Чуча назвал это «Проклятием дилетантства» – слова старой карги с Пречистенки, переведенные на язык нормальных людей, которая то ли напророчила ему, то ли наколдовала еще в четырнадцать, когда он, поддавшись на уговоры одноклассницы, пошел с ней на «сеанс».
Лиза, кажется, ее звали… Надо же, такая любовь, а сейчас не вспомнишь. Глаза только – горящие и пустые, и впалые щеки в крапинках. Если бы увидел, узнал, наверное, но в воображении лицо ускользает. Еще волосы – длинные и легкие, на просвет, вечно прилипающие к плечам. И книги, книги – эзотерика, психология, афоризмы, которыми она вечно всех доставала – это вспоминалось лучше всего. Когда с тобой разговаривают цитатами, мудрость не особо доходит, а хочется дать пинка. Такая вот была Лиза… или не Лиза?..
Чуча думал.
Ох, и много ж он думал – слишком много для одного человека, и слишком о разном. Думал и о том, что так он не придет ни к чему, а только теряет время. Нужно на чем-то сосредоточиться и копать-копать! Но в глубину все как-то не выходило, не хватало терпения. Мысли о сути жизни перемешивались с идеей покрасить стену, от которой отскакивали как мячик, попадая в дорогую вазу сомнений, которая тут же падала на пол, а уж там…
Уникальное занятие – сомневаться. Абсолютно универсальное, применимое ко всему на свете. Если мир нам дан в ощущениях, то мысль дана в сомнениях. Человек вообще думает в основном вопросами, из которых самый любимый: почему меня никто не жалеет? Ну, или почти никто. Меньше, во всяком случае, чем хотелось бы.
Вот и теперь он думал, сидя на жестком стуле в крохотной пустой кухне, в которой пахнет газом и готовкой из соседней квартиры. С запахом мешались резкие голоса – ощущение такое, что стены делали из картона. Неведомая ему старуха бранилась с сыном, зятем или кем-то еще мужеского пола, ритмично отвечавшего матом. Ругает, гремит кастрюлями, а еду готовит. Вот она, правда жизни! Может она выгнать его? Или сама уйти?
– Теоретически, может, конечно, но на практике… Вы сами-то как считаете, Михаил Ефремович?
Чуча подавился комком воздуха – редкий финт, на который мало кто способен.
Перед ним стоял высокий подтянутый гражданин в красной как у цыгана рубахе, заправленной в короткие штаны-дудочки. Был он бос, гладко выбрит, с диковиной в седых волосах – то ли черный чепчик, то ли хитро повязанный бант. Чуча вскочил, зацепившись за него взглядом, и сам себе подтвердил: бант.
– А?..
– Я по краткому делу, не волнуйтесь. Сразу… ну, чтобы лишнего не случилось… предупрежу: вы не сумасшедший, а я не убийца, и даже не грабитель. Последнего, впрочем, вам ли опасаться?
Незнакомец выразительно обвел взглядом кухню с уныло протекающим краном и кастрюлькой на подоконнике, в которой зарождалась новая форма жизни, источником имеющая пельмени «Останкинские» – почти вегетарианское блюдо, если сравнивать с историческим прототипом.
– Так здравствуйте, Михаил Ефремович?
– Добрый… Но вы как попали в квартиру? И что хотите? Если по ремонту на Полежаевской, я уже объяснял, что пусть сантехнику предъявляют, а гидроизоляцию мне не заказывали. Сами сэкономили, сами пусть и расхлебывают.
Чуча, которого действительно, не в жизни – по паспорту звали Михаилом Ефремовичем, обиженно надул губы, готовый ругаться на счет ремонта. Дура-хозяйка «трешки» донимала его с полгода, требуя оплатить ущерб за протечку в нижние этажи, к которой он никакого касания не имел, а только менял линолеум. Стерва почему-то считала, что он должен был «все замазать» (что именно, она не умела выразить), хотя, подтверждаем, ему действительно такого не говорилось.
– Ну что вы, душевнейший Михаил Ефремович! Какая еще замазка?! Я по другому вас посетил, – незнакомец выставил вперед руку, будто защищаясь от нападения. Его пальцы были длинны и, кажется, имели по лишнему сочленению… Глаза незнакомца внушали робость. Чуча передернул плечами.
– Как к вам обращаться, простите?
– Этого сказать не могу, – отрезал он.
– Ко мне должны люди прийти, вы бы уже… Что надо-то? Или звать полицию?
Незнакомец мотнул башкой и опустился на стул у входа, вынув из-за пазухи затасканную тетрадь в линейку, в которой начал искать, склонившись, будто страдая от близорукости. Ошарашенный Чуча увидел, что его бант проколот булавкой с блестящим камнем и удавом обвивает косичку, начинавшуюся из темени и спадавшую вниз на шею.
– Ага… Михаил… окончил в девяносто втором… три курса МГУ, философский… фабрика народного промысла… так-так-так… не женат, не привлекался, застенчив… гемоглобин… Ну вот! Вы счастливчик, кстати: не всем о себе известно, а вам в лоб сказали, что ничего не получится. Бабка, конечно, тот еще экстрасенс, – незнакомец стрельнул смешком, – Дуреха и алкоголичка к тому же. Но карты у нее, да! Знатные карты. Как только достались такой пустышке? Однако, не о ней речь. С ней уже давно разрешилось. Вы ведь… только не обижайтесь… ровно ничего в жизни не добились? Не произвели, так сказать? Дети, растениеводство, поэзия, дом какой-нибудь? Ну, скажите сами, ведь так?
Чуча, сам себе удивившись, охотно согласился с нахалом. Даже груз какой-то упал с души – от сердца, через живот, в ноги, и дальше – в дощатый пол, которому все едино. Прободив его, тяжесть попала в кошку, сидевшую, сгорбившись, на трубе в подвале, которая в секунду издохла.
– Ну вот, – продолжил визитер, поднимаясь, став будто бы выше ростом – теперь он бантом задевал потолок. – Имею я к тебе, Чуча, хорошее предложение: я тебя сейчас возвращаю в детство, причем как есть, с твоими умственными пожитками, коих не так уж много, а ты мне кое-что задолжаешь. Поступочек небольшой.
Ты на этой своей подруге… Лена ее звали, не Лиза… женись, а потом убьешь. Не, не сразу, что ты! Дурак, я же счастья тебе желаю. Поживете, побудете, она тебя в люди выведет. А уж там, к пенсии ты ее, будь мил. Что бледный? Хочешь, все тебе объясню?
Михаил Ефремович закивал.
– Стырила она эти карты. У старухи, что вы ходили. По молодости их не понять – голова другим занята. А потом, знаешь, как оно: дети подросли, времени до пупа – кто вяжет, кто садит, а Ленка твоя учудит такое, что лучше не вспоминать. Тут и твой выход. Окей?
К Чуче сверху потянулась рука, которую он пожал за кончики пальцев, сам не свой от этой белиберды, а когда отпустил, то стоял у школы с тяжелым ранцем и тупо смотрел на лозунг «Молодежь! Настойчиво овладевай знаниями!».