Даже не знаю, как это можно вообще рассказывать, с чего стоит начинать. Вообще, рассказывать такое нельзя. Я вообще-то целенаправленно рою себе яму. Вообще, у всех есть что-то, что нельзя рассказывать. И они вообще-то молчат. А я вообще-то нет. Хотя нет, мое "нельзя" - оно гораздо больше. О нем нельзя молчать. Вообще-то.
Но меня очень успокаивает то, что никто никогда не узнает мое имя. И имя моего мужа. У меня был муж. Чудесный муж. Талантливый муж. Немного жестокий муж. Но чудесный. Муж. До сих пор скучаю немного.
Я играла в фильмах ужасов, которые он снимал. Он снимал фильмы. Ужасные фильмы. А я была его актриса. Всегда в главной роли. Самая лучшая ужасная актриса.
Знаете, тупые фильмы, для подростков, там всем отрубают конечности злые монстры, а зрители пьют пиво и на страшных моментах целуются. И в конце красивая девчонка спасает своего парня от маньяка.
У меня все это было. Теперь нет.
Но я же девушка, чувствительная девушка, я хочу просто рассказать, как так все получилось. Я ни в чем не виновата, просто иногда так получается. У меня нет вины. Он сам так всегда говорил, а потом все-таки обвинил.
Я играла, хорошо и много играла. Только не тех отважных девушек, которые побеждают, а монстров. Я красивая. Но всегда только монстров. Он почему-то не видел, что я красивая. Я расчленяла и ела людей. Он так хотел. А зритель кричал от адреналина. А муж кричал на оператора, потому что он не снял крупным планом мое лицо в 10 сцене. А я кричала от радости, когда меня в фильме наконец побеждали.
Но это было дело очень интимное. Я не хотела, чтобы он видел, как я это делаю. Это мое грязное белье. А он - мой мужчина, который должен видеть меня чистой. Но он хотел видеть только это, грязное и злое, потому что он был киношник.
Потому что я правда это иногда, немножко, ну как сказать... делала. Не в фильмах, а по настоящему. Ведь нужно играть только то, что можешь себе представить. А муж знал про мой секретик. И помогал мне делать это незаметно. Потому что ему нужна была актриса.
Я делала это в кадре, не по правде, с муляжами, потому что он знал, что больше никто не сделает это так правдоподобно и... искренне. Потому что больше ни у кого не было реального опыта. А у меня был. Я немножко убивала людей. Но никогда не ела. Никогда. И не буду.
Он сказал, что это не страшно, что он все равно меня любит, что я от этого только лучше сыграю, что он все понимает. А потом сказал, что это страшно, и ушёл. Но если бы он так сразу сказал, я бы никогда не призналась ему в этом, и все было бы хорошо.
Чертов киношник.
Когда я была совсем маленькая, я жила с мамой и отчимом. Мама была немая. И, наверное, немного аутист. То есть, она всегда молчала, потому что немая, и аутист, потому что никогда не общалась со мной. Может, просто потому, что все, что она хотела сказать, мама писала на бумажках, таких розовых квадратных, которые ещё наклеивать можно. А я тогда ещё не умела читать. И мне она ничего не писала. Пару раз рисовала картинки, но рисовала она так, что было ещё непонятнее. А отчим меня не замечал. Они часто сидели вдвоём, она писала, а он отвечал, но тихо-тихо, чтоб я не слышала. Наверное, они говорили о чем-то неприличном.
Я больше всего мечтала узнать, что они думают. Обо мне, друг о друге. О чем думает отчим, когда мама приготовит ему котлеты. О чем думает мама, когда он кладёт ей руку на коленку. Что они думают обо мне. Но я не знала.
А потом приехала женщина и сказала мне, что это нездоровая обстановка, когда с ребёнком не общаются, и забрала меня в детский дом. Там все разговаривали. Кормили маргарином. Говорили все хорошее. А потом делали плохое. И тогда я поняла, что говорить - не достаточно. Надо знать, что человек думает. И тогда я увидела мультик, где роботам переставляли мозги, и они менялись личностями. И тогда я решила, что если достать человеку мозг и рассмотреть, можно узнать, что он думает о тебе. Я просто очень хотела знать, просто знать. Но никто не хотел мне рассказать.
Но я не стала пробовать это сделать. Я просто подумала, что можно было бы. Но не стоит.
В 10 я полюбила мальчишку. Он был рыжий и всегда кидал в меня футбольным мячом. Это было больно, но мне нравилось. Ведь каждый любит, как он умеет. Он умел так. А потом я мазала зеленкой синяки и показывала ему. А он улыбался. И давал потрогать мяч. Больше никому он не давал его трогать.
А потом я увидела, как он даёт потрогать мяч моей соседке по комнате, а ещё гладит ее по коленке, хотя на ней не было синяков и зеленки, и тогда я поняла, что он обманул меня. На самом деле он не любил меня. Ему просто нравилось, что я из-за него хожу зелёная. И я решила понять, чем она лучше. Ее же любят. Даже не зеленую. Но она засмеялась и не сказала мне ничего. Опять неизвестность, опять непонятность. Но я не выношу неизвестность.
Я подошла к ней вечером, насыпала в стакан фанты много-много снотворного, которое лежало в левом ящике, в мед кабинете, принесла ей. Потом дотащила ее до туалета и попробовала проковырять дырочку в ее голове, чтоб прижать ухо и услышать, за что он ее полюбил. Но было слишком много крови, и я не услышала. Потом прибежали люди, начался шум, разборки, ее увезли в больницу, а меня перевели в другое место. Наверное, он ее потом навещал в больнице. Наверное, ее вымазали зеленкой и она стала даже лучше меня.
В другом месте было все то же самое, но люди построже. Там были ребята, которые, проходя мимо меня, все время смеялись, но не говорили, почему. Они просто проходили мимо и смеялись, каждый день. Как-то я нашла их пьяными во дворе, под липами. Я взяла острый булыжник и аккуратно проковыряла большие дырочки у каждого в голове. Вышло 8 дырочек. Там была белая густая штука, похожая на зефир. Я ковырялась в ней, и мне казалось, что она тоже смеётся, тоже что-то хочет мне сказать, но я никак не могла понять, что. Я решила, что надо научиться понимать, что у меня получится, что это очень сложно. Я наконец-то смогу узнать все-все-все! Больше никаких тайн!
Я так хотела это понять, что стала делать это очень часто. Очень ловко. Очень аккуратно. Очень быстро. Потом вытирала руки влажными салфетками.
Но я не понимала, и мне хотелось пытаться больше и больше. Потому что если долго мучиться - все непременно получится.
Иногда я плакала, потому что не понимала. Иногда мне казалось, что я начинаю понимать, и я смеялась. Я пыталась, и пыталась, и пыталась.
И вошла во вкус. Мне понравился сам процесс. Мне нравилось доставать этот белый зефир, спрашивать его, и слышать в этом чавканье ответы на все вопросы. Я стала зависеть от этого, как наш сторож от сигарет.
Когда я выросла, я поняла, что делаю очень опасные, плохие вещи, но я не смогла запретить себе. Это была навязчивая привычка. И от неё нельзя закодироваться. Мне иногда становилось противно. Я жалела тех людей, ведь они больше никогда не будут ходить, говорить. И жить.
Но я не могла перестать, мне нужно было все знать. Я чувствовала себя пустой, если не узнавала. От меня ведь всегда что-то скрывали. Потому что я глупая, я не пойму? Но я все пойму, пожалуйста, дайте мне шанс. Чем вы такие особенные, что вам можно знать, а мне - нельзя? Чем вы круче?
Потом я встретила своего мужа. Озабоченный маньяк киношник. Ему было плевать, что я делаю, ему нужна была особенная актриса. Когда он узнал, чем я занимаюсь, он сказал "бляяяяять, я нашёл девчонку, которая не будет делать из себя вампиршу из Ван Хельсинга, она реально знает, как это происходит, Станиславский, твою мать!"
Я очень обрадовалась и согласилась сниматься. Мы сняли самый страшный фильм.
Потом пошли отмечать. Он отвёл меня в кофейню, мы сидели в обнимку и ели чизкейк. Я сказала ему, что делаю это только с очень плохими людьми, с бомжами и собаками. Я наврала, потому что не хотела его испугать. Он сказал, что понимает. Сказал, что я чокнутая, смелая и хорошая актриса.
Потом он целовал меня в макушку. Потом в щеки. Потом в губы. Потом в живот. Когда он так делал, я чувствовала, что знаю все на свете. Потом мы жарили зефир.
Потом мы жили вместе. Утром валялись в кровати, вечером снимали. Иногда мне снова хотелось делать то самое, но только по привычке, как курить, потому что я думала, что наконец все знаю. Потому что он тоже клал руку мне на коленку, как отчим маме.
Он был большой, тёплый, очень большой. Я бы никогда не смогла его расчленить, даже если бы захотела.
Но потом он стал запираться на ночь в другой комнате, "на всякий случай". Стал молчать. Тогда я сказала, что хочу знать, что у него в голове. Я просто хотела знать, я бы никогда не сделала ему больно. Но он испугался, такой большой и испугался, и запер меня. Потом отвёз куда-то на окраину и уехал. Оставил часть денег за фильмы.
Потом мне сразу же сильно захотелось. Опять делать это. Узнать, почему. Я трогала зефир двух бомжей, одной девушки на станции, двух подростков в парке. Я не могла прекратить это сама.
Но потом мне стало страшно. Милые люди, милые мечты, милый розовый и белый зефир, который так долго, так тихо лежал в их черепушках. И который уже никогда не заставит их шевелить руками и ногами и есть чизкейки.
Стало грустно, стало одиноко.
Я решила никогда не делать этого больше. Я ушла в лес. Я сидела на упавшем дереве и скребла руками кору, чтобы не хотеть делать этого больше.
Тогда появился какой-то упоротый паренёк. Он был с друзьями на шашлыках и ушёл искать грибы. Он смеялся и спотыкался о ветки. У него был большой нос, которым он протыкал землю, когда падал. Мне так понравился его нос.
И тогда случилось самое страшное. Это был чудесный упоротый паренёк. С чудесным носом. Но я хотела увидеть его зефир. Потрогать его зефир. Но тогда он бы никогда не засмеялся. Я заплакала. Я сказала, чтобы он ушёл. Иначе я достану его зефир.
Он засмеялся и сказал, что покажет мне другой зефир.
Он был очень тёплый и пах дымом. Он упал на меня, придавил всем телом к земле и стал ерзать вверх и вниз. Я поцарапалась о ветки и вспоминала царапины от мяча мальчика из детства.
Я не хотела больше расчленять. Я хотела просто лежать под ним и слушать пыхтение. Он был пьяный, такой глупый. Мне нечего было узнавать. Все было так просто. Так спокойно. Так тепло и глупо.
Я больше никогда не буду виновата. Я больше никого не уничтожу. Я хорошая девушка. Нежная и хрупкая. Я никому не сделаю больно, теперь вокруг будет только чистота и свет, все будут жить дальше и есть чизкейки! Как же это хорошо.
Когда человек в прошлом сделал много плохого, у него часто появляется чувство вины. У меня было огромное, ужасное чувство вины. Но я не могла сама наказать себя. Я боялась боли. Но когда тебя насилуют, это тоже в некотором роде наказание, да? Он наказывал меня, он причинял мне боль. Я больше не маньяк, не монстр, не актриса. Я жертва. Как же это хорошо.
Потом мы спали у потухшего костра. Ночью он встал и посмотрел на меня. Спросил, буду ли я обращаться в полицию. Почему он так сказал? Мне опять захотелось сделать с ним то самое. Если бы я сделала это, я бы уже никогда не смогла забыть его. Но я так хотела. Но я так не хотела. Я так хотела не хотеть.
Зачем нужно хотеть, когда ты хочешь просто лежать и ничего не хотеть. Ничего не знать.
Он вырубился. Я взяла камень и потянулась к его голове. Положила на неё руки. У него были такие жирные, немытые волосы, в них ползали божьи коровки. Чудесные волосы. Я с отвращением отдернула руки и стала самой счастливой. Мне не хотелось смотреть его пьяный, немытый зефир.
Я выбежала из парка к ларькам. На них были наклеены плакаты нового фильма. Моего нового фильма, про страшную маньячку. Как же он хорошо снимал меня. Муж. Чудесный муж. Но он сам так решил. Я бы не смогла его переубедить. Он просто не понял, какая я. Как я берегла его. Он решил, что я чокнутая, но, на самом деле, это была всего лишь плохая привычка...
Я сорвала все плакаты и вернулась на наше место, в чащу. Он лежал, свернувшись калачиком и сопел. По его шортам ползали муравьи. Я легла рядом. Представила, как ковыряю его череп. Не получила удовольствия. Облегченно выдохнула. И стала вслух читать сюжет. Потом вспомнила сюжеты других моих фильмов. Потом не моих.
Когда я рассказывала, я чувствовала, что знаю что-то несоизмеримо большее, чем может быть у него в голове. Потом я сочиняла, и чувствовала, что как бы он ни думал про меня, он никогда не узнает самого главного. Самого страшного.
Кажется, мне больше не нужен их зефир.