Алик - другая редакция

Олег Константинович Вавилов
   Алика люди не любили. Морщились, отворачивались, глаза опускали. Если Алик спускался в метро, то будьте уверены - рядом с ним тут же образуется пустое место. Так и поедет он до нужной остановки, задумчиво рассматривая брезгливые физиономии.
   Ну, а как иначе, в нашем-то обществе? Мы же ценим своё здоровье и благополучие? Правда же? Да и потом, мы уж всяко лучше какого-то там бомжа, воняющего так, словно он неделю спал в отбросах. Мы чище. Мы умнее. Мы не такие, и такими - никогда, никогда не будем. Совершенно точно. Даже и думать-то про это… Тьфу!

   Алик, и сам раньше так думал. Лет десять тому. Когда у него была своя мастерская в центре, огромными окнами смотрящая на старинный парк. Когда портреты его кисти заказывали артисты, партийные бонзы, богатые полицейские и бандиты. Думал так, а как же?
  Единственное что - в метро он тогда не ездил. Совсем. Баварский, породистый лимузин его возил. И жену его красавицу. Мать её… И мать её... Жены, в смысле. Ту самую мать, что смогла убедить свою избалованную Аликовыми гонорарами дочку, отправить его, Алика, на лечение. В дурку. После очередного запоя - как они называли его релакс. Было дело... чего уж там... Но в сумасшедший дом?!  Подумаешь, сжег в ванне холст дрянной, посуду побил, побегал голый по ночному проспекту, ну машину в хлам. Бывает… Всякое бывает в жизни успешного художника. Но резать курочку несущую золотые яички?! Хотя он, как о курочке, о себе не думал никогда. Это щас так… С иронией размышляет.
    В общем, отправили его сродственники в лечебницу, да и всё. С концами. Когда через годик Алик очнулся от бреда, в который врачи погрузили колдовством своим лекарственным, почти всё закончилось... Всё-всё.
   Счёт его в банке закончился, дом закончился и мастерская, золотая страховка и яркая жизнь. И куда ему было идти? Куда? Вопрос этот он хотел Катерине задать, когда добрался до особняка своего - так Алика за ворота даже не пустили. Охранник незнакомый погнал, пнув ботинком под колено. Точь в точь, как санитары делали, в психушке. Больно и обидно.
   Так и ушел он. В чём выписался. В тонкой куртейке с крокодильчиком, джинсах номерных и кроссовках с запятой. Вот так. Это всё он хорошо помнил. Как бродягой стал. Как ветер странствий задул. Как жизнь его по Джеку Лондону сложилась. Покривее немного, нежели у известного писателя, но Алику нравилось сравнивать. Примерять на себя выдумку нелепую. Оправдывать себя. Потом он, правда, всё равно позабыл, как ветер странствий этот, в духан помоечный превратился вдруг. Забыл, да. И детство забыл тоже, и как студентом был… Пустота одна в голове. Как в коробке из-под телевизора. Словно пропил он эти воспоминания. Взял и пропил. Может и так. Пропил. Кому только воспоминания эти понадобились? Непонятно… Кто мог их у Алика на бухло обменять? Бог знает. А может и не было у него ничего, а? Вообще. Ни детского сада, ни школы, ни пыльного асфальтового двора и больших-пребольших деревьев? Матери не было, и отца тоже… Прямо вот появился он такой, каким себя запомнил. Средних лет, художник популярный. Взял и отпочковался от города. От труб заводских, кирпичных стен и улиц гудящих.  А после, своё получив от жизни такой, город его обратно всосал. И переваривает теперь, урчит сыто. Интересная мысль, кстати.
   Алик вообще, часто размышлял. Про свое место в мире, про превратности. О еде ещё думал нередко, и часто - о выпивке. Часто, но недолго - голова болеть начинала, дозу барбитуры требуя. Аж скулы сводило, так выпить необходимо было. После балды всегда хорошо. Голова успокаивалась, и мысли дурные в ней больше не появлялись. Всё в норму приходило, цвета природы появлялись. В тротуарной трещинке, к примеру, можно даже новый росток пробившийся увидеть. Или как голубь смешно раздувшись за голубихой ухаживает, или как небо прозрачным становится и самолет высоко летит куда-то. Или как, например, трава пахнет летом. На газоне покошенном. Мысли уходили, но зато злость к себе появлялась. И плакал тогда Алик горько и обильно, стараясь людям на глаза не попадаться… Потому что неприятное совсем, зрелище-то… Бомжара вонючий, да ещё и рыдающий. 
   Так что, правильно - за что Алика любить и привечать? Если Алик себя сам не особенно...

   А сегодняшний вечер такой, как всегда. Обычный вечер, короче. Зима споро приближалась. Спать в подвале пока нормально, но ходить за ништяками уже не очень. Холодно, мокро. Продувает Алика сквозняк стылый. До сердца достает.
   Но флакон он таки взял. Медицина заботится. Автоматы современные поставили, рублики опустил и хоп! Бояра!
   Перекус тоже нашелся. Нормально, короче говоря. Нормально. Жильё его никто не просёк. Ни менты, ни соседи. Коллег, к слову, давно не видно в округе, да и не нужны они ему, бомжы жадные. Ему одному хорошо. Неплохо совсем.
  От этих положительных мыслей Алика разморило и решив передохнуть, он присел у ворот знакомой церкви, прислонился к крестам чугунной ограды и прикрыл глаза.
  Паперть не была его основным местом работы. Так себе, вдруг Бог пошлёт. Не гоняют и ладно. Конкурентов нет, и хорошо.
  Подавали здесь, откровенно говоря, скудно и слабо. Нехотя подавали, чего уж там говорить. Публика недорогая ходила, экономная. А на нынешнюю вечерню, вообще полтора человека прошло.
   Это всё Алик додумывал уже во сне, теряя мысленные нити и тихонько похрапывая.

   Служба закончилась и торопливые фигуры исчезали в тенях улицы, не замечая спящего Алика. Вскоре совсем стемнело. Сырой ветер заметался в церковном дворе, раскидывая неубранные листья. Заморосил колкий дождик, а в воздухе запахло скорыми заморозками.
   Когда он проснулся, пропитавшись насквозь холодной жижей, уже зажгли фонари. Их пергаментные пятна висели высоко над землей, окружённые ореолом мелкой водяной взвеси. Ворота были по-прежнему приоткрыты и Алик, постанывая от боли в коленях, на четвереньках дополз до ступенек храма и посмотрел на высокую дверь. Замка не было.
   Думать не хотелось. Хотелось в тепло. И ещё Алик понимал, что до своего подвальчика не дойдёт. Почему? Неизвестно. Просто понимал и всё.

   Здесь хорошо пахло. И не было людей и света. Не горели свечи и лампады, не горела люстра под куполом. Тёплый, ароматный сумрак. Ознобливо вздрагивая, Алик, опираясь о стенку, похромал ближе к алтарю. Странно чувствовал себя Алик. Странно. Спокойно-беспокойно, холодно-жарко. Страшно-безмятежно. Но голова не болела. И колени почти прошли.
   Он закопошился внутри своей одежки, аккуратно вытащив из складок маленький целлофановый пакетик. Зажигалка одноразовая. Шведская. НЗ Алика. На такой случай. На случай темноты, для костра или прикурить, если случался окурок хороший.
   Глаза резануло ненадолго и разглядев высокий подсвечник, Алик ткнул огоньком в крупный огарок. И замер, не дыша. От страха. А потом, глядя заплывшими глазами на фигуру, проявившуюся из тьмы, повалился вдруг на колени.

   …за прошедший десяток лет Алик лишь раз заходил в церковь. На одну из пасхальных служб. Давали в тот раз хорошо. Очень хорошо. Он и наелся до отвала, и с собой прихватил. Правда, не донёс. Отобрали куличи и яйца. Кагор отобрали и творог. Два ребра сломали и нос ещё. Ноги подбили. Местные скитальцы-постояльцы и старший их. Хрен моржовый, по кликухе "Архиерей". Еле дополз Алик тогда. Дня три лежал, в себя возвращался.
   С той поры - больше ни ногой. Здоровье дороже. Это случилось в другом районе, но Алик, на всякий случай, всех церквей избегал. Ну их. Сегодня же, случай исключительный. Сон сморил нежданно, промок, замерз. Так что...

   Так что происходившее было и вовсе удивительным для Алика. Нереальным и наверное глупым, но... Но в желудке что-то такое шевельнулось, засвербело, и к горлу подкатило. Острое такое, дышать аж жарко и трудно стало. И должно бы этому чувству в неприятность превратиться - ан нет. Сладко вдруг Алику стало, когда в дрожащем пламени свечки он Бога распятого увидал. Сладко и томно, будто, простите его люди, будто поцеловала его женщина красоты и неги полная. Тут уж не попишешь ничего. Не целовали Алика мужчины, и хорошо, что так, кстати. Женщины целовали, это да. Приятно это было. Больше не с чем сравнивать, вот и подумалось о том.
   Сладко-то сладко, да слаще-то некуда. Несравнимо вообще-то. На кроху мелкую, вот на столечко похоже, но не так, не так, всё равно. Нет. Гуще и выше, что-ли... До замирания. До смерти даже.
   А потом Алик заплакал. Вначале просто в глазах защипало, потом ручейки полились, а позже со всхлипами водопад загремел. Залило Алика слезами. До краёв его души.
   Шептал через силу, слёзы хлебая, шептал любовью незнакомой захлёбываясь: "Это за что же Тебя так ненавидят-то, Господи? За что, дорогой Ты мой? Зачем же Тебя здесь заперли? Зачем? Зачем мучают здесь? Как мне помочь-то Тебе? Как гвозди эти вынуть и кандалы снять, а?"
   А потом уж и не шептал Алик, выл тихонько, ноги пробитые целуя. Выл и плакал.

   Со стороны посмотреть если - ничего странного. Ну осень, ну церковь. Незапертая по недосмотру. Ну, ещё ночь холодная, да мокрый бездомный. Дурно пахнущий и противный. Рыдает спьяну. Спьяну же? Конечно! Алкаш же. Бредит, не иначе.
   Да его такого днём, и на порог бы не пустили. И ведь верно сделали бы. Ну, чтобы людей не смущать. Верно? Или нет?
   Тут как посмотреть. Так-то, дети ведь на службы с родителями ходят? Ходят. Прихожане и прихожанки следят за собой? Следят - а как же? И за собой и за другими. Молодые женщины особенно. И замужние, и которые ещё не совсем.
   Все умываются, зубы, простите, чистят, опрятно одеваются, да и болезнями кожными и вшами никто не хочет обзавестись.
   Не пустили бы, и дело в шляпе. Пусть на улице молится, если верующий такой. Пусть крепость свою покажет. И всё тут. Бог без нас разберется.
   Поэтому повторюсь - ничего странного. Расслабился бедолага. От тепла, от помещения тёплого. Выпивший опять же. Может теперь образумится хоть? Пить бросит и на работу устроится?
   Много вопросов и предположений можно пририсовать в уголочке такой картины. Возвращение блудного в лоно. Кающийся грешник. Осознал и вернулся... Социализировался (слово-то какое противное, тьфу).
   Возможно было бы. Бы, да кабы.  Если бы...
   Если бы Алик не сделал финт ушами, как говориться. А он сделал. Хитрец. Прервав рыдания, вздохнул глубоко, и низко поклонившись, ударил лбом деревянную половицу. Гулко и крепко.  Постояв так немного, Алик завалился на бок, словно стал внезапно мертвецки пьяным, и резко вытянув ноги, замер прямо под распятием.
   Ключевое слово здесь - мертвецки. Простое и незатейливое слово. Но очень конечное в своей сути. Конечное, как жизнь. Как жизнь Алика.



   Утро следующего дня случилось удивительно ясным. Ночной ветер не принёс ожидаемую стылость, разогнал тучи и высветлил небо. Молодые вороны, радостно каркая, гонялись друг за другом вокруг латунного купола.
   Кто надо, устроил разгоняй кому следует - за незапертую церковную дверь. Крики были слышны даже в соседнем переулке: "А если бы украли?! А?! А если бы пожар устроили?! Да что ж такое! Вы чем вообще думаете?! А?! Мы доверяем, а вы? Хорошо, что бомж! Хорошо, что не испортил и не нагадил! Бога благодари! Благодари!  Теперь сами возитесь с этим!"
 
   К слову, возиться с Аликом сильно не пришлось. Слегка нетрезвый участковый быстро всё оформил, сунул на подпись бумажку заспанному врачу скорой и вызвал по мобильнику труповозку. Чего тут рассусоливать, это же бродяга, а не гражданин. Десятки, сотни таких мрут по городу. А зимой-то и того…
   Что тут ещё скажешь? У каждого своя правда, верно? Или нет? Или каждый видит правду по-своему? Ничего утверждать не буду. Учёных учить - только портить.
   Я в одном не уверен. В маленьком таком нюансе. Незначительном. В том, что Алик, в принципе, умер.


   Когда санитары в респираторах бросали тяжелое, мокрое тело на кафельный пол морга, Алика здесь уже не было. Замазанные белилами окна прозекторской были, оцинкованные столы для изучения усопших тоже, покойники из разных слоев общества, невыспавшийся патологоанатом, пьющий кофе выше этажом, присутствовали, а вот Алик - нет. Что за странная фантасмагория, спросите вы? Да я и сам не знаю. Честное слово! Просто такой факт: труп Алика есть, а его самого нет. Примите уж как данность, пожалуйста. Потом разберемся, наверное. Каждый в своё время. В этом-то хоть сомнений у вас нет? 


 Тучи неслись стремительной, долгой чередой, лишь иногда обнажая ледяную синеву далёкого неба.
   Алик ссутулился на пологом склоне, подняв воротник серого пальто, пытаясь согреть озябшие ладони в глубоких карманах.
   Широкое дно горной долины видневшееся ниже, пересекала высоченная стена. От края до края. Стволы деревьев, служившие ее основой, поражали невероятным гигантизмом. Укреплённые широченными полосами железа, брёвна утопали в глубинах каменного крошева, верхними, заострёнными концами упираясь в небеса.
   Больше всего это походило на старинный северный острог для особо опасных каторжан, с поправкой на великанские размеры.
   Алик ожидал чего-то подобного. С самого начала. С момента своего пробуждения от затянувшейся спячки, с той самой минуты, когда он открыл глаза среди этих угрюмых горных кряжей. Он очнулся с полным осознанием того, о чем вслух говорить не нужно… Потому что нет совершенно никакой необходимости. Всем же известно: то, что требует объяснения, не нуждается в объяснении. Аминь.
   Алик усмехнулся про себя, и стал осторожно спускаться к острогу, неуверенно ступая по «дышащей» осыпи.
 

 
   

    Комнаты, кабинеты, разнообразные приёмные всегда имеют окна. И неважно, что некоторые из них зеркальные, матовые, или забраны решетками. Люди, в большинстве своём, нуждаются в свете. Пускай из окна не видно чудесных восходов или закатов, пускай морской бриз не раздувает ваши занавески. Вы готовы смириться с неприглядным видом. С вечным дождём, мокрым снегом, плоскими крышами и серыми стенами соседних многоэтажек – смириться почти со всем, но только не с отсутствием света. Без него человек чахнет, теряет чувство времени и погоды. Даже тюремные камеры имеют окна. Это по-человечески. Это необходимость и часть сострадания мира. К нам, запертым в глухих муравейниках городов.
      В помещении, где оказался Алик окон не было совсем.

   Керосиновая лампа на низком столе чадила, изрядно закоптив деревянный потолок. Стены тонули в полумраке. Пахло едой, старым деревом и сбежавшим кофе. Было так тихо, что Алик слышал как потрескивает ламповый фитиль.
   За квадратным, металлическим столом сидел человек. Очень крупный мужчина, коротко стриженый, с толстым, бритым лицом и мелкими глазами. Его большой живот натягивал лазоревую ткань форменной куртки. Пуговицы, блестящие золотом, еле сдерживали напор плоти, погрузившись ушками в глубину петель. Стоячий воротничок врезался в багровую шею. Синяя фуражка, с васильковой тульей и лаковым козырьком лежала на столешнице, возле локтя толстяка.
   - Не ожидал, батюшка. Не ожидал. Радуюсь даже, - он произнёс это без улыбки, глядя Алику в живот.
   - Я не батюшка.
   - Ну как же не батюшка? - форменный собеседник качнувшись вперед, поднял прищуренные глаза. - Небось детки-то имеются у тебя? Детки. А?Понимаешь, нет?
   - Не нажил.
   - Плохо, что ж. Не нажил. Нехорошо. Детки подмога, таким как ты. Понимаешь? При правильном воспитании, конечно. Ладно, не батюшка ты. Кто тогда?
   - Алик.
   - Хорошее имя. Подразумевает. Скажем так. Что ещё? Зачем к нам?
   - Не за чем. За кем! - выдохнул Алик и на секунду зажмурился. Страх, похожий на похмельный, заставил сердце заколотиться у горла.
   - Странно.
   - Что же странного?
   - Никогда и никто за Ним не приходил ещё. Никогда. Никто. Всё помнят, все говорят, все просят, требуют и ругают, но приходить, никто не приходит.
   - Почему же? Нельзя?
   - Нельзя?! - толстый человек за столом удивлённо шевельнул бровями. - Как же нельзя, когда можно? Вообще нет причин для запрета такого. Просто, я так думаю, не нужно вам это.
   - Но я же пришёл? Я же пришел!Значит нужно. Правильно?
   - Пришел, да. Вижу. Вот я и удивлён.
   Мужчина поднялся из-за стола и, отдуваясь, шагнул в темноту. Но почти погрузившись в зыбкий полумрак, замер на секунду и еле слышно произнёс:  - Жди. Недолго. Это не очень сложно. Ждать. Ждать несложно. Гораздо проще, чем решиться и делать…


   
     Сколько прошло времени, Алик не знал. Сидел, словно муха в киселе, разглядывая копоть на деревянном потолке, выискивая в причудливом пятне образы странных физиономий, фигурки странных существ и фантастические пейзажики. Когда толстяк вернулся и поманил его за собой, ощущение времени появилось вновь, подтолкнув Алика в спину. Под ложечкой заныло, сердце опять неровно задергалось у кадыка, а ноги стали ватными.
    Но вступив в тени коридора, он потерял воображаемый циферблат, а минуты, и часы с секундами провалились куда-то под ноги.
    Идти было нелегко. Кирпичная, сырая кишка петляла, кружила, изгибалась под немыслимыми углами, да к тому же весьма неожиданно. Света не хватало, подошвы Алика скользили, он оступался, хватался за мокрые стены, еле поспевая за грузным проводником, шагающим впереди уверенно и удивительно бодро. Факел в его руке вонял горелыми спичками, нещадно дымил и плевался колючими искрами.

    Как он оказался в крошечной комнатке, залитой слепящим светом, Алик так и не понял. Кажется, спускался куда-то, цепляя подошвами щербатые ступени; потеряв  толстяка, паниковал, пучил глаза пытаясь разглядеть хоть что-то во внезапно наступившей кромешной темноте.   
Крикнул пару раз, но даже эха не получилось. Да и кричал ли? Вот, понимаешь, тоже вопрос. Вроде не только эха, а и «эй!» своего не расслышал. Что за чудеса?  А потом вдруг, раз и в глаза сквозануло ярким, заслезилось обильно -  только и успел понять, что комнатуха маленькая.
    Чуть погодя, конечно, он всё же смог проморгаться.
    И сразу растворился в белом.
 
    Свет существовал везде. На белоснежных стенах, в воздухе, пахнущем грозовым озоном, на сияющем снежном полу, и над головой Алика. Впрочем, о том, что там, наверху, он лишь предполагал, так как смотреть вокруг, а особенно на фигуру, удивительным образом излучающую этот свет, было почти невозможно.
 
    Смотреть невозможно, это да. А вот протянуть руку можно было. И нужно. Очень нужно.
    Протянуть туда, вперед, к невообразимо бесконечному, к самому главному, к водовороту солнечного света. Нужно.
    Рука Алика весила сотни килограммов.
    Тысячи тонн.
    Миллиарды единиц исчисления.
    Неизвестных.
    Непонятных.
    Необъяснимых человеческой логикой и знаниями. Умерших единиц, почивших, исчезнувших и вновь родившихся единиц.
    Поднять, протянуть, поднести на ладони свое сердце, коснуться Его -  казалось почти невозможным. Но очень нужным. Необходимым.
    Но ведь «почти» - совершенно незначительное наречие в подобной ситуации, не правда ли? И, наверное, именно поэтому у Алика получилось.      
    
         
                ***


   Два человека поднимались по пологому склону. Дрожащее марево утреннего зноя размывало фигуры. Но, судя по всему, ранняя жара совершенно им не мешала. Они шли бодро, быстро и казалось даже, получали удовольствие от ходьбы.
   Они шли так, словно всё вокруг: солнце, камни под ногами, бездонное небо, птицы, горы, долина и острог, оставшиеся позади, звенящий горячий воздух тонко пахнущий дымом далеких пастушьих костров, да собственно и весь мир, видимый и незримый, были с ними одним целым...

   И я теперь почему-то уверен, что один из этих странников и есть целый мир. Бывший и будущий. Настоящий и нереальный. С правдой, похожей на ложь, с обманом до боли походящим на истину. Оплёванный, избитый, в незаживающих язвах и струпьях, распятый, повешенный, расстрелянный у грязной кирпичной стены холодным утром, сожженый в фирменных печах и развеянный по стылому ветру добрыми людьми, принявшими его за свою личную и святую собственность.
  Но сейчас что-то должно изменится. Вот прямо сейчас. Да-да, сейчас. Может быть сию секунду. Или через день. Или...
  Может стоит только понять и очень сильно захотеть? Захотеть. Это очень просто, захотеть и решиться. Я так думаю.
  А вы? Вы как думаете, стоит или нет?