! Ты, младшенький, перебежал братьям дорогу…
Перед самым Новым годом Гаврик заскочил попрощаться, как он выразился: «На пару дней уезжаю в спецкомандировку, в Краснодар».
- Ну, что за командировки у практикующего начинающего доктора? – хитро улыбаясь, спросила мать. – Не темни, Гаврик, выкладывай!
И тут она узнала, что через два дня весьма интересная особа по имени Леля должна защищать диссертацию, и сын едет на защиту.
- Она, что, тоже медик?
- Нет, Леля - селекционер.
- А что это за гусь такой? Агроном, что ли?
- Нет, мамочка. Она, учась в аспирантуре, разработала новый способ выращивания масличных культур! – с какой-то гордостью в голосе доложил Гаврош.
…- Ну, точно Сева поставил диагноз! - сказала Галина Нестеровна вечером Стасе, докладывая о визите сына.
- А Гаврик, что, там на Новый год останется? – спросила та.
- Нет, что ты, Стасенька, он заверил, что уже к тридцатому возвратится.
Будучи уверенной, что, как обычно, на встречу Нового года соберется вся семья, Галина Нестеровна загодя начала готовиться. Конечно, на столе обязательно должны присутствовать винегрет, холодец, или, как его называл Федор Иванович, студень, неизменный гусь с яблоками, и традиционный «Наполеон». Главное – не забыть купить любимые моченые яблоки и маринованные грибки для Севушки. Ну, а для Гаврика, естественно, моченый арбуз. Не говоря о главных атрибутах новогоднего стола - конфетах и мандаринах.
Елку, а вернее сосенку, занявшую чуть ли не полкомнаты, украшали, как определила Оксанка, «хором». И действительно, во время этого действа было шумно, словно их было не трое, а целая хоровая капелла, которая, правда, не пела, а орала. Особенно выделялся голосок Оксанки, подносившей елочные игрушки и требовавшей повесить там, где считала нужным. Громкий спор вызвала цепь, которой собиралась украсить елку тетя Стася.
- Нельзя ее вешать! Наша учительница, Вера Ивановна, сказала, что цепь – это символ капитализма, которым был окован наш народ до революции!– заявила девочка. – Теперь эти цепи с народа сорваны и они нам не нужны.
- Но, деточка, елка наша будет почти пустая, игрушек на такую огромную, какую притащил твой папа, маловато…
- А мы с бабушкой еще наделаем игрушек! Клоунов из яичной скорлупы, домики из картона и ваты. Правда, бабушка?
- Ну, пусть будет по-твоему, - согласилась тетя Стася, – а завтра, как сделаешь уроки, мы пойдем с тобой на елочный базар. Купим бусы вместо этой цепи. Ты, девочка, права – нам цепи и оковы не нужны! – сказала Стася, при этом вздохнув, как видно, вспомнив свое…
Уже все было приготовлено к новогоднему столу, оставалось сервировать его, когда пришел Сева.
- Привет всему почтенному люду! – объявил он с самого порога, подавая вбежавшей дочери большой торт.
- Проходи, Севушка! Молодец, сынок, что пришел пораньше. Будешь колоть орехи, я забыла ими украсить «Наполеон». О, зачем торт? Ведь у нас все есть!
- Мамуля, я на секунду – поздравить всех с наступающим и передать поздравления от Алисы.
- А что, где она?
- Пошла в парикмахерскую.
- Так что, ты за ней? – не понимая, к чему он ведет, спросила мать.
- Нет. Алиса сразу же отправится в театр. Мы, мамуля, идем в оперу, а потом – в ресторан. Будем там встречать с друзьями!
Галина Нестеровна на это ничего не ответила, а только вздохнула.
- Да… Скоро должен появиться Гаврик, что-то задерживается. Он ведь обещал приехать.
- Ой, мамуля, забыл! Он звонил, просил передать свои поздравления и извинения - задерживается. – И взглянув на часы, Сева тут же переменил тему: - Дочура, дай нос! Мама, тетя – с наступающим вас!
В это время в дверь позвонили – принесли поздравительную телеграмму от Николая и Тани. Сева, поцеловав мать и тетю, еще раз потрепал дочь по головке и скрылся за дверью…
Галина Нестеровна стояла в полнейшей растерянности: столько наготовила, куда все это деть? Стася тоже сидела опечаленная, переживая за золовку. Настроение, еще недавно радостно-приподнятое, было вконец испорчено.
- А что, папа с Алиской не придут? – спросила Оксанка. – А я знаю, из-за чего. Это все она придумала, потому, что нас не любит! И дядя Гаврик не приехал из-за своей какой-то Лели. А она красивая, он тебе, ба, не говорил?
- Наверно, красивая, если там задержался… - ответила задумчиво бабушка.
А когда внучка вышла из кухни, она сказала Стасе:
- Устами младенца глаголет истина...
Они уселись за стол, по традиции готовые проводить уходящий год. Опечаленные женщины решили затем пораньше лечь спать.
- Бог с ней, со встречей. Новый год все равно придет, а мы хоть выспимся. Тем паче, что мне вечером на дежурство… - сказала Стася.
Ее слова потонули в раздавшемся настойчивом звонке в дверь. Принесли телеграмму, которая гласила: «Поздравляю от души всех Новым годом зпт пожеланиями счастья удачи! Ждем ваших поздравлений тчк. Я женился - не запылился! Целуем Гаврош Леля» И рядом приписка телеграфа: «не запылился – так».
Эта весть сразу развеяла скучную атмосферу за столом. Особенно смеялись над этим «не запылился – так».
- Ну, подпольщик, ну скрытная душа! Но, чудак – куда отправлять наши поздравления? Не догадался сообщить адрес! – не унималась обрадованная известием мать.
В свою очередь, довольная Стася высказалась:
- Славно, что наш Гаврошик, наконец, решился на этот подвиг и женился! А то я боялась, засидится, ведь в этом году развяжет уже четвертый десяток…
Как выяснилось потом, Гаврик по телефону сообщил брату и номер домашнего телефона Лели, и ее адрес, но опаздывавший в оперу Сева позабыл передать матери…
…Вернувшийся из Краснодара новобрачный привез уйму фотографий и новость: он договорился в местной больнице и переезжает туда.
- А почему бы твоей Леле не сделать такой шаг, и устроиться здесь, рядом с мужем и его семьей?
- Мамочка, Лелечка – ученый, она защитилась и, став кандидатом, тут же принялась готовить следующую, докторскую диссертацию. Она работает в старейшем институте Академии наук, подобного которому у нас тут нет. А врачи, к тому же терапевты, везде нужны.
- Ну, что это за институт такой, каких в столице нет? Что-то не верится… - спросила огорченная этой новостью мать.
- Это, мамочка, старейший краснодарский НИИ масличных культур. Единственный в своем роде.
- Так что, вы теперь привязаны к этому Краснодару?
- Выходит, что так… Но город большой, культурный, южный, а следовательно, весь зеленый.
- Что поделать с вами… - вздохнула мать. – Ты, как и Николка, «пошли на экспорт» из-за своих жен. Слава Богу, хоть Севу его Алиса не утянула в свою Тьмутаракань…
Гавриил в ответ рассмеялся и, поцеловав опечаленную мать, заверил ее, что они будут часто видеться, перезваниваться, благо на днях у них установили телефон.
- Не переживай! Летом приедете к нам, а зимой – мы к вам.
- Дай-то Бог! – ответила Галина Нестеровна, вздохнув. – Главное, чтобы тебе было хорошо, сынок. А я постараюсь привыкнуть.
…Время бежит быстро. Кажется, еще вчера готовились к встрече Нового года, а теперь, с наступлением лета, опять в семье Ясеневых шла активная подготовка к следующему празднованию – двадцать пятого июня тете Стасе исполнится пятьдесят. По инициативе матери сыновья договорились сделать тете общий подарок – купили котиковую шубку, о которой тетушка давно мечтала.
В эту субботу легли поздно спать. Сначала общими усилиями вешали вставленную в рамочку грамоту об отличном окончании первого класса Оксанкой. Затем обсуждали меню на будущий банкет.
А следующее воскресное утро принесло весть: началась война, перевернувшая жизнь и зачеркнувшая все планы.
…Вокруг сразу все преобразилось. Начались тревоги, светомаскировки, опустели магазины. Пошли нерадостные вести с фронтов.
В первую же неделю войны отправились добровольцами на фронт Сева и покинувшая институт Алиса. О том, что призван на флот, Николай сообщил по телефону. Прощаясь, он все сетовал, что оставляет лежащую в больнице на сохранении беременности жену, а трехлетний сынишка остается с престарелой тещей…
Стася сутками пропадала в своей больнице, преобразованной в госпиталь. Часто звонил из Краснодара Гаврик – единственный из сыновей, которого из-за хромоты не взяли в армию. Как он выразился, на войне не очень-то нужны терапевты - воинам нет времени «кашлять и соплить», но, все же, он пригодился тут, в тылу, и просит мать о нем не беспокоиться, как и о братьях, так как все они заговорены ее любовью.
…Немцы рвались к столице, город уже было не узнать. Памятники были замаскированы, окна домов заклеены крест-накрест полосками бумаги, дабы стекла не вылетали от взрывов во время бомбежек. Москва поредела, началась эвакуация. Галина Нестеровна поддалась уговорам Стаси:
- Скоро Оксаночке надо в школу, на носу сентябрь, да и тебе, Галя, неужели не надоело бегать, спасаясь, в метро, и сидеть там, пережидая тревогу? Ты же с ума сойдешь, пока девчонка будет в школе! Езжай, и не о чем не думай! Я за квартирой присмотрю, с мальчишками, как и с тобой, буду держать связь, – уверяла на прощанье Стася.
И бабушка с внучкой отправились в глубь страны. Осели в Бугуруслане, небольшом городишке нефтяников на реке Большой Кинель, недалеко от Куйбышева. Чтобы не сидеть без дела в военное трудное время и получать рабочую карточку на продукты и хлеб, Галина Нестеровна устроилась почтальоном, решив, что эта работа вблизи дома будет удобна и для присмотра за Оксанкой.
Стася переслала тревожное письмо из Ленинграда от невестки о том, что та родила раньше положенного срока девочку, семимесячную, очень слабенькую, а главное, – что у самой Тани, кажется, начинается мастит… Больше ни от нее, ни с фронта от Николая, писем не было...
Жизнь превратилась в сплошные волнения. Утро начиналось со сводки Совинформбюро, которая приносила тревожные вести, что после ожесточенных боев с превосходящими силами противника, нам пришлось оставить города… а дальше шло перечисление. Уже все земли западных республик страны были оккупированы врагом, фашисты рвались к Москве, вокруг Ленинграда сжималось кольцо блокады…
Оттуда, по-прежнему, ничего не было слышно. Как Таня с детьми? Уехала ли в эвакуацию с недоношенной новорожденной внучкой? Как грудь невестки, появилось ли молоко? И есть ли вести от Николки? Галина Нестеровна ела себя поедом – зачем уехала из Москвы? Быть может, там лежат письма, так как в последнее время от Стаси нет никаких посланий. Что если ее госпиталь эвакуировался из Москвы, о чем Стася намекала в последнем письме…
Единственные, с кем наладилась постоянная связь, были Сева, приславший денежный аттестат в военкомат на мать и дочь, да Гаврик, наконец-то приславший сюда письмо, полное бодрости и уверений, что они не эвакуировались, так как на Кавказ врага не пустят.
Став трудиться почтальоном, Галина Нестеровна надеялась на приятную, не слишком утомительную работу. Но, оказалось, что не так тяжела наплечная сумка почтальона, не так страшны злые собаки, непогода – дожди, холода, как те желтые конверты, в которых скрывались похоронки, глаза и трясущиеся руки людей, которым она вручала их, и ощущение, испытываемое ею непонятно почему, своей вины перед ними… Многие молча брали страшные конверты и уходили, сразу сгорбившись, унося в себе свое горе. Были и такие, которые тут же хватались за сердце и оседали, потеряв почву под ногами. Галина Нестеровна подхватывала их молча: разве нужны в таких случаях слова, и чем можно утешить, когда сама готова завыть вместе с ними, ежедневно страшась разделить такую же участь...
А судьба не замедлила ударить. В полученном от Севы письме она узнала о трагедии, случившейся со Стасей…Состав эвакогоспиталя, направлявшегося из Москвы вглубь страны, подвергся атаке вражеской авиации. Анастасия вместе с другим медперсоналом спасала из горящих вагонов раненых, в результате чего сама получила ожоги, несовместимые с жизнью… «Наша тетя Стася погибла, как герой, - писал Сева, - мы ее никогда не забудем! Она прожила тяжелую, но яркую жизнь. Светлая ей память!»
Галина Нестеровна не могла поверить, что больше нет ее свояченицы и верной подруги, на которую всегда можно было положиться. «Как будто мне оторвали правую руку! – писала она Севе в ответ. – Как жить? Ведь всегда и во всем Стася была мне опорой».
Теперь, сортируя вновь прибывшую корреспонденцию, Галина Нестеровна не только боялась обнаружить адресованный ей желтый конверт, но и с опаской разворачивала долгожданные треугольники, которые приходили от Севы, и конверты от Гаврика. От Николки все не было никаких известий… В последнем письме к Севе он сообщал, что очень переживает за семью: у Тани мастит, дочь перевели на искусственное питание. Из-за всего этого вопрос об эвакуации отпал, и они остались в осажденном городе. Также в этом письме Николай благодарил брата за присланный адрес матери, куда тут же обещал написать.
Но Галина Нестеровна от него так ни одного письма и не получила…Что с Николкой и его семьей? Неизвестность угнетала, а сны и мысли, подкрепленные известиями с фронтов, ужасали. Фашисты, отогнанные от Москвы, теперь рвались к Волге и Кавказу...
Гаврик писал, что уверен – врага остановят и погонят с нашей земли, а пока Леля с институтом выехала в Азербайджан. Он же, занятый в горбольнице и госпитале, остается еще в Краснодаре. Без медпомощи оставить тысячи людей нельзя. Верный себе, он приписал: «Оказалось, что и хроменькие терапевты в годы войны нужны!»
А вскоре от него пришла посылочка: маме – вязаный шерстяной платок, а племяннице – башлык с длинными концами, которые обвязывались вокруг шеи, заменяя шарф. Оксанка очень обрадовалась подарку и щеголяла в нем. В коробке оказались и кожаные ичиги. Их Галина Нестеровна обменяла на ведро картошки, которая спасала в голодные и очень холодные зимние дни, когда морозы достигали пятидесяти градусов…
Нет, они, бабушка и внучка, по-настоящему не голодали, но получаемая пища была настолько скудна и однообразна, что в рот она не лезла. Однако, как говорила Галина Нестеровна, грех жаловаться на пищу, у других и этого нет…
Получаемый по карточкам хлеб был испечен неизвестно из чего и скорее напоминал мякину, а не то, чем назывался. Постные супы из картошки с горохом, заправленные хлопковым маслом, пережаренным с луком, тем же сдобренное серое пюре из картофельных очисток, и тому подобное не вызывали аппетита, а наоборот, отвращали от еды… Не лучше был так называемый «чай», где заваркой служила сушеная морковь, а сладость придавал купленный на базаре за немалые деньги сахарин. А сколько счастья светилось в глазах Оксанки, когда бабушка приносила ей горсть семечек или пару конфет-подушечек, которыми порой угощали почтальона благодарные получатели долгожданных писем с фронта!
По-прежнему, разнося письма, Галина Нестеровна страдала, глядя на тех, кому доставались извещения о беде. Бывали дни, когда приходилось разносить целую пачку похоронок и сообщений о пропавших без вести. Окончив раздачу, она возвращалась домой совершенно больной, угнетенная окружающим горем, к которому невозможно привыкнуть… Особенно она боялась несущихся к ней от калитки ребятишек с вопросом: «Тетя Галя, а от папы там нет письма?» Если в сумке лежало горе, она отрицательно качала головой и спешила мимо этого дома. И лишь, когда рядом никого не было, возвращалась, чтобы опустить, улучив момент, скорбное сообщение в почтовый ящик…
Но бывали ею любимые минуты; когда Галина Нестеровна могла ответить ребенку, подавая письмо с фронта:
- На, держи! Иди и обрадуй своих!
Наблюдая посланные в ответ счастливые улыбки на лицах ребятни, она была счастлива. А как светились глаза Оксанки, когда приходило письмо от отца! Она тут же, не откладывая, садилась писать ответ, где даже, несмотря на бывшие обиды, приписывала: «Привет Алисе!»
А в августе сорок второго наши оставили Краснодар… Эта ошеломляющая весть едва не подкосила мать – ведь там оставался Гаврик. Успел ли уехать?.. Судя по сообщениям радио, город сдали после ожесточенных боев.
И действительно, уже рядом шли бои, когда Гавриил решил, что пора уезжать. Госпиталь уже эвакуировали, а в больнице все еще лежали серьезные больные, оставить которых он, в отличие от других врачей, успевших уехать, никак не решался. Фашисты постоянно бомбили город. Большинство жителей, которые все еще надеялись, что немцев к подступам Кавказа не пустят, оставались в городе. Но когда на околицах города началось сражение, все устремились на вокзал. Там началось паническое столпотворение. Из-за отсутствия необходимого количества составов и вагонов, вывезти всех желающих было невозможно. Как стало понятно Гавриилу, он и тысячи других, жаждущих покинуть город, вынуждены будут остаться.
Уходя, дабы не достались врагу жизненно важные объекты, наши выводили их из строя. Взрывы сооружений, бомбежка фашистской авиации да артиллерийская канонада, слившись воедино, сотрясали город, оглушая и ужасая всех, пребывающих в нем... В воздухе стоял смрад от горящего нефтеперегонного завода и других предприятий. Зарево пожаров полыхало над городом, когда в него вошли войска оккупантов.
Гавриил был, как обычно, на своем неизменном посту в больнице, где оставались, кроме него, еще старый фельдшер и две преданные своему делу медсестры. К большому удивлению Гавриила, нашлись и такие из числа местной интеллигенции, которые приветствовали новую власть и начали суетливо лебезить перед немецкой администрацией, стремясь получить теплые местечки.
На собрании местной общественности, куда был вынужден прийти и врач Ясенев, выбрали бургомистра. Всех ознакомили с новым порядком: вводится комендантский час, запрещающий жителям выходить на улицу после шестнадцати часов, коммунисты, комсомольцы, советские активисты, партизаны, евреи и цыгане должны быть выявлены и подлежат уничтожению. За их сокрытие - расстрел. Жители обоих полов от четырнадцати до шестидесяти лет обязаны зарегистрироваться на бирже труда и начать работать, помогая вермахту. За уклонение - расстрел…
В городе пошли облавы, массовые расстрелы. На площадях стояло много виселиц с повешенными. По улицам курсировали газенвагены, прозванные в народе «душегубками», - машины с герметически закрывающимися кузовами, куда набивали отловленных на рынке и в других людных местах, и направляли внутрь кузовов выхлопной газ. В результате все, находившиеся в кузове, погибали в страшных мучениях, а машины, выехав за черту города к противотанковому рву, заполняли его уже трупами, вываливая тела из машин… После всего увиденного и услышанного Гавриил понял одно: надо искать тех, кто не будет служить врагам, сидеть сложа руки.
…В один из выходных дней к Галине Нестеровне неожиданно постучался незнакомый молодой человек со связкой красивого лука на плече.
- Здравствуйте! – приветствовал он. – Вы мать доктора Севастьяна Тимофеевича Ясенева?
- Да, я… - ответила Галина Нестеровна, и почему-то внутри нее все похолодело.
Но лицо молодого человека расцвело радостной улыбкой, от которой от сердца матери отлегло.
- А я уж отчаялся, боялся, не найду…
- Проходите, садитесь! - пригласила Галина Нестеровна незнакомца, понимая, что этот парень принес весточку о сыне.
- Вот, вам! – он повесил на спинку стула лук, на стол поставил две баночки - одну с медом, а другую с постным маслом, и положил кружок жмыха. – Это вам с дочкой доктора – от моей мамы! – сказал парень. – Да, забыл сказать, зовут меня Леша, Алексей, значит. А сын ваш, Севастьян Тимофеевич, подарил мне жизнь, за что моя мама вам благодарность шлет.
- Спасибо за весточку о сыне! А давно вы виделись? Как он там?
- Да, как… Как на войне… Людей спасает. Вот, меня спас. Мне осколок снаряда в самое, можно сказать, сердце попал. Надежды, что выживу, не было никакой. Собрались, как и остальных, отправить с передовой в тыл, уже готовы были санитары меня тащить в подошедшую машину. А доктор, сын ваш, сказал: «Его оставьте. Не довезете даже до эшелона. Каждое движение может стать последним». Он сделал мне операцию, удалил осколок, который лежал в нескольких миллиметрах от сердца! А когда шла операция, мне уж потом рассказали, начался обстрел. Госпиталь-то полевой. Но, Севастьян Тимофеевич не прервал операцию и довел до конца! А когда прощались, доктор отдал мне тот кусочек металла, что мог меня убить, да, он, сын ваш, не допустил, за что я ему буду благодарен по гроб жизни, и мама моя тоже. Вот и гостинцы вам прислала, извиняйте, что мало…
- Вы что, спасибо!!! Я понимаю, что это – от души! Но, вы ведь от себя отрываете, не надо! Хватит и добрых слов, и привета от сына. Вы что, в Бугуруслане тоже живете?
- Нет, мы бузулукские.
- Так, как же… - Галина Нестеровна не успела закончить, как Алексей ее перебил:
- Вот, как сестричка, Алиса Ивановна, жена нашего врача, делала мне перевязку, она и спросила, откуда я родом. Я и сказал, что из Бузулука. «А где этот Бузулук? Никогда не слыхала…» – сказала она. А я возьми и скажи, что рядом с Бугурусланом, Чкаловской области, бывшей раньше Оренбуржьем. Тут она и сказала, что и мать нашего Севастьяна Тимофеевича, да дочка, живут в этом самом Бугуруслане. Ну, как я рассказал об этом своей матери, она мне: «Все, езжай, найди их и в ножки поклонись за спасение твое!»
- Так, как же вы нас нашли? Адрес, что, Алиса дала вам?
- Да нет, так, наобум Лазаря поехал… Думал в горсовете узнаю, где Ясеневы живут. Фамилию доктора я запомнил на всю жизнь. Приехал, а сегодня-то выходной, там лишь дежурные, и ничего не знают. Направили в милицию, иди, говорят, туда. А сестра моя, когда я собрался сюда, адресок подруги дала. Та вышла замуж и к мужу сюда переехала. Ну, я и поведал ей, что приехал, мол, без адреса искать мать и дочь врача, который меня спас. «Ну, это как искать иголку в стоге сена! – она мне в ответ. – Беженцев тут битком набито... А как фамилия, ты хоть знаешь? - спросила та подруга. Вот я вашу и назвал. «А не нашей ли Галины Нестеровны, почтальонши, это сын? - сказала она. – Иди, поспрашивай!» Римма-то на почте телеграммы принимает, и дом ваш указала. Ну, я и пошел проверить… – закончил он рассказ о своих поисках.
А уходя, этот Алеша обратился к Оксанке:
- Хорошие, девчонка, у тебя мамка и папка! Будешь писать письмо к ним, от меня кланяйся! Век их не забуду!
Когда за гостем закрылась дверь, внучка высказалась:
- Вот уж мне Алиску в мамки приписал! Нашел хорошую!..
Оксанка все еще таила в своей детской душе неприязнь к мачехе…
…Пришло письмо от Лели. Она спрашивала, нет ли от Гаврика вестей, все еще надеясь, что он успел выбраться из Краснодара, а его письмо к ней, быть может, затерялось. Но вестей от него не было… Не хотелось верить в худшее, но мысль, что сын остался в оккупированном городе, терзала и страшила…
Прошло в неизвестности полгода. И вот радостное известие: двенадцатого февраля сорок третьего года Краснодар, разрушенный, совершенно лишенный центра, взорванного уходящим врагом, разграбленный, задыхающийся от дыма пожарищ, наконец-то освобожден!
Услыхав эту новость, Галина Нестеровна тут же отправила письмо, лелея мечту, что сын жив, и она вскоре получит от него долгожданное подробное послание. Но весть, которая пришла через пару месяцев, была хуже похоронки, хотя, что может быть страшнее, чем известие о смерти сына…
Его жена, Леля, написала, что случилось то, во что она не в силах поверить: Гаврик жив, но за пособничество врагу, то есть за предательство, арестован, и его, как и других фашистских прихвостней, ждет суд и жестокая заслуженная кара. Она писала: «Этот кошмар я не знаю, как пережить. Не могу и не хочу подобное знать! Наш Гаврош не мог так низко пасть! Неужели я в нем ошибалась? Нет, нет и нет! Как бы хотелось увидеть его и взглянуть в глаза, по ним бы я прочла все! Постараюсь, хотя мало надежды, вымолить свидание», – писала она.
Как и невестка, Галина Нестеровна не могла поверить в предательство сына. Неужели на ее мальчика ляжет клеймо предателя, и он примет смерть от своих? В тридцать седьмом, тридцать восьмом тяжко было ощущать себя женой врага народа, но тогда была полнейшая уверенность в невиновности мужа и в страшной нелепости обвинений. А теперь… Неужели страх за свою жизнь мог заставить сына пойти в услужение к этим зверям, от жестокости которых стынет кровь в жилах…
Все эти месяцы радио и газеты только и писали о злодеяниях фашистских недочеловеков, творившихся в Краснодаре, о подготовке большого процесса над предателями...
Полными праведного гнева в адрес брата были письма от Севы. Он с брезгливостью отрекался от Гавриила, еще больнее растравляя рану матери…
Удар за ударом настигали бедную Галину Нестеровну. Хотя в конце января того же сорок третьего года еще не была снята блокада Ленинграда, но через прорванное на узком участке кольцо окружения восстановили регулярную почтовую связь. Галина Нестеровна все еще не теряла надежды, что семья Николки, Таня и дети выжили, и отправила им несколько писем, лелея мечту узнать о судьбе сына. Авось им что-то известно, ведь похоронки нет, значит жив и, быть может, написал домой...
Но из Ленинграда, после долгого, мучительного молчания пришел ответ на ее письма от соседки. Та сообщила о смерти невестки и внуков, а также о том, что на имя покойной Тани пришла похоронка на Николая…
Галина Нестеровна держала в руках полученное письмо, а глаза застилал туман – ее первенца нет, как нет его детей и жены… Этого не может быть! В это нельзя поверить! Нет больше доброго, светлого, целеустремленного, такого полного любви к жизни, ее Николки… Нет! Какое страшное слово. Его нет, а она жива… Какая несправедливость! Сыновей у нее трое, все дороги и одинаково любимы, но им, старшим, она гордилась больше всех. Николай был достоин этой гордости. Его ценили и буквально обожали все, с кем он общался. Это был человек чести и долга, и бесконечного обаяния. Страшно подумать, был…
Галина Нестеровна всю ночь не сомкнула глаз. Она лежала, уставившись в какое-то пустое пространство. Слез не было, терзалась душа, а в памяти вставал он, ее сынок, ее мальчик, и все связанное с ним…
Вспомнилось, как непререкаемо дал имя ребенку Дед в честь своих коллег и друзей – великих русских хирургов Николая Пирогова и Николая Склифосовского… И тут же в сознании почему-то всплыл тот злополучный день, когда увозили в неизвестность, навсегда, ее Тимофея, и сыновья пошли на станцию проводить отца в надежде взглянуть на него. Было уже заполночь, когда позвонили в дверь. На пороге стоял, явно чем-то очень расстроенный и взволнованный, незнакомый молодой человек, представившийся соседом из дома напротив. Извиняясь, он сбивчиво умолял спасти его годовалого сына.
- Я знаю, вы все медики. Мой сынок весь горит, у него температура более сорока градусов. Скорая долго не ехала, сказали много вызовов, а машин не хватает. А когда прибыли, ничего серьезного не нашли. Сказали, мол, сильная простуда, напоили чем-то и уехали. Да, врач еще сказал, что на ножке у Сережи зреет какой-то гнойничок и надо бы завтра показать его специалисту. Они уехали, а температура еще больше поднялась, уже до предела, а по телу ребенка пошла какая-то сыпь. Вы уж извините… Ваши сыновья, наверно, спят… Но, я увидел светящееся окно и осмелился…
Было отчаянно жаль этого человека и его сынишку, но ребята отсутствовали, Стася тоже (ей выпало ночное дежурство в больнице). Пришлось пообещать, что как только вернутся, она передаст его просьбу, но вот будет ли это скоро, не уверена…
Оставив свой адрес, и несколько раз повторив извинения, он ушел.
Измотанные физически и убитые морально, в душе понимая, что видели отца в последний раз, сыновья вернулись в пятом часу утра. Рассказав о походе к арестантскому поезду, они уже готовились прилечь, надеясь хоть немного отдохнуть перед работой, как вдруг Света вспомнила про визит и просьбу соседа.
- Утром пусть кто-то из вас, Коля или Сева, загляните и посмотрите ножку ребенка, если его еще не отвезли в больницу, - сказала тогда мать сыновьям.
Она еще не кончила объяснять, в чем дело, как Николай стал поспешно одеваться. Через пару минут, уже стоя со своим металлическим цилиндром с хирургическими инструментами в руке, он сказал:
- Только бы поспеть и не упустить ребенка!
- Полагаешь, сепсис? – спросил Сева. – Может, я с тобой?
- Ты спи, отдыхай. Надеюсь, справлюсь. Лишь бы успеть!
…Ребенка он тогда спас. Действительно, у малыша начиналось заражение крови.
Счастливые родители не знали, как отблагодарить - от денег Николай категорически отказался.
- Это мой врачебный долг, а он не продается.
- Но это - труд! – возразил ему отец ребенка, - и должен быть достойно оценен!
- Наградой для всякого настоящего врача является спасенный им человек. А для меня, в данном случае, - улыбка вашего здорового Сережи. А остальное, меркантильное, - забота государства, которому мы служим.
Мать мальчика все же связала шапочку и варежки Оксанке и, рассказав об этом диалоге мужа с Николаем, попросила Галину Нестеровну:
- Поделитесь опытом, как воспитать такого человека, как ваш сын?
- Таким надо родиться, - ответила тогда она молодой соседке. И прибавила: - Да и самим быть примером.
Да, для ее сыновей и дед, и отец всегда служили примером долга и чести. И поэтому совсем непонятно, как могло на младшего, Гавриила, лечь пятно бесчестья?..
Мысли Галины Нестеровны, помимо ее воли, переключились с погибшего сына на живущего, но обесчещенного, сидящего на позорной скамье предателей, который, она уверена, несправедливо обвинен. Сердце обливалось кровью, бешено колотилось, а разум от напряженных дум был так истерзан, что казалось, еще немного, и она от горя лишится рассудка. Но, рядом сопит спящая внучка, которой необходима ее бабушка, обязанная помочь Севе сохранить дочь. Хотя бы его оградила от смерти судьба, если не сумела бедного Николку! И опять думы ее вернулись к погибшему сыну…
Как потом выяснилось, Николай служил на лоцманском катере, который проводил в Мурманск английские конвои с американской помощью по ленд-лизу. В один из таких походов катер наткнулся на немецкую мину...
Сева, узнавший все это, писал матери: «Наш Николка погиб, как герой, на боевом посту. Ты, мать, должна им гордиться! А что касается младшего, я даже имени не хочу называть, то, как говорится, «в семье не без урода». Я вычеркнул его из сердца и памяти, что и тебе советую. Хотя понимаю, - ты мать, тебе тяжело. Но ты обязана это сделать!»
Галина Нестеровна, как ни старалась, смириться и поверить в подобный бредовый кошмар не могла. В этом ее поддерживала Леля. Обе они не хотели, не могли поверить в предательство Гавриила.
В июле сорок третьего года, впервые в Советском Союзе, состоялся показательный суд в Краснодаре над предателями и пособниками фашистов. Восьмерых приговорили к казни через повешение, остальные получили разные сроки. Затем последовало еще несколько судов.
Гавриил получил пять лет за сотрудничество с врагом. На суде он уверял, что выполнял задания партизан, однако свидетелей его деятельности не нашлось... Но Леля, верная мужу, решила бороться за его доброе имя, о чем писала Галине Нестеровне: «Я все сделаю, чтобы помочь нашему Гаврошу снять позор со своего, я уверена, доброго имени!»
Окончилась принесшая столько горя и страданий война. Наконец, вернулись дорогие фронтовики. Севастьян тут же предложил дочери жить с ними:
- Пусть бабушка отдохнет от всех забот, а ты перебирайся к нам, в Центр. Рядом хорошая школа. У тебя, дочь, будет отдельная комната, а бабушку будешь навещать.
Но Оксана ответила категорически:
- Нет, я бабушку ни за какие коврижки не оставлю!
А Галина Нестеровна, присутствовавшая при этом разговоре, вся похолодела: что, если внучка согласится пойти жить к отцу, как ей тут оставаться одной? И была несказанно рада, услыхав ответ Оксанки. Да и, зная отношение девочки к Алисе, и характер невестки, она даже представить не могла их совместную жизнь…
Алиса, услышав слова мужа о желании, чтобы дочь была рядом, деланно улыбнулась, но затем, после решения падчерицы, как показалось свекрови, явно вздохнула с облегчением.
С нового учебного года Алиса вернулась в институт – довершать образование. Жизнь постепенно налаживалась. Отменили карточную систему. Вокруг столицы уже не видно было следов отгремевшей войны, вместо разрушенных домов появились зеленые скверы. Вовсю торговали коммерческие магазины, город пестрел афишами театральных спектаклей и концертов. Радио рассказывало о городах, поднимавшихся из руин. В общем, страна залечивала раны, нанесенные войной.
Галина Нестеровна не могла залечить свои кровоточащие раны, не только горюя о старшем, погибшем сыне и его семье, но и тоскуя по младшему, в невиновность которого верила, несмотря ни на что. Но от этой веры легче не становилось… Сердце болело еще и от того, что Сева упорно не желал поверить в невиновность брата.
- Ты, сынок, написал бы Гаврику… – говорила мать.
- Я с предателем дел не имею!
- Но, он же клянется в обратном! Поверь ему, ведь это твой брат!
- Правильно сказал Шота Руставели: «Презираю человека, в ком предательство и ложь!» А брат он или сват – ничего не значит. Я таких трусов и приспособленцев на дух не приемлю! Пока мы воевали, пойми, мать, он пресмыкался. Твой сын не только хромой, но и бесхребетный!
- Севочка, но он потерял ступню не где-нибудь, а тоже на войне. Тогда Гаврик был под пулями, и никто его в трусости обличить не мог. А теперь он клянется, что был связан с партизанами, и...
Сын перебил ее:
- Мама, хватит сказки рассказывать! Прошу тебя больше мне о нем не напоминать. Да и тебе следовало бы быть поосторожней и даже в будущем не очень-то плотно общаться, когда он отбудет свой срок…
Мать больше к этому не возвращалась, в душе не согласная с сыном, в котором все более разочаровывалась…
Сразу же по возвращении в Москву в конце сорок четвертого Галина Нестеровна устроилась лифтером в своем же доме. Это давало возможность получить рабочие хлебную и продуктовые карточки.
Пришедший с фронта Севастьян тут же в категорической форме потребовал, чтобы мать распрощалась с такой, как он выразился, позорящей его, работой.
- Неужели я не прокормлю родную мать и собственную дочь?! – вопрошал он.
Но Галина Нестеровна, хотя и обещала сыну, но уйти со службы не торопилась. Это давало хоть и небольшой, но доход. И правильно сделала: Сева пару месяцев давал ей деньги на жизнь, но потом у него что-то заколодило. То потребовались деньги на ремонт квартиры, то Алисе - на новый гардероб (старые наряды не годились)… Напоминать сыну про обязанность помогать дочери Галина Нестеровна не желала. Еле сводя концы с концами, она радовалась своей прозорливости, что не пожелала распрощаться с «лифтерством».
Когда мать заикнулась Севе о необходимости купить повзрослевшей дочери зимнее пальто, тот сразу согласился, пообещав, что в ближайший же выходной отправится с Оксанкой за покупкой. Но в наступившее воскресенье он дежурил в больнице, потом, как видно, забыл о своем намерении… Однако после повторного напоминания и демонстрации, в чем ходит дочь, вскоре была принесена, хотя немного прихваченная молью, но еще достаточно приличная довоенная кроличья шубка Алисы (сама же Алиса красовалась в новой беличьей). К тому же, Оксанке были предложены несколько отбракованных нарядов мачехи.
Даже не посмотрев на подарки, тринадцатилетняя девочка объявила:
- Обноски носить не буду! Пусть Алиса их донашивает сама!
Галине Нестеровне стоило огромного труда уговорить внучку унять гордыню. С шубкой Оксанка смирилась, но платья отвергла:
- У меня есть школьная форма, а это тряпье мне не нужно!
…Перед отправкой Гавриила в лагерь, Леле удалось повидать мужа и не только обменяться несколькими взглядами, но и услышать друг друга:
- Найди Батю, он должен помочь!
Кто такой Батя и где его искать Леля не имела представления. Война еще шла и излишние вопросы от нее, жены предателя, могли вызвать подозрения и создать неприятности. Но она, отметая все это, принялась за поиски, которые, несмотря на все старания результатов не приносили…
Уже после окончания войны, читая местную газету, совершенно случайно Леля натолкнулась на статью о героической борьбе необычного партизанского отряда «Батя», состоявшего из научных работников одного из НИИ и нескольких инженеров городских предприятий Краснодара, которые не успели эвакуироваться. Круг поисков сузился. Командиром отряда оказался Игнатов Петр Карпович, с которым, после долгих стараний, Леле удалось встретиться.
- Петр Карпович, вспомните Ясенева Гавриила. Он мне велел к Вам обратиться, – умоляла его Леля. - Кстати, он хромал очень заметно, потерял ступню в финскую. Вы должны знать его…
Но собеседник лишь отрицательно качал головой:
- Такого в моем отряде не было. Я своих ребят всех наперечет знаю. Нет, к сожалению, ничем помочь не могу.
Понимая, что разговор окончен, Леля спохватилась, что забыла сказать о профессии мужа:
- Но, у вас же были больные, раненые. Их же кто-то лечил! А Гаврош был врач.
- Как вы сказали? Гаврош?
- Да, так моего мужа братья в семье звали.
- В отряде такового не было. Но, был под такой кличкой врач в городе, снабжал нас подложными справками для освобождения от работ и угона в Германию. Он передавал и разведданные, и медикаменты к тому же. К сожалению, я Гавроша не видел, не знаком. Но знаю, с ним тогда поддерживали связь мои сыны, которых нет (его сыновья погибли во время закладывания тола)… - Петр Карпович помолчал, и добавил: – Была еще у нас связь с ним, через медсестру Машу. Но ее след затерялся… Так что, ничем подтвердить слова вашего мужа, увы, пока не могу…
Сердце Лели сжалось. Неужели с гибелью сыновей командира всякая надежда доказать верность слов Гаврика потеряна?..
- А больше никто его не знал? – печально спросила она.
- К сожалению. Я же вам сказал. Наша связная, медсестра Маша, пропала. О судьбе ее ничего пока не известно. Хотя, я сам занят сейчас ее поисками.
На этом распрощались…
Как оказалось, эта девушка, работавшая вместе с Гавриком в больнице, по нелепой случайности попала в руки фашистов. Немцы уничтожали собак, абсолютно всех. Согласно приказу подлежали уничтожению городские собаки, не только бродячие, но и домашние.
Маша и ее родные прятали своего любимца, но однажды их карликовый пуделек выскочил за дверь. Девушка побежала за ним на улицу, совершенно забыв об удостоверении личности, и была схвачена вместе со своим питомцем полицейскими…
Лишь через год после победы и возвращения Марии домой, выяснилось, что по дороге в Германию она бежала, была поймана и отправлена в концлагерь, который освободили союзники. Потом был наш фильтрационный лагерь…
На дворе стояла осень сорок шестого года. Нескончаемо, три дня подряд шел мелкий, надоедливый, промозглый из-за злого ветра, дождь. Все вокруг было серо, как и на сердце у Лели. Ее поиски свидетелей подпольной работы Гавриила зашли в тупик. Как доказать, что их Гаврош и ее муж – одно и то же лицо, что он несправедливо осужден и обесчещен?
Все ее мысли были об этом, когда раздался телефонный звонок. Звонил Петр Карпович Игнатов, довольный тем, что может сообщить о возвращении домой бывшей связной, медсестры Маши. Она готова засвидетельствовать: героический Гаврош – действительно доктор Ясенев.
…- Севочка, счастье-то какое! – поспешила обрадовать сына, Галина Нестеровна. – Наш Гаврик скоро выйдет на волю! Его, может, даже наградят! – на радостях пришедшая к такому выводу, высказала свои мысли мать.
Сева перебил ее:
- Что? У нас за предательство теперь награждают? Откуда взяла? По такой статье он амнистии не подлежит. Мама, прошу тебя, не фантазируй и не повторяй Лелины измышления об его какой-то партизанской деятельности!
- Замолчи, Севастьян, и выслушай! – в сердцах крикнула Галина Нестеровна. - Нашлась связная, которая подтверждает сотрудничество Гаврика с партизанами. Она готова засвидетельствовать вместе с командиром отряда о самоотверженной деятельности твоего брата под носом у фашистов! Гордиться надо им! – бросила мать, прерывая разговор с расстроившим ее сыном.
Что с Севой стало? Откуда эта черствость, непонимание, эгоизм? Неужели – боязнь за свою шкуру?.. Больно было сознавать, но после разговоров с Севой в последнее время на душе у нее всегда оставался горький осадок от сквозившего от сына чувства собственного превосходства, какой-то отстраненности, отсутствия у него родственной привязанности к матери и собственной дочери… Но если от Алисы веет холодом – это понятно. Приходя изредка к ним, она всем своим видом демонстрирует, что снизошла до них, как будто делает одолжение. Ощущать это хотя и неприятно, но объяснимо – она чужой человек, да и вообще, что с нее взять – характер… Но Сева, родной сын, вернувшись с войны, стал вовсе неузнаваемым. Неужели на него так влияет жена? Или собственные должностные успехи?.. Сева теперь, помимо того, что занимает должность главврача больницы, преподает в институте. Хирург Ясенев вошел в число авторитетнейших медиков столицы...
…Вскоре состоялся пересмотр дела. Гавриил, отсидев ни за что почти три года, вернулся домой, в Краснодар, лишь на неделю заехав повидаться с матерью, племянницей и братом. Между братьями, к великому сожалению матери, явно появилось нечто похожее на пропасть…
…Время летело с головокружительной быстротой. Еще, кажется, вчера, Оксанка была щупленькой, похожей на маленького худосочного цыпленка, девчушкой с конопатым носиком и тонюсенькими косичками пепельных волосиков, а теперь превратилась в изящную, миловидную девушку, оканчивающую школу. Училась она хорошо, по многим предметам даже отлично, и мечтала, как и все в семье, стать врачом. Единственное, что смущало бабушку, это то, что с химией и физикой у внучки не очень ладилось, а эти предметы требовались при поступлении в вуз, в который всегда был огромный конкурс.
И Галина Нестеровна обратилась к Севе - не следует ли Оксанке позаниматься по этим предметам с репетиторами? На что услыхала в ответ:
- Ты, мама, если не забыла, мы все трое, поступали без оных. Пускай не ленится и поднажмет. И внуши ей - пусть даже не надеется на мою помощь!
Галина Нестеровна так и не поняла, какую помощь сын имеет ввиду – материальную, для оплаты репетиторов, или ту, что зовется блатом… Понимая, что от Севы ждать поддержки нечего, Галина Нестеровна готова была обратиться за помощью к Гаврику и Леле, но ее остановила гордая Оксанка:
- Бабушка, не смей!
Как и предчувствовала бабушка, Оксанка, получив две четверки на приемных экзаменах, и не имея за спиной стажа работы, по конкурсу не прошла. Как выразился ее отец, «постыдно провалилась».
Она устроилась санитаркой в больницу и поступила в десятый класс вечерней школы, чтобы заново все повторить.
Сева был возмущен:
- Позорище! Дочь профессора Ясенева – санитарка! До чего дожили!
- Откуда в тебе этот снобизм? – не выдержала Галина Нестеровна. – В нашей семье ты этой хворью не мог заразиться! Что или кто на тебя повлиял?
Находившаяся рядом Алиса встрепенулась:
- Это, если не ошибаюсь, в мой огород камушек! А я, Галина Нестеровна, и не отказываюсь – надо не забывать, что существует иерархия, и дочь профессора не должна быть санитаркой, как и вдова достопочтенного врача – лифтершей, хотя...
- Гадости, Алиса, говоришь! Не представляла, что ты такова! Но если начистоту, то и я тебе тем же отвечу: а давно ли ты, моя милая невестушка, утратила память? Вспомни-ка, откуда сама родом, и как в нашем доме появилась? Из грязи в князи, как говорится!
- Мама, прекрати! – повысил голос Севастьян.
С этого дня почти всякие сношения с сыном и его женой прекратились, как и его материальная поддержка дочери. По-видимому, Сева счел, что раз Оксанке исполнилось восемнадцать, его обязанности по отношению к ней исчерпаны, а матери должен, в свою очередь, давать на жизнь брат, так как в предыдущие годы она была на его, Севастьяна, иждивении…
В этом он не ошибся. Гавриил ежемесячно щедро обеспечивал мать не только деньгами, но и посылками с подарками для нее и племянницы.
Сева очень редко звонил, сетовал на занятость. Интересовался здоровьем матери и высказывал возмущение в адрес дочери, совершенно забывшей отца.
- Но, Севочка, она ведь, бедная, занята. Работа, учеба… - отвечала бабушка, становясь на защиту внучки.
- Знаю я эту учебу. Результат был продемонстрирован.
- Но, она ведь прилично сдала, виноват во всем конкурс. Тебе это, как никому, известно.
С братом Севастьян не переписывался. Иногда, правда, спрашивал:
- Что у Гавриила?
Как казалось матери, он делал это скорее для приличия, чем из желания узнать о жизни Гавроша. И лишь когда мать сообщила Севе, что Лелечка успешно защитилась и теперь доктор наук, он оживился:
- Молодец! Толковая баба, Гаврика Лелька! Надо будет поздравить.
А Галина Нестеровна подумала: «Вот если бы она преподнесла мне внука или внучку, меня, признаться, это больше бы обрадовало, чем звание…»
А Оксане бабушка посетовала:
- Если у дяди Гаврика и твоего отца не родится сын, прервется наш род Ясеневых…
- Ба, а мои дети? Разве они не будут продолжением нашего рода?
- Нет, милая девочка. Они будут наследовать фамилию своего отца, а не Ясенева. А жаль, фамилия была достойная...
Подошли приемные экзамены, которые Оксанка успешно сдала и поступила в мединститут. Однако не в тот, где преподавал отец, а во второй, не желая сталкиваться там с ним и слышать вопросы, которые бесспорно последуют: «А профессор Ясенев – не твой ли родственник?»
В сорок восьмом году Галине Нестеровне исполнялось шестьдесят пять, и Гавриил с Лелей приехали, чтобы отметить эту дату.
Сева предложил пойти в «Савой», его любимый ресторан, и там отпраздновать, как он выразился, «без забот и хлопот», но столкнулся с отпором виновницы торжества, которая была категорична:
- Нет, никаких ресторанов! Незачем деньги бросать на ветер. Дома будет и вкуснее, и теплее. Что это за праздник, если вокруг чужие люди и чувствуешь себя стесненно, когда рядом крутится официант, стремящийся угодить! Не люблю я эти рестораны, они не по мне. Я - человек старой закалки, и помню еще те времена, когда считалось, что туда ходит бражничать разнузданная публика, пропивая свои состояния под цыганский хор или пение прокуренных кафе-шантанных певичек.
Суждения мамы вызвали смех у сыновей, но поделать с этим они ничего не смогли. Даже Оксанкины уговоры не возымели действия, и Галина Нестеровна, выгнав из кухни желавшую ей помочь Лелю, два дня, не покладая рук, варила, жарила, парила и пекла. Стол вышел на славу.
- Ну, что ни говори, - вскричал, отведав мамины пироги, Сева, - действительно, такого ни в одном ресторане не встретишь!
За столом шла живая беседа, полная воспоминаний. Отца и тетю Стасю, конечно, Николая, Таню, - всех помянули, не забыв никого, кроме бедной Светланы, матери Оксаны…
А вскоре разговор зашел о недавно прошедшей защите Лели и плавно перешел к творящейся в стране непонятной кутерьме с аграрной наукой: предание анафеме и гонениям генетиков, заклейменных «морганистами-вейсманистами».
- Не понять, куда мы катимся? Надо бы вперед, а мы, по всему, назад… Как будто на календаре снова деньки тридцать седьмого… – высказал свое мнение Гавриил.
Сева немедленно, с возмущением обрушился на брата и его единомышленницу-жену:
- Мне горько слышать от вас подобные, с дурным запашком, суждения! Вы, мои дорогие родственники, поете с чужого голоса, словно заокеанские злопыхатели. Давно уже пора выкорчевать из нашей среды этих подражателей западу, безродных космополитов, льющих на мельницу…
- Позволь, Сева, – перебил его Гавриил, – ты словно передовицу из «Правды» вещаешь. Всем и вся клеишь ярлыки, позабыв, как ни за что, ни про что погибли безвинные, в чем я уверен, наши отец и дядя Корней, да и другие... Вникни, братишка, - эта охота на ведьм, поднятая повсюду, нашей стране непоправимо вредит.
- Чем вредит? Тем, что вскрывает язвы, занесенные нам? Хотя бы эта «музыка», которую правильно окрестили сумбуром и какофонией. Эти Прокофьевы, Мурадели, Шостаковичи и иже с ними… Что они насаждают нам? Да и писателишки, вроде Зощенко, Олеши, этой Ахматовой, горе-поэтессы... Что они несут народу? - не унимался Сева, даже побагровев в своем праведном гневе.
Ему вторила Алиса:
- Да что говорить об этих подражателях буржуазному искусству! Лженаука в сельском хозяйстве – вот настоящий удар в спину, генетика обслуживает интересы наших прямых врагов!
- Генетика лженаука? Что ты, милая Алиса, знаешь о ней? – вмешалась в спор доселе молчавшая и лишь одобрительно кивавшая словам мужа, Леля. – Отвергая генетику, мы намного отстали от всего научного мира! Когда одумаемся и поймем, куда забросило нас наше невежество, будем локти себе кусать! Да и…
Не успела Леля закончить фразу, как Севастьян поднялся из-за стола.
- Пойдем, Алиса! Нам здесь, с этими отщепенцами, делать нечего! Слава Богу, посторонних рядом нет. Прости, мама, мы пошли. И уговори этих двух остолопов попридержать свои языки, а то они далеко могут их упечь.
- Кто из нас остолоп, время покажет! – вдогонку брату бросил Гавриил.
Так хорошо начавшийся вечер, радовавший мать (наконец-то браться, как будто, примирились), пошел насмарку. Опять ссора…
…У Оксаны было много друзей в институте, но среди них, начиная еще с первого курса, выделялся один – Миша Козявкин, который очень пришелся по душе не только бабушке, но и, без сомнения, внучке. Частенько Галина Нестеровна, шутя, говорила Оксане:
- Как великолепно звучит «Мадам Козявкина!». А тебе подходит.
- Ну, уж нет! – смеялась та в ответ. - Этому не бывать!
- Почему же, парень хороший, умный, добрый, красивый, к тебе, девочка моя, явно неровно дышит… Ты чего, глупая, нос воротишь? Из всех твоих поклонников, он, я уверена, самый достойный.
- Он, конечно, хороший, но фамилия у Михи – смехотворная. И вообще, свою, Ясенева, ни за что не променяю! Останусь на ней, за кого бы не вышла замуж. Но до этого еще далеко...
…Морозным январским днем пятьдесят третьего года Сева неожиданно навестил родных. По его суровому и озабоченному лицу мать безошибочно поняла - что-то его мучает.
- Севастьян, выкладывай, что случилось?
В подобных случаях мать всегда, еще с раннего детства, обращалась так к сыновьям, называя их полным именем.
- А вы что, не в курсе?
- Ты о чем?
- Я о врачах…
- А, да… Что-то одним ухом уловила по радио…
В это время вернулась из института Оксана.
- Папа, привет! Слыхал?.. У нас все гудят. Неужели, правда?
- В том-то и дело, что правда. И самое ужасное, что, хотя я ни ухом, ни рылом к этому не причастен, но с некоторыми из этих подлых ублюдков, погубивших Жданова и осмелившихся затеять черное дело против нашего вождя, я был не только знаком, но и водил нечто подобное дружбе… Оторопь берет, как раньше не разглядел их сущность! А теперь за эту беспечность в выборе приятелей могу поплатиться…
- Сынок, неужели все так серьезно? Они что, травили усатого?
- Мама, чтоб я больше не слышал от тебя ничего подобного! К гению надо относиться соответственно.
- Ой, Севочкка, как коротка твоя память! Про отца и других вспомни…
- Я не забыл отца, но ручаться ни за кого, кроме себя, не могу! К тому же, Сталин тут ни причем! Окружение таково, что все возможно. И, как пример, эти, с позволения сказать, наши «светила»! Ну, я пошел, от вас понимания не дождешься… Да, а Лидия Тимашук – молодец! Не побоялась вывести их на чистую воду! – добавил он на прощание.
Сын ушел, а Галина Нестеровна опустилась на стул, полная волнений. Не приведи Господь, такой слепо преданный вождю и партии ее сын может пострадать из-за знакомства и дружбы с кем-то из этих «врачей-убийц», в подлую деятельность которых трудно поверить… Вот если бы Гаврик был рядом, с ним бы поговорить… Но, по телефону затрагивать такие темы боязно, и она обратилась к внучке:
- Оксанка, как думаешь, такое возможно – чтобы дюжина врачей из «кремлевки» так организованно вредила?
- Не знаю, бабушка. Не понять мне все это… Интересно, как простая врачиха, эта Тимашук, сумела определить неправильность лечения? Ведь рядом было множество и других врачей, способных усомниться в диагнозах и методах лечения… Миха тоже сказал, что тут много неясного. Ведь делаются анализы, рентген. Неужели подменяли?.. А, кстати, я, бабуля, решила с Мишей пожениться.
Галина Нестеровна радостно рассмеялась:
- Значит, ты женишься, а он – выйдет замуж… И когда?
- Лишь когда созреет!
- То есть? Не поняла, что сие значит? Что, это ты ему сделала предложение?
- Нет, конечно, он! Но, я поставила условие: Миха меняет свою фамилию и становится Ясеневым, чтобы дети наши были Ясеневы, а не Козявкины.
- Боже, что придумала!
- Бабушка, ты же сама говорила, что наш род идет к закату, потому, что у тебя есть только внучка. Вот я и решила спасать нашу фамилию, чтобы род со мной не закончился.
- Ой, спасительница ты наша! Но, по-моему, ты этим глупость сморозила. Миша-то согласия на это не дал?
- Бабушка, он думает!
- И как долго? Скорее ответит отказом, а ты потеряешь хорошую партию…
- Ну и Бог с ним! Значит, не любит!
- Девочка моя, одумайся! Ведь у него есть родные. Как они отнесутся к подобному? Ты отдаешь себе отчет, какое условие ему предложила?
- У Михи есть племянники, пусть они с гордостью несут фамилию Козявкиных. А мои дети будут Ясеневы! Ясно? И точка!
- Вижу, твое упрямство обухом не перешибешь… Но, что сделано, то сделано. Жди его решения.
…Свадьбу наметили отпраздновать дважды, одну - комсомольскую, в общежитии института, чуть ли не всем курсом, а вторую – дома, совместив с днем рождения бабушки, на котором обязательно будут и Гаврик с Лелей.
После поздравлений, тостов в честь матери и криков «горько» в адрес новобрачных, начались, уже привычные, дебаты между братьями. Как и следовало ожидать, темой разговоров стало «дело врачей», их всеобщее осуждение и последовавшее внезапное освобождение, с полным оправданием и лишением награды их «разоблачительницы».
И на сей раз самым ярым обличителем этой Тимашук, поднявшей бучу и стремившейся оболгать заслуженных корифеев медицины, был Сева. Особенно его возмущало, что всего через год, взамен отнятого у нее ордена Ленина, совсем недавно ей дали орден Трудового Красного Знамени.
- Своих ценят и не сдают! – резюмировал Гаврик.
Сева кипятился:
- Нет, вы только вдумайтесь, этой ничтожной сексотке дали орден! Уму не постижимо!
А мать, глядя на него, думала: «Как братья непохожи… Недаром говорят, с одного дерева и крест, и лопата… Ведь прошло всего ничего, как Сева, услыхав, что Тимашук наградили орденом Ленина, сидя тут, на этом же месте, сказал: «Я бы дал ей Героя Советского Союза – за смелость и бдительность!» И ни на минуту не усомнился в справедливости обвинений против своих же друзей и коллег... Неужели он способен так заблуждаться? Если вспомнить негодование и осуждение, без всяких сомнений и колебаний, когда был незаслуженно очернен и посажен родной брат… Нет, тут совсем иное...»
…Оксана родила двойню. Карапузы, завернутые в одеяльца с голубыми бантами, были торжественно вручены счастливому отцу. А уже дома, разглядывая новорожденных, Севастьян радостно воскликнул:
- Ух, какие богатыри! Молодец, дочура! Каких могучих красавцев выпулила! А имена уже придумали?
- Пока, нет. Это, папа, задача непростая, ответственная.
- А я, как дед, имею право свою лепту внести в это дело?
- Если бороду отпустишь, как у дедушки, Миха, дадим согласие?
- Я не против, - засмеялся в ответ зять.
- Решено, заведу ленинскую бородку клинышком, а может, даже толстовскую, окладистую! Там видно будет. А пока, один парень пусть будет Владлен, а второй – Вилен. Ну, как вам, ребятишки?
- Чудесно! – воскликнули хором новоиспеченные родители.
- Итак, у нас Вилен и Владлен Михайловичи… Миша, а как твоя фамилия? Прости, я запамятовал...
- Ясенев.
- Постой!.. Не вник! Я, кажется, слышал другую. Оксанка называла тебя…
- А он, папа, поменял ее, чтобы род Ясеневых продолжился.
- Вот это да! Вот, что значит настоящая любовь!
- А ты, сынок, - вмешалась прабабушка новорожденных, продемонстрируй-ка и свою любовь, да поменяйся с нами квартирой. Нам тут уже и не повернуться… Шутка ли – еще две детские кроватки втиснуть надо, даже не представляю как…
- Н-да… Действительно, задачка…
- А моя идея с обменом тебе нравится? – продолжала мать. – Это единственная возможность решить проблему. Вы к нам, в однокомнатную, а мы в вашу, трехкомнатную.
- Какой вопрос! Нравится, не нравится… Решать надо! Вот, придет с дежурства Алиса, с ней обмозгуем.
Когда отец ушел, Оксана сказала:
- Твоя идея, бабуля, хороша, но, боюсь, не пройдет, коль скоро последнее слово будет за Алисой…
- Поживем – увидим. Ведь бывают же, Оксанка, чудеса на свете. И в них надо верить!
А вечером в телефонной трубке раздался радостный голос Севы:
- Слушай, мама, мы тут с Алисой мозговали и, знаешь, что она придумала?!
- Представляю…
- Нет, ты вообразить такое не сумеешь. У Киски – светлая голова! Раз у нашей Оксанки с этим "делом" налажено, потерпите годик-полтора и пусть она своим орлам подарит сестричку, а может, и двух. Тогда у них с Мишкой станет многодетная семья и, естественно, государство в такой тесноте вас не оставит. Ну, как идея?!
- Идея великолепная... Наша благодарность Алисе. До свидания!
Галина Нестеровна положила трубку и горько вздохнула.
На немой вопрос в глазах Оксанки, присутствовавшей при разговоре, бабушка ответила:
- М-да… Тут медицина бессильна… А, ничего, выдюжим! Мы же - Ясеневы!