Я вошёл в подворотню. Вперемешку сиреневые и оранжевые тени метались по ободранным стенам. На одной было написано до боли известное всем нецензурное слово; для меня всегда остаётся загадкой мотивация людей, тиражирующих его в таких невообразимо огромных количествах. Ну, видно, дети учатся писать. Прислонившись к другой стене, сидел бродяга: рваная фуфайка непонятного землистого оттенка, опухшие красные щёки подпирают слезящиеся глаза; к потному лбу липнут волосы.
Я ускорил шаг.
- Беги, - прозвучал хриплый голос позади меня. Я обернулся. Мужик медленными глотками хлебал из бутыли какую-то мутную бодягу; поймав мой взгляд, он галантно поднял бутыль – будто бы в беззвучном тосте за моё здоровье.
У подъезда косматым пьяным солнцем пылал фонарь, пронзая беспокойные руки облетевших деревьев; редкий задержавшийся жёлтый лист был виден как на рентгене. На заколоченной проржавевшей двери пристройки, ведущей в подвал – опять-таки злополучное нецензурное слово.
В подъезде было темно, хоть глаз выколи; из алюминиевой панели, на которой когда-то существовала кнопка вызова лифта, торчали выпотрошенные провода. Я поднялся до второго этажа, нажал кнопку; лифт стоял тут же и приветливо распахнул двери; я вошёл в кабинку, скупо освещённую оранжевым электричеством; пахло мочой; на стенке было нацарапано всё то же самое.
Ты не спала, я знал – мы так и договаривались, - но открыла не сразу; и несколько мгновений я был ослеплён темнотой – два лестничных пролёта тонули во мраке – наверняка опять травокуры с четвёртого скрутили лампочки. Я услышал приближающееся шарканье твоих тапок, и передо мной распахнулся сияющий прямоугольник двери.
- Привет, - сказал я.
- Ты поздно, - ответила ты. - Проходи.
- Извини, что так долго. Пробки…
Ты неопределённо пожимаешь плечами. Мокрые волосы замотаны полотенцем; ты направляешься на кухню, я – за тобой.
Поставили чайник.
Я сел на старый скрипучий стул с зелёной обивкой.
- Представь, сейчас какой-то бродяга в подворотне… - начал я – и осёкся: ты смотришь в упор на меня. Не злым, не добрым – задумчивым взглядом.
Я отвожу глаза.
Мы избегаем смотреть друг на друга. Ты рассматриваешь свои ногти, а я - лысый, бессмысленный электрический кружок; в детстве говорили: «не смотри» - и вовсе не больно. Одинокая лампа на кухне посреди ночи – тревожный признак: будто где-то болеет ребёнок.
А чайник всё никак не закипает.
- Так, как было, мы сделать уже не сможем, - наконец произносишь ты.
- Да, - торопливо соглашаюсь я.
- Всё куда-то ушло.
- Да.
Мучительно цедится время, накручиваясь на колёсико электросчётчика неслышным жужжанием проводов.
Я дотрагиваюсь до чайника; он весь покрыт испариной, под ним горит газ, но вода почти так же холодна, будто я её только что набрал из-под крана.
Тревожный уют сдвинулся, поколеблен, и ты кусаешь губы; неровными движениями, похожими на рваный грифель ожесточённого художника, достаёшь сигарету; коротко и быстро затягиваешься; открываешь окно. Из него вплывает ледяная, опустошённая ночь, разводя ветерком занавески. По трассе в отдалении изредка проносятся запоздалые автомобили, но их шелест почти не слышен отсюда. Ночь совершенно черна. В ней нет ничего.
Ты куришь, а мне почему-то вспоминается хлипкий жёлтый листик на просвет фонаря: видна каждая жилочка, сыпь коричневых точек, зазубренная кромка. Я комкаю подбородок, мне становится как-то до нелепого грустно, и я усмехаюсь. Ты поднимаешь глаза, в них вопрос.
- Извини, - просто говорю я, вставая со старого скрипучего стула с зелёной обивкой.
Чайник всё ещё не кипит. Я осторожно касаюсь его – он покрыт испариной, будто температурит ребёнок.
- В конце концов, мы свободные люди… - я принимаюсь развивать тему, подхожу к окошку, закусываю губу.
Ночь за окном не движется ни единой веточкой, ни шорохом: всё остекленело.
Я не слышу, что ты говоришь в ответ.
И вот занимается тонкий свист, сначала осипший, потом всё более чистый, и начинает кружиться по кухне: пора.
Отхлебнув горячего чая, я поспешно обхожу квартиру: не остались ли где мои вещи. На меня жалобно смотрят пианино, лампа, твой старенький платяной шкаф – я вряд ли когда-то увижу их снова.
Я оставляю чашку недопитой.
- Ну что? Я пошёл, - говорю я. Сейчас ты кивнёшь. – Ты киваешь.
Я надеваю пальто.
Закрывается дверь. Звенит, чуть медля, дверная цепочка.
Я наощупь спускаюсь по лестнице.
На обратном пути мне встречается тот же бомж.
Узнав меня, он пялится, не отрываясь, заплывшим, лиловым взглядом.
- Что? – резко спрашиваю я, не выдерживая.
Он растрескивается тихим смехом. Он вдребезги пьян.
На стене до боли знакомое всем нецензурное слово лыбится своими кривыми буквами, выведенными подростковой рукой.
Я дохожу до трассы и вызываю такси.
02.11.2008 – 03.02.2018