- Ах, Ализа, радость моя! Какая ты сегодня красивая на лицо!
- Шо за комплимент, Ицхак? Ты шо-то имеешь мне сказать?
- Шобы нет, так таки да, Ализочка!
- Не сыпь мне песок с пляжа Лонжерон на извилины! Говори скорее! У меня от нетерпения уже беременная голова!
- Я сегодня в десять утра на улице Успенской, бывшей Чичерина в нашей любимой Одессе-маме, встретил нашего человека - еврея из Жмеринки.
- Как это было?
- А я знаю? Совсем неожиданно. У самого входа в бывшую в сороковом году вечернюю школу номер восемнадцать. Кого бы, ты думала?
- Неужели Нехемчика Рохберга? Это ж убиться веником!
- Тебе, Ализочка, вечно мерещится в памяти Нехемья Рохберх! Сколько раз тебе сказать, шобы ты мне о нём не помнила? Я же от этого имени ревную до морю и обратно. Это же бывший твой кавалер!
- Извини, Ицхачик, сорвалось! Так ты же сам виноват – тянешь рассказ будто тесто для мацы мимо печки. Говори уже!
- Шмуэля Харсона из Жмеринки. Вот кого! Как тебе это нравится?
- О-о! А ты не придумал мне сказать неправду?
- А шо такое, Ализочка, сладкое мороженое для моей души? Разве я тебе когда-нибудь брехал за шо-нибудь?
- Ну, рассказывай подробно. Мне так-таки не терпится.
- Возьми, Ализочка, свои уши в руки и слушай внимательно. Иду я, значит, по Успенской улице, мне свет не мил. Всё думаю, где бы разжиться витамином дэ, так у нас деньги называют. Нишо не придумывается, где денег найти. Поэтому ни на кого не смотрю. Мне до сраки карие очи. Шмуэльчик сам меня первым узнал. Кричит:
- Исечка, шаломчик тебе до печёнки!
- Разрешите отоварить вас извинением, я ваш портрет не узнаю, - отвечаю как правоверный хасид.
- Смотри на меня, Ицык, внимательно! - говорит он. - Так я же Шмуэль Харсон из Жмеринки! Мы с тобой за одной партой в одной артели напрасный труд учились.
- В какой артели?
- Ну, за одной партой сидели.
- А-а-а, Шмулик! – тут же узнал я его сразу. – Мы ещё с тобой в юности на бл*дки в дом культуры и просто по улице ходили! – обрадовано вспомнил я.
- Ицык! Шо такое говоришь женщине?
- А шо я сказал? Это не то, шо ты подумала. Так мы тогда называли танцы и вечеринки. Мы с Шмульчиком тогда учиться не хотели, были два придурка в три ряда. Я был просто адиёт, а Шмуэльчик ещё и воображала – просто трактор без свечки от зажигания.
- Стали вспоминать, Ализочка, то золотое время социализма и построения земного рая в отдельно взятой Жмеринке, одно удовольствие.
- Улица Центральная – главная улица родной Жмеринки, и примыкающая Пушкинская, состояли из красивых старинных каменных двухэтажных домов с архитектурными излишествами, барельефами, аркадами, колоннами и балюстрадами. Асфальта почти не было, везде дороги вымощены камнем. Говорили, что его закупали в Карпатах. Там карпатские горы трощили на куски и продавали.
- Тогда машин было мало. И главные улицы Жмеринки - Центральная, Пушкинская и другие - были любимым местом гуляний. Иногда мы сворачивали к железнодорожному вокзалу, где гуляли по площади возле здания управления вокзалом. Уже тогда Жмеринка имела большое значение. Ходил поезд «Москва-Жмеринка». Он соединял две столицы - русскую и еврейскую. Идём мы, пять парней, на всю улицу растянулись. Навстречу идут девушки, тоже пять-шесть квочек. Мы перед ними останавливается, ломаем строй, снимаем шляпы, у кого были, отвешиваем поклоны и пропускаем их. Потом снова смыкаемся в рядок. Порой гуляли до утра.
- Там тётя Сара Израилевна торговала газированной водой. С вишнёвы или малиновым сиропом стакан стоил сорок копеек, а без сиропа – десять. Экономили деньги, как настоящие евреи, пили без сиропа. Тётя Сара это знала и шутила над нами: «Вам без какого сиропа? Без вишнёвого или без малинового?» - и заливалась смехом. А мы были молодые и красивые. Это, Ализочка, старые евреи некрасивые, а молодые всегда красивые.
Вспомнили с Шмуликом учителей, которых тогда не любили: ботаника Наума Моисеевича, географа Бецанеля Симховича, преподавателя украинского языка Артёма Сергеевича, математичку Розалию Абрамовну, историчку Рахиль Ароновну. Боже ты мой! Ализочка! Харсончик сказал: как бы нам хотелось вернуться в детство и юность. Мы бы примерно учились.
- Щас! А банан в грызло не хотите? Как же, разбежались! Вы хорошо хотите! Как раз тот случай! Будете долго ждать!
- Замолчи свой рот, Ализа! Дай словами поговорить.
- Говори уже. Я уши выставила.
- Потом Шмуэль рассказал мне о наших одноклассниках. Многие поумирали от тяжёлых болезней, рак, серце и диябет. Таково их еврейское счастье, счастье наоборот. Барух Гольцер служил в кегебе, геройски погиб на задании. Шауль Геллер и Эфраим Шмуклер стали профессорами и живут в Штатах. Голда, Двойра и, - помнишь? - хроменькая красавица Ривка – таки удачно вышли замуж за офицеров, уехали в Израиль. Хаве Петиной и Яффе Гольдер повезло меньше. Их мужья лакают так, что паркет дома качается. У них газ-ураган. А у девчонок, считай, вырванные годы – дурные хлопоты. От них остались половинки, а помнишь, какие они имели бока-окорока?
- Некоторые мужики, Иса, могут делать кому-то весело. Перестань сказать за одноклассников. Не говори разных глупостев. Спрашивается вопрос. Ты, Ицхачик, выяснил, что за еврей этот Шмуэль Харсон? Он гаврик, подчинённый, гелемтер-молодец, неумеха, у которого руки растут не оттуда?
- Бог с тобой! Он предприниматель, гешефтмахер, делец, работодатель. Он обеспеченный на сто лет человек. У него небольшая кондитерская фабрика. Я ему сказал тост за его здоровье без выпивки: «Желаю тебе твой гроб, Шмуля, из столетнего дуба, что мы посадим завтра!».
- Так ты б же тут же добавил бы: «Зай менш, будь человеком, угости денежкой на лекарства. А то я работаю только на унитаз».
- Я ж и сказал.
- А он шо?
- Всем давать - поломается кровать,- сказал в ответ с шуткой и лимонной мордой Шмуэль. - Самому мало. Я тебе, Ицык, - говорит он мне,- не мама Бени, гостеприимная женщина, способная принять и обогреть всех, кого к ней посылают.
- Да-а-а, Ицык, не умеешь ты подхода просить. Вот и вышли колбасные обрезки и голый вассер. А гешефта-то и не получилось.
- Не кидай мне, Ализа, свои брови на свой лоб. Так он ещё, Ализочка, крутнул мне пуговицы, что если каждый- всякий будет просить, то скоро ему кругом-бегом придётся купить петуха и крутить ему яйца. Так он посмеялся над мне.
- Получился тебе, Иса, оцым-поцым, двадцать восемь. Будто ты посмотрел на памятник Дюка с канализационного люка. Зря размазывал кашу. Видно уши у этого Харсона были несвободны, шо он тебя не услышал. Теперь вот сиди-катайся и слей воду, прекрати ненужный разговор.
- Ты не тошни на нервы! Мне и так туда-сюда. А я, когда узнал, шо он богач, размечтался, шо даст он мне витаминов дэ и на сиськи, и на письки.
- Я у тебя не поняла, шо ты имел сказать.
- Ну, на сиськи - это на пирожки с мясом, а на письки - это на чебуреки. Так говорят в Одессе.
- Бог его за жадность накажет, мой Ицык, мой руки, да будем есть пельмени, пока они у нас есть.
- Правильно. Ты, Ализончик, сказала прямо как поэму:
Ицык мой,
Руки мой,
Будем есть,
Пока есть.