Мне было восемь лет. Жил в деревне вместе с братом, отцом и матерью. Жили - не тужили. Домик на окраине, куры, гуси, утки, корова, овцы. Всё, как в настоящей деревне. Даже кривая дорога под горку, а за ней похожая на пирамиду, навозная куча и ковыряющиеся в ней куры.
Как все, в общем, жили. Как- то жарким летним вечером я сидел на крыльце и делал из дрючка ивы и сапожной дратвы самый настоящий индейский лук.
Читать я научился на свою беду рано, ещё до школы. Бабушка научила. По часослову. Книжками про индейцев меня снабжал дядя Вася. Жил у нас в деревне в соседях один добрый дядька. Вот его и звали - дядя Вася. Он был лысый, толстый и некрасивый. Потому, наверное, жена его и бросила. Забрала двоих детей и жила с ними в другой деревне с другим дядькой. Дядя Вася, наверное, очень по ним скучал, потому много пил водки и много времени проводил с деревенской мелюзгой.
К нему мы тянулись, так как почти у всей ребятни отцы или сидели на зоне, или работали где - нибудь на «шабашке». Многому он нас научил. Многое рассказывал. Потому, что не «шабашил» и не сидел в тюрьме. Поэтому и книжек много читал, потому и знал многое. И про звёзды, и про самолёты, и про Северный полюс, и про Антарктиду. Даже про Бога и североамериканских индейцев. Во!
Бывало, пьяный киномеханик закрывался в кинобудке, сам себе играл на гармошке и орал песни. Поорет, поорет немного, потом в микрофон через колокол на крыше клуба на всю деревню нетрезво объявит бородатую шутку: «Кхе-е, кхе-е… Кина не будет! Киньщик пьян! Я вам лучше песню спою». Из колоколов слышался звон битого стекла, глухой удар, потом громкий храп. «Кина» точно не будет!
Тогда мы все собирались у дома дяди Васи. Он настраивал, похожий на пушку фильмоскоп и на известковой стене барака прокручивал диафильмы. Мы по очереди читали надписи к картинкам. Тот, кто ошибался, тому хором подсказывали. Дядя Вася никогда не ошибался. Читал весело, когда надо было смеяться и грустно, когда надо было грустить. Бывало, мы смеялись, а у него текли по небритым щекам слёзы. Было интересно.
Но это касается рассказа только поскольку - постольку. Это чтобы сказать о дяде Васе, каким он был - тихим, добрым и умным. Но рассказ, в общем – то, не о нем, рассказ - про его петуха. Так этот петух вообще был противоположностью дяди Васи. Петух был злющий дурак и дурацкий горлопан. Но кра-а-асивый! Перья на хвосте, будто головной убор самого главного индёйского вождя. Взгляд орлиный, гребешок на бок, как чуб казачий. Вокруг шеи на пёрышках блистало золотом и серебром! Алмазами и жемчугом, всеми цветами радуги переливалась птичья красота! Только шпоры были кривыми и грязными, а под хвостом висела грушей сухая какашка.
Дядя Вася звал его Чингачгеком. Это чтоб смешно было всем вокруг. Петухом он гордился и высоко ценил его необыкновенную красоту. Как-то раз, когда петух топтал соседскую курицу, дядя Вася хозяину курицы, а это был мой отец, предъявлял счёт:
- С тебя, Лёха, за улучшение породы твоего куриного стада рупь да пятак. А за эксплуатацию производственного агрегата Чингачгека ещё и пряник.
Итого, рупь восемьдесят одна копеечка.
- Во, ёлки - моталки! Мало того, что ты, Васярка, за своего засратого кавалера, как за колхозного бугая дерёшь, так ещё и считаешь по – еврейски! Булгахтер хренов! Рупь да пятак у тебя рупь восемьдесят с поросячьим хвостиком выходит! У тебя пятачок, чего, резиновый что – ли? И петух, он чего, как инфузория туфелька почкуется делением на два, когда моих кур дерёт? Это я с тебя должен тогда брать в два раза больше за невинность моих хохлушек!
- Эх Лёха, Лёха!!! Это у тебя мозги даже не резиновые, а как у той инфузории туфельки! Петух – то, может, почкуется делением, но и трудится за двоих. А у тебя с делением, как у него с гигиеной… Э-эх! Сутенёр ты курячий! Матяматик, блин! Сколько в сельпо пол-литра белой стоит?
- Ну, 3-62! А чо?
- А хрен через плечо и арбуз за пазуху! Подели – ка эту сумму на два.
Батя морщил в великих трудах лоб, скрёб пятернёй затылок, шевелил губами:
- Так, так, так…это значит…м-м-м. Это-о-о зна-а-ачит…Толька, а в целковом сто копеек? – придурялся отец.
- Да! В трёх в три раза больше – ответил я.
- Это сколько, а? А-а! Триста! Да ещё четыре пятиалтынных, два гунца и почти алтын без двух копеек… Всё это лопапам… Это будет…Толька, сколько это будет?
- Рубль восемьдесят одна копейка, пап.
- Вась, рупь восемьдесят одна.
- Молодец, Ляксей! Ложи капитал на бочку.
Батя долго рылся в гомонке, в карманах. Вытащил мелочь, сдул махорку, посчитал, потом спросил:
- Сын, дай копейку, а.
Когда он доставал деньги из кармана, то уронил монетку в траву. Я встал на колени, раздвинул траву, у корней одуванчика взял двухкопеечную монету и протянул отцу.
- На.
- Сдачу получи конфетой, – и протянул мне ядовито - жёлтую ириску. С размаху шлёпнул горкой мелочи о крыльцо.
– Ну вот. На, Василий Батькович, за яйца твоего петуха. Только я не понял: Петька на четвертинку что – ли потрудился?
Василий хитро посмотрел на отца, с важностью ответил:
- Уже на поллитру, – кивнул в сторону петуха. Тот сидел верхом на пеструшке и воинственно драл её клювом за холку.
- Не, не, не! Устроили мне тут селекционную станцию! Тоже мне ударники интимного труда! Хоть всех кур вместе с индюшками перетопчите, а денег больше нет! Тоже мне.. эти..блин!.. - батя сопел, кипятился. Лицо стало красное, – гады!
Хотел было сгрести кучку монет обратно в карман, но сосед остановил его:
- Не шкварчи! Вправь зенки на место, а то вывалятся! Сегодня у меня и у Чингачгека день рожденья. На! – он размахнулся, как отец, и шлёпнул ладонью о крыльцо. Когда он убрал руку, на досках лежали две мятые трёшки, – твои курочки потрудились на славу! Ублажили петушка на три раза по рубь восемьдесят!
У отца голос с истерического крика сошёл на шёпот. В горле запершило.
- Толька! Сколько будет три раза по сто восемьдесят один, плюс сто восемьдесят один?
- Семь двадцать четыре, пап!
- Ни хрена себе! А семь восемьдесят одна минус семь двадцать четыре?
- Пятьдесят семь.
- Так! Это лишнее, – он начал было отсчитывать из кучки, чтоб положить остаток в карман.
- Погоди, не суетись, счетовод. Там ещё хватит на пару пачек «Севера», спички и на булку хлеба для именинника. – он показал на швыряющегося в навозной куче петуха. – Слётай в сельпо! Не именинникам же бегать в шинок за «вон чем». И шементом!
Батя без разговоров сгрёб деньги и пошел на другой конец деревни в магазин.
Дядя Вася подошёл ко мне. Я сидел на корточках у забора, в ногах лежали сухие камышинки с намотанными на концах кусками проволоки. Вроде как наконечники для стрел. Я согнул ветку ивы в дугу и натягивал тетиву.
- А ты, чем занимаешься? Лук делаешь? Хороший лук получился, как настоящий! Вот только стрелы, - он взял камышинку с проволочным набалдашником в руки, - без настоящего наконечника и перьевых стабилизаторов полёта не настоящими будут. Давай, Толян, пока батя в командировке, смастырим наконечники и стабилизаторы. Притарань консервную банку, куриные перья, нитки, плоскогубцы, молоток и старые ножинцы.
Я быстро принёс всё необходимое. Дядя Вася вырезал из банки жестяные треугольники, свернул их в маленькие кулёчки. Постучал молотком, чуть приплющил и одел на камышинки вместо проволоки эти жестяные воронки. Разрезал ножницами вдоль и по серёдке пёрышки, примотал ниткой обе половинки на хвост стрелы. Получились настоящие стрелы! С острым наконечником и белыми перьями на другом конце камыша. Даже лучше и настоящее, чем мною сделанный лук!
- Теперь испытаем наше орудие.
Дядя Вася взял лук и стрелу, натянул тетиву, прицелился и выстрелил в висевшую на стене сарая соломенную шляпу. Стрела пробила шляпу насквозь и глубоко застряла в саманном кирпиче.
- Вот так вот! Индейцы просто плачут и рыдают, что у них нет такого бронебойного стреломёта! – гордо сказал он, - на.., в людей не целься, тем более не стреляй. В лягушек можно и в сусликов можно, в людей нельзя.
Тем временем, щеголяя оттопыренными карманами брюк, с буханкой хлеба под мышкой, в конце уличного порядка показался отец.
- Вот и гонец! Принеси стаканчики, соль и огурец. Или два огурца.
Я принёс из дома стаканы, кусок сала, огурцы, нож и положил всё это на застеленные газетой доски крыльца. Дядя Вася порезал сала, покрамсал на дольки огурцы, откупорил бутылку, разлил по полстакана и сказал тост:
- Ну-у! Давай!
Потом, спохватился:
- Во, блин! Про самого главного добытчика то и забыли!
Схватил буханку хлеба, разломил пополам, выскреб мякушку, мелко накрошил посреди двора и полил крошево водкой.
- Цыпа, цыпа, цыпа, цыпа.- позвал он.
Петух резво подбежал к именинному столу. Скосил грозный взгляд на крошки, быстро расшвырял их кривыми шпорами по двору и стал особым клёканьем зазывать кур. Те услышали и подбежали к разбросанному угощенью. Подходя к крошке, петух подзывал одну из куриц, и та, казалось, с особой благодарностью склёвывала пьяный хлеб. Потом звал другую несушку. Потом третью… И так, угостив всех кур, петух так и не притронулся к еде.
- Кавалер! Гусар! Командир! Отец родной!- комментировал дядя Вася, -
смотри, Алёха, джентельмен! Сам не ест, бабам скармливает. Во как фасон держит, етит твою мать! Бережет слабый пол, чтоб крепчали и род продолжали. Мозги птичьи, а мысли великие! Смотри, что вытворяет!
- Спаивает он их, вот что вытворяет твой хитропупый генералиссимус! - ответил отец, – это чтоб развязнее были и податливее.
И правда, скормив курам политый водкой хлеб, петух снова удалился на навозную кучу. Забрался на самую её макушку и, громко захлопав крыльями, хрипло прокричал: «Кукуррвыыыы». А куры, осоловело прикрыв желтыми пленками глупые глаза, спотыкаясь и падая, бестолково толклись по двору.
- Это он их угостил! И мы давай угостимся. На чём я остановился? Ах, да!
Ну-у! Давай!
– За твоё здоровье, Васёк! - сказал батя.
- И за Чингачгеково! – еле выговорил Василий. Они чокнулись, выпили, закусили. После первой и второй, как говорится, промежуток небольшой. Налили ещё. Я смотрел на пьяных кур, подвыпивших мужиков и мне хотелось обратить внимание отца на себя. Я взял в правую руку несколько оперённых стрел, в левую лук и важно, как петух на навозной куче, прошелся взад – вперёд перед взрослыми.
- Улю-лю-лю-лю-лю-люлю!!! – я громко прокричал воинственный клич североамериканских индейцев, поднял обе руки с оружием к небу и несвязно, но визгливо крикнул: «Хау! Я всё сказал!».
- Молодец! – улыбаясь, сказал отец.
- Венету – вождь апачей! Нет, Зоркий Сокол! А ну, стрельни - ка в небушко, как в копеечку. Сотвори праздничный салют в мою честь и в честь Чин…Чун…Чан…петуха!
Я встал в позу олимпийского чемпиона, заправил стрелу. Натянул лук. И только после этого медленно поднял его, нацелил острие стрелы в самую серёдку голубого неба.
Дядя Вася басом, как Левитан в радио, сказал:
- Начинаем обратный отсчёт,– он будто дирижёр изящной палочкой взмахнул кривым огурцом, и они вместе с отцом начали с десяти:
- Десять, девять, восемь, семь…,- мне уже трудно было держать натянутую тетиву, - шесть, пять, четыре, три...,- мои руки затряслись от напряжения, пальцы онемели и побелели, но цепко держали стрелу, – два, один, пуск!
Тетива вжикнула, и стрела беззвучно устремилась в небесную синеву. В лучах жаркого солнца золотом блестел жестяной наконечник. Накрахмаленными платочками ослепительно блестели перьевые стабилизаторы. Снаряд, разрезая упругий воздух, ракетой рвался в далекую даль и, казалось, он никогда не остановится, а ворвётся в безвоздушное пространство, долетит аж до самого Юпитера, да так и останется на его орбите искусственным спутником!
Но стрела, забравшись довольно высоко в поднебесье, вдруг стала терять свою стремительность. Не меняя вертикального положения, она замерла и на несколько секунд зависла в звенящей тишине, будто в невесомости. Потом наконечник потянуло обратно вниз и, постепенно набирая скорость, стрела устремилась к притягательной земле. Даже в её падении была своя завораживающая красота!
Мужики, приставив ко лбу ладошки, следили за полётом стрелы. Пьяные куры бродили по двору, будто матросы по шатающейся палубе. Распушив свой прекрасный хвост, на верхушке навозной пирамиды, хрипло горланил раскрасавец петух. Будто гордый индейский вождь, запустивший стрелу мира в страну предков, я стоял сложив крестообразно на груди руки и, мужественно выпятив нижнюю челюсть, умно молчал. А стрела продолжала красивейшее падение к матушке – земле.
- Красота! – благодушно и умиротворённо в один голос сказали дядя Вася и отец.
– Наливай, Лёха!
Петух вдруг, заголосил так, как никогда не пел. Звонко, четко проговаривая своё «Кукареку». Не «куры курвы», а именно «Ку-ка-ре-ку». Как в сказке!
Дядя Вася сказал удивлённо и восхищённо:
- Первый раз слышу от него такое!
Петух, будто услышал похвалу и пуще прежнего, ещё четче выговаривал свою песню. Потом и третий раз было начал…
- Ей Богу, первый раз так голосит!
Петух поднялся до высокой ноты, но его чистый голос резко оборвался.
Вдруг образовалась глухая такая, предгрозовая тишина.
- Вот, ей – ей! Первый раз! – восхищался Василий.
- И в последний…, - печально подытожил отец.
Стрела закончила свой триумфальный полёт. Позолочённым наконечником проткнула роскошный гребень, размозжила голову петуха и застряла в навозе. И лежал на верхушке пирамиды, будто бабочка пришпиленная булавкой, распластав чудесные свои крылья, наш деревенский красавец и дамский угодник петух Чингачгек.
Я думал, что дядя Вася и меня пришпилит этой же стрелой к навозной куче. Но всё обошлось. Петуха тут же ощипали, выпотрошили и сварганили шулюм. Допили вторую бутылку уже под достойную закуску. Помянули петушка так же достойно, со слезами.
Дядя Вася всё – таки нашёл себе вторую половину. Народили ещё двоих сыновей. Первенец выучился на инженера в авиационном институте, теперь работает дюже секретным работником на Байконуре. Второй летает на бомбардировщике в дальней авиации.
Отец и Дядя Вася уже ушли в мир иной. Но так же, как Чингачгек, на высокой ноте. Василий геройски сгорел, спасая колхозных бурёнок от пожара. Батя помер от любви. На самом деле. Он всю свою жизнь любил мою мать. Хоть они и были в разводе. Когда батя получил телеграмму о её смерти, он помыл ноги, побрился, одел белую рубаху с галстуком, костюм, поставил на стол фотографию мамы, сел в кресло, поглядел на неё, поцеловал и помер.
Петухами деревня славится до сих пор. Красивыми и горластыми. Чингачгек оказался, и правда, плодовит за двоих. Порода! А я так себе! Как был в детстве фантазёром и мечтателем, так им до старости остался. Вот сижу, мечтаю, бумагу мараю, и мне кажется, что прав народ - мечтать не вредно и приятно.
Вот такая она деревенская жизнь. Просто сказка!