Всесокрушающая волна света, подобно могучему цунами прошла сквозь меня, в одно мгновение, разделив надвое то, что было единым с момента рождения, а именно вечное и мыслящее начало, которое было сотворено для бессмертия и вместилище чувств и эмоций, которому был уготован лишь век. Момент разделения был молниеносным и безболезненным, либо я просто не успел что-либо ощутить, кроме ошеломляющего и всепоглощающего осознания запредельности и торжественности случившегося. Неужели это оно? Разве вот так входят в вечность – думал я, будучи уже вынесенным за пределы сосуда человеческой души. Я был готов поверить и принять все что угодно, если бы это объяснило суть происходящего, хоть немного приоткрыло покров забвения с моего прошлого, настоящего и будущего, которые сейчас неумолимо сливались в один невыразимо длинный и всеобъемлющий миг, не имеющий ни начала, ни конца. Это так все заканчивается, или начинается на качественно ином уровне? – размышлял я, зависнув в воздухе, на высоте полутора метра над своим обездвиженным и застывшим телом. Лишь странный неоновый блеск то ли отражался, то ли навсегда отпечатался в немигающих и широко открытых глазах.
Вопросы множились в геометрической прогрессии, в то время как ответы совсем не спешили появляться. Чем бы пугающим и неотвратимым не было то, что происходило со мной, этому было простое и безжалостное объяснение. Ввиду неведомых мне причин и сил, многократно превышающих мои собственные, мой жизненный путь простого и вполне обычного человека закончился несколько мгновений назад. Признаюсь, все произошло настолько стремительно, что я даже не успел как следует испугаться, ощутить трепет и величие этого мистического и неизбежного момента. Никаких воспоминаний, проносящихся перед мысленным взором, картин детства и юности, лиц друзей или родных, важнейших событий и переживаний с ювелирной точностью, воссозданных в угасающем мозге – ничего такого не было. Совсем ничего из того, что так любят показывать в фильмах или рассказывать в книгах, созданных по воспоминаниям людей, переживших клиническую смерть или в повестях реаниматоров с богатым воображением. Лишь два принципиально различных друг от друга состояния бытия. То, предшествующее, именуемое жизнью, существованием белковой формы материи с ее потребностями, возможностями и надеждами. И это новое, непознанное, непривычное и бесконечно свободное от всего того, что можно назвать знакомым и повседневным. И в то же время отдаленно похожее на то с чем я когда-то уже встречался в ином облике и при иных обстоятельствах. Так неужели теологи и священники были правы, как и авторы тибетской и египетских книг мертвых и нет никакого конца, лишь невидимый предел, отделяющий два царства одно от другого? Как при появлении на свет, так и сейчас никто не спрашивал «нужно ли это мне?», готов ли я к новому, невероятному путешествию? Ровно как и не давалось совершенно никаких подсказок или напутствий, советов или предостережений по поводу того что я должен делать, или того чего я ни в коем случае делать не должен. Существенную же разницу между началом земного пути, которое стоит заметить, так же было отгорожено от предшествующего этапа существования бесконечно высокой стеной беспамятства, но сопровождалось безразличным, либо фальшиво-радостным лицом акушерки или же в подавляющем большинстве случаев искренней улыбкой матери. Сейчас же, как и последние часы моей в конец запутанной жизни никого вокруг не было. Ни злобных демонов или пронырливых чертей, ожидавших душу грешника, коим я без всякого сомнения являлся, вокруг так же не наблюдалось. Ведь если вдуматься в суть христианского учения, то приходя в этот мир мы все, совершенно все без исключения, несем на себе печать первородного греха, совершенного нашими полумифическими прародителями лишь за то, что они ослушались своего милостивого создателя, который наверняка мог предвидеть столь очевидный шаг своих творений, наделенных и ведомых таким экстраординарным даром как жажда познания. И попавшихся, в им же уготованную божественную ловушку. Говоря проще, завод изготовитель разработал и выпустил модель под названием «человек разумный» изначально дефектную, которая в процессе своей эксплуатации лишь накапливала количество изъянов и недоработок, с которыми в райские кущи, предназначенные только для праведников, погрязшая в грехах рухлядь не допускалась. Так же я не увидел окруженных ореолом чистоты и славы лицо спасителя душ наших, распятого при Пилате Понтийском и воскресшим на третий день. Его сияющий лик не явился передо мной и всепрощающая улыбка не успокоила моего мятежного и одинокого духа. С иными религиями и верованиями я не был близко знаком, но насколько мне было известно все они сходились на том, что за жизнь прожитую в добродетели и сострадательном участии к ближнему полагалась награда, изначально трудно достижима в мире вечной гонки за право быть лучшим, а следовательно первым. Заигравшихся же со слабостями и наслаждениями ждало неизменное наказание в виде чистилища, огненной бездны с ее вечными мучениями. Либо под тяжестью накопленной кармы более тяжелое и безрадостное воплощение в какой-нибудь низшей касте несчастных и по сути бесправных людей, рожденных в какой-нибудь нищей и всеми забытой стране, может быть и на этой же восхитительной планете.
Совершенно ничего ужасного, если не считать того факта, что я взирал на свое тело со стороны, со мной более не происходило. Никто меня никуда не утягивал и не возносил, и я как порядочный инспектор, который рано или поздно должен был появиться в этой комнате, начал осматривать себя, точнее то, что было мною на протяжении многих лет. Итак, на полу в неестественной позе застыл мужчина не старый, но и не молодой, а того неопределенного возраста в который с легкостью впишется промежуток от двадцати трех до тридцати трех лет. Телосложения самого обычного, слегка худощавого и далекого от аполлоновских форм. Длинный, точнее высокий, если бы он мог встать прямо и ровно. Голова, как и все конечности на месте, никаких видимых увечий или ран, ни кровоподтеков, ни иных травм про которые в медицинских отсчетах пишут «несовместимые с жизнью». Значит, никакой борьбы или иных насильственных действий в мой адрес не совершалось, никто меня не убивал, во всяком случае в каком-либо противостоянии. Скудные предметы мебели вокруг, так же были целы. Ни следов драки, ни агонии цеплявшегося за спасение в последние минуты человека. Значит нечто иное? Но что же могло стать причиной явно преждевременной, хотя в каком возрасте она не наступила, она всегда будет преждевременной, гибели? Я продолжал перебирать всевозможные варианты того, что могло на самом деле произойти, ощущая нарастающую с каждой минутой тревогу, которая грозила обратиться настоящей паникой, берущей свое начало в первозданном и берущем свое начало в самом основательном из всех возможных страхов – страхом перед непознанным или неизведанным. Может быть отравление? Или еще более просто – внезапная остановка сердца, ведь недаром же она так называется, и будь иначе, её можно было бы предупредить и избежать. Вполне вероятно, хотя, в любом случае, даже если у меня и был ответ на этот терзавший меня вопрос, навряд ли он чем-то облегчил бы мою участь, или воодушевил, или вернул все, как было. Рано или поздно это случается со всеми, видимо вот и мое время настало. Как пишут на пачках с сигаретами: «будьте осторожны, курение вызывает рак», так на коробке с всевозможными воплощениями и инкарнациями, если бы она существовала, стоило бы нанести надпись «будьте внимательны жизнь – стопроцентная причина смерти». Так или иначе это меня мало успокаивало, а фраз и выражений катастрофически не хватало, чтобы в подробностях, ничего не упуская, передать то с чем я столкнулся. Все было настолько непривычным и новым, пугающим и одновременно притягательным, как для младенца бывает ошеломительным и потрясающим тот момент, когда он впервые открывает глаза и видит этот фантастический мир вокруг. Момент, когда эмоции захлестывают и переполняют все твое естество, но у тебя просто еще нет слов, чтобы описать это состояние, слова еще никогда не использовались и остаются неведомыми. Во всяком случае пока. Что бы вам мог сказать глухой, если бы вы спросили его, на что похожа музыка Моцарта? Или что бы вам ответил слепой, если бы вы у него спросили, на что похож витраж розы Нотр дам де Пари весенним солнечным утром? Это новое мироощущение было настолько же непривычным и настолько же сильным, насколько для гиперчувствительного человека мог бы стать прыжок с парашютом. С тем условием, что вместо далекой земли под ногами с ее цветастым лоскутом полей и крошечными, словно паучья нить дорогами, он для себя неожиданно обнаружил бы отсутствие земной поверхности как таковой. А вместе с тем полную невозможность вернуть время вспять и оказаться в самолете с его такой знакомой и надежной опорой под ногами.
Да, на этот раз я был уже скорее мертв, чем жив, но мириться с этим мне никак не хотелось. Кем бы я ни был, какую бы жизнь я не вел, нельзя было уходить вот так, бесславно, незавершенно и одиноко. В отчаянной попытке вернуть божественную искру обратно в неподвижную и покинутую плоть я представил, как вхожу в тело, как усилием воли заставляю сокращаться сердечную мышцу, и к моему удивлению, расстояние между мной и моей не так сильно любимой, как того она безусловно заслуживала, оболочкой стало не спеша уменьшаться. Стоит отметить, что мое перемещение в пространстве не было похоже на полет, скорее на плавное парение и во время этого скольжения по воздуху я обратил внимание на две весьма значительные, как мне показалось детали, а именно. Первое, по мере возвращения к себе я смог внимательно изучить свое лицо, хотя мне оно показалось совершенно незнакомым. Честно говоря, это было совсем не то ощущение, на которое я рассчитывал. Ведь если на протяжении многих лет я наблюдал за тем, как мое отражение в зеркале менялось от наивного мальчишеского к бесстрашному и самоуверенному юношескому, а затем к серьезному и отмеченному первыми морщинами мужскому, то, как минимум оно должно было пробудить во мне хоть какие-то отголоски воспоминаний, хоть что-то. К сожалению надежды на то, что взглянув на себя, мне хоть немного удастся развеять мглу, скрывшую мое прошлое, рассеялись как дым. Но все таки это было безусловно мое лицо, под стать телу, слегка вытянутое, худощавое, покрытое многодневной щетиной, как мне показалось чересчур изможденное и какое-то осунувшееся. Чем бы я ни занимался при жизни, внешнему виду, очевидно, придавалось далеко не первое значение. Щеки слегка впали, волосы средней длинны в какой-то нелепой и взъерошенной прическе застыли, и они явно уже давно не встречались с шампунем и горячей водой и неприятно поблескивали в холодном синем свете, исходившим от ряда продолговатых ламп, странного вида, тянувшихся под потолком помещения. Был ли я блондином или брюнетом было установить весьма сложно при подобном освещении, цвет напоминал выцветший белый, на который легла густая и глубокая фиолетово-перламутровая тень. Впрочем, я мог ошибаться и цвет был вовсе не белый и не седой, а самый обыкновенный из светло-русых оттенков. Портрет довершали еще более темные, чем они могли бы быть на самом деле из-за тусклого освещения, мешки под глазами. Они были похожи на настоящие синяки и свидетельствовали либо о длительной бессоннице или о непосильном и выматывающем труде, коим я был занят, а может и обо всем этом сразу. Но больше всего удивляло выражение лица, оно было совершенно неуместным и неподходящим тому, что со мной произошло. Не менее странными были глаза, что-то едва уловимое в них, некое мимолетное ощущение того, что там позади стеклянного остывшего мерцания, по ту сторону расширенных и почти полностью скрывших собою радужку зрачков, все еще было какое-то разумное присутствие. Вне всякого сомнения, там еще оставалась дотлевающая искра жизни. Дело в том, что вместо маски, сотканной из предсмертных страданий и дополненной присущей ей мимикой ужаса боли и отвращения я наблюдал загадочную улыбку, и в тот момент она была для меня во сто крат таинственнее и непонятнее, чем созданная рукой Леонардо да Винчи Джоконда. Несмотря на физическую истощенность и трагичность момента, на моем лице запечатлелось выражение очень трудное для понимания и непередаваемое выражение самого настоящего, неподдельного и совершенно полного счастья. Как будто я впервые в жизни увидел что-то неописуемо прекрасное, или нашел наконец-то ответ на вопрос, мучивший десятилетиями.
Второй же странной деталью, на которую я обратил внимание, была моя одежда. Ведь, как известно по внешнему виду можно сказать достаточно про ее обладателя. К какому социальному слою тот или иной человек принадлежит, какого он достатка, неряшлив ли он или наоборот аккуратен и педантичен. Внимательный наблюдатель способен сказать о вас многое, обратив внимание на то, какая на вас обувь и в каком она состоянии, не говоря уже про то, что специальная униформа или скажем деловой костюм, без сомнения, откроют вам какой профессии или приблизительно какого рода занятий ваш компаньон. Но в моем удивительном и более чем странном знакомстве с собой одежда, или как еще про нее говорят «вторая кожа» не только не давала каких-либо намеков или подсказок на вопрос в какой, же сфере я все таки вращался и чем занимался. Неизвестно что я делал, когда был там, внутри этой потрепанной чередой позабытых событий оболочки, которая теперь словно статуя сумасбродного скульптора замерла в неестественной, нелепой и абсурдной позе. А дело было вот в чем, к примеру, если я находился дома то наверняка предпочел бы что-нибудь удобное, давно заношенное, но близкое сердцу. Например, какие-нибудь домашние штаны с неприлично отвисшими коленками в сочетании с застиранным и протертом на локтях свитере или выцветшие джинсы с какой-нибудь перемятой рубашкой, которым давно следовало бы быть на помойке, но вместо этого все это одевалось бы каждый день и бережно хранилось в шкафу. Подобный выбор был бы уместен и понятен и просто логичен, вместо него же я обнаружил на себе что-то действительно необычное. Комплект состоял из штанов и кофты стерильно-белого цвета из какого-то грубого казенного материала. Его вид сразу же пробудил ассоциации с лечебницами, докторами и тесными палатами. Впрочем, может быть, действительно я находился в больнице? В какой-нибудь одиночной комнате? Нет, это едва ли. Так или иначе, я должен был поднять шум во время своего падения, на который кто-нибудь обязательно обратил бы внимание. Но кровать, на которой частично располагалось мое тело, вовсе не была похожа на те, что используют в медицинских учреждениях. Самая обыкновенная кровать, ничего примечательного, домашняя, предназначенная на двоих или на одного крупного человека. Ни капельниц, ни датчиков жизнедеятельности с пульсирующими синусоидами зеленых линий, ничего такого в округе я не наблюдал. Тем более что остальные, и к тому весьма скудные предметы интерьера никак не походили на больничные. Теперь у меня была возможность осмотреть их более детально и подробно, мне более не мешала неприятная белесая рябь перед глазами, к слову сказать сумрак помещения тоже перестал быть проблемой, после того как включилось странное потусторонне-фиолетовое освещение. Сейчас все выглядело как никогда четким, словно на картине в стиле гиперреализма, либо как на новейшей плазме повышенной четкости. Размеры помещения действительно очень тяжело было назвать просторными, четыре метра на пять не более. В центре него – кровать, та самая на которой я частично лежал, далее обхваченное руками лежало кресло из тех что можно увидеть почти в любом офисе, оно, очевидно, служило рабочим местом, будучи приставленным к угловому столу, на котором стояло несколько плоских и достаточно крупных мониторов, соединенных в единую систему. Подле них верные спутники любого компьютера – клавиатура и мышь, далее тетради с какими-то записями, вытянутые динамики объемного звучания, микрофоны, несколько камер, роутер, мигавший желтоватой лампочкой. От всего этого технического изобилия, словно густая паутина тянулись переплетения шнуров и кабелей по нижнему краю стены в сторону запертой двери. Дверь так же выглядела не совсем обычно, вместо одной из межкомнатных дверей с разнообразными дверными ручками и окошечками я увидел массивную дверь из прочного дерева, на которой вместо ручки висел мощный и увесистый на вид железный замок. Его конструкция была такова, что изнутри отпереть его не было никакой возможности, так как на нем отсутствовали замочная скважина, щеколды, запоры или иные механизмы запирания. Дальше по периметру у следующей стены располагалось три шкафа от пола до потолка, металлические на вид. Первый из них имел глухие створки, надежно закрытые на электронный кодовый замок, сурово горевший насыщенно красным цветом, словно предостерегая от нечаянного желания узнать, что находится внутри. Следующие два шкафа были открытого типа с продольными полками, заставленными книгами и различными файлами, всевозможной документацией относящейся по большей части к сфере химии и биологии, среди них так же были объемные справочники и не менее крупные энциклопедии самой разнообразной направленности от макроэкономики до астрофизики. Завершая круговой осмотр, в шаге от ряда шкафов на полу я обнаружил слегка разбросанную груду пепла, чем это было прежде чем потерять свою форму и стать легкой серой летучей субстанцией установить было невозможно. Позади кровати находилось окно, несомненно, открытое, так как занавеска, скрывавшая вид за ним слегка шевелилась в такт движущемуся воздуху. Картину интерьера довершало мое неподвижное тело в чудном белом одеянии, которое почти сияло при свете ультрафиолетовых ламп, протянувшихся замкнутым прямоугольником под самым потолком. И все таки к моему огорчению эта обстановка казалась мне чуждой, незнакомой. Отдельные моменты скорее напоминали отголоски памяти, нежели плотную привязку предметов к определенным событиям или прошедшим эпизодам. Словно после яркого и насыщенного сна я пытался восстановить все то, что в нем произошло, но воспоминания песком сквозь пальцы ускользали, не оставляя после себя почти ничего за что я мог бы зацепиться.
В отчаянной попытке воссоединиться со своим материальным телом я направил все свои мысли, все желания лишь на одно – вновь оказаться тем, кем я до недавнего времени был. И к моему ликованию я стал плавно приближаться к лучащейся белым свете фигуре. Радость и надежда заполнили мое сознание, ощущение того, что вот-вот весь этот нелепый кошмар закончится и, открыв глаза, я проснусь и отправлюсь по знакомым делам, вернусь к жизни в самом привычном и естественном понимании этого слова. И какого же было мое огорчение, когда вместо этого, едва приблизившись к внешнему контуру своей телесности меня одернуло назад с невероятной силой. Словно чьей-то всесокрушающей волей я был безжалостно отброшен или вернее сказать выброшен за пределы и рамки любого понимания и разумного познания, и на этот раз весь мир, все мое естество заполнил мрак непроглядный, одухотворенный, мыслящий мрак, который был древнее самой ночи.