Баллада об оружии

                "БАЛЛАДА" ОБ ОРУЖИИ

– Огр’ыз-з-зков! – громко, разделяя звуки, нарочито зацепив и длинно потянув наружу букву «з», продекламировал молодой человек.
Александра Аркадьевича стандартно передернуло, и он нервно оглянулся, отрабатывая условный рефлекс, одновременно завинтив голову в воротник куртки, страстно мечтая, словно пуганая утка, торопко нырнуть, пробраться глубью в камыши и надолго затаиться. Однако осуществить мгновенное желание было довольно-таки трудно, практически невозможно: звенящая керамическая плитка желтела под ногами, да, как до него дошло через мгновение, оказалось, что и не зачем: традиционная голова оленя безразлично блестела со стены стеклянным мертвым глазом; двое крепких мужиков в зеленом камуфляже в охотничьем отделе увлеченно обсуждали изящные стволы штучного «Бенелли»; многообразие клинков в соседней вертикальной витрине разбрасывало холодные отточенные блики, а траченному молью чучелу медведя было откровенно наплевать на все вокруг, и, уж во всяком случае, на одиозную фамилию, неожиданно озвученную в тишине оружейного магазина. Бурый «топтыгин», однажды близко пообщавшись с хитроумным дыроколом, единственным предназначением которого является пробивание калиброванных отверстий во всем живом, что мечется по свету, теперь стоял в таксидермическом оцепенении, забившись в «красный» угол, оскалив безобидные клыки, нестрашно замахнувшись лапой, украшенной пятисантиметровым когтистым маникюром.
    
Продавцу было лет двадцать. Юношеские прыщи еще не покинули его остренькое личико, которое, в обрамлении  неопределенного цвета редкой челочки и завитых вовнутрь волосиков, казалось еще меньше.   

«Ежик в тумане, – определил Александр Аркадьевич, совсем не к месту допуская случайную иронию. – Только тот был добрым, наивным и исключительно дружелюбным».

– Огрызк’ов, – еще раз стыдливо оглянувшись, машинально поправил он, все ж-таки робея перед бравой личностью, имеющей прямые взаимоотношения со столь содержательной категорией вещей, как огнестрельное оружие.
Молодой человек перевел взгляд на Александра Аркадьевича, сравнивая фотографию на голубоватом листке с застенчиво мнущимся перед ним оригиналом; удивленно вздернул бровку, адекватно оценив его потрепанное ущербное обличье в прямом соотношении с фамилией и, тем не менее, исполняя профессиональные обязанности, небрежно бросил лицензию на полку под витрину.

– Ну, так что?.. – лениво протянул он, изогнутой губой изображая снисходительное презрение к  зачуханному мужичку, невесть с какого перепуга посмевшему торкнуться в мир сильных и крутых, к которым он с момента начала работы в магазине естественно причислил и себя.

Александру Аркадьевичу стало крайне неловко. Он, разумеется, понимал, что надо что-то сказать, попросить, хоть каким-то образом явить свою осведомленность в таком серьезном деле, как приобретение личного оружия, пусть и травматического, но все немногие, заготовленные по существу дела вопросы, вылетели у него из головы, и он только перетаптывался с ноги на ногу, шаря жадным взглядом по рядам знакомых силуэтов. 

Много лет назад он готов бы был продать свою детскую душу хоть дьяволу, хоть богу – любому, кого заинтересует еще не замутненная мирской жизнью эфемерная субстанция; или разделить ее на две равные части и загнать обоим соискателям единовременно, чтобы только почувствовать в своей мальчишеской ладошке уверенную тяжесть рубчатой рукоятки, сжимая которую (как весьма точно в свое время подметил «добрый дядюшка» полковник Кольт), любой ничтожный человечек приобретает в личное пользование довольно-таки веский аргумент, результат предъявления которого, был, по своей сути, отображен еще в итогах древнего конфликта малыша Давида с переростком Голиафом. 

Со временем, как и положено, «стреляющие» страсти в нем несколько поутихли, замещенные иными насущными проблемами, однако ассоциативный фон остался, мучая стандартной ностальгией по беспечному «детству босоногому».
Теперь, топчась перед прилавком, когда далекие мечты вот-вот готовы были воплотиться во вполне осязаемый предмет, он вдруг почувствовал нарастающую волну щемящего волнения, словно от предвкушения долгожданного подарка. Это ощущение, пожалуй, можно было сравнить, разве что, единственно, с острым чувством первого свидания: когда колотит сладкая неудержимая дрожь, слабеют ноги и нарастающе сосет внутри, мажорно суля в ближайшие мгновения нечто новое, чего доселе в жизни испытать не приходилось. Подобное томление посетило его в жизни всего лишь только раз, окончившись бесплодным ожиданием – потенциальная любовь на свидание банально не явилась, – а все последующее общение с женским полом, вплоть до матримониального финала, ничем особенным не отличалось, представляя собой нечто среднее между утолением чувства голода и желанием приобрести дефицитный билет на зарубежный кинобоевик.      

Худощавая стройность семизарядного «нагана» воскресила в его памяти приключения «неуловимых мстителей»; о захватывающих «мытарствах» неистребимого товарища Сухова в палимой «белым» солнцем басмаческой пустыне, напомнила плоская коробка магазина «маузера»; прямая рукоятка легендарного «ТТ» оживила врезавшиеся в детское сознание кадры героических лент о Великой Отечественной войне; а уж об очертаниях «Макарова» и говорить не приходилось: марку стреляющей машинки ежеминутно тиражируемой в бессчетном количестве современных «убойных» телесериалов любой простак может узнать хотя бы и «анфас», по одному только абрису рыльца ствольной коробки. Даже добавление в названиях представленных «стволов» несколько унизительного суффикса «ыч» («Макарыч», «Наганыч» и другие названия – марки травматических аналогов боевого оружия), не могло развеять флер романтичной привлекательности убойных механизмов.

В общем, все то, что виделось в детских беспокойных снах, сейчас лежало перед ним, под толстым бронированным стеклом, с той лишь разницей, что теперь все это разнообразие можно было не то что лицезреть, но даже и купить, как колбасу в соседнем гастрономе, всего лишь пройдя недлинную проверку на лояльность к уголовному кодексу, да обзаведясь банальной справкой, заверяющей в том, что ты не псих и в патологическом пьянстве не замечен.
– Мне бы это… – он замялся, не зная, как сформулировать просьбу. Его пальцы нервно подергивались, желая пощупать, подергать, пробежаться по замысловатому рельефу, – … чтобы посильнее било, – наконец решился он определить основную, на его взгляд, характеристику оружия и замер, задержав дыхание, напрягшись, в мгновенном смущении от изложенных запросов.  Ему, вообще, казалось, что он своими дурацкими наивными требованиями напрасно озадачивает человека, отрывая от более серьезных дел.

– Выбирайте, – лениво протянул молодой человек. – Мне все едино, во что ткнете, то и покажу.

Явное нежелание ввязываться в неконструктивную дискуссию с очевидным оружейным «лохом» слышалось в его голосе. Имели место быть отчетливые симптомы социальной болезни под названием «синдром швейцара».

Александру Аркадьевичу стало понятно, что генеральное решение все же придется принимать единолично. Он еще раз прошелся взглядом по раритетным образцам стрелковой продукции, примеряя их к перспективе дальнейшего использования. Современные импортные пистолеты, в силу естественной боязни всего чужого, незнакомого, к тому же своей корявой угловатостью похожие на детские игрушки, его не заинтересовали вовсе. Преодолев первый ностальгический порыв, он где-то внутри себя почувствовал, что ни, словно сложенный из двух прямоугольных планок, неэстетичный «ТТыч», ни «революционные» «Наганыч» и «Маузерыч», ни даже образ вездесущего «Макарыча» уже не сочетаются гармонично с его оружейными запросами. Дорвавшись до возможности широкого выбора, Александр Аркадьевич естественным образом начал перед самим собой привередничать, пытаясь осмыслить поднимающиеся из глубин памяти ассоциации, так или иначе связанные со стрельбой. 
Наряду с кинематографическим приобщением к приключениям на Диком Западе, неизменно сопровождаемым демонстрацией рукоятки традиционного «Писмейкера», нагловато торчащей из открытой кобуры на бедре, как благородного героя в исполнении Юла Бринера, так и пародийного, но от этого не менее романтично-привлекательного Лимонадного Джо, ему однажды довелось прочесть фантастический рассказ с интригующим названием «Американская дуэль». Расхожее понятие дуэли, исходя из освоения школьной программы по литературе, визуализированное классической строчкой: «В граненый ствол уходят пули…», ассоциировало в его сознании исключительно, как с творчеством, так и с трагическим окончанием жизни двух великих русских поэтов, поэтому сочетание ее же с определением «американская» в эпистолярной форме, вызвало вполне законный интерес. Мораль сюжета, представляющего вечную проблему осуществления «права сильного»  «грязными руками», в связи с отсутствием жизненного опыта, прорисовалась для него весьма туманно, однако уникальная способность «плохого парня» посредством телекинеза мгновенно перемещать тяжелый револьвер из кобуры в позицию стрельбы и палить затем без промаха во что ни попадя, почему-то запомнилась на всю жизнь. С наивностью присущей детскому разуму Александр Аркадьевич тогда в течение недели, по нескольку часов подряд, до слезной рези в выпученных глазах, таращился на кучку легкого пуха, хирургически изъятого из собственной подушки, и даже иногда, уловив колебание невесомых завитков, ликующе вздрагивал, но это всегда оказывалось игрой воображения, или же следствием дуновения прозаического сквозняка. С паранормальными опытами, в виду их очевидной бесперспективности, было вскоре покончено, но корявую «поджигу» он себе все же соорудил и, скроив из куска заскорузлого дерматина примитивную кобуру, частенько, копируя героев «Великолепной семерки», сокращался перед зеркалом, отрабатывая скоростное доставание сей сучковатой загогулины с одновременным чирканьем коробком по запальной спичке. Стрелять в квартире он тогда не решался, а только издавал громкое «ба-бах», в унисон с шипением сгорающей вхолостую серной головки.   

– Вот этот! – он ткнул пальцем в угол витрины, пытаясь сдержать предательский мандраж. 

Хотя револьвер имел название «Гроза» и его рукоять несколько отличалась от характерного изгиба рукоятки «Кольта», во всем остальном: и пятнадцатисантиметровым убедительным стволом и округлой массой барабана он наиболее точно соответствовал образу, который, наконец, сформировался в жаждущем приобщения к оружию воображении Александра Аркадьевича. К тому же, интуитивно представляя варианты криминальных последствий применения «травматики» в быту, он понял, что барабанное устройство, в отличие от скользящего затвора, не только исключает задержку стрельбы при осечке, или перекос патрона, но и способствует сокрытию отстрелянных гильз, как улики, позволяющей, в случае попадания под статью Уголовного Кодекса о превышении пределов самообороны, идентифицировать используемый ствол по отпечаткам пальцев владельца, или индивидуальным следам, оставленным механизмом пистолета. Когда же холодная вороненая сталь потянула вниз его ладонь, коротко тренькнув по стеклу витрины краем массивного ствола, он, в оглушающем восторге, не раздумывая далее, брякнул совсем уж гастрономическое: «Заверните».

– Ну, да! И тонко порезать!? – не удержался парень от сарказма. – Вообще-то, размер, конечно, имеет значение, но не в такой же степени, – добавил он.

И в самом деле, Александр Аркадьевич, облаченный в линялую ветровку и мешковатые неопределенной фирмы джинсы, со своим мышиным ростом и субтильным телосложением, был сейчас похож на унылого клоуна, потрясающего на арене цирка гипертрофированным картонным револьвером, представляя собой зрелище скорее комическое, нежели грозное, ничего более, кроме безобидного флажка из бутафорского дула исторгнуть не способного.

Однако мнение сторонних зрителей ему уже было «до лампочки», примерно так же, как и пересохшему чучелу медведя.

– Патроны? Кобура? Средства ухода? – все еще кривясь усмешкой, заучено выдал молодой человек, озвучивая наименование товаров, как правило, сопровождающих основную вещь.

– Да, да, да… – благодарно засуетился Александр Аркадьевич, сообразив о необходимости приобретения аксессуаров, без которых любое огнестрельное оружие всего лишь мертвая железка, тем более что и сам накануне, в течение бессонной ночи, предвкушая момент «икс», составил идентичный перечень.

Он долго возился с представленными образцами разнообразных кобур, примеряя их по очереди на себя; не обращая внимания на саркастические взгляды продавцов и покупателей; кропотливо ковырялся с ремешками, перевешивая кожаный чехол на обе стороны; в каждом новом положении по много раз вставлял и выдергивал громоздкий револьвер, тестируя его на мобильность. В идеале, конечно, он предпочел бы повесить ее на бедро, но, понимая нереальность подобной «ковбойской» выходки в современном обществе, в конце концов, остановился на левостороннем «скрытом» варианте, как наиболее приближенном к желаемому, однако и в этом случае длинный ствол выпирал со спины из-под ветровки, но это уже не имело особого значения.
С патронами все оказалось проще. Производитель Александру Аркадьевичу был сейчас не важен, приоритетным качеством для боезапаса он посчитал наличие более мощного заряда. К тому же, патроны, обозначенные волшебным словом «Магнум», были того самого красноватого цвета, который, в отличие от несерьезно-серебристых, радовал глаз еще и с эстетической точки зрения, напоминая золотую россыпь калиброванных самородков.   

– Давайте десять! – неожиданно для самого себя выпалил Александр Аркадьевич.

– Поштучно не отпускаем, – молодой человек оскорбительно засмеялся, будто ожидая подобного запроса. – Берите пачку.

– Десяток и давайте, – в голосе Александра Аркадьевича прорезались категорические нотки. Изначально он хотел приобрести одну, от силы две пачки, но сейчас под влиянием мажорной атмосферы процесса покупки, решил не мелочиться. – Нет, лучше двадцать! – решительно поправился он, прикинув остаток наличности. На дорогу домой на метро, во всяком случае, должно было хватить. Это были все его запасы, вернее даже не запасы, а, можно сказать, остаток прожиточного минимума, из которого нужно было, по велению жены, заплатить за коммунальные услуги и, к тому же, еще и жить до получения зарплаты, что в данный момент его уже интересовало весьма незначительно.

– На войну, что ли, дядя?! – с сомнением пробурчал продавец, иронизируя по поводу столь масштабного приобретения боезапаса. – Это же пятьсот штук будет. Не дешево, да и не допрешь.

– Не бди, племянничек! – хамовато ответствовал Александр Аркадьевич, небрежно похлопывая стволом о раскрытую ладонь. – Твое дело торговать. Давай! Выписывай! И добавь, чего там еще, для почистить, причитается.

Он с неохотой разжал пальцы, отдавая револьвер, чтобы продавец мог занести его номер в лицензию. Имела место, что называется, любовь с первого взгляда, и расставаться, даже на несколько минут, с объектом внезапно вспыхнувшей страсти ему очень не хотелось. Все, ранее туманные, не имеющие твердого осмысления желания, теперь, наконец, обрели металлическую форму, и Александр Аркадьевич, смахнув со стекла витрины бумажку чека, ощущая нарастающую эйфоричную уверенность в собственном величии, неудержимо стремящуюся преодолеть зыбкую грань с все презирающей сиюминутной наглостью, в сочетании с зудящим желанием поскорее добраться домой и, уединившись, любовно осязать заветную игрушку, не в силах удержать счастливую ухмылку, быстро пошел, почти побежал, к кассе.
Постылая прежде жизнь радикально изменилась, словно дождавшаяся ливня иссохшая земля, стремительно напитавшись свежей влагой чудесных перспектив. Месяц назад он и в счастливом сне представить себе не мог подобного развития событий…

                *  *  *

Александр Аркадьевич Огрызк’ов скроил кривую мину, брезгливо вороша в контейнере ячеистую валкую массу. Прошлогодняя картошка, кроме зеленоватых подпалин, несла на своей поверхности еще и геодезический узор глубоких изъязвлений, из чего следовало, что половина ее, как минимум, уйдет в очистки. Однако альтернативы не было, разве что в виде чипсов, или же нашинкованной «заморозки», но Александр Аркадьевич пакетированный эрзац однозначно не воспринимал, осознавая порошковую условность хрустящего продукта, а мерзлый полуфабрикат – полуфабрикат и есть: то есть, есть то его можно, но без всякого удовольствия. Он уронил в корзину сетку, шишковато торчащую округлыми бочками,  опустил туда же пакет обезжиренного кефира, и покатил дребезжащую тележку, вихляющую ущербным колесом, в сторону выхода из универсама, где единственная работающая касса уже собрала подле себя длинную с каждой секундой все более отрастающую в зал разношерстную очередь из суетливых покупателей. Женщина в сиреневом плаще стояла последней и он, справедливо предполагая небыстрое обслуживание, пристроившись за ней, уронил себя в болото невеселых дум. Собственно говоря, думы были не то чтобы печальные – ничего такого экстраординарно-трагичного в его жизни за последнее время не случилось, просто имела место глухая пустота бренного существования, определенного постылой работой в качестве заведующего мелким складом бытовой химии, перемежающейся скукой домашнего досуга, строго по пятницам слегка расцвеченной бутылкой красного вина, которую Александр Аркадьевич, пока жена сопереживала «чудесам» на телевизионном «Поле», втихаря посасывал, периодически наведываясь в ванную комнату, после чего ходил сторожко, пряча слегка остекленевший глаз, держась от супружней половины как можно дальше.      
Сегодня была еще среда и он, несмотря на смутное желание «усугубить», рационально считая, что настоящее удовольствие необходимо выстрадать, а злоупотреблять все же не стоит, собирался провести остаток вечера у телевизора, предварительно насытившись нехитрым ужином из жареной картошки, запивая оную подслащенным кефиром. 

– Мужик, добавь десятку!

Александр Аркадьевич судорожно вздрогнул, выныривая на мутную поверхность бытия. Сиреневая дама, за которой он держался в очереди, уже ковырялась ключом в дверке бокса «камеры хранения» – в невнятном забытьи он незаметно подтянулся к цели, – а у кассы универсама, взамен нее, чернея дыркой вместо зуба, щерился ехидный малый, облаченный в грязноватые джинсы и короткую кожаную куртку. Был он не то чтобы атлетического сложения, так, что-то среднее, однако на фоне тщедушной ничтожности Александра Аркадьевича, ярко окрашенный вызывающим нахальством, показался ему опасным, словно подраненный шакал. Бутылка водки и пара банок дешевого пива, ожидая предначертанной реализации, экспонировались на транспортере перед кассиршей, как вполне гармоничный натюрморт.

Он малодушно оглянулся, в пустой надежде, что обладатель выщербленной челюсти обращается к кому-нибудь другому, но бесцветные дикие глазки презрительно-насмешливо пялились в упор, уверенные в своей неотразимой способности в убеждении выдачи безвозвратного кредита.   

– Да не крути башкой, резьбу сорвешь! Добавь мальца, говорю, не видишь, нуждаемся!

Мотылястая фигура выдвинулась из-за стойки с мелкими товарами, и, нависнув бритой маленькой головенкой с торчащими в стороны под удивительным углом квадратными ушами, принялась сверлить его мрачным взглядом. 

В другое время Александр Аркадьевич непременно, иронизируя про себя, отметил бы сходство парня с безносой заготовкой Буратино, но сейчас лишь конвульсивно дернул кадыком, сглотнув комок, и вновь оборотился, теперь уже ища поддержки у народа. Но очередь молчала: кто стыдливо потупил взоры, не желая ввязываться; иные с праздным интересом следили за развитием событий, находя в конфликте дополнительный момент для развлечения, лишь бодрая старушка, не разобравшись, что к чему, внезапно визгливо заголосила, требуя немедленно открыть вторую кассу. Кассирша, меланхолически поджав нижнюю губу, вопросительно водила взглядом, держа профессиональную паузу.

– Не дам! – неожиданно для самого себя вырвалось у Александра Аркадьевича. Он уже было, желая отвязаться, потянул десятку из бумажника, но в последний момент ссохшееся в маковое семечко, однако не исчезнувшее вовсе чувство собственного достоинства, внезапно проявилось в категоричном. – На паперти проси! Хватит и того, что без очереди влезли!

– Да ты герой! – разочарованно протянул щербатый. – Это зря. Господь наказывал делиться. Ты думаешь, ты мне десятку не дал. Ты вот его законной радости лишил, – демонстративно дурачась, с дешевым пафосом выдал он, тыча пальцем в сторону угрюмого дружка. – Теперь ему и должон будешь.      

Конечно, Александр Аркадьевич прекрасно понимал, что поступает весьма неконструктивно, и его эмоциональный выплеск может иметь однозначно негативные последствия, но отрабатывать назад уже было поздно.

– Кому я должен, всем прощаю! – удивляясь самому себе, храбро пробормотал он, активно двигая тележкой.

– Смотри, огрызок, дороже выйдет! – уже с опасной злобой, процедил щербатый, отбивая ногой наезжающее колесо, отозвавшееся коротким дребезгом. Он обронил перед кассиршей комок мятых купюр и, прихватив «поллитру» и одну из банок, подался к выходу. Его неразговорчивый товарищ оделил Александра Аркадьевича укоризненным взором, с явным сожалением глянул на оставшуюся пивную емкость и, бросив многообещающее: «Я тебе глаз высосу!», тронулся следом.

Обидное созвучие случайного оскорбления с собственной фамилией сильно покоробило Александра Аркадьевича. Еще в далеком прошлом был период, когда он по-детски непосредственно крайне ненавидел собственных родителей, предъявляя им невнятные претензии за это неблагозвучное звукосочетание, легко трансформированное безжалостными изобретательными товарищами в пренебрежительное «огрызок». Конечно, ударение на последнем слоге, как наивно пытался убедить его отец, слегка облагораживало одиозную фамилию, но постоянная коррекция внешним миром ее произношения в сторону открытого уничижения, выработала у неказистого подростка стойкую неприязнь ко всякого рода вербальным манипуляциям с личным идентификационным словом. Условный рефлекс был настолько стоек, что даже случайно брошенная фраза, имеющая в контексте всего лишь упоминание останков недоеденного яблока, или короткого карандаша, заставляла его испуганно дергаться, в ожидании обидного подвоха.

Александру Аркадьевичу просто не повезло. В силу определенных генетических сочетаний он появился на свет, имея исключительно отвратный экстерьер, к тому же беззастенчиво отороченный соответствующей фамилией. В детском саду и среди малолетней ребятни собственного двора его кривые тонкие ножки с огромными шишковатыми коленками, жиденькие белесые волосенки, растянутый практически до ушей лягушачий рот и короткий носик с вывернутыми вперед ноздрями были не то что незаметны, но естественно привычны и, соответственно, умеренно упоминаемы в оскорбительном значении, однако уже в начальных классах школы он в полной мере осознал, что представляет собой непосредственная детская жестокость, проявления которой так и пришлось ему влачить вплоть до выпускного вечера.    
 
Однако все это были невинные детские игры по сравнению с армейскими забавами одуревших от лени «дембелей». Первый год службы остался в его памяти практически непрерывной лентой жесткого кошмара, состоящей из убийственных маршбросков, внеочередных нарядов, ночных корпений с зубной щеткой над толчками ротного сортира, обидных насмешек, полученных за неспособность соответствовать принятым нормам физической подготовки и, самое главное, угнетающе давящей атмосферы всеобщего презрения, основанного на его ущербной конституции: когда «деды» гнобили по ночам молодого неуклюжего солдата, потому что так было принято испокон веков, а одногодки по призыву безжалостно добивали из-за животной неприязни к наиболее слабому члену стаи, который всегда, не успевая в общей массе, тянет ее назад, например, при маршброске, или в процессе скоростной отработки команды «подъем» с последующим соответственным «отбоем». И даже под конец, когда, казалось бы, уже все осталось позади и можно было, самому войдя в категорию «дедов», слегка расслабиться, предвкушая демобилизацию, сослуживцы по укоренившейся привычке продолжали развлекаться, прибивая к полу сапоги, или завязывая в узел рукава гимнастерки, безжалостно эксплуатируя его очевидную беззащитность.      

В дальнейшем имела место и предначертанная преемственность, когда Александр Аркадьевич, в свою очередь, практически теми же словами, стыдливо пряча взгляд от негодующего сына, оправдывался перед ним за то, в чем не был виноват. Сынок у Александра Аркадьевича получился несколько крупнее, нежели он сам, видимо сказалась наследственность по матери, но фамилию, пойдя на беспрецедентный шаг, он все же поменял, став многотиражным Ивановым непосредственно в день своего бракосочетания. Александр Аркадьевич, прекрасно понимая мотивацию поступка, как снохи, не желающей в одночасье стать Огрызковой, так и собственного сына, тем не менее, ощутил легкий укол уязвленного самолюбия, потому как сам, несмотря ни на что, остался при своей, родовой, а жене Аграфене Петровне, урожденной Собакиной, было все равно, как называться.    

Перед магазином никого не было. Александр Аркадьевич беспокойно огляделся. У решетчатой оградки придорожной клумбы, чернея скорбным взором, скулила привязанная такса; из-за домов в погожее августовское небо выстрелило розовое зарево, но заходящего солнца уже не было видно. От клумбы тянуло плотным цветочным ароматом: декоративные растения в предчувствии осеннего ухода, словно старались напоследок извергнуть накопившуюся за лето эфироносную силу. Все было внешне благостно и, вместе с тем, словно ноябрьская хмарь дышала мозглой стужей а в запах разноцветья вплелась отчетливая нить миазмов придорожного сортира.
Безусловно, он осознавал маловероятность исполнения угрозы, но героический запал уже угас, и присущая ему мнительная боязливость заняла в душе привычное место, до нервной дрожи волнуя тщедушный организм. Однако деваться было некуда: хотелось домой, под защиту обшарпанных стен однокомнатной «хрущевки», изолированной от чреватой опасностями городской суеты тяжелой пластиной металлической двери.
Знакомое, исхоженное вдоль и поперек хитросплетение квартальных переходов теперь ему казалось чем-то вроде дремучих джунглей. Насыщенность дворового пространства вечерней жизнью нимало не успокаивала. Инертные молодые мамаши с колясками, окутанные сигаретным дымком, вкупе с горластыми подростками, увлеченными футболом и войнушкой, представлялись слабой защитой в случае развития конфликта. Александр Аркадьевич, уже имея опыт, прекрасно осознавал крайнюю физическую уязвимость любого одинокого горожанина. Принцип «сам за себя» давно стал основным понятием для «освобожденного» от не назойливой милицейской опеки законопослушного народа. Предоставленное собственным страстям население должно было своими силами справляться с производными от бурных проявлений этих же низменных страстей.      
Он торопился по выложенным фигурной брусчаткой дорожкам, семеня и подпрыгивая, ежеминутно перекладывая пакет с покупками из руки в руку, тревожно озираясь, за каждым поворотом ожидая посуленную засаду. Возможные версии словесной перепалки: от окрашенных  дрожащей вежливостью «неотразимых» в своей беспомощности аргументов вроде: «Вы кто!? Я вас не знаю!», до визгливо-истеричных малосодержательных воплей, крутились у него в голове.  Колкие мурашки скоблили холодными коготками руки и плечи Александра Аркадьевича, когда он представлял себе худший вариант развития событий.

«Щербатому по коленке, длинному пальцами в глаза, – твердил он про себя, восстанавливая в памяти рекомендации по самообороне, весьма убедительно продемонстрированные намедни поутру с экрана телевизора в рубрике «жизнь большого города». Отрепетированное представление смотрелось красиво и, в исполнении специалиста, казалось, что называется, «проще не бывает». – Нет, лучше все ж наоборот, – он поменял приоритетность действий, исходя из разности линейных величин потенциальных оппозиционеров. – А потом ка-а-ак… А что потом?». Александр Аркадьевич мучительно напрягся, пытаясь убедить себя в способности довести до логического завершения сумбурную фантазию, но эффективного конца никак не получалось, ибо единоборствами он никогда не увлекался и соответствующими боевыми рефлексами не обладал. Как единственный более-менее реальный выход представлялся, опять же по совету телевизионного эксперта, стремительный рывок к родному дому, но и в этом случае больших шансов уцелеть он также не имел, потому как свои невеликие легкоатлетические возможности оставил в далеком прошлом, тем более сейчас, будучи отягощенным пакетом с незамысловатой снедью, на спасительный спурт мог особенно не рассчитывать.    

Однако, к счастью, все обошлось без воображаемых страстей. Видимо у беспредельных фигурантов основательно «горели трубы» и они предпочли удовольствие от экстренного «пожаротушения» сомнительной радости отмщения убогому мужичонке, который, взбрыкнув под воздействием «неожиданной вожжи», угодившую туда, где быть бы ей не должно, вдруг захотел поиграть в городского неуязвимого героя.
В подъезде было привычно мирно и, несмотря на кирпичный свет маломощной лампы, по-житейски знакомо и покойно. Электромагнитный замок тихо щелкнул за спиной Александра Аркадьевича, отсекая его от агрессивной городской среды. Откуда-то сверху несло домашней выпечкой; за дверью у соседей негромко, мелодичным звонком, тявкнула собачонка. В почтовом ящике топорщилась цветная рекламная требуха.
«Опять дерьма насовали, – привычно подумал он, выгребая из жестяной коробки разноформатные листовки. – Засунуть бы всю эту макулатуру распространителям в соответствующее место и поджечь».

Наряду с вполне понятным облегчением от осознания благополучного завершения тревожного экзерсиса, несколько противоречивая лютая злоба, словно грязная пена на сходящем селевом потоке, начала подниматься в его душе. Как если бы он долго, дни и ночи напролет готовился к жизненно-важному экзамену, активно переживал, мучился, и вдруг, накануне знаменательного дня, выяснилось, что процедура вовсе отменяется, в связи с чьим-то решением о его заведомой несостоятельности. И, вроде бы, как будто хорошо – уже не надо излишне напрягаться, но все же одолевает исключительная досада за впустую потраченный эмоциональный заряд, закончившийся негромким пшиком. Его неожиданную реакцию на несостоявшийся «военный» эпизод можно было бы определить одним экспрессивным вопросом-утверждением: «Какого черта я себя настраивал?!».

Ворох бумажек, мягко шелестя, осыпался ему под ноги. Ранее сорить в собственном подъезде Александр Аркадьевич себе никогда не позволял.
               
 Телевизор мерцал разноцветным глазом, вываливая в кухню ворох последних новостей. Мирские страсти через редакторские правки, пройдя несущую волну эфира, раньше воспринимались Александром Аркадьевичем в несколько абстрагированной форме; по крайней мере, понимание того, что можно в любую секунду нажатием кнопки избавиться от тревожащей картинки, существенно занижало градус реального восприятия событий. Однако сейчас, все еще под впечатлением недавних треволнений, он, с каким-то болезненным интересом, топчась у кухонной мойки, искоса посматривал на экран, прислушиваясь к сводке городских происшествий.
– … и снова сообщаем об инциденте с применением травматического оружия, случившемся на востоке города. Драматические события произошли в результате ссоры между водителями «Мерседеса» и «Жигулей» не поделивших место для парковки. «Мерседес» с места происшествия скрылся, хозяин «Жигулей» с ранениями средней тяжести доставлен в больницу. Как уже говорилось ранее, за последнее время участились случаи неправомерного применения травматического оружия в подобных ситуациях – нотки безусловного негодования ясно слышались в профессионально поставленной речи комментатора, – и уже рассматривается вопрос об ужесточении ответственности за его использование и даже возможности полного запрещения в случае …

«И чего несут, болтуны?! – озадачился Александр Аркадьевич естественным вопросом, снимая пенной губкой наплывы жира с чугунной сковородки. Несмотря на некоторую загнанность по жизни, сопровождаемую гипертрофированной мнительностью, Александр Аркадьевич обладал рациональным складом мышления, воспринимая событие не только в частном случае, но и рассматривая его в широком статистическом аспекте. – Легального оружия у народа, судя по всему, пруд пруди, если не целый океан, а нам тут навешивают о случайном полукриминале, преподнося его в целом, как общую проблему, благополучно помалкивая о ситуациях, когда эти пресловутые «травматики» кого-то избавили от значительной беды. Давайте запретим автомобили, на основании того, что ополоумевший от водки придурок, возомнивший себя пилотом «Формулы-1», угробил на дороге пару нерасторопных пешеходов».   

– И что ты возишься, безрукое создание! – голос жены был сварлив и неприятен.   
Она стояла в дверях кухни, уперев руки в круто торчащие бока, агрессивно склонив на сторону голову, фиолетовым пучком прически схожая с развернувшимся соцветием осота – такая же колючая, что и вездесущий сорняк, давно ставшая близкой родственницей, не вызывающей никаких особенных эмоций, тем более, желаний, неизбежно превратившаяся в домашнюю привычку. Однозначно, если бы вдруг она его бросила, или, не дай бог, умерла, Александр Аркадьевич, испытав болезненный шок, сильно бы переживал, но так как ничего подобного в ближайшей перспективе не предполагалось, его сиюминутное отношение к жене можно было определить как вялотекущее раздражение, будто терзала застарелая подагра. Вроде бы уже не сильно беспокоит, так как притерпелся, но все же постоянно зудит тянущей болью, инициируя смутное желание избавиться от обезображенного сустава, вступая опять же в противоречие с чувством личной собственности, потому как жалко, все-таки свое.
Почему он женился именно на ней, Александр Аркадьевич сейчас внятно ответить бы не смог, хотя, на самом деле, все было очевидно: кочевряжиться, выбирая, исходя из его отнюдь не героической внешности, было не из чего. Феномен «красавицы и чудовища» был явно не его случай, тем более что подобные несоответствия, как правило, являются всего лишь сюжетом сказок, и превратиться в принца, по крайней мере, в этой жизни, Александру Аркадьевичу явно не грозило.  Однако человек все же не собака, вследствие чего естественное чувство мужского самолюбия со временем породило в памяти ощущение того, что вариантов было намного больше, а случившийся матримониальный казус теперь можно смело отнести на счет мгновенного помрачения ума.

По прошествии череды лет однообразной жизни, представляющей смену полос с оттенками исключительно тона старой мешковины, он, как-то по иному осмысляя окружающую действительность и свое собственное наличие в ее пространственной среде, неожиданно ощутил некие смутные намеки: как будто выползли из подсознания честолюбивые амбиции, которых, в общем-то, он никогда на деле не имел, и, соответственно, к реализации которых отродясь не стремился. И, тем не менее, в пику осточертевшей работе, однообразному быту, усугубленному хроническим супружеским зуденьем, чувству бесполезно уходящей жизни Александр Аркадьевич, сам того не осознавая, в последнее время, испытывал свербящее желание радикальных изменений бытия. Вот только каким перцем посыпать безвкусное блюдо своего существования до сегодняшнего дня он не имел четкого понятия…   

                *  *  *

Судя по запертой на два замка двери, жена домой еще не приходила, и это было хорошо. Трясясь мелкой дрожью в пароксизме нетерпения, Александр Аркадьевич, не снимая куртки, только безжалостно оттоптав потрепанные задники ботинок, игнорируя домашние тапки, в одних носках проскочил в комнату и вытряхнул фирменный пакет на диван.

Коробки с патронами, призывно-одуряюще пахнущая кожей желтая кобура, аэрозольный баллончик с ружейным маслом и, самое главное, плоский черный контейнер с тисненой надписью «Гроза» выглядели словно соблазнительная горка только что извлеченных из-под елки новогодних подарков, с готовностью ожидающих нетерпеливого прикосновении любопытных детских ручек.

Инструкция пользователя представляла собой тонкую невзрачную брошюрку, заполненную мелким черно-белым шрифтом и общими рисунками, но он, пристроившись на краешке дивана, прочитал ее залпом, просто проглотил, как остросюжетный детектив, как насыщенный захватывающими сценами приключенческий роман, сладострастно тиская при этом эргономическую  рукоятку самого предмета своего болезненного вожделения.

Теоретически разобравшись, куда нажимать и за что дергать, Александр Аркадьевич немедленно перешел к мануальным процедурам.

Двадцать пять патронов увесистой плотной массой лежали в горсти, выпав из сотового нутра пластмассовой коробочки. Александр Аркадьевич слегка перебрал пальцами, и красноватые цилиндрики зашевелились будто живые, издавая чуть слышное металлическое шуршание. Они и были, в какой-то степени, живые, словно смертельно опасные личинки ядовитого насекомого, до поры пребывающие в латентном состоянии, набитые скрытой мощью, готовой мгновенно развернуться в стремительном потоке выстрела.

Следуя руководству, Александр Аркадьевич защелкнул патроны в вырезы мунклиповой обоймы. В комплект входило только две, похожих на круглую узорчатую шестеренку пластинки мунклипа и он, снаряжая вторую, прозорливо подумал, что надо будет прикупить еще штук восемь для ровного счета, а к ним и соответствующий подсумок для снаряженных обойм, потому как двенадцати готовых к действию патронов может быть все же маловато, а вот шесть десятков придется в самый раз. Маловато для чего, он еще ясно себе не представлял, но гипертрофированное чувство оружейного неофита, бесцеремонно требовало приобретать как можно больше разных предметов, нескончаемо пополняя экипировку, предполагая использовать револьвер по предназначенному максимуму.

Барабан послушно, чуть качнув кисть, выпал из рамки в сторону, обнажив приглашающую пустоту патронников, когда Александр Аркадьевич  большим пальцем сдвинул рифленую защелку. Увесистая гроздь снаряженной обоймы, слегка перекосившись, никак не желала становиться на место. Он дергал и подкручивал ее неумелыми пальцами левой руки, стараясь попасть рыльцами гильз одновременно в шесть отверстий и когда, наконец, они легко скользнули вперед, исчезая в тяжелом кругляше, лишь коротко блеснув миниатюрными глазками капсюлей, Александр Аркадьевич понял, что нужно будет изрядно потренироваться, дабы в дальнейшем не испытывать с заряжанием подобных неувязок, потому как задержка может быть чревата.

Это были, так сказать, перспективные мысли, а сейчас потяжелевший револьвер лежал у него на ладони, своей литой массой и неповторимой формой, являя представление совершенного цельного объекта, готового сработать в нужном направлении, подчиняясь исключительно мановению его указательного пальца. Он словно зарядил собственное мужское начало и, в соответствии с естественным предназначением, теперь желал бы освободиться от этого мощного потенциала.

Стрелять в квартире, как и сорок лет назад, было, в общем-то, неудобно. Александр Аркадьевич всегда был законопослушным гражданином, ни при каких обстоятельствах не позволяющий себе нарушать общественное спокойствие. Его законопослушание зиждилось, в большей степени, на страхе перед возможными милицейскими репрессиями и уж потом, как некий нравственный довесок, присутствовало осознание моральной стороны вопроса. Однако нынче был особый случай: это, все-таки, была не примитивная «поджига». Нетерпеливое желание увидеть замысловатую машинку в реальной работе пересилило чувство благоразумия. Одно дело любоваться совершенством форм экспонатов в витринах музея Вооруженных сил, однако совсем иное, держать в руке этот самый механизм, ощущая его пульсирующий скрытый потенциал, готовый моментально отозваться на твое малейшее движение. 

«Ежели чего, скажу, полка с книгами упала», решительно подумал он, выволакивая из нижнего ящика мебельной «стенки» стопку толстых литературных журналов, каждый из которых содержал в себе что-то интересное, за что и был по прочтению не пущен в макулатурный расход, а упрятан в перспективном ожидании повторного просмотра. Легкое чувство сожаления кольнуло охочего до хорошей прозы Александра Аркадьевича, когда он пристраивал толстые разъезжающиеся брошюры к чугунной гармошке батареи отопления, однако это все были мелкие глупости по сравнению с остротой текущего момента.

Он отошел в угол комнаты и поднял тяжелый револьвер, ощущая легкий тремор, как будто стоял на краю десятиметровой вышки, когда бассейн внизу кажется не больше голубой почтовой марки, и нужно сделать шаг и попасть-таки собой в это далекое пятно и выскочить оттуда, словно в сказке о горбатой лошаденке, пусть не высоким и красивым царевичем, но уж самоуважения добрать, во всяком случае.
Напряженно вытаращившись правым глазом, чтобы не моргнуть, он, наведя через прорезь прицельной планки волнующуюся мушку на середину синей обложки, боязливо потянул спусковой крючок.

Доселе Александру Аркадьевичу не приходилось стрелять из короткоствольного оружия. Те затяжные выхлопы, которые извергала в глухом углу двора, начиненная спичечными головками ущербная «поджига», можно было не принимать в какой-либо серьезный расчет, а десяток выстрелов, второпях выпущенных им из автомата на армейском полигоне, не только не произвели на него никакого впечатления, но даже толком и не отложились в памяти, оставшись смутным эпизодом, из казавшейся тогда перспективы мучительно-долгой двухгодичной службы. 

Садануло резко, твердо, с коротким оглушающим звуком разбивая на звонкие фрагменты тишину квартиры, не оставляя сомнения для соседей, как был всецело убежден ошеломленный Александр Аркадьевич, в происхождении несвойственного для городского дома звука.    

– Ни хрена себе! – протянул он, пробиваясь громким голосом сквозь ватную заложенность ушей, неконструктивно ожидая мгновенного звонка во входную дверь. Однако реакция извне все не проявлялась, и несколько успокоившийся Александр Аркадьевич резво поскакал к импровизированной мишени. Резиновая пуля, которую он, прозондировав пальцем рваную дыру, выковырнул из третьей по порядку толстенькой брошюры, была все еще горяча и убедительно упруга. Бумажная труха, похожая на абстрактной формы черно-белое конфетти, сыпалась из вспученных выстрелом страниц. Он покатал жесткий шарик между пальцами и, зачем-то тронув зубом, подбросил на ладони. Предчувствия его не обманули, воплотившись в действительность в тяжелом рывке отдачи, все еще звенящем в замкнутой коробке комнаты коротком грохоте, и остром, ни на что не похожем, словно аромат экзотической специи, запахе сгоревшего пироксилина.

Дурацкая довольная ухмылка неудержимо растекалась по физиономии Александра Аркадьевича. Первый шаг был сделан, и ему страстно хотелось снова и снова нажимать на спусковой крючок, наслаждаясь ощущением мощных колебаний отлаженного механизма, однако он с неохотой подавил в себе это желание, так как ожидать, что встревоженные соседи, а затем и раздраженный срочным вызовом милицейский наряд примут версию, что полки могут падать на пол с посекундной частотой, было бы, все же, несомненной глупостью.

Уже чувствуя себя состоявшимся стрелком на широкой «военной дороге», Александр Аркадьевич одним движением лихо выхлестнул из рамки барабан и нажатием штока экстрактора вытолкнул обойму. Отстрелянный патрон, нарушая гармонию шестилучевой симметрии мунклипа, игриво подмигивал точкой пробитого капсюля, как бы говоря: «То ли еще будет, командир, лиха беда начало!».

Однако нужно было торопиться. До появления жены, требовалось почистить револьвер и придумать убедительную версию, объясняющую исчезновение остатка денег из семейного бюджета. Александр Аркадьевич поколебался было между двумя классическими вариантами «потерял» и «обокрали», и, склоняясь ко второму, как к случаю с участием непреодолимой внешней силы, которая, в какой-то мере, все же снимала с него часть ответственности, в конце концов, решил положиться на экспромт. Открывать жене действительную суть, он не собирался ни в коем случае. И в самом деле, какой же идиот будет делиться с супружней половиной сокровенными эмоциями, связанными с появлением дорогостоящей соперницы.

Ружейное масло, бьющее короткими шипящими порциями из аэрозольного баллончика источало запах, похожий на резкую вонь мебельной политуры, но для Александра Аркадьевича этот аромат был сейчас сродни валерианке для «весеннего» кота. Он с неизведанным ранее наслаждением принюхивался, раздувая ноздри, ковыряясь в разобранном револьвере; забирался штатным ершиком и палочками для чистки ушей во все его отверстия, щели и замысловатые пазы; снова и снова распылял на вороненую сталь мелко пузырящееся масло, растирая его безжалостно располосованной на ленты наволочкой, не задумываясь изъятой из стопки чистого постельного белья. Ему хотелось бы, конечно, и уснуть, запустив руку под пухлую подушку, вцепившись в рифленую рукоять, но это было точно невозможно, так как жена обладала отменным обонянием и специфическое благоухание, несомненно, привело бы к поискам его источника и, как следствие, самому раскрытию «военной» тайны с последующими репрессиями.

Одно было очевидным: имела место крайняя необходимость скорейшим образом обосновать уединенное местечко, где можно было бы в полной мере вкусить все прелести интимного общения с предметом его необузданного влечения.
               
                *  *  *

Округлая лиственная шапка, уже местами густо обрызганная  яркими красками позднего сентября, лежала на зеленом с золотыми пятнами блюде поляны, похожая на ворох перепутанной пестрой пряжи; словно представляющий абстрактное цветовое решение экспонат, некую естественную высокохудожественную инсталляцию.
В данном случае мастером, собрав в одном месте все мыслимые оттенки спектра с преобладанием осенней желтизны, была изобретательная природа и Александр Аркадьевич, выдравшись из кустов орешника, с прозаическим восторгом долго пялился на смешение цветов, обирая с лица невесомые нити паутины. Он уже несколько часов, покинув электричку, приятно отягощенный рюкзачком с коробками патронов и солидной массой револьвера, плотно сидящего под мышкой, бродил по терпко благоухающему увядающей листвой лесу. Резкий запах выделанной кожи кобуры, тяжелой волной выползающий из-под отворота куртки, придавал еще большую пикантность общему впечатлению от общения с окружающей природой. Ему нравилась эта слегка минорная осенняя пора, как бы созвучная с его немалым возрастом, и, в другое время, он, повернувшись, неспешно побрел бы далее по опушке, ковыряясь в шуршащем ковре березовой палкой в поисках хитроупрятанных грибов, но сегодня перед ним стояла конкретная задача, решить которую ему хотелось, во что бы то ни стало.
Оставшийся до субботы, после приобретения «Грозы», остаток недели он провел в лихорадочном волнении. На «кражу» денег жена отреагировала на удивление спокойно, лишь, скривив многострадальную гримасу, высказалась, что подобные огрехи могут случиться только с этим бестолковым человеком. Александр Аркадьевич, естественно, не стал противоречить, только искоса взглянул на дверь кладовки, в которой, заложенное всяким барахлом, таилось его сокровище. У него, в буквальном смысле, чесались ладони, но до выходных избавиться от навязчивого зуда возможности не представлялось. Он только изредка, по вечерам, как бы невзначай, забирался в кладовую, чтобы через брезент старого рюкзака приложиться к обольстительным формам револьвера, в красках представляя их грядущее свидание, хотя, где оно будет иметь место, ему предстояло еще решить.      

Простейшим из вариантов был бы банальный тир, но это стоило дополнительных расходов, чего он, в свете текущего безденежья, никак не мог себе позволить, да и регламентированная стрельба из узкой ячейки, сопровождаемая ироничными комментариями искушенных профессионалов была, по понятным причинам, также не приемлема. А Александру Аркадьевичу хотелось именно уединения, чтобы, освободившись от психологического давления неприветливого общества, наконец-то, как он интуитивно чувствовал, но пока еще вполне не осознал, раскрепоститься и получить тот самый впрыск заряда пресловутого адреналина, ради которого, как принято считать, и совершаются последовательно по жизни некоторые человеческие сумасбродные поступки: от традиционных безопасных покатушек на детской карусели, до необъяснимых, с точки зрения большинства людей, шальных прыжков с моста вниз головой с резиновой шлейкой на лодыжках.

Небольшой распадок, заполненный густейшей порослью бузины, осины и орешника, был пробит местами по вертикали пестрыми копьями разновозрастных берез. Александр Аркадьевич, преодолев пространство поляны, обошел его по кругу, с любопытством щенка пытаясь разглядеть, что находится там, в глубине, за сплетением ветвей. Издалека казавшийся ничтожным, древесный островок вблизи расширился, поднялся, выпирая к голубому небу, словно разноцветная опара. Отходящая листва хоть и начала уже кое-где, следуя вечному укладу, плавно проистекать на землю отдельными багряными фрагментами, но, в общей массе, была еще по-летнему плотна и таинственна. Александр Аркадьевич неловко потянул из длинной кобуры громоздкий револьвер, и, мгновение помедлив, раздвигая дулом метровые стебли усыхающей крапивы, спрыгнул вперед с покрытого крепким дерном невысокого обрывчика. В другое время он, отрабатывая благоприобретенную настороженность, однозначно проигнорировал бы это загадочное фитообразование местного ландшафта – черт его знает, кто там хоронится в темнеющей чаще, – однако сейчас, обладая весомым, в прямом и переносном смыслах, аргументом, тем более озадаченный поставленной целью, бесстрашно пер вниз по крутому склону котловины, продираясь сквозь цепляющиеся ветви, перескакивая корявые поленья заплесневелого валежника.
Устойчивая благостная тишина «бабьего лета», до сих пор неподвижно висевшая над миром, тревожимая лишь шуршаньем прошлогодних, истлевших в тонкую сетку листьев под его ногами, неожиданно взорвалась громкими хлопками. Александр Аркадьевич мучительно вздрогнул в мгновенном испуге и, не в силах остановиться, по инерции, слепо тыча вперед своим оружием, вывалился из чащи на свободу, успев ухватить взглядом метнувшуюся между деревьями стремительную тень. Аплодисменты крыльев взлетающей тетерки перешли в легкий шелест, и через пару мгновений осенний лес вернулся к томному молчанию. Александр Аркадьевич классическим жестом облегчения утер рукавом вспотевший лоб.

Площадка, на которую его вынесло, расположенная в середине распадка, представляла собой небольшую, метров пятнадцати в диаметре проплешину, заросшую травой, кое-где простроченную тонкими стволами березового и осинового подлеска. Лучи позднего солнца были не в силах пробиться напрямую сквозь чащу, но, освещая верхушки крон берез, все же наполняли отраженным теплым светом этот спрятанный на дне глубокой чаши, уединенный мирок.

– Эге-гей!!! – закричал он, и с удовлетворением кивнул, слыша как звуки его голоса, акустическими брызгами разлетаясь в стороны, мгновенно глохнут, впитываясь, словно в горячий песок, лиственной массой древесного засилья.
Судя по всему, идеальное место для обустройства тренировочного полигона так-таки нашлось. Однако светового времени оставалось уже мало, а пострелять хотелось до щемящей дрожи. Специальной мишенью  Александр Аркадьевич в этот раз не озадачился, посчитав, что главное – уединиться, а уж куда направить ствол своей «Грозы» по месту будет видно.

Вернув револьвер в кобуру, в самом процессе изъятия и возврата оружия находя дополнительное, почти чувственное удовольствие, он побрел по периметру проплешины, загребая и утаптывая резиновыми сапогами высокий вал лесного разнотравья. С подлеском без подручных средств было не справиться, и он сначала подумал, что в следующий раз нужно будет захватить с собой ножовку и топор, благо подобные примитивный инструменты у него в хозяйстве имелись, однако, поразмыслив, решил, для вящего интереса и экзотического антуража, оставить все как есть.
Коричневая пластиковая бутыль из-под «Очаковского» пива, как свидетельство неудержимой экспансии цивилизации в первозданную природу, валялась возле черной язвы кострища; чипсовый пакет и жестяная банка из-под какого-то напитка гармонично завершали остаточную композицию случайного чужого пикничка. Первичного материала для импровизированных мишеней было более чем достаточно, а живописно разместить их по кустам не представляло для Александра Аркадьевича никакой трудности. Он отступил, цепляясь сапогами за войлок подсыхающей травы, и, чувствуя, как растет и утверждается его самоуважение, опять потянул из кобуры внушительную массу револьвера.

Теперь его ничто не сдерживало: палить можно было свободно, не задумываясь о том, что можешь кого-то потревожить, однако он все еще как бы стеснялся производимого шума, после каждого выстрела тревожно шаря взглядом по кустам в ожидании негодующего окрика. Но, адаптируясь к текущему моменту, постепенно входя во вкус, освобождаясь от условностей цивилизованного общежития, Александр Аркадьевич перестал дергаться понапрасну, всецело отдавшись огнестрельному процессу. Грохот выстрела уже не вызывал у него рефлекторного испуга: так давно практикующий хирург перестает реагировать на вид разверстых внутренностей пациента, спокойно продолжая заниматься привычным делом.   

Он уже опустошил две коробки патронов, разнеся в бесформенные клочья и бутыль с пакетом, и банку, и с удовольствием расковыривал третью упаковку, когда заметил, что и без того дремучие кусты вокруг еще более помрачнели и начали сдвигаться, охватывая его непроницаемым кольцом. Неровная клякса неба, парящая над ним, налилась концентрированной синевой, и даже первая звезда уже повисла в стороне и ниже между крепкими ветвями, лучась колючей точкой в прицеле березовой рогатки. Нужно было собираться домой: путь до станции предстоял не близкий, а плутать по темному лесу, несмотря на вооруженность, Александру Аркадьевичу вовсе не хотелось, да и палить, не видя цели, было не интересно.

Неделя пролетела быстро. Александр Аркадьевич посетил еще раз оружейный магазин, где на деньги, полученные за заложенные в ломбарде дедовы раритетные часы, прикупил дополнительную партию патронов вместе с подсумком для снаряженных обойм и восемью пластинами мунклипов. На скептические усмешки продавцов он уже внимания не обращал, объективно переквалифицировав их из крутых парней в трепливый реквизит обыкновенной торговой точки. Так что в знакомый распадок, уже считая его чем-то вроде собственной вотчины, Александр Аркадьевич прибыл в следующую субботу во всеоружии, имея вполне определенный план развития импровизированного стрельбища. Бытовой мусор, как мишень, был уже не интересен: во первых, с эстетической точки зрения общаться с отходами чужой жизнедеятельности ему теперь казалось ниже всякого достоинства, как личного, так и собственно револьвера; к тому же, возможность накатать некоторые навыки по точности стрельбы плохо стыковалась с разноформатными отбросами. Требовалась унификация цели. Здесь Александр Аркадьевич, поразмыслив на досуге, применил некоторый литературный стереотип, решив, не зацикливаясь на трудоемком изготовлении традиционных концентрических кругов, использовать в качестве мишеней игральные карты, коих приобрел впрок в газетном киоске несколько колод, а прихватить их к веткам при помощи банальных бельевых прищепок, которые он втихаря экспроприировал из домашнего хозяйства, было делом простым, требовавшим всего лишь минимума пространственного воображения.

Картонные прямоугольники, развешанные произвольно среди густой листвы, светились белыми флуоресцирующими пятнами. Глухая тишина плотно набилась между спутанными ветвями; над головой в выцветшей голубизне кружились позолоченные осенью и солнцем верхушки берез. Александр Аркадьевич слегка присел, расставив ноги, принимая устойчивую позицию бывалого ковбоя; прищурившись, окинул цепким взором панораму тира, затем, выбрав первой жертвой пикового короля, поднял револьвер…
То, на что другие люди потратили бы годы тренировок, у Александра Аркадьевича начало получаться сразу, походя, как будто в подготовленную унавоженную почву поместили уже проклюнувшиеся семена быстрорастущего бамбука, чтобы наутро обнаружить густую зеленую щетку неудержимо стремящихся ввысь коленчатых ростков. В силу врожденного таланта, а может под давлением выстраданного желания, или, скорее всего, того и другого вместе, традиционный принцип любой тренировки, имеющий ввиду бесконечное количество нудных повторений, постепенно ли, либо скачком переходящее в безупречное качество отточенных движений, оказался для него совсем не актуальным. Нервные связи, определяющие качество тренированности в любой области жизнедеятельности человека, выстроились у Александра Аркадьевича максимально быстро, с поразительной естественностью. 

Ему не нужно было думать о том, что для того чтобы выстрелить требуется потянуть спусковой крючок: он просто видел цель и нервный импульс, минуя разум, следуя условному рефлексу, плавным движением сгибал палец. Револьвер в этот момент становился продолжением его руки, неотъемлемой частью тела, вытягивая которую, он просто как бы касался нужной отдаленной точки. Если первые разы он традиционно неуклюже целился, подняв его на уровень глаз, сводя в одну линию мишень, мушку и прорезь целика, то буквально через десяток выстрелов все качественно преобразовалось: баллистическая траектория стала упираться в цель при любом положении револьвера, хоть от бедра, или за спину, из-под мышки. Он мог держать его боком, как порой весьма претенциозно целятся герои в кинобоевиках, и даже перевернув, что было не совсем удобно, так как весил он немало, а особой крепостью руки Александр Аркадьевич все-таки не отличался. Тем не менее, его внутренний механизм наведения стремительно набирал потенциал, всякий раз срабатывая безупречно, словно острым лазерным лучом находя точку, которую он собирался поразить. Это было потрясающее ощущение, подобного которому он не испытывал никогда в жизни. Кроме чисто разумного понимания, что ему удается делать нечто из ряда вон выходящее, недоступное обычному человеку, имело место и пронзительное эйфоричное чувство удовлетворения, сходное, в какой-то степени, с апофеозом любовного свидания.

Мышечная память, наработанная перед зеркалом посредством общения детской ручки с кривой загогулиной «поджиги» еще сорок лет назад, теперь, неожиданным образом проявившись, позволяла ему извлекать оружие из кобуры практически мгновенно, и он наслаждался совершенством своих движений, со скептической усмешкой вспоминая незадачливого литературного негодяя с его придуманной способностью к телекинезу. 
Вообразив опасную ситуацию, Александр Аркадьевич одним точным движением выдергивал «Грозу» и, уйдя нырком в сторону, кувыркался между тонкими осинками-подростками на пахнущем осенним тленом шуршащем ковре, резвясь, как восторженный котенок. Тяжелый револьвер послушно рявкал, без промаха поражая картонные прямоугольники. Иногда он импровизировал, дырявя влет внезапным выстрелом, случайно попавшийся на глаза, планирующий с высоты бледно-зеленый, уже тронутый по краю тонкой ржавчиной кленовый лист, или разносил в алые ошметки спело-провисшую гроздь ягод калины. В следующее мгновение, перезарядившись, он закатывался под куст и оттуда, лежа на боку, молотил сериями по два выстрела, вбивая резиновые пули в испещренный черными мазками ствол березы последовательно на уровне колен, паха и головы, представляя себе фигуру реального противника.
На перезарядку у него теперь уходило не более секунды. Досконально проанализировав процесс, Александр Аркадьевич приловчился постоянно держать наготове зажатой между пальцами левой руки новую обойму. В одно быстрое движение он ловил на ладонь вытолкнутый из барабана отстрелянный мунклип, перебрав пальцами точно бывалый шулер, вгонял обратно снаряженный, и, уже сбрасывая пустой кругляш в широкий карман куртки, и, немедленно выдергивая на ходу из подсумка очередной, словно упругий мячик, выскакивал на середину поляны, чтобы, используя «ковбойский» вариант, провернувшись волчком вокруг себя, расстрелять еще шесть атласных картонок, небрежно колотя раскрытой ладонью по курку.

Александр Аркадьевич мог бы повторять этот цикл сколь угодно долго, не сбиваясь при стрельбе, и не теряя темпа при перезарядке. Он  работал револьвером будто виртуоз, исполняющий на рояле в престижном конкурсе замысловатый музыкальный эпизод. Впадая в творческий экстаз, он то палил одиночными с паузами различной длины, создавая некий звуковой рисунок, или выдавал бравурное трескучее крещендо, шестистопной очередью опустошая барабан. Его «музыкальный опус» ограничивался, как и было задумано ранее, шестьюдесятью «рвущимися» «нотами», и когда патронная сумка пустела, а в кармане куртки глухо позвякивали отстрелянные обоймы, он садился на пенек, чтобы сноровисто переснарядить упругие пластины мунклипов, небрежно роняя пустые гильзы между расставленных ног в пожухлую траву, ибо уже заранее назначил себе правило – всегда держать оружие в боевой готовности.
Чтобы поохотиться вживую у него не возникало даже мысли. Лишить жизни безответное живое существо?! – это было для Александра Аркадьевича так же неприемлемо, как, к примеру, обидеть месячного младенца. За всю свою жизнь он не убил даже мухи, предпочитая летним жарким днем гоняться за ними по квартире с полотенцем, стараясь безболезненно вытеснить докучливых насекомых со своей территории, и даже комаров шлепал с сожалением только тогда, когда кровососущие совсем уже наглели, значительно превышая его донорский потенциал. К тому же, своей активной канонадой Александр Аркадьевич, естественно, совсем непреднамеренно, изгнал из распадка всех пернатых, как сугубо местных, так и перелетных, а что касается мелких грызунов, то в моменты отдохновения, когда, вкушая бутерброд, он благоговейно созерцал увядающую природу, шуршащие листвой молниеносные серые комочки вызывали у него лишь чувство умиления перед неукротимым феноменом жизни, и уж никак не охотничий рефлекс.   

Через несколько стрелковых сессий, когда дырявить статичные цели ему несколько поднадоело, Александр Аркадьевич, инициировав изобретательскую жилку, начал конструировать подвижные мишени, стараясь творчески оживить и максимально приблизить обстановку своего полигона к реально боевой. Механизмы, приводившие их в движение, работа которых была основана на использовании блоков под действием противовесов, изготовленных из напиленных чурок, были весьма просты, и теперь он мог отрабатывать беглый огонь по скользящим между деревьями на толстых лесках пресловутым картам, либо накатывать скоростное выхватывание револьвера на неожиданно выскакивающих из-за стволов окружающих берез коротких и длинных планках, увенчанных все теми же пришпиленными кнопками картинками, долженствующими имитировать конечности потенциального врага.

С погодой ему невероятно повезло. Всю рабочую неделю он истово молился, а в пятницу, внимая телевизионной метеорологической сводке, совсем уже униженно просил всевышнего, в которого однозначно никогда не веровал, даровать местному региону комфортные выходные. И, видимо, кто-то там наверху ему благоволил: осенняя теплая аномалия простояла целый месяц, и лишь когда в конце октября устойчиво заморосило, сбивая засидевшуюся на ветвях листву, превращая его уединенный тир в дырявую корзину, набитую мокрой лесной вязью, густо засеянную по дерну желудями стреляных гильз, Александр Аркадьевич понял, что время затянувшегося «бабьего лета» окончательно истекло и выезды на природу, как ни прискорбно, придется прекращать, тем более что и грибы, которые он каждый раз приобретал у местных собирателей, уже однозначно отошли, так что оправдывать перед женой свои периодические отлучки стало нечем.
               
                *  *  * 

Косые извилистые дорожки, слегка вибрируя, тянулись по оконному стеклу, и в начале каждой ползла мокрая снежинка. Александр Аркадьевич дремал, рефлекторно подергивая указательным пальцем правой руки в такт двойным ударам колес, ритмично отдающим в металлический пол вагона электрички. Скомканная оболочка рюкзака бледно-зеленым бесформенным комком лежала на его коленях; заскорузлый кожаный ремешок торчал из ветхого брезента, завернувшись свиным хвостом. Сегодня он последний раз в этом сезоне посетил свой полигон, дожег практически весь боезапас, за исключением неприкосновенных двух обойм, с особым удовольствием отработав все варианты тренировочного процесса: от неторопливой классики дуэльных выстрелов в пунцовый ромб бубнового туза, до беглой пальбы в движении по мобильным целям в посрамление «скорохвата» Таманцева из военной повести Богомолова «В августе 44-го», которой он зачитывался еще подростком.

Субботняя электричка, идущая в город, была почти пуста. До вокзала оставалось езды минут пятнадцать. Александр Аркадьевич, не открывая глаз, длинно вздохнул, смакуя коктейль, намешанный из запахов пороховой гари, ружейного масла и кожи кобуры, сочащийся из нутра куртки, провернул усталыми плечами и снова затих, расслабившись. Он пребывал, словно спортсмен после напряженной тренировки, в состоянии усталой эйфории, почти в прострации, предвкушая спокойный вечер, удобное кресло, один из очередных безумных кинобоевиков по телевизору, просматривая которые он теперь всякий раз придирчиво анализировал постановку батальных сцен с высоты своего нового видения стрелкового искусства и даже порой презрительно хмыкал, обнаружив какой-либо откровенный, по его мнению, режиссерский ляпсус. Все было, в общем-то, прекрасно, за исключением того, что в ближайшем будущем опять требовалось искать место, где можно будет пострелять, потому как активное общение с револьвером теперь из праздного ностальгического интереса превратилось в насущную необходимость, стало чем-то сродни наркотической зависимости, удовлетворяя которую, Александр Аркадьевич, в отличие от истинных наркоманов, разительно менялся, наполняя свое дряблое тело упругим душевным содержанием, а жизнь, как ему ныне представлялось, столь долго искомым пресловутым смыслом. Конечно, можно было попытаться освоить все тот же коммерческий тир, где его мастерство, без всякого сомнения, теперь было бы оценено по высшей категории, но выносить на публику сокровенное не хотелось, а главное, где-то в глубине души уже зародилось и постепенно набирало силу ощущение того, что вся эта стрельба по безответным персонажам карточной колоды не более чем брачные игры ничтожных мушек дрозофил; пресный эрзац, не способный удовлетворить вкус искушенного гурмана… 

Глухо ударили навстречу друг другу створки двери, ведущей в тамбур, и вагон сразу же взорвался агрессивным гомоном. Смысловые особенности и тембр голосов, раздавшихся позади Александра Аркадьевича, однозначно извещали, что новоприбывшая компания есть одиозная «вещь в себе» и вряд ли будет адекватно соотносить свои собственные интересы с окружающей средой. Ему был хорошо знаком этот пренебрежительный самовлюбленный гогот, понуждающий перепуганный народ поспешно разлетаться в радиальных направлениях, словно подсолнечное масло на воде, избегающее капли моющего средства «Фери».

Он по привычке, не оглядываясь, скользнул вперед тощим задом по жесткому сидению, дабы его голова провокационно не маячила над спинкой. Однако галдеж, приблизившись, осел сбоку в соседнем отделении, чтобы через несколько секунд снова взвиться, уже будучи наполненным ненормативной лексикой, перемежавшейся идиомами, присущими современной молодежи, преображающими, казалось бы, обыденный треп в малопонятный особый диалект. 

Находиться далее в полулежащем положении было как неудобно, так и унизительно смешно. Александр Аркадьевич мелко заерзал сапогами по истертому металлическому полу, выдавливая себя обратно на сиденье. Он понимал, конечно, что привлекает внимание и своим дурацким видом может спровоцировать нездоровый интерес, но компания, завязанная на собственном общении, не удостоила его вниманием.
Александр Аркадьевич сел прямо и, привалившись к стенке, уставился в запотевшее окно. В принципе, ничего экстраординарного не произошло – никто никого не домогался, пока, во всяком случае, и облегчать на предмет материальных ценностей тоже вроде бы не желал. Нужно было всего лишь перетерпеть недолгое оставшееся время до конечной станции, чтобы спокойно, можно даже не оглядываясь, покинуть электричку, немедленно забыв раздражающий дорожный эпизод. Можно было даже прямо сейчас переселиться в дальний конец вагона, или вообще перейти в следующий, но Александр Аркадьевич, рисуя пальцем на стекле концентрические круги, оставался на месте, переживая какую-то непривычную двойственность желаний.

Инстинкт самосохранения настойчиво советовал прикинуться никчемной половой тряпкой, лежащей у порога, в надежде – глядишь, перешагнут, или, по крайней мере, только ноги вытрут, но неугомонный бес порочного тщеславия, вылупившийся из яйца его пожизненного уничижения и изрядно окрепший за последние несколько недель, толкал и тревожил, подначивая с ехидным презрением: «Ну, что же ты, герой?! Вперед, и с песнею!». Однако проявлять свои благоприобретенные навыки Александр Аркадьевич не спешил. Вернее, внутренне он жаждал, изрядно напрягаясь, но незримый барьер устоявшегося страха держал его широкой эластичной лентой, тесня назад в трусливое бытие, тем сильнее, чем ближе подводил он себя к критической точки соприкосновения с действительностью. Нужно было либо порвать эту упругую оттяжку и вырваться-таки в мир жестких личностных конфликтов, или, не дотянув, скатиться кубарем обратно в убогое серое существование, оставив всякие попытки что-то доказать себе.

Он искоса, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания к собственной особе, глянул в сторону соседнего купе.

Их было трое, лет по двадцать, однако галдели они на целую футбольную команду, переживающую неудачный матч, сопровождая дурную экспрессию сухим хрустом сминаемых порожних банок из-под дешевых коктейлей, источающих волны приторно-сладкого аромата. Суть разговора, насколько уловил Александр Аркадьевич, состояла из оценки впечатлений от проведенной неделей раньше вечеринки в ночном клубе и предвкушений перспективы нынешней.
 
Возможно, и даже скорее всего это были вполне себе обычные ребята, может быть с несколько, совсем чуть-чуть, смещенными современной жизнью моральными принципами, в состоянии фонтанирующего пьяного задора не способные дать адекватную оценку собственным поступкам; безусловно, у них были любящие мамы и младшие сестренки, да и сами они не менее трогательно относились к своим близким и наверняка, во время учебы в школе, за домашним чтением искренне сопереживали несчастному Герасиму вместе с его трогательной собачкой Муму, и втайне друг от друга точили в мерцающем полумраке кинозала детскую сентиментальную слезу на сеансе фильма «Белый Бим Черное ухо». Однако Александру Аркадьевичу было сейчас не до оценки тонких переживаний великовозрастных балбесов – перед ним кривлялись реальные враги, олицетворяющие всякое немотивированное насилие, которого он до судорог боялся и ненавидел всю свою жизнь. Они казались ему сейчас сытыми гиенами, ощерившимися глумливыми усмешками, загнавшими в угол дрожащую безответную овечку, в азарте пустого развлечения не подозревающие, что та со страху и от безысходности постылой жизни, отрастив острые клыки, в одночасье сама стала плотоядной, и готова покуситься на несвойственную ей дотоле пищу.

– Эй!.. – наконец, крикнул он, поднимаясь, чувствуя, как засекается собственный голос, вместо грозного мажора, возносясь до писклявого фальцета. – Хорош бузить! – и, едва слышно, добавил классическое. – Уши надеру!

– Эт-т чё?! – тот, что пониже развернулся, кинул ногу поперек прохода на его сидение и, в притворном изумлении, не веря своим ушам, сделав большие глаза, стал похож на лемура, озадаченного проблемами пищеварения.

– А ничё! – выпалил Александр Аркадьевич, стараясь, чтобы не лязгали зубы. – Сказано, хорош гавкать! А не нравится, так можно выйти, – добавил он, окончательно отрезая себе путь к отступлению.

Его начало трясти той неконтролируемой дрожью, какая может быть у новобранца перед уходом в первую боевую атаку, когда предельно ясно, что она же, скорее всего, будет и последняя.

– Вот это, да! – удивление, проявившееся на физиономии второго, было предельно искренним. – Явление мыша народу?! Сиди тихо, дядя, мы с мазохистами не дружим, а клуб самоубийц сегодня на учете.

Он отвернулся, полагая, что инцидент исчерпан, что неадекватный «старпер», осознав свою борзоватость, немедленно заткнется и, скорее всего, мелко семеня, быстренько исчезнет из их поля зрения.

Однако у Александра Аркадьевича были иные, далеко идущие планы. Понимая, что наступательная инициатива всяко конструктивнее пассивного ожидания, и если подал голос, то не мешало бы и спеть, а чтобы лучше было слышно, то уж, конечно же, поближе к рампе, он коротко бросил: «Убери копыто!», и, поддав коленкой преграждающую путь оджинсованную конечность, двинулся по проходу, чуть подволакивая ослабевшие ноги, перетирая штанинами в паху неконтролируемую влагу, физически ощущая спиной давление изумленного молчания, тем не менее, стараясь держаться гордо и независимо.

Он уже взялся за ручку двери тамбура, когда тишина позади него сменилась быстрой суетой и дробным топотом. Отдернув тяжелую дверь в сторону, Александр Аркадьевич проскользнул в лязгающую полутьму. Электричка неслась среди городских кварталов и блики уличных фонарей, мешаясь с цветными отсветами  реклам, беспорядочно скакали по исчерканным похабными надписями стенкам. Извилистая нить лампочки оранжево тлела сквозь матовое стекло круглого светильника под низким потолком. Он едва успел развернуться в углу тамбура, чтобы встретить лицом к лицу им же самим накликанный «наезд». 

– Ну, держись, козел, сейчас попрыгаем!
Вся троица возбужденно топталась перед ним, не зная, впрочем, что конкретно делать: то ли активно гасить безумного старикашку, то ли, не связываясь, чего взять с убогого, заплевать его с головы до ног и надменно удалиться.
Александр Аркадьевич вдруг неприятно осознал, что в тесном тамбурном пространстве сам себя поставил в весьма невыгодное положение: он однозначно не успеет вытащить громоздкий револьвер, и уж тем более не сможет, не смотря на свою сноровку, должным образом прицелиться; раззадоренные парни просто не дадут ему этой возможности, навалившись разом при первом признаке реальной опасности. Необходим был тактический прием.

– Ну, ладно, ладно! Я же пошутил, – изобразив голосом боязливое уважение пробормотал Александр Аркадьевич, чувствуя, как отступает, похожий на вязкий деготь, сковывающий страх, сменяясь неожиданно острым ощущением безумного драйва. Он был сейчас как викинг, обожравшийся перед смертельной схваткой дурного мухоморного настоя, словно бесстрашный полусумасшедший берсерк, самоубийственно не боявшийся ничего на свете, будучи в этом пограничном состоянии практически неуязвимым. Вообще, вся его месячная эпопея причащения к религии великого бога «огнестрела» шла по крутой эмоциональной экспоненте: от робкого восторга неофита перед витриной оружейного магазина, через упоение пробы первых выстрелов, до настоящего момента, когда он, хладнокровно оценивая ситуацию, даже не намечал цель, а просто перспективно констатировал точки попадания.

Не торопясь, чтобы не спугнуть, он повернулся к ним левым боком, одновременно запуская руку под лацкан куртки. Рукоятка удобно легла в ладонь, большой палец автоматически отщелкнул кнопку удерживающего ремешка, и он, слегка поддернув револьвер, нежно тронул спусковой крючок. Стрелять сквозь одежду, да еще и из кобуры ему до сих пор не доводилось; фантазия дырявить куртку просто не приходила в голову, и этот новый опыт, конечно же, добавлял остроты и интереса в бурное развитие щекотливой ситуации.

Выстрелы под прикрытием кобуры и куртки прогрохотали глухо и как-то несерьезно, будто хлопнули один за другим прожженные хулиганской сигаретой шесть праздничных воздушных шаров. Александр Аркадьевич не медля, на ходу выдернув револьвер, метнулся в свободный угол тамбура, и, перезарядив его последним снаряженным мунклипом, выставил перед собой, хотя, собственно, особо осторожничать смысла уже не было.   

Десятимиллиметровые резиновые шарики, выпущенные из шестидюймового ствола с полутораметровой дистанции по силе действия мало чем отличаются от полновесных пуль, особенно если они входят в незащищенное плотной одеждой тело. Александр Аркадьевич четко, воспроизведя накатанную на полигоне схему, отработал веерную серию по среднему и нижнему уровням, целенаправленно пройдясь исключительно по правым конечностям парней, и теперь они неуклюже растопырились посреди тамбура в мгновенном ступоре, с разбитыми коленками, в потрясенном недоверии глядя на залитые кровью изуродованные пальцы, одновременно и желая и боясь прикоснуться к ранам здоровыми руками.

Стукотня колес под днищем электрички несколько сменила тон, заметно растягиваясь, переходя из дробной рыси в мерный такт плавного галопа. Поезд приближался к конечному пункту своего маршрута.

– В следующий раз прострелю башку! – вогнав револьвер обратно в кобуру, значительно изрек Александр Аркадьевич риторическую фразу, однозначно понимая, что вряд ли еще когда-нибудь встретится со своими оппонентами, но сказать последнее слово, дабы окончательно утвердиться перед самим собой и поставить точку в бранном эпизоде, было просто необходимо. Внезапно ближайший из парней, преодолев короткую дистанцию тесного тамбура, ринулся к нему и, вцепившись в плечо окровавленными пальцами, начал трясти, приговаривая женским голосом: «Вставай милок, судьбу заспишь, приехали!».

Александр Аркадьевич мелко вздрогнул, вываливаясь из липкой дорожной дремоты, испуганно суча перед собой руками. Вместо физиономий поверженных врагов над ним щурилось заботливой улыбкой лицо дородной тетки. Секунду он таращился на нее безумными глазами, болезненно переживая столь резкий переход от динамики боевого стресса к мирной неподвижности опустевшего вагона.      

– И-и-и! – испуганно отшатнувшись, протянула тетка и покачала головой. – Никак кошмарик померещился! Ты это, валерианочки попей, а то, неровен час, прохожих покусаешь.

Она повернулась и покатила к выходу двухколесную тележку с прихваченным к ней пестрыми резинками раздутым клетчатым баулом.

Оказавшись в тамбуре, Александр Аркадьевич невольно скользнул взглядом по полу в поисках несуществующих следов пригрезившегося конфликта, затем, легко спрыгнув на перрон, влился в редкую полоску уходящих пассажиров электрички. Спустя несколько секунд коловращение вокзальной суматохи захватило, замешало его в сложном салате суетящейся толпы, и, наконец, благополучно вынесло к горловине входа в такое знакомое, сейчас почти родное, безопасное метро.


Всю последующую неделю Александр Аркадьевич не находил себе места. Переварив остатки воображаемого дурного азарта, он, поутру, рационально оценив привидевшееся, пришел поначалу в «похмельный» ужас. То, что сразу по ходу дела показалось ему верхом героизма, примером того, как надо вести себя в критической ситуации, теперь выглядело, словно безобразный, изуверский эпизод, который, без всякого сомнения, произойдя наяву, был бы раскрыт и он, в соответствии с содеянным, неотвратимо понес бы заслуженное наказание. Однако к выходным его иллюзорные моральные терзания благополучно заглохли, сменившись уже хорошо знакомым чувством внутреннего зуда, утишить который можно было, лишь почесав указательный палец о спусковой крючок стреляющей машинки. Даже традиционная бутылочка красного вина была не в состоянии компенсировать кратковременной алкогольной эйфорией столь быстро устоявшуюся зависимость. Тем более что о банальной тренировке речь уже не шла – хотелось новых ощущений… 

Лишенный привычной дозы адреналина, Александр Аркадьевич всю субботу промаялся дома, раздраженно цыкая на потрясенную его вызывающим поведением Аграфену Петровну. Она последнее время как-то потерялась, несколько утратив свою властную хозяйственность, чувствуя в супруге тенденцию, ведущую к букету радикальных перемен.
 
– Пойду, пройдусь, – скорее информируя, нежели испрашивая разрешения, буркнул Александр Аркадьевич, когда электронные часы, выразительно моргнув, выкатили на табло изумленные четыре нуля.

За темным окном висела осенняя хмарь. Боевая амуниция, скрытая предусмотрительно надетой курткой, уже приятно отягощала плечи и он, чтобы не вступать в тупую перепалку, быстро прошмыгнув мимо ошарашено молчащей жены, закрыл за собой входную дверь.

Во дворе было мокро, знобко и противно. Радужное гало, просачиваясь сквозь холодную морось, обрамляло плафоны далеких уличных светильников. Непроницаемые тени, скрывая призрачную злобную угрозу, залегли между припаркованных машин, острыми глыбами антрацита, привалились к тяжелой массе трансформаторной будки, к пустым коробкам бутафорских домиков на детской площадке. Впрочем, для искушенного Александра Аркадьевича все это было лишь смешные страшилки, от которых он уже, в силу приобретенного опыта, успешно абстрагировался.

Как истинный хищник, ведущий охоту исключительно вдали от логова, Александр Аркадьевич не стал задерживаться во дворе своего дома, а, перейдя дорогу, двинулся в глубину соседнего квартала, таким образом, начав плановый обход, как он уже для себя определил, по праву принадлежащего ему ареала обитания.
Его походка приобрела несвойственную ранее упругость, движения стали плавными, рационально-сдержанными; он бесшумно скользил между полночными домами, пронзительным взглядом «терминатора» сканируя окружающее пространство.

Беседка стояла посередине двора, окруженная черными столбами стволов мокрых ясеней и тополей. Когда-то давно, еще двухметровыми саженцами, они, шелестя глянцевой листвой, укрывали ее от посторонних глаз, создавая между кирпичными новостройками островок уютного уединения, но теперь, через десятки лет, разросшиеся кроны вознеслись до пятых этажей, и решетчатое строение, обнажившись, оказалось словно на пустом дне грязного осеннего пруда. Отсветы подъездных фонарей едва-едва касались ее своим остаточным сиянием, проявляя в таинственном сумраке смутные очертания какой-то шевелящейся массы.

Александру Аркадьевичу еще никогда не приходилось забредать в эти отдаленные места своего района и теперь, укрывшись за углом, следя за эволюциями сигаретных огоньков, он с настороженным любопытством прислушивался к женскому хихиканью, перемежавшемуся басовитым бормотаньем. Судя по всему, беседка имела обитателей.
Он отступил поглубже за угол дома, вжикнул «молнией», расстегивая куртку, натянул пониже кепку и несколько раз увесисто саданул себя ладонями по щекам, стараясь внезапной болью запустить на полный ход, пыхтящий до сих пор в пол силы механизм наступательной инициативы. Ощутив, как резко всколыхнулось сердце и запылали уши, решительно скользнул во двор, концентрируя себя внутренне в подобие литого биллиардного шара, неотвратимо стремящегося в намеченную лузу.
   
Очевидно, ему встретились жители одного из окружающих домов, в силу собственных клаустрофобических настроений решившие перенести затянувшиеся субботние посиделки из душноватой затхлости прокуренной квартиры в пусть не совсем комфортную, но, во всяком случае, однозначно свежую атмосферу осенней ночи, тем более что имелась крыша над головой и присутствовал квадратный столик, банально сервированный коричневым баллоном все того же демократичного «Очаковского» пива. Пластиковые стаканы торчали в каре по краям стола, будто белые шахматные пешки среди раздерганного беспорядка пакетиков с чипсами и рыбным ассорти. Видимо, это была даже и не «крутая» пьянка, а так, слегка подогретое слабым алкоголем спонтанное общение соседей, сопровождаемое пространными разговорами «за жизнь». Однако целеустремленному Александру Аркадьевичу сейчас было все равно с кем вступать в бурные отношения извращенного «интима» – ему нужен был камень преткновения, и он его нашел.

– Эй!!! Закурить не найдется?! – озвучил он традиционный вопрос, предполагающий, исходя из мерзопакостного тона, по своей сути, отнюдь не страстное желание пополнить дефицит никотина в организме.

К его удивлению, адекватного ответа, на который он настраивался, не последовало. То ли компания из четырех мужчин среднего возраста, разбавленная парой молодящихся домохозяек, будучи в азарте разговора, не уловила в его голосе открытого вызова, то ли просто, исходя из облика вопрошающего, благодушно посчитала несерьезным осерчать на субтильного ночного недоумка.

Некурящий Александр Аркадьевич молча вытянул из небрежно протянутой пачки сигарету и застыл в немом оцепенении, неприязненно прислушиваясь к трескучей болтовне, перебирая в уме варианты сценария дальнейшего развития событий.
– Дерьмо сосете! – задумчиво изрек он, кроша пальцами левой руки дарованную сигарету, затем, как истинный артист и режиссер в одном лице, демонстративно отбросив огрызок фильтра и выдержав короткую паузу, оценивая наконец-то повисшее изумленное молчание, презрительно вопросил. – Неужто на приличные не заработали?! – и, отступив на шаг назад, веско добавил. – Бросать курить, однако, надо! Паршивая привычка! Можно помереть!

Александр Аркадьевич, в данный момент занимался тривиальной провокацией, намеренно изгнав из сознания понимание того, что то, что он делает, имеет однозначную оценку, простирающуюся в диапазоне от «очень плохо» до «крайне отвратительно», как с этической, так и юридической точек зрения. Плюс ко всему, присутствовала твердая интуитивная уверенность, что, в случае общения с милицией, ущербная конституция шестидесятилетнего «сморчка» при любых обстоятельствах будет лить «правильную» воду на мельницу его гражданского права на самозащиту: ну кому придет в голову заподозрить столь жалкую особу в умышленной агрессии против заведомо превосходящего числом противника.

Он стоял, перекрывая вход в беседку, приняв классическую позу, убежденного в своей непревзойденности матерого «квик гана» (быстрый пистолет. англ. Прозвище опытного стрелка на Диком Западе в Америке) – слегка согнув широко расставленные ноги, держа у пояса, нервно подрагивающие чуткими пальцами, готовые к немедленному действию, собранные руки.

– Ты что, старый мерин, тараканов обожрался!? – в голосе мужчины, одарившего Александра Аркадьевича сигаретой, не чувствовалось испуга, только обидная снисходительная насмешка. – И чего так напружился, будто в сортире неделю не бывал? А вот я тебе сейчас храпанца, для профилактики!

Он бросил пачку на перила и потянулся было через них, отгибая средний палец, шутливо сделав вид, что, в самом деле, намеревается отпустить похожему на смешного взъерошенного суриката мужичонке «крепкого леща». 

Александру Аркадьевичу было только того и надо. Он вложился в процесс самозабвенно, естественно, органично отрабатывая приобретенные навыки. Три выстрела слились в единую грохочущую трель, обрушив влажную тишину осенней ночи. Пластиковое брюхо пивной бутыли, вспоротое резиновыми пулями, разошлось, извергая на столешницу шипящий пенистый поток, смывающий немудреную закуску и пластиковые стаканчики на колени ошеломленных обитателей беседки. Белое пятно коробки сигарет унеслось в темноту, наискосок сбитое с перил четвертым выстрелом, и он еще два раза ударил ладонью по курку, срезая наполненную вылившимся пивом консервную банку, стоящую посреди стола в качестве импровизированной пепельницы. Не успели мокрые окурки веером разлететься по беседке, как он, перезарядившись, уже снова стоял наготове, теперь уже открыто предъявляя свой веский аргумент.   

– Ну, что, козлы, попрыгаем?! – ехидно ухмыляясь из-под козырька кепки, небрежно бросил он тому неделю как приснившуюся фразу. Она выскочила у него сама собой, теперь уже подразумевая его собственный посыл, словно взятый на вооружение боевой трофей, используя который, Александр Аркадьевич добавлял в свои действия некоторый пошловатый символизм – что-то вроде от общеизвестного «поднявший меч от меча и погибнет» в свободной интерпретации. Его переполняло на уровне физического наслаждения упоительное чувство власти над человеком, тем более теперь, сразу над большой компанией, почти толпой; то порочное чувство низменного превосходства, средством достижения которого для других он являлся всю свою предыдущую жизнь. Три жалкие, наполненные страхом и болью гримасы, перечеркнутые в тамбуре электрички бегущими придорожными огнями, мгновение назад кривившиеся презрительными усмешками, вырванные из контекста тревожного сна, намертво запечатлелись в памяти, отныне формируя его взаимоотношения с людьми. Конечно, он не анализировал сознательно столь глубоко произошедшие в нем изменения взгляда на суть бытия, но язвительное понятие «теперь уж я ВАМ покажу…», взращенное на благодатной почве  болезненно-гипертрофированного чувства собственного достоинства, сопровождало, без всякого сомнения, все его действия.

– Так, как?! – небрежно поведя стволом, презрительно прервал он подавленное молчание. – Будем обострять?!

Обострять, конечно же, ни у кого не было желания, однако критичная нестандартность момента вызвала заданный трепещущим женским голосом вполне естественный вопрос:

– За что?!

– А чтоб нечего… – издевательски хохотнул Александр Аркадьевич.
В полумраке беседки размытые черты лиц едва светились обезличенными бледными пятнами, и можно было держаться расковано, не конфузясь укоризненными взглядами.   

– Ты, это что, вроде как развлекаешься? – осознавая, медленно произнес второй мужчина. Его массивная фигура рисовалась темным силуэтом над столом через рамку входа, представляя собой идеально оформленную «грудную» мишень, какую Александру Аркадьевичу приходилось не раз видеть в сценах кинофильмов, демонстрирующих тренировку бравых «копов». 

– А ты, заткнись! – мгновенно подобравшись, выпалил Александр Аркадьевич. – Сейчас дуршлаг из тебя делать буду.

– Ну, ты и гнида! – мужчина попытался вскочить, но тут же завалился, падая навзничь на перила, оглушенный пулей, ударившей его точно в середину лба.
Александру Аркадьевичу, в общем-то, до сих пор, для удовлетворения амбиций не требовалось проливать кровь – достаточно было видимого свидетельства признания очевидного превосходства. Однако сейчас, когда его надуманная мощь была поставлена под сомнение; когда противник, вместо того чтобы дрожать и гнуть колени, униженно вымаливая прощение, вступил в неконструктивную полемику, тем самым оказывая ему, подумать только, ЕМУ, оскорбительное неуважение; когда загнанное в глубину подсознания чувство несправедливости творимого зашевелилось, стараясь вырваться наружу, он, чтобы оставаться состоятельным в конфликте, должен был без перерыва развивать агрессивную динамику. И Александр Аркадьевич, окончательно утратив над собой контроль, подстрекаемый бесом насилия, запустил деструктивный механизм, став похожим на сорвавшийся со станины многотонный ротор генератора аварийной гидростанции, в своем неудержимом вращении разнося вдребезги все, что попадало в прицел его «Грозы». Он словно обезумел, паля без остановки по беспорядочно мелькающим в попытках защититься пятнам рук и прячущимся лицам, не разбирая в темном мечущемся клубке, кому они принадлежат – мужчинам ли, женщинам. Его руки действовали, как совершенный отлаженный механизм – перезаряжая, нажимая на спусковой крючок, либо ударяя по курку, снова перезаряжая…  Одна из отстрелянных мунклиповых обойм упала в мокрую траву, положенная им мимо кармана, но он не обратил на это внимание, увлеченный захватывающим представлением, главным героем которого он сам себя только что назначил. Непрерывный грохот выстрелов перекрывал вопли боли и негодующие крики тех, о чьем существовании несколько минут назад он еще и не подозревал и чьих лиц даже сейчас, расстреливая, был не в состоянии толком разглядеть.

Все драматическое действо продолжалось менее минуты, ограниченное наличием боезапаса и, когда тот весь вышел, он еще несколько раз ударил по курку, в запале не воспринимая его сухих щелчков, сквозь звенящую тишину не слыша иных звуков.

Александр Аркадьевич постоял, дыша тяжело, с каким-то туберкулезным всхлипыванием и подвыванием, переводя безумный взгляд с дымящегося револьвера на копошащиеся в беседке фигуры. Его центробежная агрессия разлетелась на мелкие осколки с последним выстрелом, мгновенно превратившись из раздутого воздушного шара, заполненного накопленной за долгие годы злобой на весь несправедливый мир, в бесформенные лохмотья опавшей резиновой оболочки. Неловким движением сунув раскаленный револьвер под мышку, он повернулся и побежал, напрямик через газоны, распахивая ботинками мокрую палую листву, виляя вдруг ослабевшими ногами, как перепуганный до остановки сердца заяц, преследуемый цунами женского истерического визга.

Когда Александра Аркадьевича пришли брать, в прямом смысле этого слова, так как по степени изощренной жестокости содеянного было понятно, что его исполнитель обладает явными признаками психопатического расстройства, выраженного склонностью к немотивированным поступкам, открывшая дверь Аграфена Петровна никак не могла взять в толк, о чем, собственно, идет речь. Она с тоскливым изумлением пятилась от бронированной стены напирающих бойцов ОМОНа, бормоча еле слышно традиционное в таких случаях: что это какая-то ошибка, что не может быть и так далее... Сам «виновник торжества» не оказал сопротивления, понуро пребывая на диване в глубочайшем депрессивном ступоре, не то чтобы искренне сожалея о произошедшем, но безуспешно стараясь избавиться от неумолимо наседающей действительности, в попытке представить очевидное, как это было неделю назад, эфемерной категорией ночного «кошмара».

___________________________________________________

Уважаемый читатель, если ты добрался до описания трагического завершения карьеры Александра Аркадьевича, как личности, обретшей возможность карать, иль миловать по своему желанию, то, может быть, тебе будет не безынтересен альтернативный вариант результата его неожиданного становления.
Итак, продолжаем …


Беседка стояла посередине двора, окруженная черными столбами мокрых ясеней и тополей. Когда-то давно, еще двухметровыми саженцами, они, шелестя глянцевой листвой, укрывали ее от посторонних глаз, создавая между кирпичными новостройками островок уютного уединения, но теперь, через десятки лет, разросшиеся кроны вознеслись до пятых этажей, и решетчатое строение, обнажившись, оказалось словно на пустом дне грязного осеннего пруда. Отсветы подъездных фонарей едва-едва касались ее своим остаточным сиянием, проявляя в таинственном сумраке смутные очертания каких-то перемещающихся форм.

Александру Аркадьевичу еще никогда не приходилось забредать в эти отдаленные места своего района и теперь, укрывшись за углом, он с настороженным любопытством прислушивался к едва слышным хрипам и вскрикиваниям, доносящимся с середины двора. Как будто жалостно стенала из мозглой темноты, зализывая раны, обиженная собачонка.

Он отступил подальше за угол дома, вжикнул «молнией», расстегивая куртку, натянул пониже кепку и несколько раз увесисто саданул себя ладонями по щекам, стараясь внезапной болью запустить на полный ход, пыхтящий до сих пор в пол силы, механизм наступательной инициативы. Ощутив, как резко всколыхнулось сердце и запылали уши, решительно скользнул во двор, концентрируя себя внутренне в подобие литого биллиардного шара, неотвратимо летящего в намеченную лузу.

Александр Аркадьевич сам толком еще не понял, отчего его так целеустремленно несет на бурные пороги очевидной авантюры, неизвестно какой стороной в перспективе способной обернуться. Конечно, он, памятуя «буйный» сон, вовсе не собирался быть инициатором прямой агрессии, однако его преображенное самосознание интуитивно требовало реальной проверки, как на духовную, так и на физическую прочность, да и сама ситуация, несомненно, нуждалась в его активном вмешательстве.

«Ну, пожалуйста! Ну, не надо!», услышал он приглушенный скулящий вскрик, когда до беседки оставалось десяток метров. «Молчи, сука, а то порежу!», послышалось в ответ. «Расслабься, дура, и получи удовольствие!», с мерзопакостным смешком, прорезался третий голос.

Судя по всему, беседка имела обитателей, чьи взаимоотношения явно выходили за рамки общепринятой морали. Александр Аркадьевич куриной слепотой не страдал никогда и теперь, когда он бесшумно проскользнул к зияющему входу, ему с отчетливой реальностью на фоне шевелящейся темной кляксы, бросилась в глаза шокирующая бледность обнаженных женских бедер. Как любой мужчина, пусть даже и не «мачо», он конечно был не чужд острым переживаниям, вызываемым видом женской наготы, однако эротическая составляющая настоящего момента отсутствовала полностью, замещенная вспыхнувшими чувствами исключительного негодования.
Пару мгновений он стоял, глядя на бесформенную массу борющихся тел, ощущая, как на смену адреналиновому жару, опаляющему лицо, приходит уже знакомый холодный расчет, только теперь все было не в воображаемом конфликте, развивающимся в пахнущем мочой тамбуре пригородной электрички, а на самом деле, здесь и сейчас, когда реально надо что-то делать, а последствия, скорее всего, будут столь же реальны и драматичны.

– Бог в помощь! – наконец, выдал он, естественно, не имея ввиду попытку скабрезной иронии – просто расхожее пожелание было первое, что пришло на ум.
Дергающийся на скамейке клубок на секунду замер, чтобы тут же распасться на два разновеликих фрагмента. Электронно щелкнув в тишине, вспыхнул фонарик телефона, рассеянным лучом накрывая Александра Аркадьевича. Видимо его тщедушная фигура не соотнеслась у светившего с какой либо серьезной опасностью, так как мертвенно-бледный луч быстро повернулся, подсвечивая снизу от подбородка, исчерченную контрастными тенями, отвратительную физиономию. Так дети, порой, пугают друг друга, изображая покойника в своих незамысловатых ночных забавах.

– Уйди, убогий! Загрызу! – зарычала физиономия, куражась, ощерившись в гротескной гримасе.

«Фатум, однако, – с коротким внутренним смешком, подумал Александр Аркадьевич, обнаружив в верхней челюсти глумящегося мерзавца знакомую щербину. – Впрочем, оно и к лучшему, – подытожил он. – Долги необходимо возвращать».

– Девчонку отпустите, – сказал он, надеясь на благоразумие насильников, одновременно понимая, что понятие благоразумия им категорически чуждо, как и милосердие оголодавшим в засуху гиенам.   

– Мужчина не догоняет, – в ответ донеслось из решетчатой глубины беседки. – Мужчине нужно объяснить.

Словно следуя полученному указанию, фонарик клацнул, выключаясь и немедленно, ему на смену, раздался новый резкий звук, с которым, блеснув нехорошим коротким блеском, выщелкнулось Александру Аркадьевичу навстречу узкое хищное лезвие.

– Вали отсюда! – прошипел, делая короткий предупреждающий выпад, щербатый. – А то попишу в бахрому! 

– Брось ножичек, идиот, порежешься! – спокойно изрек Александр Аркадьевич, отступая, дабы сохранить пространство для  маневра, уничижительным «ножичек», не демонстрируя нарочито, а просто естественным образом бессознательно являя свое пренебрежение к этому незначительному предмету, равно как и к заведомой глупости его владельца. 

Он стоял, приняв классическую позу убежденного в своем непревзойденном мастерстве матерого «квик гана» (быстрый пистолет. англ. Прозвище опытного стрелка на Диком Западе в Америке), – слегка согнув широко расставленные ноги, держа у пояса, нервно подрагивающие чуткими пальцами, готовые к мгновенному посылу, собранные руки. Можно сказать, что именно этот краткий миг стал апофеозом его предыдущего унылого существования, его лично взятый пик, эмоциональный Эверест, на который ему пришлось столь долго подниматься весьма замысловатыми тропинками, и совсем было не важно, что на этом пути ему немало поспособствовала мудрено исполненная грохочущая железяка. Дальнейшие действия, вне всякого сомнения, тоже можно отнести к категории его великих достижений, но это уже предполагались быть вторичные необратимые последствия момента, до которого можно было еще все переиграть, сбежав в спасительную темноту осенней ночи, оставив наедине двух подонков и подвывающую от страха и унижения девчонку.

– Придержи кобылу! – бросил назад щербатый и тут же, без предупреждения плавно двинулся вперед. Вернее, его хватило только на пол шага.

«… шлепок по рукояти, выстрел – и у Стюарта появился третий глаз» – цитата из американского рассказа реальной динамичной картинкой на всю жизнь, с момента прочтения, засела в памяти у Александра Аркадьевича, как некий символичный образ, определяющий действия человека с момента принятия им радикального решения. 
Третий глаз, исходя из этических соображений, в настоящем случае не видя повода идти на крайние меры, да и действуя сугубо в рамках правил применения «травматики», Александр Аркадьевич обозначать не стал, хотя, само собой, и мог – тузы в процессе тренировки он дырявил по шесть штук кряду, практически не глядя, – однако в процесс вложился естественно, без излишней суеты, органично отрабатывая приобретенные навыки. Револьвер появился словно ниоткуда, плотный сумрак тоже в этом поспособствовал, и серия выстрелов слилась в единую грохочущую трель, обрушив холодную тишину осенней ночи. Он не дал нападающему ни единого шанса, всадив с расстояния в три метра два заряда в кисть, держащую нож. Не успело звякнуть о дорожную плитку оброненное лезвие, как он последовательно ударил по коленям и, напоследок, вогнал еще два шарика в середину фигуры, чуть ниже болтающихся концов расстегнутого ремня, как раз в прореху зияющей  ширинки.
Раскатистое эхо, будто упущенный теннисный мячик, еще беспорядочно металось по двору, упруго отскакивая от стен домов, а он, мгновенно перезарядившись, уже стоял готовый к дальнейшему развитию нездоровых отношений.   

– Так, как?! – небрежно поведя стволом, презрительно бросил, наконец, Александр Аркадьевич, прерывая затянувшуюся паузу. – Будем обострять?!

Вопрос, судя по всему, являлся чисто риторическим, обострять ситуацию было явно некому – долговязая фигура с квадратными ушами, словно любопытная жена добродетельного Лота, превратилась в неподвижный пятый столп беседки, а «обработанного» мерзавца, который валялся на боку, цедя нестрашные матерные проклятия сквозь скрипящие зубы, засунув руки между мелко сучащих от болевого шока ног, более всего, в данный момент, волновало состояние предмета, определяющего его мужские качества.

Александр Аркадьевич проводил взглядом исчезающий во тьме дворового прохода силуэт перепуганной девчонки и мгновенным отработанным движением вернул револьвер в кобуру. Он прекрасно понимал, что в данный момент кто-то в одной, а то и сразу в нескольких разбуженных пальбой квартирах уже набирает одиозный двузначный номер телефона и очень скоро темнота двора может осветиться красно-синими вспышками сигнальных фонарей машины патрульного наряда. Вступать в прения с несовершенным, противоречивым по сути, законом о самообороне, доказывая правомочность применения оружия, ему вовсе не хотелось. Он сделал то, что посчитал необходимым, исходя из примитивнейшего соображения, что всякое зло должно быть наказано незамедлительно, желательно еще до того, как успеет реализовать свои гнусные намерения и теперь, следуя заветам классического «мавра», мог удовлетворенно удалиться.

Не торопясь, но особо и не медля, Александр Аркадьевич шел домой через уснувшие дворы, автоматически просматривая пустые детские площадки и не освещенные дальние углы, постепенно проникаясь острой мыслью, что вступил на некую новую стезю, неожиданно обрел так долго искомый смысл жизни. Само собой, то, что он только что сотворил, и чем собирался теперь решительно в дальнейшем заниматься, несомненно, попадало в зону действия Уголовного кодекса, однако, справедливо полагая, что при «ловле на живца», коим он себя определил, нормальный человек все-таки не «клюнет», а скрытых «идиотов» необходимо в целях профилактики провокационно выявлять, к тому же предполагая «работать» исключительно по болевым, но не летальным точкам тела, Александр Аркадьевич счел допустимым использовать в насаждении местной справедливости собственную волю, определяя личное решение как осознанную необходимость в условиях несовершенного устройства городского общества. 

Чтобы утишить зуд указательного пальца, он понимал, в дальнейшем все же придется низойти до коммерческого тира, однако это, ранее неприемлемое допущение, теперь, в соотношении с доминантой «ночного патруля», уже не казалось ему чем-то уничижительным, являясь прямым условием поддержки надлежащих оперативных реакций и, как следствие, наконец-то обретенного душевного равновесия.