Передо мной стоял высокий худощавый парень. Едва знакомый парень встречал меня у дверей концертного зала. Я несмело улыбнулась и зашла за ним внутрь, на ходу стягивая кофту. Он молча шел впереди меня.
— Никого еще не было?
— Не было, — ответил он, не оборачиваясь.
Он не смотрел на меня, рылся в каких-то бумагах, разложенных на сцене. Поправляя волосы, я тайком изучала его. Широкоплечий, но стройный, он был похож на сотню молодых людей, которых мне приходилось видеть прежде. Но руки были иные. Тонкие, словно женские, запястья, гибкие ловкие пальцы. Смуглая кожа чистая и ровная. Он был музыкант. Пианист.
Почему-то мне казалось, что этот музыкант очень холодный человек. Без тени улыбки он искал что-то в бумагах, не обращая на меня внимания. Не было в нем заметно ни живости, ни вдохновения. Я переняла это настроение и тоже молчала.
Нам предстояло вместе работать. Намечался концерт, и мы взялись за постановку танца. Группа состояла из множества разных людей, разного возраста и разных увлечений. И танцоры, и художники, и певцы, и спортсмены. И этот пианист.
Я взглянула на часы.
— Пора бы уже кому-нибудь появиться.
— Пора бы.
Меня убивала его холодность и немногословность. Я не могла понять, он всегда такой или это просто неважное настроение с утра. А возможно он просто не хотел идти на контакт со мной.
Я прошлась по залу, желая убить время. За окнами бликами в лужах переливалось солнце, весна быстрыми шагами врывалась в город. Мне хотелось поскорее выбраться из этого душного зала на улицу, вдохнуть теплый солнечный воздух, пройтись по влажным тротуарам веселого воскресного города. Но вместо этого – репетиция, ожидание, угрюмый пианист.
Я снова потихоньку взглянула на парня. Он оставил свои бумажки и спокойно сидел на краю сцены, глядя в окно. Я невольно залюбовалась его расслабленным лицом с тонкими бледно-малинового цвета губами, высокими скулами и зелеными глазами, неярко блестящими на солнце, льющемся через больше окна. Он неясно морщил нос, словно задумался над какой-то мыслью, уже давно не дающей покоя его разуму.
Я медленно ходила по залу, изредка взглядывая на невозмутимого юношу, сидящего на сцене в солнечных лучах и задумавшегося над одному ему известным вопросом. Мне всегда нравилось смотреть на красивых людей, и сейчас мне хотелось взять фотоаппарат или, если бы я умела рисовать, холст и краски, чтобы запечатлеть эту живописную картину. Я улыбалась своим мыслям, наслаждалась звуком своих шагов, эхом отзывающихся от высоких стен, про себя напевала мелодию из старого фильма. В голове моей была тишина, солнце в ярких желтых, оранжевых и красных сияющих обручах и образ красивого светлого пианиста, смотрящего в окно.
За бесцельным хождением по залу прошло 15 минут. Внезапно тишину разорвал его тихий, но резкий голос:
— Не ходи, пожалуйста. Ты перед глазами мельтешишь, ногами топаешь и мешаешь мне запоминать.
Я остановилась в противоположном от него углу зала. Он не смотрел на меня, он вообще не шевелился, неподвижно глядел в одну точку, напряжено барабаня пальцами по коленям. Я молча наблюдала за ним.
Мне стало любопытно. Я вглядывалась в его бледный нос, испещренный морщинками раздумий, и мне невольно хотелось заглянуть глубже, увидеть его мысли, узнать, что же он там запоминает.
Стараясь не слишком громко ступать, я аккуратными шагами пересекла зал и села на стул напротив него. Интерес к его сосредоточенной натуре заполнял мой разум.
Он на пару мгновений оторвал взгляд от окна и посмотрел на меня. Блики в зеленых глазах метнулись и погасли в тот момент, когда он отвернулся ко мне. Свет сыграл на его волосах темного каштанового цвета причудливую игру и застыл, когда он вновь отвернулся и стал смотреть в окно.
Я помолчала. Любопытство теснило мысли. Он продолжал сосредоточенно бить пальцами по ногам, как будто меня и вовсе тут не было.
Наконец я осмелилась заговорить:
— Что ты запоминаешь? — я старалась, чтобы мой голос звучал мягко и тихо, чтобы не испугать его в тишине пустых стен резким звуком.
Он на секунду закрыл глаза, да с таким видом, словно и мой голос, и мои слова ранили его, порезали. Я заметила эту перемену в его лице и даже пожалела, что отвлекла его. Мне хотелось спрятаться и больше ему не мешать. Но когда он открыл глаза, они по-прежнему лучились спокойствием. Пианист прекратил стучать пальцами и опустил взгляд на свои руки.
— Я разучиваю ноты, — бесцветным голосом произнес он.
И разговор бы на этом и кончился. Я задала вопрос, он на него ответил. Из этого ответа могли бы вытечь еще вопросы: «Какие ноты?», «Кто композитор?» и прочее. Но зачем мне их задавать? Я все равно не смыслю в этом ничего. Было бы глупо спрашивать о том, чего не понимаешь.
Снова повисло молчание. За окном, далеко на улице вскрикнул ребенок. Музыкант продолжал рассматривать свои пальцы и о чем-то размышлять. Мне хотелось говорить с ним, хотелось чем-нибудь его заинтересовать, но, видимо, я не имею таланта собеседника, да и не тот это человек. Другой человек. Пианист.
Вдруг посмотрел на меня в упор. Он сидел, ссутулив спину, отчего казался ниже, чем есть на самом деле. Он смотрел на меня, и мне казалось, что мы на одном уровне. И не только физически: словно снизошел музыкант до меня с вершины своих мыслей, вдруг признал меня достойной своего взгляда.
Я растерялась. Никак я не ожидала, что он посмотрит на меня - таким недоступным и даже диким он казался.
— Хочешь я сыграю тебе? — предложил он, все еще глядя на меня прямым взглядом.
Через секунду я, осознав его слова, кивнула. Он медленно поднялся и пошел к инструменту. Фортепиано стояло в углу возле самой сцены, почти сливаясь с обстановкой. Музыкант шел впереди меня, сутулясь, опустив голову, похожий на провинившегося ученика. В таком виде он сразу делался меньше, как будто сжимался в комочек словно в попытке от кого-то защититься.
На полпути к пианино он остановился, вновь начал стучать пальцами по своим бедрам, что-то беззвучно произнося одними губами. Затем повернулся и подошел вплотную к сцене, склонился над бумагами, разложенными на ней. Я тоже подошла, встав на шаг позади него, и вгляделась в листы, ровно, как по линейке, выстроенные в ряд на дощатом покрытии сцены. Это были ноты. В начале, на первом листе, значилось название и автор, но написано было на иностранном языке, и я не смогла перевести. А далее шли сплошные ноты, взбегающие вверх по нотному стану или падающие вниз, вьющиеся змейкой или лежащие ровно как летний тихий горизонт, громоздящиеся друг на друга или стоящие одиноко и по парам как редкие деревья в поле. Я смотрела на непонятные мне символы и слова, не видя в них ничего, кроме типографической краски, отпечатанной на белой бумаге. Я взглянула на пианиста: он водил по нотным листам пальцем, иногда перескакивая вперед или возвращаясь назад, что-то напевая себе под нос, пальцами свободной руки продолжая выбивать дробь на коленке. Около минуты он провел над нотами, а затем распрямился, оглянулся и увидел, что я наблюдаю за ним.
— Никак не могу запомнить некоторые куски, — он издал нервный смешок, словно оправдываясь.
Я промолчала. Еще секунду мы смотрели друг на друга, потом он повернулся и направился к пианино. Я последовала за ним.
Тихо стукнула крышка инструмента, скрипнул стул, когда музыкант опустился на него, взметнулась его рука, поправившая волосы, упавшие на лоб.
Я уселась на сцену, подобрав под себя ноги, слегка облокотившись на пианино, и смотрела за ним. Он сел, согнув спину, низко опустив голову, казалось, что он очень устал после долгого дня. Его руки лежали на коленях, безвольные, словно сломанные, кукольные, неживые. Я смотрела, не отрываясь, и видела перемены, происходившие с ним.
Пианист готовится играть. Пусть публика мала. Он музыкант, он всегда музыкант. Он медленно выдыхает весь воздух из легких, а когда вдыхает снова, то выпрямляет спину, поднимает голову, словно расцветает. С закрытыми глазами он сидит над клавишами. Еще раз вдыхает и открывает глаза. Тонкие пальцы пианиста ложатся на инструмент.
Я тихо наблюдала за этим преображением. Сутуловатый худой парень в одночасье превратился в сильного, яркого, статного. Другой человек сидел передо мной теперь. Он поднял спокойной взгляд и как будто коротко кивнул мне и улыбнулся одной сияющей радужкой глаз. Пальцы, запястья, все его прекрасные руки невысоко взлетели на миг над клавишами, и он начал игру.
Первые ноты как первые слезы весны – тихие, редкие. Мелодия развивалась, как вьется лента танцовщицы-гимнастки, лилась словно горная река – то тихо журчала, мелкая меж камней, то бурно спускалась по скалам, дробясь на капли, весело переливаясь, то вдруг срывалась водопадом, то замолкала, сочась по пальцам пианиста в пустой зал. Я глядела на его руки, перебирающие клавиши, ставшие вдруг такими сильными и живыми. Под этими тонко-властными пальцами рождались звуки: мягкие и нежные, или вдруг твердые, громкие, повелительные, или почему-то плачущие, замирающие.
Я оторвала взгляд от бегающих пальцев и посмотрела в лицо музыканту. Нельзя было узнать его в этот момент. Каждый звук отзывался в его лице новой эмоцией. С музыкой вместе он и взлетал в облака, и плакал, и смеялся, и каждая нота, каждый аккорд играли на его лице световыми бликами чувств. Иногда он вскидывал голову, прикрывал глаза и едва заметно улыбался одними уголками губ. А иногда вдруг всем телом то бросался вперед, то откидывался назад, встряхивая плечами и хмуря брови. Я наблюдала за тем, как пианист всем телом, всем своим нутром играл мелодию, переживая каждый звук.
Я видела в его глазах засевшую в мозгу какую-то тяжелую мысль. Она то пропадала, когда он легко потрясал головой, играя яркие переходы, то снова появлялась, когда музыка опускалась на низкие ноты. Иногда он взглядывал на меня, и глаза его словно спрашивали о своей игре. А я смотрела словно завороженная на играющего музыканта и играющие на его лице мысли.
Закрыв глаза, я прилегла на крышку фортепиано. Мне хотелось представить, о чем думает так страстно ведущий свою мелодию пианист, что тревожит его красивые брови и тонкий, с небольшой горбинкой нос. С закрытыми глазами слушала я его музыку, пытаясь проникнуть в неизвестную мне душу. Сквозь звуки являлись передо мной тонкие недоступные эмоции юного музыканта, которые он вкладывал в свою игру. Не руки, не пальцы извлекали эту музыку, это встревоженный разум пел, отражаясь от пустых высоких стен.
Когда пианист закончил своё произведение, когда замолкли последние аккорды, внезапно наступила тишина. Я открыла глаза и вновь посмотрела на него. Он сидел, сложив руки на коленях, отправляя взор куда-то вперед, словно за доступные мне пределы, куда только он мог заглянуть.
Минута прошла в этом молчании. Я тихо вдумывалась в музыку, в её эмоции, в молодого парня, сидящего напротив меня. Он оторвал взгляд от своих пальцев и посмотрел на меня. Снова он был спокоен и тих, словно это не он сейчас музыкальными трелями изливал в пространство свои чувства.
— Очень здорово, — ответила я на его немой вопрос. — Ты потрясающе играешь.
Как избито. Этих слов мало, чтобы выразить все то, что я чувствовала к нему в этот миг. Все любопытнее становилось мне познать этого человека, погрузиться с головой в скрытые от меня и ото всех мысли, но я понимала, что это невозможно. Я смотрела на него и видела, что мысли его сейчас не здесь, что его музыка, его порыв эмоций – всё это направлено, конечно, не ко мне. Я оказалась невольным свидетелем внутренней беседы со своим разумом, вылитой в музыке. Я молча наблюдала за ним и не знала, что еще сказать.
Он кашлянул и спросил, медленно подняв на меня глаза от черно-белых клавиш:
— Я могу еще сыграть, хочешь?
Я улыбнулась:
— Давай.
Он слабо улыбнулся мне в ответ и снова вскинул кисти к инструменту.
Вновь полилась новая мелодия. Она показалась мне отдаленно знакомой. Я внимательно смотрела за его руками и лицом. А он вдруг тихо кашлянул и запел. Голос его, негромкий и ясный, слился с музыкой и понесся к потолку. Песня, русская, старинная, какие пели, наверное, еще во дворцах, в богатых гостиных знатных господ, тонкой нитью вилась вокруг пианиста, окутывая и его, и меня таинственной тоской. Он пел о печальной любви, о страданиях юноши, потерявшего свою милую. Подняв лицо к потолку и почти не смотря на клавиши, музыкант то возвышал свой мягкий голос, то вдруг пел тихо, почти шептал. Тягучая, душевная песня текла, как сироп.
Не отрываясь, я смотрела в лицо поющего. В его полузакрытые глаза, на высокий лоб, на котором пролегла тонкая морщинка, на мягкие чужие губы. Потрясающий, но чужой музыкант. Ярким коллажем накладывались друг на друга впечатления о нем. Как разгадать постороннего человека? Как узнать, что у него внутри, от чего он страдает и чему радуется? Кому поет он свои песни, для кого играет, глядя мечтательно-печальными глазами в потолок? Почему улыбается или почему не улыбается? Что вызывают в нём нежные слова песни, воспевающие прекрасную, но жертвенную любовь?
Глядя на музыканта, я гадала, кому же так повезло с другом. Ведь есть же люди, с которыми он ласков и разговорчив. Те, о ком он поет. Те, к кому летят сейчас его мысли. Но рядом сижу я, незнакомая, далёкая, со своими чужими переживаниями, чужими стихами и любовью. И я слушаю его внутренний мир, маленький и тихий или большой словно вселенная, сквозящий в его глазах, плескающийся в его пении. Слушаю, но не могу его понять. Я не знаю этого пианиста. А он не знает меня. Но я завороженно наблюдаю эту проплывающую мимо меня жизнь, молча осознавая: в любом, самом близком и абсолютно чужом человеке скрыто то широкое и непонятно, что обычно мы называем душою. В глазах, в движениях, в музыке – везде есть её часть. Я смотрела на музыканта и видела в нём милую, поющую и кому-то уже принадлежащую душу. Принадлежащую не мне. Я вслушивалась в текущее пение и понимала: кому бы он ни пел, я рада, что я стала слушателем, что смогла прикоснуться к этой душевной трагедии.
Песня оборвалась, а вместе с ней оборвались и мои мысли. Как заколдованная, я неподвижно сидела и не отрывала взгляд от пианиста. Он закрыл крышку фортепиано и взглянул на меня. Тонкая улыбка снова тронула его губы.
Я боялась говорить с ним о чем-то личном, боялась обидеть вопросом. Но он смотрел на меня, спокойный, скрывающий усмешку в уголках губ, и я решилась:
— Для кого ты играешь?
— В смысле? — он слегка сдвинул брови.
— Ты так вдохновенно играешь, —я старалась скрыть эмоции, старалась, чтобы голос звучал бесстрастно. — Наверное, есть кто-то, о ком ты думаешь, когда играешь, да и песня такая печальная… Ладно, это я так, ты очень красиво пел, — попыталась я сгладить свой слишком откровенный вопрос.
Он улыбнулся ярче. Мне так понравилась его улыбка.
—Да так… Настроение такое просто, — он замолк, опустил голову и тихо, про себя, засмеялся.
Я понимала, что он мне не ответит. Но мне было приятно смотреть на него, улыбающегося, спокойного, такого чужого, но восхитительно чувственного.
Из окон лился такой уютный солнечный свет. В глазах пианиста от отражался тихим весельем. Я снова украдкой любовалась на перемены в его настроении.
Музыкант встал, подошел к сцене и стал складывать ноты. По-прежнему размышляя о чем-то своем, листок за листком он складывал их в папку. Я наблюдала за ним, повернув голову. Молчаливый, спокойно-красивый, посторонний музыкант. Со своей жизнью, своей любовью, своими страданиями. Я не знакома с ним, и в то же время мне кажется, что я смогла узнать его через музыку. Совсем немного соприкоснуться с его внутренней вселенной. Лучи света играли с его волосами. Я улыбалась его красоте. Соскочив со сцены, я поправила футболку и потянулась.
— Ты правда шикарно играешь. Меня задела твоя игра, — высказала я всю правду и улыбнулась.
Он обернулся. Солнечный и талантливый.
— Спасибо, — тихо сказал музыкант.
Скрипнула дверь. На пороге у дверей зала появилось двое людей. Они тут же заговорили, принесли с собой шум и запах ветра с улицы. Но они не слышали и никогда уже не узнают, как играл в этом зале сегодня молодой пианист. Еще две чужие души ворвались, развеяли молчание, внесли суету и разговоры. А я продолжала с тихой улыбкой смотреть на музыканта. Он бросил на меня еще один короткий взгляд, когда складывал ноты в сумку. И мне подумалось, что его музыка, переходя от зала к залу, возможно, будет трогать еще сотни сердец так же, как сегодня она тронула мое. Однако никогда уже не случится еще раз этот день, никогда он уже не сыграет так же, как для меня. Момент и чувства неповторимы.