Белое платье упорхнуло. Под его белизной исчезла спинка стула. Марина поправила тонкие складки и полушепотом пропела свою любимую Ахматову: «Любовь покоряет обманно, Напевом простым, неискусным. Еще так недавно и странно ...». Музыка слов завораживала.
Легкий ветерок качнул ветку сирени. Ее верхушка, осыпанная гроздьями цветов, приветливо звала заглянуть в даль, в облака. А она, эта бесконечная синь весеннего неба, была свежа и прекрасна. Как жизнь. Как любовь. Как стихи.
Он был молчалив. Немногословен. Даже когда читал. Его голос, сильный, ровный, подхватывал, уносил, качал, убаюкивал. Хотя слова были просты, но их ритм был светел и добр.
Они познакомились на очередной тусовке литклуба. Марина здесь была новичок. Робела. Но любопытство придавало смелости. Хотелось посмотреть, услышать, узнать, кто они, эти местные знаменитости. Послушать их. А, может, и сравнить с тайной пока для всех своей лирикой. Но больше всего хотелось просто быть среди них, считать себя их частью. Это было приятно. Это было почетно. Это было интереснее, чем в стихах. От этого кружилась голова. Это была жизнь. Ее жизнь.
-Ну как тебе здесь? - невольно дернулось плечо, так как борода защекотала. Но борода была красивая, густо-черная. Это тоже было поэтично. Как и его взгляд, сини-синий, напоминающий манящую даль утреннего неба.
- Нормально.
Нормально было все. Пока читали стихи, смеялись, шутили, пикировали. Нормален был и он. Глаза такие изменчивые. Только ради них можно было познакомиться. Такие задиристые, порой только на миг вдруг становились печальными. Именно в этот миг она понимала его, жалела его, любила что-ли.
Помятые брюки, вялая походка, нечищеные ботинки. Странно. Почему она вспомнила о них только сейчас?
Поправив воротничок, Марина наклонилась к зеркалу и подмигнула. И тут же рассмеялась. Детская привычка. Строить глазки у нее всегда получалось лучше, чем у подруг. Они ей страшно завидовали. Приятно вспомнить детские забавы. Это всегда поднимало настроение. Вот и сейчас оно было прекрасным.
-Привет, беленькая...
На этот раз людей было поменьше. Да и собрались не такие уж знаменитости. Спорили, правда, шумели, как всегда. А он нет.
- Скучно. Пойдем.
Так получилось, что мир, о котором она мечтала, воплотился в нем. Приятен, предупредителен, вежлив. Не такой, как одноклассники, и не такой испуганно- зажатый, как этот сосед, Сережка,тоже издалека смотревший на нее влюбленными глазами и краснеющий постоянно при случайной встрече.
А он не такой. Он высокий, красивый, как манящая даль синего неба.
На очередной тусовке она уже не дрожала и не вздрагивала, испуганно напрягаясь при каждом обращенном к ней вопросе или взгляде. Вместе со всеми смеялась над анекдотами. Не отказывалась и от рюмочки вина. Подумаешь, рюмочка маленькая, какие мелочи. Зато какие люди! Артист драмтеатра, журналист, художник, ый местный поэт, даже проректор по научной части. И два местных писателя, где-то, когда-то, что — то даже опубликовавших. И она. Правда, как подруга. Но не хуже этих девочек вертлявых с культпросвет училища.
В тот раз что-то засиделись. Часть гостей разошлась. На кусочке протертого паласа общежитской комнаты томно танцевали две пары. Музыка, чудесная, тихая, убаюкивала, звала, напоминала ахматовские строки.
Ее вырвало. Наклонилась над умывальником. Ополоснулась холодной водой. Посмотрела на часы. Полночь. Тщательно вытерла глаза. Вгляделась. Из грязного зеркала на нее смотрел та же девочка, те же три завитушки слева, также покачивались маленькие сережки, те же глазки. Блестящие, спокойные и сухие. Слез не было. Обиды не было. Спокойно билось сердце.
-Дура! Какая дура!
Одевалась. Старалась не смотреть на то что было им. Это нечто, двуногое, бледно-белеющее в лунном свете с худыми длинными ногами уже курило. Папиросный огонек, как ей показалось, ехидно подмигивал, тускло освещая скудную длинную козлиную бороду.
- Тебя проводить?
Ей опять стало тошно. То ли от вина, то ли от голоса этого скучающие-равнодушного. Мурашки по коже, когда вспомнила эти липкие противные губы.
Тихо закрыла дверь. Старалась не стучать по старым деревянным лестницам. Вздохнула только увидев ночное звездное небо. Забыть бы это идиотское действо, оставив его навсегда там, за этой обшарпанной дверью.
И оставила. Навсегда. Оставила его. Мечты свои тоже. Оставила себя там. Бестолковую. Глупую. Оставила навсегда.
В ее жизни ничего не изменилось. Все было также как всегда. Все было также, как у всех. Все шло своим чередом. Только она уже не плакала над стихами Ахматовой. Просто иногда замрет сердце, забьется чаще от очередной проникновенной ахматовской строки. Своих она уже не писала. Никогда. И от наивных ухаживаний соседа Сережки не бегала. Не винила и себя за ту нечаянную первую первую увлеченность, свою первую любовь.
Она была красива. Молода. Энергична. Тонко со вкусом одевалась. Любила красивые вещи. Она знала, как добиться успеха. Много работала. Пришел успех. Пришел достаток. Пришло уважение. Она добилась того, чего и хотела, сказала свое слово и в науке. У нее было все, что надо современной деловой женщине: семья, успех, достаток.
Но. Она только начинала после кандидатской преподавателем в институте. Литфак педагогического — ее давняя детская мечта стал реальностью. Знакомые имена классиков отечественной и мировой литературы — ее стихия.
Его она встретила случайно после одного из своих семинаров, организованном ею в порядке эксперимента прямо городском парке. Столько лет прошло. Все забыто. Все прощено.
Он появился перед ней неожиданно. У нее подкосились коленки, когда вдруг перед собой увидела так близко эти бездонные синие печальные и такие немые глаза.
-Привет, беленькая!
Она думала об этой встрече. Ждала. Боялась. Не хотела. О! Она знала, она все эти годы знала, что ответит. Были приготовлены слова язвительные и убийственные, чеканные и острые, как кинжал, гладкие и разящие наповал, как осиновый кол, яркие и блестящие как серебряная пуля, шутки, язвительные, убивающие наповал на всю оставшуюся жизнь. Наповал. Только наповал. И на всю оставшуюся жизнь. О! Она знала, что сказать! Носила слова эти в раскрытой кабуре, как ей казалось, непримиримой ненависти. В конце концов, она литератор, и еще в студенчестве блистала на сцене своими ораторскими способностями. Их спектакли собирали полный зал. Какая мелочь, всего — то три отличнейшие фразы, так небрежно и пренебрежительно-уничтожающе с легким прищуром брошенные прямо ему в лицо, в его бороду, в эти пустынные синие глаза:
- Милостивый, государь! Я что-то Вас никак не вспомню!
Но вылетели чеканные слова. Забылись. Куда делись? И она, неожиданно для себя, вдруг бросила, не останавливаясь:
- Козел!
Больше они не виделись. Она знала, что он так нигде и не опубликовал свои романы. Не получился и бизнес с издательством. Опустился. Пил. Нюхал. Дошел. Бродяжничал. Жизнь изучал. Шляется где-то. Говорят, бомж. А ей — то какое дело?
Звонок. Порхнул на золоченую табуреточку белоснежный фартук. Надо открывать. Сына из школы муж встречал. Бежит, открывает. Обнимает сына. И легкий поцелуй Сергея приятен, потому что привычен.
У них все нормально. Как у всех. Хорошая работа. Уважение коллег. Хорошая квартира. Хорошо учится сын. Все прекрасно. Как прекрасен этот балкон, куда она вышла на минутку. Как прекрасно это по прежнему манящее синее весеннее небо и ветка сирени, зовущая вдаль, в юность, в ту, весеннюю далекую, когда звучали стихи. И это, его задушевное «беленькая». Так ее больше никто никогда не называл.
Она приоткрыла окно, потрогала цветы сирени. Надо же, до второго этажа доросла.
-Буря мглою небо кроет- декламировал сын.
-Совсем как он, - подумалось машинально. - Монотонно, громко, сосредоточенно и руками также смешно машет.
- Как он. - задумчиво повторила она, продолжая гладить ветку сирени.
Жарились на кухне котлеты, свистел чайник, булькала в кране вода. Так никто и не услышал ее тихого и печального:
-Козел!
Александр Гарцев.
1993 год