14. Гоша
Настоящую любовь иногда дарят человеку без его согласия и даже без его желания. Понятно, что если для этого он очень много трудился. Такое счастье дается в одностороннем порядке. Когда такое чувство рождено, оно уже не может исчезнуть из мира бесследно. Эта любовь приходит с небес и возвращается на небеса с тем же человеком, которому она была дарована, в день его финала. Но в памяти видевших ее, она остается навсегда, – как необходимость дышать, пить воду, слышать, видеть, осязать. Без этого маяка, жизнь превращается в рутину, без такого подарка, быть свидетелем счастья дарованного Провидением, человек теряет ориентиры, у него пропадает точка опоры, он взвешивается в пространстве без души, не то что без смысла, и даже амебой он уже не становится.
Какие ценности имеет человек? Поесть, выкурить хорошую сигарету, получить уважение, иметь коллекцию картин, ездить на отличной машине, жить в хоромах. Все сводится к удовольствию. И кто ж спорит с этим! Но удовольствие-удовольствию рознь. И вряд ли есть большая из радостей, чем спешить в дом, где тебя ждут и откуда тебя так не хотели отпускать. Бесконечный внутренний восторг быть с тем, кому достаточно того, что ты имеешь, с тем, от кого тебе так не хочется уходить. Тогда, но только плюс к сказанному, так здорово, – быть успешным! А, если ты не можешь поделиться своим достоянием, оно уже не в радость, – просто колесо покупок, из которого выхода нет. Несомненно, большая часть любви – работа, но она – пустое переживание, если нет той женщины, для которой эту работу делаешь. У меня была такая женщина, но зачем-то Б-г забрал ее к себе, оставив мне только любовь. Дугой женщины я не хочу. Есть ее копия.
Мне шестьдесят, и последние десять я прожил несказанно счастливо. Никто и никогда не смог бы убедить до меня, испытанного и истертого о правду жизни солдафона и политика, что к старости, потеряв любимого брата, потеряв ту саму единственную женщину, о которой сейчас говорю, моя любимую Соню, – еще смогу полюбить. И полюблю такой любовью, о которой рассказывал нам пацанам, любимый дедушка Лейбл. Я бегал тогда с дворовыми мальчишками, стесняясь его странной шляпы и его работы на вокзале грузчиком, что бы он мог соблюдать субботу. Уже намного позже, меня удивило, когда пришел, ко мне мой начальник и попросил обратиться к дедушке Лейблу, чтоб тот разрешил помолиться в миньяне, приехавшему в Союз из США бизнесмену. Несмотря на все директивы и указания, все знали, что десять евреев собираются в его квартире на Одесской улице, но прекратить такое государственное нарушение не хотели, вроде бы не замечая этого. Что-то живет в наших внутренностях, чего не выжечь каленым железом.
Душа трепещет, когда ты можешь любить все, что любит любимый человек. Дедушка научил нас, ни капельки не задумываясь о тратах и потерях, отдавать себя полностью до самой последней пуговицы душе и любви, а взамен получать, то же. Пусть это внутри клана, мафии, Коза Ностры, секретной традиции, безумной преданности памяти предков и их образу жизни. Вот оно, истинное счастье и вот оно, понимание его, дарованное нам истинной и чистой любовью, как начала всего и всему. Как долго и как далеко нужно было заблуждаться, чтоб понять, что главные ценности и главные цели существования человека в самом человеке. Никогда ген добра и любви не будет ни кем уничтожен, и никогда не исчезнет женщина, способная самой тонкой своей клеточкой выносить в себе мужчину, дать ему силы жить, работать, творить, доискаться да смысла этой жизни. Как смогла эта тонкая девочка, дочь моего погибшего брата, занять место Сони, не потеснив ее ни на чуточку, как заставила воспрянуть духом, распрямить плечи и ощутить возвращение в состоятельность семейной жизни.
Я Георгий Александрович Левин, беззаветно люблю свою племянницу, и она отвечает мне тем же. Я никогда и никому не позволю обидеть ее, и никогда, и ни при каких обстоятельствах никто не посягнет на ее свободу и ее интересы. Я придумал этот монолог, и повторяю его про себя, как клятву на верность и преданность семье. Сначала улыбался, но повторяя раз за разом уверился, что исполню ее с большим усердием, чем все остальные. Наверное, клятва семье, это и есть главная клятва Родине.
Запредельные нагрузки ускоряют приход старости. Выносливости почти не осталось, работоспособность утекает и ее хватает на совершенно небольшое время. Годами наработанная привычка одновременно жить несколькими жизнями стала упираться в нехватку сил. Последние, расходуются с неимоверной быстротой, и надо быть честным, просто разбазариваются и безответственно не восстанавливаются. Пусть даже по служебной необходимости я творю, но дома творить нужнее. Потом их негде взять, эти силы. И от чего отдыхать? От жизни!?
Помните сказку о водопроводном кране? Кран не выполняет заложенную в него функцию, если закрыт. Это его жизненная предназначенность, или если хотите, – условие жизни. Но зачем ему существовать, если он ни разу не отрылся и не дал людям воду? Получается, что если он не открывается, то он просто никому не нужная затычка, а для ее функции можно приспособить что-то куда более простое. Вот-вот, без отдавания кран – не кран, а обыкновенная затычка, даже не пробка.
Корпят над златом, чтоб, отдать его любимым и владельцы заводов-пароходов. Наверное, их тоже любят. Я видел преданную женщину, идущую в огонь и в воду за негодяем, вором, директором большущего предприятия, доведенными его же стараниями до абсолютного краха. Он тащил все в дом, и для нее было не важно – пара кур ли это из соседнего курятника, или несколько миллионов полученных за неучтенную продукцию.
Их любимые, так же любят их, как и тысячи других любящих, они не позволят своим кормильцам увлечься самим богатством, полученного от отдавания. И мерила этому нет. Весы не смогут остановиться. Это скорее маятник, задуманный изначально. Стоит обеспечить человека некоторым прожиточным минимумом: еда, квартира, одежда, всегда полный бак бензина, и готово! На сытый желудок творить трудно и скучно, а «достаточность того, что у тебя есть» из мудрости превращается в лень.
Нам надо отдавать, – мы отдаем. Отдаем все!
Если нам повезло и у нас есть та женщина, которой действительно «достаточно того, что есть у ее мужа», – мы выиграли триллион.
А в жизни: мы движемся по лестнице благосостояния незаметно и последовательно, и это «достаточно» передвигается все выше и выше. Нашу мораль и нашу стойкость проверяют а «вшивость». Нас выкупают коврижками и пряниками, и очень часто мы выкупаемся. Есть еще одна интересная штука. Случается, что мы, быстро с ловушкой разобрались и не хотим в нее попадаться, держим оборону, оставаясь праведными. Что ж, с каждым новым разом, нам предложат еще большую сумму. Возможно кредит не ограниченный, нам все время будут увеличивать ставку и так до бесконечности. Каждый раз порог нашей праведности испытывают, не в два, не в три раза большими деньгами, а в десять, в сто, тысячу. Рукой подать до понимания того, что при отказе, ставку поднимут еще на порядок. И по линейке нашей меркантильности – выше и выше, пока мы не сломаемся. Можно сделать вывод. Случай, – когда имеет место самостоятельное открытие секрета, принимается как крамола, отказ подчинения и побег из рабства. Само существование крана – отдавание. Пусть даже это понимание запредельное. А пропускание через себя воды, светы, читай информации, а точнее света Эгрэгора, даже без обьяснений – праведность. Если у крана нет посуды, куда переливать «содержимое» или «получаемое», – его ждет инфаркт. По крайней мере, он начнет серьезно болеть и страдать. В конце концов, если кран долго не открывают, – наступает его смерть.
В моей служебной комнате тепло, хочется выспаться в комфорте и свежести, без сквозняков. Те, которые на старой даче, меня расстраивают. Дом родителей теперь стал дачей. Я люблю это большое деревянное строение, правда оно совсем обветшало и подленько по нему гуляет ветерок. Окна не утепляются, и дует во всех комнатах: до весны еще далеко. Камин немного чадит: от этого по ночам снятся кошмары. Даже целая цепочка мелких кошмаров, выстраивает тревогу. Что-ж, я все равно буду приезжать в этот бревенчатый терем моих предков и затыкать углы и завешивать окна старыми ковриками.
Может от угаров, может от переутомлений и перенапряжений, мои сны заблудились в странных картинках, сюжетах, переплетающихся с рисунками Эли. С кубка Союза она приехала новой. Такой, я увидел свою Соню в первый день нашей с ней встречи. От нее исходил свет и полет. По-видимому, у нас в роду традиция и все женщины влюбляются с первого взгляда, один раз, на всю жизнь и безвозвратно.
Я знаю, все сны имеют значение. Но как объяснить их и стоит ли описывать последний из них.
С Пашей Лиловым во времена своей спортивной карьеры я знаком не был, но о нем много говорили, как о чемпионе мира, как об уникальном саблисте, как о добрейшем до странности человеке, о сегодняшнем американском миллионере и спонсоре многих благотворительных программ говорят о нем сейчас. На дорожке мы так и не встретились. Мы сошлись в горах на Чегете. Сегодня мне все чаще вспоминаются разговоры с ним и долгие совместные катания. И сны мои о нем продолжаются.
Мы спускаемся с горы с Пашей еще с несколькими лыжниками. Вдруг оказывается, что у Паши за спиной не лыжи, а фехтовальная «бандура» (чехол для переноски фехтовального оружия). Я прошу показать какие у него сабли. И он показывает, но там одна шпага. Паша саблист, а я рапирист. Мы оба удивлены – и я вижу прямую не деревянную, а литую ручку и она ближе к гарде переходит во вторую, уже в форме пистолета. Но не фехтовального пистолета из дюраля, а похожего на тот, что на бензоколонке для заправки автомобилей. Приспособление трансформируется в уже обычный мой боевой пистолет, который лежит у меня в сейфе. Я задаю вопрос, но понимаю, что ответ спрятан за словами: «Так он мол, фехтует попеременно правой и левой рукой, а лыжи это еще один способ удлинения руки». В фехтовании, как и в стрельбе – пуля: рука должна быть продолжением, клинка, и боец должен лететь в цель вместе с пулей и острием клинка. А в лыжах что? Наверное, сам полет, и когда ты по-настоящему катаешься, сами лыжи уже не нужны, да и палки тоже, только неуловимые движения кистями рук, словно кончинами крыльев.
Потом я оказываюсь внизу, в самой долине, где горы уже кончились. Тут снега мало, но надутые фирны, прочно зацепились за пригорки и лощинки. Дорога, прорезанная в двухметровой толще снега, ведет меня наверх. В промоинах колеи бегут ручьи. Я снова поднимаюсь еще выше в горы, до каменных отрогов защищающих вершину километра два-три. Рядом идет местный житель, старик лет семидесяти, больше, но идет бодро и смотрит вперед с хитрой лукавинкой. Он двигается, почти не касаясь земли, сырая, раскисшая глина не пристает к его ботинкам. У меня так не получается, я выбираюсь на траву по краям дороги, а там хозяйские огороды и пастбища, загороженные длинными сухими верхушками елей, очищенными от коры и отполированными до янтарного блеска дождями и ветрами. Овечьи загоны периодически упираются в сараи и кошары, овечьи загоны, я проникаю в них, вхожу в двери, в некоторые приходиться забираться через окна. Вдруг понимаю, что уже весь в грязи, на костюме нет незапачканного места, и он, если не изорван, то все равно никуда не годиться, да и не к месту здесь. Вдруг ассоциация, – в таком виде придется садиться в троллейбус – она ошеломляет меня. Я не понимаю, почему в сон пришел троллейбус? Горы это из юности – и из рассказов Лены, это понятно. Там сейчас ее парень. Нет он, преодолев полторы тысячи километров, уже подъезжает к Москве.
Возможно электротранспорт это моя работа, из которой до следующей остановки я выйти не могу. Возможно, моя свобода выбор только после завершения этапа, а до этого – никакой свободы выбора без открытого крана и отказа от миллиона нет. Но почему, это не поезд дальнего следования, с минимальным количеством остановок. От чего каждые несколько минут я должен делать свой выбор?
Следующая картинка: факт потери памяти. Я помню, что помнил что-то, что-то очень важное, но вспомнить что – не могу. Как я ни напрягаюсь. Это похоже на осознание потери способности работать, при сохранении потенциала. Знаю, – что – могу, но полностью обездвижен и обезволен. Половина реальности – зазеркалье, и то, что меня окружает – на самом деле не существует. И я уже не могу работать, как раньше и заполнять волевым миротворчеством кошмарные минуты собственного одиночества. Вот оказывается в чем дело! Причина кошмаров, – я сам! Боюсь остаться в одиночестве сознания, и мое существование с концентрировалось в Эли, в служении ей. Иначе я мертв. У меня нет Сони. Невосполнимая потеря! Вторую такую я не вынесу. Но таков мой Б-г! Я начинаю в Него верить. Ведь Он существует только тогда, когда Его принимают люди. А если кончилось их желание принимать Его, тогда Он мертв. Но почему Он забрал Соню? Я боюсь Его! Мне кажется, что я совсем выбился из сил и со всем соглашаюсь. Я предатель! Я забываю ее! Старюсь вспомнить Соню, а почему-то высвечивается лицо Маши. Прости Б-же! Конечно, Ты Всевышний – вечен, Ты не зависишь от человеческого присутствия, но зачем Ты позволил, чтобы Соня стала Элей, а теперь уже и Машей. Ведь Мария никогда не станет ни Соней, ни Элей. Она всегда будет сама по себе, и своим молчаливым приниманием меня, всегда будет брать надо мной верх. Верх, с которым я также молчаливо соглашаюсь. Этот спор внутри моей головы доводит до безумия. Меня комиссовали бы, заикнись я про это. Я люблю одновременно трех женщин сразу! Элю я уже вижу как, как Соню, как Машу, но они не ссорятся с друг другом, а одно единое целое. Еще немного и я слечу с катушек. Мой мозг, мое сознание уплывают в небытие. Наверное, нужно прочистить трубу камина, – поддымливает.
А сны продолжаются.
Физио-терапевтическое отделение большой неимоверно престижной больницы, мне предлагают раздеться и идти в ванну на процедуру, почему-то делаю это прямо у стола администратора. Со мной не спорят. Я становлюсь под душ, потом опускаюсь в воду. После процедуры меня, почти сонного, укладывают в палате на кровать. Просыпаюсь только перед закатом солнца. Где моя одежда? Спрашиваю у всех, иду к сестре хозяйке, иду на склад, спрашиваю у врачей. Одежды нигде нет. Становится ясно – украли. Кто? Нет, это меня украли. Ах, вот что одежда была золотая и законченная, ее оставили в настоящем времени, а меня пустили скитаться по мирам.
Глупость! Любой материал – начальный период взросления золота. Ценность зависит от количества и функциональности. Мы тоже вначале младенцы и все одинаковые, потом становимся мужчинами – единичными и уникальными. Алмазы раньше были углями, углеродом, пеплом. Тело – мембрана, позволяющее жить душе в земных условиях. Есть способ через нее проходить и возвращаться. Но само умение изнашивается. У меня оно утончилось каналы сообщений. Кошмарными снами их мучает бессонница. Кожа моя уже не так толста, чтоб защитить от уколов материальной реальности. Я чувствую, что под эпителием – живая душа и она рвется наружу.
Немного забылся и поспал. Чуть отпустило от ночных кошмаров, но нет сил. Надо встать и открыть форточку, и тогда свежий воздух прогонит угарный газ, но ведь придут другие сны, другие кошмары, и их никак нельзя без конца останавливать или блокировать. Ведь они приходят и дома и в кабинете. Они все равно придут, – новые, уже без камина, и кто знает, может новые будут еще страшнее первых.
Сделал несколько записей в дневнике – невидимая рука неизвестности и неопределенности ослабила хватку. Мой кран все-таки не закрыт полностью. Повезло! Тонюсенькая струйка течет. А по ней – жизнь. Хорошо, что все не абсолютно, и всегда остаются дырочки: в коже, в прокладке под запорным механизмом крана, в сальниках и между железячками в смерти. Видимо, когда пишешь, буквы делают маленькие отверстия в будущем. И в эту щелочку проскальзывает твоя просьба, и Тот, Кто Самый Главный – меняет для тебя Мир. Все относительно. Спасибо, что Б-г дал людям букву и научил писать. Течение речи, соединяющей миры, не прекратится, связь не оборвется, жизнь не остановится. Нет выкупа за душу, но есть молитва и все можно выпросить!
Стоп!
– Не так просто, дорогой мой! – Говорил мне дедушка Лейбл, – Не так быстро! Проси и жди! Тебе дадут, но ты никому ничего не сможешь объяснить истинную красоту простоты и ясности.
Я схожу с ума. Эли в коме. К черту работу.
Надо позвонить Маше, она устала там в больнице.
Мы не имеем право устраивать свою жизнь так, чтоб наши интересы блокировали жизнь наших близких. Каждый вправе делать, то, на что искренне настроен, и что желает делать именно он сам. Обязанность, это внутреннее, личное, – это другое, и не безразличие к другим из-за рутинности, а радость возможности быть связанным.
Сейчас я уже не знаю, что бы я делал, если бы мне предложили другую жизнь, наверное, не стал бы руководителем и силовиком. Был бы художником.
Б-г не забирай у меня родных! Я буду к ним добрее.
Смешно, я слышу свою Соню, я бы слушался ее теперь, как слушаюсь Элю, как слушаюсь Машу.
Я бы всех слышал.