Афанасия ворочалась без сна в холодной своей, неуютной кровати. За окном шумел дождь. Прямо над её изголовьем стена набухала от сырости. Афанасию бил озноб. Надо было протянуть руку и включить калорифер. Минут двадцать она смотрела на коробочку переключателя, борясь со своей скаредностью. Напрасно! Скаредность победила. Как, впрочем, всегда.
«Лучше буду думать о чём–нибудь приятном!» – решила она. От сырости разболелась рана от давно сделанной операции. Ничего приятное не вспоминалось. В голову лезли мысли о холоде, смерти, одиночестве. Почему–то всплыл из глубин памяти прошлогодний разговор с сестрой Антонией… Или это было два года назад? Или три?
– Ты что, хочешь просидеть в кровати, всю жизнь? – сердито отчитывала её Тоня. – Предприми хоть малейшее усилие, попробуй встать! За здоровье надо бороться! За счастье надо бороться!
– Счастье – мимолётное состояние души, – возразила Афанасия. – Как бороться за нечто мимолётное? И вообще, как сказать: «я счастлива», когда на рассвете будит меня назойливая муха? Вот и борись с мухой! Где–то полыхают войны. Кто–то убивает кого–то. А вредное насекомое жужжит над ухом и лезет грязными лапками прямо мне в ноздри. Теперь–то я точно знаю, – торжественно заключила она, и лицо её приняло выражение Сфинкса, понявшего, наконец, в чём заключается смысл жизни, что есть борьба за счастье! Это – тотальное истребление мух.
– Да ты рехнулась, голубушка! – рассердилась Тоня. – Валяешься целыми днями в кровати и от нечего делать занимаешься переливанием из пустого в порожнее. Тоже мне – Аристотель в юбке!
– А вот и не угадала! И вовсе я не философствую. Только думаю о Боге. Хочешь, открою тебе тайну? – И чёрные глаза её зажглись огнём. – Это господь наш послал мне страдания свыше. Если выдержу, значит, быть мне в раю…
– Афанасия! – закричала Тоня, – Говорила же я тебе: не связывайся ты с ними! Ты продолжаешь с ними видеться?
Та молчала.
– Отвечай! Они опять приходят читать сюда свои грязные книжонки?
– Мы толкуем Библию, – гордо заявила Афанасия.
– Ересью вы занимаетесь!
– Что ты понимаешь?!
– Это они внушили тебе мысли о страданиях, ниспосланных тебе свыше?
– У меня что, своего ума нет?
– Отвечай, они?
– Ну и что с того?!
– Если б они действительно верили в Бога, то помогли бы тебе дельным советом, а не толкали на жизнь паралитика. Объясни, чего ради ты здесь разлеглась? Ты что, больна?
– Моя болезнь Паркинсона…
– Твоя болезнь Паркинсона – не паралич. Почему же ты целыми днями валяешься в кровати? Мало того, что тебе потакают домашние, так ты еще целую свору сумасшедших баб для этой цели нашла. И не перечь мне, а слушай! Если ты с этой шайкой не порвешь, я к тебе больше ходить не стану. Пусть к тебе твои стервы ходят! Но ведь они не приходят, чтобы помочь, а?! Они ходят только книжонки свои читать, да охмурять тебя всякой чушью.
С этими словами, Тоня поднялась, решительно собрала своё рукоделие в сумку, а сумку повесила на плечо.
– У меня, между прочим, как и у Агни, кроме тебя ещё и внуки есть. А я, вместо того, чтобы ими заняться, тебя ублажаю. Тогда как ты валяешь дурака. Когда я тебе действительно понадоблюсь, ты только позвони. Я приеду, чтобы помочь. А в этом спектакле я участвовать не намерена!
И ушла. Прошёл год…Собственно, прошло целых три. Но Афанасия стала сильно путаться во времени. И ни за что уже поручиться не могла. «Так она и не позвонила ни разу!» – и Афанасия с тоской посмотрела на телефонный аппарат. В их семье все страшно упрямы.
Впрочем, надо признаться: права была Антония – стервы с книжками, в самом деле, приходят лишь тогда, когда это нужно им самим. Пока Афанасия притворялась больной, то не замечала этого. И только теперь, истина открылась ей в самом неприглядном виде. Но дело в том, что и Афанасия…
Словом, друзей у неё никогда не было. Сначала ей и её сестрам запрещали их иметь. Мать у девочек была строгой, а старший брат – просто монахом в штатском. Девочек одевали в чёрные, глухие платья. Видеться не давали ни с кем. Книги в дом покупались только духовные.
Даже дом их был построен так, чтобы из окон можно было видеть лишь внутренний дворик, где одиноко рос старый дуб. Цветов они не сажали. На цветы нужны были деньги, а их брат был скуп. Именно по той же причине, в доме имелось лишь пять стульев: по одному на каждого члена семьи, один платяной шкаф, наглухо запертый сервант, пять железных кроватей и стол.
Но раз, по неизвестным причинам, Апостолос Маркеллу решил монашек из них всё–таки не делать. А потому, выдал замуж всех троих в один месяц. Словно боялся, что передумает. Выйдя замуж, однако, девушки продолжали вести монашеский образ жизни. Друзей у них не было. Книг они не читали. И мужей своих не любили.
Афанасия, как оказалось, стала просто копией своего брата. Мужа своего она никогда и смогла полюбить. Он так и не добился от неё ласкового взгляда, а дети – поцелуя. Младшего – богобоязненного и молчаливого – она ещё кое–как терпела. Зато старший, так похожий на своего отца – талантливый и весёлый – внушал ей страх.
Когда он был маленьким, она боялась болезней, дурного влияния, плохих отметок. Когда он стал взрослым, стала бояться девушек, попоек да брака. Брака особенно. И разве она была не права? Послушай её Алексис, стань он офицером, наверняка не встретил бы Эмму, не уехал в Париж, не выпил бы яду, не стал калекой…
– Ну, как ты сегодня, Афанасия?
На пороге спальни стояла её младшая, любимая сестра, Агни.
– Как хорошо, что ты пришла, – обрадовалась было Афанасия, но вовремя спохватилась. – Я одна. Я больна. Я страдаю.
– Знаю, Афанасия, знаю, – с лёгкостью согласилась Агни, вытаскивая из пластмассового кулька картонные коробки с пирожными, пачки печенья и пакеты конфет. Вот, ты это любишь. Поешь, утешься!
– Куда мне там! – загрустила Афанасия. – Я и так разжирела. Несчастный Фотис с трудом теперь меня поднимает, чтобы подложить судно… – и жадными, трясущимися пальцами, разодрала коробку с пирожными. – Ах, мои любимые: экмек с кремом шантиги! Принеси мне ложечку!
Уничтожив три куска, Афанасия перевела безучастный взгляд на балконную дверь. Дождь перестал идти. Первые лучи солнца сверкали радугой, отражаясь в миллионе дождевых капель, повисших на мандариновых деревьях в саду, на давно не крашеных перилах балкона, на телефонных проводах. Оно стучало в дверь, приглашая её выйти…
Но уже много лет ничего в том мире, за окном, не интересовало Афанасию. Её жизнь была здесь, в этой сырой, пахнущей лекарствами спальне, в узком коридорчике перед ванной комнатой и в соседней комнате, в мастерской сына, куда он ежедневно переносил её, сажая в большое неудобное кресло, откуда она, молча, взирала на работающего Фотиса.
Иногда в этот больной мир врывалась деятельная Агни и приносила ей вести извне. Не то, чтобы эти новости действительно интересовали Афанасию, но приход сестры был хотя бы поводом поговорить. С сыном она почти не говорила. Он целыми днями стоял у мольберта, иногда спрашивал, не голодна ли она, не время ли принять лекарство. И всё.
– Как дети? – для проформы спросила Афанасия сестру.
Со времени её мнимой, а потом уже настоящей болезни, прошло уже много лет. Её племянники давно уже выросли. Но Афанасия не хотела примириться с властью времени. Она придумала себе мир, в котором время не двигалось. В этом мире, дети её сестёр навсегда остались подростками.
– Вчера мы праздновали помолвку Агни.
– Нашей кузины? – равнодушно отозвалась Афанасия.
– Нет, моей внучки.
– А я думала – кузины, – упрямо проговорила Афанасия.
Агни знала про эту её игру со временем. Но сегодня она была просто не в силах оперировать возрастом родственников. Неужели Афанасия не понимает, что её, Агни, приход на рассвете не значит ничего хорошего?! Она внимательно посмотрела на сестру. Похоже, та перестала воспринимать часы так же, как уже давно перестала считать сначала дни, а потом и годы.
«Может не стоит ей говорить? Зачем ей это? И что это изменит?» – думала она.
– Сегодня мне не спалось, – между тем бормотала Афанасия, – и я почему–то вспомнила Антонию.
Агни резко подняла глаза на сестру.
– Дай–ка мне телефон, надо ей позвонить, – продолжала Афанасия.
«Быть этого не может! – думала Агни, – Афанасия ещё никому в жизни не звонила».
Её сестрица и вправду никому никогда не звонила. И не потому, что её не интересовали другие люди, а потому, что не хотела тратить денег на звонки…, да и вообще на что бы то ни было. Вот и дом сколько лет не ремонтировался. Между тем, прямо за спиной Афанасии, стена стала совершенно чёрной от грибков. Но Агни всё–таки протянула сестре телефон. «Случаются же на свете чудеса, – подумала она. – Пусть лучше узнает не от меня!»
– Понимаешь, – говорила ей Афанасия, принимая аппарат из рук сестры, – ей не нравились мои подруги. Ну, знаешь, те, с которыми я Библию толкую. Антония всегда считала себя умнее всех. А сама–то больна раком, хотя делает вид, что у неё грыжа. Лучше бы помолилась лишний раз. Так нет! И сама не просит о помощи, и другим запрещает. А ведь я за всех прошу: за себя, за тебя, за Антонию, за детей… И вообще эти чтения для меня, быть может – единственная возможность говорить с богом! Нет, не стану ей звонить! Опять упрекать будет. А я хочу любви. Хочу понимания.
И Афанасия, стала заталкивать телефонный аппарат в открытый ящик тумбочки. Она всё тыкала аппарат, держа его в негнущихся пальцах, не попадая куда надо, и всё больше от этого свирепея. Из ящика начало что–то сыпаться. Что–то звякнуло о пол и разбилось. Комната наполнилась резким запахом.
– Моё снотворное! – ломающимся голосом закричала Афанасия.
Агни с готовностью бросилась на помощь. Засуетилась над бутылочкой. Но спасти удалось лишь несколько капель зловонной жидкости.
– Как я теперь буду спать? – сокрушалась Афанасия.
– Пошли Фотиса в аптеку. Вот и все дела, – резонно заметила Агни.
– Все дела? Все дела?! – захныкала Афанасия. – Лекарство такое дорогое! Ты думаешь, я – миллионерша?
– Да не расстраивайся ты так из–за пустяков!
– Легко сказать: не расстраивайся, – уже рыдала Афанасия. – А я, может быть, не могу.
Агни задумчиво смотрела на сестру.
– Дай мне рецепт. Я куплю тебе лекарство.
– Предупреждаю, оно дорогое! – всхлипнула Афанасия.
– А я сказала, что куплю!
Афанасия недоверчиво взглянула на сестру. Помолчала для проформы и пробормотала:
– Рецепт в тумбочке, – она уже не плакала, а пыталась вскрыть пачку с печеньем. Но пальцы не слушались её.
«Небось, брезгует мною», – подумала она, глядя в спину сестре. Все, все брезгуют ею: сёстры, зятья, племянники. Невестки не желают жить с нею даже в одном городе. Одна утащила старшего в Париж. А вторая живет с детьми в Ламии. Приезжает в Афины на считанные часы.
«Ну, как вы, мама? – бросает небрежно в открытую дверь. – Лучше, не правда ли?» И исчезает в огромной и гулкой квартире.
Хорошо, что у неё есть Фотис! Её послушный, верный Фотис. Недаром же она всегда отличала его. Пусть Алексис талантлив, что ей до того?! Когда он смотрел на неё своим дерзким, всезнающим взглядом, она хотела одного: заключить его в монастырь.
С тех пор, как он заболел, Афанасия ни разу его не проведала. Даже говорить о нем ей было трудно. А тот факт, что Алексис знаменит, задевало Афанасию особенно: «Ну почему, почему это не мой Фотис?» И чем больших успехов добивался старший, тем явственнее она выражала привязанность к младшему.
– Нельзя же так! – выговаривал ей в своё время муж. – Ты совершенно откровенна в своей неприязни к Алексису. Мальчик переживает, разве ты не видишь? Если уж ты не в состоянии изменить свои к нему чувства, то, по крайней мере, придержи язык! Нельзя же, в самом деле, говорить детям всё, что тебе приходит в голову!
– О! – глядя на него исподлобья, отвечала Афанасия. – У тебя с твоим сыном никогда не найдется для меня ласкового слова. За что же вас любить?
– Будь ты другим человеком, я бы объяснил тебе, что любят не «за что», а просто так. Как я люблю тебя и детей. Но тебе этого не понять. Тебе нечем любить.
«Нечем любить!!! Подумать только! – гневно прошептала Афанасия, утыкаясь носом в подушку. – Разве можно их, таких, любить?! Нехристей. Гордецов». Впрочем, любить уже некого: муж – в могиле, а Алексис – в инвалидной коляске. Зато Фотис – всегда при ней. Свет очей. Её сын. Её бог.
Алексис звонил лишь раз в неделю. Рассказывал о своих успехах. Делился планами. К чему это было Афанасии? Ей нужно было поесть, попить, поспать. А картины…Газеты писали, что полотна Алексиса стоят целое состояние. Она, Афанасия, никогда не дала бы и драхмы за кусок размалеванного холста. Грех–то какой!
Боже! Ну, разве она много хотела? Только человека, который всё время был бы рядом. Которому можно было бы пожаловаться на боли в ногах, на тяжесть в груди. Который подогрел бы еду, подложил бы судно. Взбил подушки. Подал лекарство… Разве её аппетит был неутолим?
Вот и с Эммой она не смогла ужиться. Лезла в её жизнь с ценными советами. Пилила за то, что не посещает церковь. Советовала запретить Алексису рисовать. И Эмма не выдержала. Сбежала и утащила с собой Алексиса. Да! Эмма оказалась порядочной мерзавкой! Это из–за её ненасытности пришлось сдать постояльцам верхний этаж дома.
А ведь квартиранты беспокоят Афанасию. Конечно, второй этаж дома достался Алексису по наследству. Но это же не значит, что надо беспокоить мать. Деньги! Деньги! Всем нужны деньги. Одной лишь Афанасии нужен покой. Расстроенная этими мыслями, она ковыряла ложкой в креме. И поедала одно печенное за другим, перемеживая их горькими вздохами.
Все ушли. Все бросили. Что Афанасии оставалось делать? Приходилось водиться с теми, кто по каким–то причинам не забывал её. Тем более, что она сама была не из тех, которые сами выбирают ниву карьеры или круг знакомств. Она предпочитала, чтобы всё выбиралось бы за неё другими. А она бы тем временем, командовала бы их мыслями и чувствами.
Лёжа на кровати, всей силой своего воображения, она жила чужой жизнью. Вернее тем, чем эта жизнь могла стать, если бы её послушали, вняли её советам, оценили её дар предвидеть. И зачем ей это бренное тело? Ей бы родиться бестелесной, как Святой дух!
И ведь вовсе не случайно попала она когда–то, ещё в ту пору, когда была ученицей в лицее, в круг, толкующий Библию, за что вечно выговаривала ей Антония.
– Если хочешь делать людям добро, то лучше помогала бы папе в магазине, – говорила она Афанасии. – Он убивается, чтобы заработать нам на приданное. Агни ходит к нему по средам и пятницам, я – по понедельникам и четвергам. А ты могла бы посидеть с ним во вторник.
– Но господь не упомянул в своих заповедях никакого магазина, – возражала Афанасия, упрямо поджимая губы, а щёки её загорались багровым румянцем, – Господь велел нам любить ближнего своего!
– Вот и начни с самого близкого! Начни с отца!
Но Афанасия не хотела помогать. Она хотела только рассуждать: о любви к ближнему, о вере, о теоретической помощи. Любила ломать голову над какой–нибудь фразой из Священного писания. Спорить о том, как толковать ту или иную фразу. Мир, реальный мир, был слишком ничтожен для неё. Она могла бы сделать его иным. Но никто, кроме Фотиса, не хотел внимать ей.
Её Фотис! Добрый, хороший мальчик! Мог бы стать отличным писателем или журналистом. Но не того хотелось Афанасии. Ей нужно было, чтобы младший стал лучше старшего. И для этого существовал только один путь – сделать Фотиса художником.
Нелогичность задачи Афанасию не смущала. И сколько сил было потрачено, чтобы запретить рисовать первому, столько же употреблено, чтобы второй этому научился. И такая ничтожная деталь, как талант, не могла спутать планов этой диковинной матери.
Она верила в то, что скрупулезность и работоспособность вполне могут заменить талант. И даже, если бы весь мир собрался под её окном, чтобы осудить её за эту оригинальную мысль, то Афанасия просто рассорилась бы со всем светом.
Она была глубоко убеждена, что в этот мир, она, Афанасия, пришла исключительно для того, чтобы следить за порядком. И если она сама сворачивала с пути порядка, то вовсе не из–за собственных интересов, а из–за интересов Фотиса. Ибо, как не ему, Афанасия пожертвовала своим нежеланием любить?!
А раз, отказавшись от обета, она предалась любви, как пороку. И чем несчастнее, зависимее казался ей Фотис, тем больше любила его Афанасия. Она любила его за то, что он смотрел на неё беспомощно, как в те годы, когда был ребенком. Она любила в нём себя, всё то, чем она могла бы стать, но не стала. Она любила в нём свои мечты. Она любила в нём свою волю. Она любила его уже не как мать, а как дочь, любовница, жена.
– Ну, вот и все дела! – произносила, между тем, Агни, входя в комнату.
– Купила, что ли? – с подозрением покосилась на сестру Афанасия.
Вместо ответа Агни поставила на тумбочку упаковку с лекарством. Рука её дрожала. Молча, уселась она на край кровати. И взяв руку Афанасии в свою, попыталась заглянуть той в глаза. Но Афанасия отсутствующим взглядом уставилась на этикетку лекарства.
– Я должна сказать тебе …Афанасия!
– А?! – недовольно отозвалась та.
– Тоня умерла, – сказала Агни, и голос её дрогнул.
– От чего? – машинально спросила Афанасия, не отрывая взгляда от этикетки.
– От рака, – мягко напомнила ей Агни. – Ты же сама недавно упомянула её болезнь.
– Да, рак – дело нешуточное!
– Афанасия!!! Брось ты эту упаковку! Я говорю о нашей сестре!
Афанасия послушно отбросила лекарство и взглянула на Агни. Во взгляде её не было боли, а одно только удивление.
– Хочешь сказать, что умерла наша сестра Антония?
Агни кивнула. По щекам её текли слезы. Теперь обе молчали. И только часы отсчитывали чье–то время. Солнце за окном светило, разливая повсюду свой живительный свет. Но в комнату Афанасии не входил ни один его луч. Казалось, эта комната отказывается принять что–либо извне.
За двадцать лет её болезни дом превратился в своеобразную гробницу. Даже воздух в нём застоялся так, что здесь установилась независимая, присущая только этому дому температура.
– Наша сестра Антония! – повторила Афанасия, и её щёки затряслись в праведном гневе. – Она так и не позвонила мне! Так и не вспомнила меня! Целых три года! Целых три!
В полночь Афанасия вдруг проснулась, как от толчка. Ночь свалилась на неё внезапно всей своей тяжестью. Пульсирующая. Холодная. Злая. Шуршали по асфальту шины. Кто–то был жив. Ездил по улицам. Ходил по тротуару. Влажный шум улиц влился в застоявшийся ум Афанасии и вышел назад тяжёлыми мыслями.
И тогда, вытянувшись в одинокой своей неуютной кровати, Афанасия поняла, наконец, отчего так холодно бывает ей по ночам. Нашла нужное слово. Закрепила его в памяти. Но уже через мгновенье, забыла.