Солнце лениво плавилось, карабкаясь по небосклону, отражаясь мириадами солнечных зайчиков в хрустальных водах озера. Дивные лупоглазые стрекозы с радужными хрупкими крылышками обследовали гладь водоёма и прибрежную растительность.
Зинка лежала вниз животом на огромном валуне, вросшем в землю у самой кромки воды. Перед её носом маячил жесткий стебель травы, по которому осторожно, качая «рожками», ползла меланхоличная улитка. Зинка протянула руку и слегка коснулась пальцем «рожек». Улитка вмиг скукожилась и исчезла в полосатом «домике»- раковине, превратившись в невзрачный камешек. «Трусиха!»- подумала Зинка. Слева раздался всплеск. Зинка скосила глаза: « Что там?». А там из прибрежной тины выпрыгнула на полузатопленную корягу лягушка – огромная и толстая, с бледным брюхом и полосатой спинкой. Немного посидела, раздувая щеки и тараща выпученные глаза, громко квакнула и плюхнулась в тину, оставив над поверхностью воды круглые «уши» (так Зинка почему-то называла лягушачьи глаза). И затихла, поджидая кого-нибудь вкусненького. Миг, стремительное неуловимое движение - и беспечная стрекозка исчезла в пасти прожорливой земноводной. Только обломки радужных крылышек закачались на воде. А зеленная толстуха вновь затаилась, вперив в небо бурые комочки глаз.
-Зин-ка-а-а! Айда на станцию! - услышала она голос Кольки. Белоголовый мальчуган стоял на верхушке невысокой сопки, торчащей недалеко от берега, и призывно размахивал руками.
Зинка, пятясь, сползла с валуна, отряхнула платье и помчалась к приятелю.
- А нам письмо пришло! – радостно выпалил Колька. – От батяни! Пи-
шет – скоро приедет! Правда, здорово?!
Зинка молча кивнула. Своего отца она не помнила. Тогда – 4 года назад-
в сорок первом, ей был год. Отца призвали в августе, а в сентябре он погиб. Остались лишь довоенные фотографии, да пара треугольников – писем. И вещи. Мамка сложила их в огромный зеленый сундук. Порой ночами она перебирала их, разглаживала складочки тонкой ладонью и плакала. Они поженились в 1939. Совсем юными, семнадцатилетними. Через год родилась Зинка. А в декабре сорок первого - Витька.
Зинка вздохнула. Тяжело, как взрослые. Через много лет, в 2009 году, на её имя придет письмо со штемпелем на конверте - «Поиск». В нем сообщат, что во время поисковых работ на местах боев найдены останки Куприянова Алексея Николаевича, 1922 года рождения. Отец... Она поедет туда, в деревушку со смешным названием Выползово, чтобы... Встретиться?... Папка... Она не знала его. Не слышала голоса, не видела походки, не смеялась его шуткам. Он не рассказывал ей сказки, не дул на ободранную коленку, не учил буквам. Они не говорили о жизни, не мечтали о будущем. Его жизнь оказалась слишком короткой. А будущее сказало - « НЕТ!» И захлопнуло двери!Девятнадцать лет перед вечностью...
Папка! Как мучительно больно и обидно! Она не помнит его! От него ничего не осталось! Кто виноват в этом? Кто отнял его у неё? Она будет стоять у свежей братской могилы, не видя ничего вокруг, прижимая к груди пожелтевшую, чуть смятую на уголках фотографию безусого мальчика. Папка! Такой юный, красивый! А она – бабка… Седая, морщинистая, семидесятилетняя. С кучей болячек и скрипучим голосом. 19 и 70. Отец и дочь. Мальчик и старуха.
Она впервые произнесет слова, которые так хотелось сказать все эти годы, но которые сказать было некому: « Здравствуй, папка!». Сколько раз, будучи маленькой, а потом и взрослой, она мечтала, что отец найдется, что он жив! Ведь были случаи, когда пропавшие без вести возвращались домой! Вот откроется дверь, и он войдет – красивый, высокий, усталый от долгого пути: « Я вернулся, родные!» И они бросятся ему на шею, и будут плакать самыми желанными слезами на свете – слезами счастья: « Здравствуй, папка!»
Она будет перебирать в памяти строки его письма. Письма им, детям. Зинке и, тогдаеще не родившемуся, сыну. Письма с передовой, из самого пекла. Он будто чувствовал, что домой не вернется:« Дорогие мои деточки! На долгие годы передаю и оставляю вам свой письменный привет... Простите меня, мои любимые, если в детские годы встретятся вам трудности, наступят горестные минуты, а меня рядом нет. Что бы то ни было, не проклинайте судьбу свою, не делайте необдуманных шагов, не отчаивайтесь.Впереди вас ждет счастливая жизнь. Торопитесь жить! Будьте полезными для общества!.. Прощайте, мои ласковые. Я уезжаю навсегда. На минутку прижмитесь к моему сердцу, дайте ручки. Прощайте навеки…»
Она будет стоять у свежей братской могилы и шептать, рассказывая повесть своей жизни человеку, погребенному под слоем глинистой земли. Родному и не знакомому. ПАПКЕ...
-А мы завтра за малиной идем, на Медвежью гору,- помолчав, ответила Зинка.
-Не боисьси? Медведей нонешнее лето прорва повывелась, - спросил Колька, в слове «медведей» делая ударение на последний слог.
-Не- а! С нами дядя Вася пойдет. Дядя Вася – семнадцатилетний мамин брат. Необыкновенно высокий, широкоплечий, он казался Зинке могучим богатырем, способным защитить её и семью от любой беды.
Станция располагалась недалеко от озера – в двух минутах ходьбы. Приятели перебрались через железнодорожные пути и направились к главному зданию, кирпичному, выкрашенному в ядовитый желтый цвет. Они уселись на лавку, над которой висела доска с надписью « ТАНХОЙ» (так называлась станция), когда раздался гудок и к станции, сбавляя ход, подтянул длинную кишку состава кругломордый паровоз. Сквозь зарешеченные квадратные оконца в деревянных стенках вагонов Зинка разглядела их обитателей – щуплых мужчин с круглыми желтыми лицами и темными раскосыми глазами.
- Японцев везут, - сказал Колька. – Тыщу раз видали! Пойдем на кучи?
Они обогнули здание станции. Там, приготовленные для каких-то железнодо-рожных надобностей, высились кучи мелкого песка. Колька завозился, доставая из
кармана коротких штанов ножичек.
-Сыграем?
-Давай,- кивнула Зинка. Колька поскреб ладошкой, сметая сухой песок и ровняя площадку для игры.
-Я начинаю! С ладошки! – блестящий маленький ножик вертикально вошел в песок.
-С кулачка! С мизинчика! – Колька раз за разом вонзал кусочек металла точно в центр утрамбованной площадки. У Зинки так не получалось. Вместо того, чтобы легкой стрелкой пронзить песок, ножик с ее ладошки шлепался плашмя, а порой и вовсе отлетал за край площадки.
- Девченки! – снисходительно улыбался Колька. – Смотри, как надо!
Но у Зинки все равно не выходило.
- Эх, ты, тетеря! У вас, девчонок, руки не так приделаны.
Зинка обиделась:
- Зато я пуговицы пришивать умею!
- Поду-умаешь, пуговицы! На то ты и девка, чтоб их пришивать!
- А давай, в зоску! Я тебя обыграю!
- Робя! – из–за барака выскочил рыжий Степка. Он подбежал к приятелям, подтя-
гивая сползающие штаны. И, вытаращив прозрачно-голубые, тонувшие в пушистых,
цвета ржавчины, ресницах, глаза возбужденно затараторил:
- Вы здесь сидите, а та-ам! – Степка еще больше округлил глаза. – Японец помер! Вот! Прям в вагоне! Раз и готов! Щас закапывать будут! Бежим скорее! К озеру!
На берегу вокруг мертвого тела неторопливо что-то делали несколько японцев. Чуть в стороне стояли автоматчики, охраняющие пленных, да поодаль толпилась кучка зевак. Зинка с мальчишками протиснулись вперед. Было интересно и жутко одновре-менно. Зинка разглядывала мертвяка. Странно! Всего несколько минут назад этот че-ловек сидел в вагоне, о чем-то думал. Видел ту же станцию, то же небо, что и Зинка. Любовался Байкалом, мечтал. А теперь лежит на холодном камне, его поливают водой, трут тряпками. А ему ни до чего нет дела. Когда – то и она, Зинка, умрет. Страшно! И ее не будет. Никогда! И в землю зароют. Где черви! От ужаса сжало сердце, и похолодели руки. Зачем люди умирают? Почему? Почему нельзя быть всегда? Играть, плавать, ходить в лес. Зачем Бог придумал смерть?
Про Бога Зинка слышала от бабки Кати. Мамка бабку ругала, говорила, чтоб не забивала ребенку голову выдумками. Но Зинка верила бабке, верила, что Бог есть, он все видит. И помогает. И еще Зинке нравились иконы. Потемневшие от времени, кое-где потрескавшиеся, украшенные цветными стекляшками. Бабка их почему – то камнями называет и,когда мамки нет дома, достает иконы из сундука, зажигает перед ними свечи, встает на колени и что-то шепчет. А с потемневших досок строго взирают на Зинку сурово-скорбные лица.
Тем временем японцы достали откуда – то кусок белого шелка и расстелили на песке. Затем один из пленных попросил у охранника нож и быстро отсек покойнику пальцы на руках. Остальные развели костер, сложили отрубленные пальцы в невесть откуда взявшуюся жестянку и поставили на огонь. Тело завернули в кусок шелка, уложили в яму, вырытую под кустом и засыпали. Потом товарищи почившего уселись вокруг костра, где дымились отрубленные пальцы, и, раскачиваясь, затянули зауныв-ную песню. Их пение напоминало Зинке тоскливый вой побитого пса. И от этих звуков сердце сжимала пронзительная тоска.
Пели до тех пор, пока плоть в жестянке не превратилась в головешки. Их ссыпали в мешочек, затянули шнурок и один из пленных надел мешочек на шею.Когда японцы шли мимо толпы зевак, тот, что нес на себе жуткую ношу, окинул взглядом собравшихся и задержал его на Зинке.
- Рюська маренька,- прочирикал он хриплым тонким голосом, и рукой поманил Зин-
ку к себе. Та не шевельнулась.
- Иди, тебя зовет, - толкнул Зинку в бок Степка. Зинка робко шагнула вперед.
Японец что-то залопотал, полез в карман и протянул девочке раскрытую ладонь, на
которой лежала зеленая фигурка, изображающая толстяка с огромным шароподобным пузом, круглыми щеками и заплывшими глазками.
- Сясьте, - пробормотал японец, и Зинка увидела, как из черных глаз-щелочек с покрасневшими белками и веками выкатилась слеза.
Зинка смотрела на пленного и не шевелилась. Тогда японец свободной рукой взял Зинкину крохотную ладошку и осторожно, двумя пальцами, положил на нее зеленого толстяка. Теплого и немного влажного.
- Сясьте, - снова промолвил он, и пошел вслед за товарищами.
А утром следующего дня…
- Ермолавна! Ты слыхала, чиво деется?! Совсем люди ополоумели! Совесть потеря-ли! Это ж надо, а?! – тараторила соседка – крикливая Клавка. – Пошла я опосля смены к озеру, оболокнуться. Глядь! Лежит кто-то под кустом. Сперва – то думала - пьяный. Дык чаво ж ему голому – то валяться?! Ближе подхожу…. Батюшки святы! Ипонец это! Упокойник! Из ямы – то его выволокли, покрывало шелково размотали и уперли!А он, сердешный, так и валяется! Голый! Вот нелюди! Не иначе, уголовные! – и Клавдия побежала разносить новость дальше.
- Хоть и японец, а жалко. Человек все ж!- вздохнула мамка.
-У смерти на глазах все равны. Смерть голову откусит – всех поравняет,- ответила бабаня.
Что – то неприятное, тяжелое шевельнулось в Зинкиной груди. Она сунула руку под подушку, нащупала гладкий округлый предмет и вытащила его на свет. Зелёный толстяк лукаво поглядывал на неё заплывшими глазками. «Сясьте!» - вспомнила Зин-
ка . Наверное, его так зовут. Зинка сползла с сундука, на котором спали они с братом, подошла к комоду и выдвинула ящик. Там, в жестяной коробке из – под сладостей, которых Зинка в жизни никогда не видела ( название –то какое-халва!), хранились ее сокровища: высушенный жук с обломанными лапами, осколок фарфоровой тарелки,камешек с красивыми разводами и другие «ценные» вещи. Туда же Зинка спрятала и толстяка со странным именем «Сясьте».
Японца похоронили снова. Без покрывала и песнопений. Просто зарыли.
*******
Они шли за малиной – мамка, Зинка и брат Витька. Дядя Вася пойти не смог. Его вызвали на станцию помогать что –то ремонтировать. Зинка любила такие походы. Упоительный смолистый хвойный аромат разогретого воздуха, толстенные деревья,
тянущие лапы – ветки высоко в небо. Удивительный, таинственный зеленый мир,
живущий своей жизнью, отличной от жизни людей.
До Медвежьей горы далеко. Они встали рано, на рассвете, и, не завтракая, от-
правились в путь. Настроение было замечательное, и Зинка распевала песенку соб-ственного сочинения. Точнее, рифмовала все, что попадалось на глаза, со странными словами: «Кот сюдабот, пень сюдабень, кедровка сюдабовка…».Малины в этом году уродилось видимо – невидимо! Крупная, сладкая, она почему – то упрямо падала Зинке в рот, а не в припасенное лукошко.Чуть кисловатый сок приятно пощипывал язык. Зинка покосилась на Витьку. Тот украдкой совал мягкие ягоды в рот и жмурился от удовольствия. Странно, что мамка, всегда такая строгая, не замечает, как малина проплывает мимо лукошек, и исчезает в вечно голодных животах детей.
Наконец, корзинки наполнились, и семья двинулась в обратный путь. Лукошки приятно оттягивали руки. Мамка малину насушит, и зимой все будут пить малиновый чай, такой душистый! Вкусноти-и-ища! Зинка с Витькой шли важные, гордые! Они
помощники! И от них польза семье! Ну, конечно! Они ж уже большие! Много малины набрали. И медведей не встретили! А эти зверюги малину – то страсть, как любят!
На поляне остановились передохнуть. Сели под сосной на мягкую пружинящую хвою. Мамка достала припасы: три вареные картофелины, два яйца, пучок черемши, соль и бутыль воды. Как же есть хочется! От кисловатых ягод в животе бурчит. Зинка ногтем счищала тонкую шкурку с картошки. Странно! Обычная картошка! Такую и дома мамка варит! Но тут, в лесу, она в тыщу раз вкусней! Почему? Медленно жуя, Зинка закрыла глаза и привалилась спиной к шершавому стволу. Рядом сопел и чавкал Витька. Красота!!!
-Ма-а-ать! – раздался сверху гнусавый голос. – Оставь хлебца кусочек, а, мать?
Зинка оторопела. Все трое подняли головы. Высоко на дереве, под которым они устроили привал, сидел тощий мужик неопределенного возраста.
-Батюшки! – ахнула мамка. – Уголовный!
Уголовных все боялись. Про них, беглых, рассказывали жуткие истории, леденящие сердце. Говорили, что беглые – жестокие, безжалостные убийцы, для которых лишить человека жизни, что песню спеть! Зинкино сердечко затрепетало от ужаса. Вот сейчас он их всех убьет! И будут они валяться, как тот японец!
Сверху посыпалась хвоя и кусочки коры. Это уголовный стал спускаться вниз.
Зинка взвизгнула. В панике мамка схватила ее и Витьку за руки и бросилась бежать.
-Да не бойтесь, не трону я вас, - неслось в след. – Мне б поесть чуток!
Спохватилась мамка уже у станции:
-А корзины –то! Вот и сходили по малину! Весь день псу под хвост! А ягоды – то какие! Ох, тетери! Это ж надо было ему не вовремя появиться, лиходею! Чтоб его!
Весь вечер сокрушалась мамка о потерянном времени, потерянной малине и корила себя.
-Мам, если ты будешь ругаться, то тебя будут звать мачехой!- сказала Зинка.
-Дак чего ж таперича убиваться! – успокаивала ее бабаня. – а ну как он, окаянный, порешил бы вас?! Оне ведь, говорят, и людоедствуют! Подыми руку, да опусти. Люди с лихостью, а бог с милостью.
-А как это – людоедствуют? – поинтересовалась Зинка.
-А ты брысь отсюда! Неча мешаться под ногами! Вот поймал бы вас, тогда б узнала, что значит! Как вырастешь с мать, все будешь знать. Спать иди!
* * *
-Бабань, расскажи про раньше,- прошамкала Зинка, мусоля за щекой черный сухарь. Она лежала на огромном зеленом сундуке. Он стоял в углу комнаты, за занавеской, и служил детям кроватью. Вечер. Детей уложили спать, но спать почему – то не хотелось.И они возились, играя во львов, хихикая. Шуршал набитый травой тюфяк. Бабаня вязала у тумбочки, на которой мигала огненным глазом старая керосиновая лампа. Мамка суетилась, убирая в комнате.
-Бабань, ну расскажи-и, -тянула Зинка. Она улеглась на живот, подперла голову кулачками и уставилась на бабку круглыми зелеными глазищами.
Бабаня откашлялась.
-Пошла я на лыко гору драть: увидала - на утках озеро плавает. Я взяла три палки: одну елову, другую березову, третью рябинову; бросила елову – недобросила, бросила березову - перебросила, бросила рябинову – угодила; озеро вспорхнуло, улетело, а утки остались. Ну, ладно уж, слушайте. Жили –то мы раньше далече отсюдова, в Никольске. Места там дивные! Леса густые, сосновые. Сосны толстючие – вдвоем не обхватишь! Холмы высоченные! А одна гора ажно в небо упирается! Идешь, идешь к макушке-то, а все внизу! Доплетешься до маковки - ног не чуешь! А глянешь вокруг – сердце обомрет!И душа птичкой затрепещет, воспоет! Кругом зелены леса кудрявятся, под горой речка, точно ниточка. А люди внизу – мошки–букашки, точечками черными по дороге ползут! И ветерок вольный так и льется в грудь – вкусный, духмяный. Толкает, словно зовет за собой!И ринуться бы следом,расплас- таться над землей–матушкой, помчаться вперегонки и любоваться просторами бескрайними! Да не дадено крыл нам, и ползаем мы мимо красот земных кротами безглазыми. Все ищем чего – то. А чего,сами не ведаем. Несет нас по жизни, аки лист скукоженный... Эх, внученька!
Домик наш на краю деревни стоял. Лошадка у нас была, Ягодкой звали. И жеребчик
у ней. Орлик. И пес был. Огромный, лохматый. Черный с белым. Помню, волки в деревню повадились. Я тогда невеста уж была. Кажну ночь шастали, окаянные! Вот спим однажды. И вдруг – стук в окошко! Чтой – то?! А то Шарик наш – скок на завалинку, да хвостом по окну и мутузит! А у двора, чуть подале, Ягодка привязана. Волк на сосунка наладился, того гляди – сцапает! А у отца ружье было. Вот он ружье – то хвать, да из избы! Да сосед с вилами! Оприходовали волчину.
-Это как, «оприходовали»?
-Как, как… Прогнали. В лес утек.
-А потом?
-Да потом много чего было…
-А когда мамка маленькой была?
-Голод был. Пухли мы. Мамка твоя с сестрой и братом на реку ходила, за мельницу, там ракушки водились. Наберут ведерко, я им наварю – едят.
-Вкусно?
-Не пробовала. Погано мне казалось. Я траву ела. Пухла, ажно вода из телес сочилась.
А потом брат приехал, сюда нас забрал. Уж перед войной.
-А где лучше, здесь или в Кольске?
-Никольск город прозывается. Родимая сторонушка моя там, внученька. Мила та сторона, где пупок резан. В чужом месте, что в лесу. Чужая сторона – дремуч бор. Хоть одним глазком на родную сторонушку посмотреть! Страсть, как хочется туда!
-А деда был на войне?
-На ентой нет. А в гражданску воевал. На Орлике на том. Добрый конь вырос. Верный, сильный! Как –то напали беляки, весь отряд положили. Ермолай один остался, да девчушка, сестра милосердная. Она в телеге с раненым, дед на Орлике. Скачут, а за ними беляки на конях, трое. Лошадь, что в телегу запряжена была, оступилась. Телега и перевернись! Раненого придавило. Навовсе. Дед упряж перерезал, пустил лошадь, девку позади себя на Орлика, да пустил вовсю! А у деда под рубахой флаг отрядный намотан был! Ушли! Спасибо Орлику!
-Бабань, а в Никольске есть чудесное?
-Есть, внученька, есть. Завод там хрустальный. Такие чудеса мастера творят – диво! Ажно во дворец царю возили – тот дивился.
-А хрусталь это что?
-Стекло особое, благородное. Свет на него падет – заискрится всеми цветами, что радуга огненна!
-Бабань, а…
-Ну, будя болтать. Поздно уж, спать пора. Вдругорядь доскажу, – и бабаня задернула занавеску.
Зинка повернулась на бок, поерзала, отпихивая сопящего Витьку к стене, и закрыла глаза. И представила завод хрустальный. Весь прозрачный, высоченный – до неба! С колоннами, балконами, лесенками. Как в старой книге на картинке! С балконов цветы хрустальные свисают. И все сияет на солнышке! А за прозрачными стенами мастера сидят. Старые, с белыми бородами. В руках у них железки. Они железками постукивают и чудеса получаются.
* * *
С утра шел дождь. Небо, будто затянутое клочками грязной ваты из старой фуфайки, беспрерывно плевалось холодными каплями. Словно раньше времени пришла осень и с ходу начала хозяйничать, устанавливая свои права.
Зинка сидела у окна, рассматривая улицу. Пустота и тишина. Только пробегавшие мимо собаки устроили потасовку перед Зинкиными окнами. Наверное, чтобы Зинку развлечь. Посуетились, покусались, погавкали, да и убежали. Скучно...
Зинка уже и мамке помогла – собрала обрезки, лоскутки с пола, подмела. Мамка работала на дому. Шила для всех на станции. Зинка тоже научится шить. Мамка уже дозволяет пуговицы пришивать, да лоскуты соединять наживной строчкой. Получается кривовато, стежки то вправо, то влево глядят. Да потом мамка на машинке ровно прострочит, а Зинкины нитки повыдергает. А пуговки крепко сидят, ни-за что не оторвешь! Вот!
Заскребла кошка.
-Зинка, посмотри, что кошка делает, - просит мамка.
-Глаза натопыривает. Украсть чего – то хочет!
Кошка к мамке – шасть. Трется об ноги, еду клянчит.
- Мурка, имей совесть, я тебя только – что кормила!
-Мама! У нее такая маленькая головка! Разве там поместится такая огромная совесть! И она у нас дуровата, - Зинка открыла дверь, выпуская кошку на улицу. Снова посидела у окна. Скучно!
Подошел Витька:
-А чем ослики от лошадок отличаются? – спрашивает.
-Ослиной своей красотой! – отвечает Зинка. Скучно.
Зинка было собралась отойти от окна, да заняться своими сокровищами, как вдруг
заметила человека в латаной телогрейке и коротких, махрящихся по низу брюках. Ху-
дого и бледного. Человек медленно шел вдоль улицы, заглядывал в окна бараков. Вот
остановился у одного, как раз напротив Зинки. Поозирался, и осторожно, но сильно толкнул раму. Окно оказалось не запертым, и распахнулось во всю ширь. Человек еще
раз посмотрел по сторонам и вздрогнул, увидев Зинку. Несколько мгновений он колебался, но все – же полез внутрь. Зинка мячиком скакнула к мамке:
-А к Степашиным дядька полез! Прямо в окно! Я сейчас видала!
Через некоторое время под тем окном и у входа в барак столпились станционные мужики. А участковый по прозвищу Тараканьи усики и солдаты прошли внутрь.
Следом устремились любопытные. И Зинка в их числе.
Он стоял у стола, заставленного мисками, кастрюльками, плошками и торопливо,
даже как –то суетливо, таскал из закопченного чугунка круглые мелкие картофелины и целиком заталкивал их в рот. Тонкими, скелетоподобными пальцами выуживал из миски черемшу и отправлял следом за картофелем. Тощая грязная шея судорожно дергалась, когда он, как удав заглатывал большие, плохо пережеванные комки пищи. Крошки сыпались на фуфайку и скатывались вниз.
Он стоял боком к входу и, почему – то, не замечал вошедших. А,может, и заме-тил. Но голод, жестокий, выгрызающий внутренности голод, не давал остановиться.
На левой, согнутой в локте руке его, висел серый, довоенного пошива костюм. А
из кармана фуфайки торчали какие – то тряпки.Он ел и ел, ел и ел. А взрослые почему – то молчали.
Когда его со связанными за спиной руками выводили на улицу, в толпе любопытных он увидел Зинку. И понял. Понял, почему так быстро появилась милиция. Она выдала его. Больше некому. Она увидела его из окна.
-Эх, девочка... Зачем?
Зинка смотрела в его блекло – голубые глаза, жалкие глаза потерявшегося в жизни человека. И вся боль, все отчаяние, вся тоска, что переполняли их, казалось, перетекали в Зинкино маленькое сердечко.
Человека увели. А толпа еще долго стояла у барака, обсуждая случившееся.
-Нет, не уголовный! Политический, по доносу. Ошибка, говорит. Отсидел, и вот опять, - слышала Зинка непонятные слова.
А дома, сидя между сундуком и комодом, Зинка плакала. Она вспоминала его затравленный взгляд, жалкую, судорожно дергающуюся шею и хриплый голос:
« Эх, девочка! Зачем?»…
* * *
Не все составы надолго останавливались у станции. Некоторые проходили мимо, лишь сбавляли скорость. Этим пользовалась ребятня. Со стороны озера (чтоб не ви-дели станционные) Толик и пацанята постарше вскарабкивались на паровоз, проби-рались на площадку с углем, и скидывали вниз большие черные куски. Малышня с при-пасенным ведром – тут как тут! Быстро собирали катящийся уголь, и потом, у озера добычу делили. Ведь впереди зима, а дров кот наплакал. Взрослые знали о том, что дети таскают уголь, но закрывали на это глаза.
Вот и сегодня ребятня совершила удачный набег на проходящий поезд. С узелком угля в руке, Зинка вошла в темный коридор с двумя рядами дверей. Едко воняли примусы, страшно скрипели половицы, а со стен из темноты черными чудищами горбатились шайки, корыта, тазы…
Их комната была в конце коридора и, пробираясь к ней в темноте, Зинка представляла, что идет она внутри гигантской змеи. А объемные кучи по стенам – туши тех, кого гадина заглотала ранее.
Возле одной из комнат слышалась непонятная возня, сопение, тихое урчание. Зинка скукожилась за ларем Парамонихи и затаилась. Возня не прекращалась, а даже стала как–будто ближе. Неожиданно кто-то слегка цапнул её за ногу, и что –то влажное заелозило по лодыжке. Зинка отчаянно завизжала.
Одна за другой заскрипели, распахиваясь двери, стало светлее. Обитатели каморок высунули в проемы разномастные головы. И Зинка увидела припавшую от страха к полу кудлатую собачонку деда Мирона. Её передние лапы и мордочка лежали на непонятной рванине, напоминающей ботинок или галошу.
-Чаво случилось-от? Кто эт глотку-то дереть? – спрашивали друг друга соседи.
- Эт-т что ж эт такое-э-э!!! – раздался пронзительный вопль Парамонихи. Она тожевысунулась в коридор и пристально вглядывалась в то, чем забавлялась псинка.
- Никак боты мои! Выходные! – узнала она свои неосмотрительно оставленные в
коридоре ботинки. – Ах, ты, падла!!!- и Парамониха, ухватив ножку от сломанного
табурета, валявшуюся за ларём, направилась к перепуганной животине.
-Тетя Парамониха, не бейте собачку! – кинулась к бабе Зинка и повисла на ее жесткой шершавой руке. - Она не виновата! Она еще маленькая и не знает, что это ваши боты! Она еще щеночек! Тетя Парамониха!
Та, продолжая осыпать бранью собаку, а заодно и Зинку, пнула несчастную псину в бок. Взвизгнув, собака бросилась к хозяину и спряталась за его ногами.
- Мирон! Старый мерин! Ты глянь, чё шавка твоя уделала!
Рядом с Зинкой наблюдал «представление» Горлодер. Он называл себя «про-
летарская интеллигенция», сочинял по любому поводу стишки – прибаутки и распевал их во всю глотку, оправдывая прозвище. На фронте ему оторвало обе ноги и Горлодер вернулся домой. Он не работал, часто прикладывался к бутылке. И не редко его видели на станции, катящимся на доске, с приделанными к ней колёсиками, вдоль эшелонов.Клянчил еду.Ехидно ухмыльнувшись, Горлодер оттолкнулся от пола деревяшками, которые сжимал в руках, покатился и заголосил:
Не было у бабыньки заботы,
Дык собака цапнула за боты.
Упекла иё старуха в каземат,
И оттуда раздавался козий мат!
-И- и -э-эх!
Еще раз оттолкнувшись, Горлодер покатил дальше, на ходу сочиняя куплеты.
Гнется баба пополам,
Возит тряпкой по полам,
Работает сутками…
-Бабань, а козы как нельзя ругаются? – спрашивала Зинка вечером. – Плохими словами?
-Чегой–то ты удумала?
-Ну, вот, дяденьки ругаются, дед Мирон. И Парамониха. А Горлодер пел про козий
мат. Ругаются?
-Глупый–то свистнет, а умный–то и смыслит! Ты вместо того, чтобы глупости всякие
слушать, лучше по дому бы помогала! Вон я в корыто воды гретой налила, иди-тко,
постирай! А у мене спину прихватило. Согнусь, дык не распрямлюсь потом. А ты к
хозяйству приучайся! Замуж выйдешь, муж должон чистым, сытым ходить, в уюте.
Чтоб не говорил потом, что мы неряху косорукую вырастили. Не наряд и пригожествожену красят – домостройство. Иди, иди! – и легонько подтолкнула Зинку к корыту.
А потом детей купали. В огромном корыте. Купаться Зинка любила, а вот мыть голову… Вода как всегда попала в глаза и Зинка горько рыдала:
-Бедные глазоньки, вас всего два на моей голове, а мамка вас обидела-а-а!
-Ничего, зато блестеть ярче будут! – успокаивала мамка.
* * *
За бараком росло одинокое дерево. Что это за дерево, никто сказать Зинке не мог. Огромное, корявое, оно тянуло ветви далеко в стороны, и тень от густой куполообразной кроны закрывала часть двора. Под деревом стоял длинный деревянный стол. Вдоль сторон его тянулись деревянные же лавки. Стол и лавки были старыми, серыми от времени. В глубоких трещинах – бороздках зеленел мох. Зеленые кляксы мха покрывали и ножки – столбики. Вечерами за столом собирались соседи. Обсуждали непонятные взрослые проблемы, ругались, пели заунывные песни. Днем за столом играли дети.
Зинка и подружки – две одинаковые семилетние сестрички-бурятуки. С круглыми,
смуглыми личиками, узкими черными глазками, короткими гладкими волосами и не-
произносимыми именами. Все называли их Розка и Слезка. Слезка потому, что одна из
них, та, что толще, постоянно плакала. Девочки вынесли тряпичных кукол, что Зинкина мамка сшила, усадили их под деревом и стали «варить суп». Кастрюлей стала найденная неподалеку дощечка, тарелками – крупные листья дерева, ножами и ложками – палочки. Зинка помешивала «суп» - песок с мелкими камушками – «картофелинами» и
приговаривала:
-Вот когда совсем война кончится, я куплю вам мурмилат и хавлу. Это сладкое такое. Мне мамка говорила. И поедем в другой город, забыла, как называется. Там есть зоосад. И звери всамделишные. Не как у нас медведи, а ненашенские. Белые. Они на севере живут, в снегу. Вот глупые! В снегу же холодно! А наши медведи умные, они когда снег, спят. Только, чур, меня слушаться!
«Дочки» - куклы шалить не собирались. Они послушно сидели под деревом и ждали
«обеда». Розка и Слезка полоскали в старом подтекающем корыте лоскутки, служив-
шие куклам одежкой, и развешивали на протянутом между ножек стола обрывке верев-
ки.
- Cуп надо весь съесть. Он свежий, еще не успел овчерашиться!
-Эй, тетери, там эшелон пришел, походную кухню налаживают! – мимо девочек про-
бежали Колька и Степка.- Мы за котелками!
Солдатская кухня! Для полуголодной ребятни – настоящий праздник!
Возле эшелона собралась вся ватага: Зинка с Розкой и Слезкой, Колька и Степка,
Витька – Сопля ( из носа у него вечно текло) и Толик – одиннадцатилетний заводила. Все прижимали к животам пустые ёмкости, и ждали, когда же командир их заметит.
От кухни тянуло дымком и восхитительным ароматом мясной похлебки. Дети сгла-
тывали слюну и не сводили глаз с кашевара. Тот неторопливо помешивал в котле,
изредка поглядывая на ребят, лукаво улыбался и подмигивал помощнику.
Наконец раздалась команда: «Обедать!» И к походной кухне потянулись солдаты.
-Ну, что, бойцы, накормим орлят? – улыбнулся командир.
-Конечно, накормим! Как не угостить!
-Ну, орлы, подставляйте котелки.
Дважды звать не пришлось. Степенно (чтобы не подумали, что слишком голодные)
дети потянулись к котлу. Первым шел самый маленький – четырехлетний Витька –
Сопля. Шмыгнув носом и вытерев его рукой от локтя до кончиков пальцев, протянул
бидончик повару. Тот, хорошенько помешав в котле, опрокинул полный черпак в под-
ставленую ёмкость.
-Не обожгись. А кашу куда класть?
Витька подумал пару секунд, снова размашистым движением вытер нос и сказал:
-А кладите, дяденька, сюда же! Все равно в животе перемешается!
Но мешать кашу с супом не стали. Подарили Витьке настоящий солдатский котелок,
полный каши!
У барака Зинку встретила бабаня. Увидев в руках у внучки полные сосуды съестного,рассердилась:
-Опять побиралась! Сколько раз говорено – не позорь мамку, не клянчи! Не кланяйся бабушке Варваре, свое есть в кармане! Фронтовикам самим есть надо, сил набираться! Все здоровье за ради нас положили! А вы! И не совестно?! Аль вас дома не кормят?
Зинка обиженно сопела. Ведь для семьи, не для себя одной старалась!
-Они сами угостили.
-Знаю я, как сами! Чай, глаза им намозолили! Ладно, давай котелки – то, к ужину оставим,- смягчилась бабаня.- Пойдем -ка скорей к эшелону. Авось, Николку увидим.
Где-то он, сердешный?
Николка – бабушкин сын, брат мамки. С конца сорок третьего, как 18 исполнилось, он на фронте. Несколько месяцев назад писал, что на японцев бросили. И больше от него весточки небыло.
На станцию пришло чуть ли не все ее население. Дымилась походная кухня. Тут и там раздавались звуки гармошек, слышались разухабистые частушки про Гитлера и его свиту, про «косоглазых басурманов». Летели над толпой протяжные песни, звенел смех. Грохотали по платформе тяжелые сапоги, цокали каблучки. Люди плясали, плакали,смеялись, целовались, начищали сапоги, сморкались, брились, толкались, куда – то бежали... Жили.
-Из Пензы есть кто – ни будь?- кричала бабаня, пробираясь вдоль вагонов.- Ты не из Пензы, милок?
-Нет, я Черниговский.
-А я из Смоленска.
-А из Пензы? Может, знаете Николку Васина? – спрашивала бабаня в другом вагоне.
-Нет, такого среди нас нет.
Старушка брела дальше. Но о Николке никто не знал.
-Господи, спаси и сохрани сыночку моего. Двоих война унесла, хоть его сохрани, -шептала бабаня.
Возле одного из вагонов скручивал цигарку пожилой боец:
- Не переживай, мать, если б что, давно уж бумагу прислали. Может он в госпитале где, ранен был, писать пока не может. Не горюй раньше времени. На-ка, вот!- солдат пошарил в кармане и достал оттуда липкий, серый, весь в крошках махорки, кусок сахара.-Для мозгов полезно, -он протянул сахар Зинке, погладил ее по голове и вздохнул. -Сынок у меня был махонький. В блокаду погиб. Стали их вывозить из Ленинграда по озеру, на плотах. Плоты к барже прицепили. Уж середку почти миновали, а тут само-леты немецкие, бомбардировщики! И давай бомбы метать! На детей! Ведь, видели, что дети! Суки!- солдат зажмурился, отвернулся. Потом продолжил:
-Валюшка, старшая моя, ей на тот момент 20 уж было, провожала детей. Собирала их на улицах, в подворотнях, по домам, организовывала... Вот стоит на берегу, а бомба прямо на тот плот, где Гришенька мой. Рядом другая, третья.… Так и потопили всех…
Солдат сжал кулаки, а из зажмуренных глаз ползли слезы и терялись в густых поседевших усах.
-Э-э-х! Валюшка потом мне отписала. Сама на фронт ушла. Мстить за мамку, за Гришеньку, за деток убиенных. И тоже сгинула. В Германии уж, перед капитуляцией. Вот еду домой, а зачем? Кто меня там ждет? Нету никого! А меня пуля не берет. За всю войну и ранен не был! Ох, детоньки мои, лапоньки! Не уберег вас папка, не
спас! Как жить теперь, мать? Глаза закрываю и вижу их. Махонькими еще. Как ножка-ми топотали, смеялись… Ямочки на щечках… Никого не жалели, изверги! В деревню раз вошли, а она дотла сожжена.… В большую избу всех согнали и подожгли… Стали
мы разбирать, чтоб похоронить по христиански. Дитеночка нашли махонького. Мать его собой прикрыла, упала на него. Сама головешкой стала, а дитятко спасти пыталась! Много там деток было, а этот кроха так и стоит перед глазами! Смерть – то какую приняли!
-Эх! Горе поверху плыло, погодой к берегу прибило. Погладила тебя судьба против шерсти. Взяло кота поперек живота!
Ночью Зинка не могла заснуть. Все представляла тянущиеся по озеру плоты, и, летящие на них, бомбы, горящие дома, полные людей… Она сползла с сундука и влезла на кровать к мамке, прижалась к ее теплому боку. Мамка обняла ее, поцеловала в горячую упругую щеку:
-Ты чего не спишь?
-Мам, а зачем бывает война?
Мамка вздохнула.
-Кто ж знает, доченька, почему некоторым на свете спокойно не живется? И не нужна она никому, а бывает. Найдется кучка ворогов, и давай крушить, убивать, дома разорять, землю делить, власть.
-Мам, а война – она всегдашняя, никогда на кончается?
-Кончается. Вот и эта закончилась. Теперь мир настанет. Все будут добрыми. И хорошо, радостно станет жить!
-Правда?- Зинка не знала, что такое – мирное время. Сколько живет, столько и слышит это страшное слово « война».
-И детей не будут убивать?
-Нет, солнышко, нет, всех врагов разбили! Теперь счастье настанет! Ну, закрывай глазки, спи! Все будет хорошо!
* * *
Есть хотелось всегда. Даже после обеда. Если так можно назвать одну картофелину и полстакана молока. Или ломтик хлеба и кружку воды с размятой в ней ягодой. Зинке казалось, что кисловатые ягоды не прогоняют голод, а заставляют его прыгать по животу и злобно кусаться.
Приятели устроились на горячем прибрежном песке. Они уже наплавались до изне-
можения и теперь отогревались под ласковыми лучами солнца.
Раздался продолжительный гудок. Толька, старший из компании, одиннадцатилетний
черноглазый мальчуган поднял голову:
-Товарняк пришел. Айда, позескаем!
Приятели мигом повскакали и помчались за ним. Они шли вдоль состава, заглядывая в вагоны через щели между досками.
-Тут мешки. Кажись, мука. И здесь.
-Робя, горох!- вот удача! Оглянувшись–нет ли кого рядом- Толик большим плоским
камнем поддел доску, а другим несколько раз стукнул по плоскому. Доска чуть отошла,и сухие горошины с приятным шорохом посыпались в подставленные подолы и рубашки.
-Дунька ногу подняла!- крикнул Васятка, стоящий на стреме. Это означало, что состав,пополнив запасы воды и угля, вот-вот тронется.
-Хорош, отходите,- шуганул Толик малышей, и большим камнем вогнал подвынутый
гвоздь на место.
С добычей приятели вернулись на берег Байкала. Ссыпав горох в старое смятое ведро,которое хранили в кустах, дети забрели по колено в воду. Под камнями они искали икру.Мальчишки, вооружившись остро заточенными палками ловили на мелководье бычков.
Спустя некоторое время, покидав в ведро выпотрошенную рыбу, икру, залив водой, дети уселись вокруг костра в ожидании похлебки. Как же долго тянется время! Дразнящий аромат варящейся рыбы, приправленный дымком, щекотал ноздри и напол-
нял рот слюной.
-На-ка, сполосни!- Толик протянул Зинке извлеченную из кустов доску. –Рыбу начну разделывать.
Окунув доску в воду, Зинка принялась усердно тереть ее песком. А затем, зайдя поглубже, широкими размашистыми движениями сполоснула ее.
-Готово,- Зинка шмыгнула носом, подавая доску Толику.
Тот неторопливо опустил ее на камни, проверил – не шатается ли, и осторожно, двумя очищенными от коры ветками, похожими на рогатки, стал выуживать рыбу из котла. Две крупные жирные рыбины с лопнувшей кожицей приятно дымились на доске. А Толик ножиком отделял мясо от костей. Дети молчали и не сводили с него глаз. Наконец,пять ровных кучек нежного мяса были готовы. Сняли с огня котелок, и приятели стали по очереди черпать душистое варево.
Зинка осторожно поднесла к губам ложку и подула. Затем, вытянув губы трубочкой,
втянула в рот бульон. Вкуснотища! Жалко, соли нет. Да это ничего! И так вкусно!
В ложке осталась смесь из побелевшей икры и гороха. Подув еще раз, Зинка отправила ложку в рот. Полусырые горошины захрустели на зубах. Все, причмокивая и чавкая,поглощали похлебку, оставив рыбу на потом.
Разомлевшие от купания, сытые, дети грелись на солнышке.
-Вкусная рыбка, - облизнулся Колька.
-Угу. Только я нерпу больше люблю, - ответила Зинка. -Жаль, ее только зимой добывают.- Зинка вспомнила, как дядя Вася ходил за нерпой. Мамка ее потом жарила. Мясо жирное, сочное, вкусню-ущее!!! А еще тетенька приносила курицу. Тетеньке мамка пальто сшила. Курица была лысая. И кожа ее, будто комарами покусана – вся в пупырьях. Курица тоже была вкусная.
День подходил к концу. Приятели засобирались по домам. У станции место товарняка занял другой состав.
-Политических везут, - сказал Толик. К политическим было особое отношение. Если
уголовных презирали и откровенно боялись, пленных японцев жалели, то политичес-
ких… Зинка не могла определить отношения взрослых к этой категории заключенных.
Какая – то тайна, недоговоренность сквозила в словах взрослых, как только речь заходила о них . Некоторые их ненавидели и боялись. Они же враги народа. Зинка часто видела и политических, и уголовных, и пленных японцев. Но не понимала, почему политических называют врагами. В ее представлении враг- страшный, кровожадный с горящими злобой глазами человек. Вот уголовные- те точно враги. Они страшные и какие – то бандитные на вид. А политические обыкновенные. Дадечка вон добреньким кажется. И в тюрьме. Почему? Было что–то, недоступное Зинкиному
пониманию. Дети шли вдоль состава.
-Ребятки, хлебца не найдется? И водички бы… - донеслось из зарешеченного окна.
-Щас, мы мигом,- пообещал Толька.
Состав остановился надолго. Его загружали углем, заливали воду. Вдоль вагонов
ходили солдаты с автоматами. Они зорко смотрели вокруг, не подпуская никого к
поезду. И нужно было улучить минутку, чтобы незаметно подать заключенному кружку
воды, отсыпать гороха, протянуть припрятанный в кармане сухарь. Зинка смотрела,
как пьет усатый седой дядька, которому досталась ее кружка - частыми мелкими,
глотками.
- Спасибо, дочка,- дядечка вытер намокшие усы несвежим лоскутом. – Тебя как звать?
-Зинка,-ответила она, и неожиданно для самой себя спросила: -А вы правда враг народа?
Дядечка грустно посмотрел на нее и вздохнул:
-Нет, дочка, народу нашему я не враг. Я инженер. Запомни! Мы не враги! Вырастешьпоймешь. А теперь беги. Будь счастлива, дочка. Спасибо тебе. Беги, беги!
«А что я пойму, когда вырасту?» - думала Зинка, торопясь за новой порцией воды. «Быстрей бы вырасти! У взрослых всегда какие – то тайны! Их не поймешь! Вот когда у меня родятся детки, я им все рассказывать стану. И ругать не буду.»
* * *
Настала осень. Лил бесконечный дождь – мелкий, серый, нудный. Бараки потемнели, намокли и будто нахохлились, как воробьи на ветке.
В комнате холодно. Печь топили редко – впереди зима, а с нею трескучие морозы. Вот тогда только успевай дрова в топку закидывать! А сейчас и потерпеть можно, только одеться потеплее. На улицу Витька с Зинкой не ходили. Не в чем. Летом бегали босиком. А на зиму мамка унты ватные пошила. Да по лужам разве в них пойдешь? Вмиг намокнут!
-Бабань, можно книжки почитать? – спросил Витька.
-Отчего ж не почитать, читайте! Это дело хорошее. Вот Зинаида – то сама читать выучилась, по букварю. И ты старайся. Божьей волей свет стоит, наукой люди живут. Ничего не смыслить – век киснуть!
Зинка читать любила. Книги у них все старые, с буквами, каких теперь нет. А все равно читать понятно. Самая интересная – с картинками. Про зверей. Зинке больше слон нравится. Вот бы такие в тайге водились! Зинка завела б себе слоненка. И каталась бы на нем. И в хозяйстве слон сгодится. Враз целую кучу дров домой притащит. А Витьке нравятся лошади полосатые. Зебры прозываются. А чего в них удивительного? Вон на станции Стрелка, черная вся. Нарисуй на ней белые полоски – вот и зебра!
А ночью у Зинки заболело ухо. Внутри что – то щелкало, а затем разливалась жуткая боль. Только затихнет – снова щелкает, и вновь – боль, боль, боль…
Зинка стонала, вертелась на сундуке, то прижимала ухо к подушке, то садилась и мотала головой, прогоняя боль. Ничего не помогало!
Бабаня достала из шкафа мешочек с сухой травой. Вынула из него листик, растерла в порошок, капнула в него воды и,скрутив в тряпочке, сунула Зинке в больное ухо.
Зинке было все равно, что с ней делают, пусть хоть совсем ухо отрежут, лишь бы не болело!
То ли от бабаниного лекарства, то ли по какой другой причине, но боль стихла.
Утром собрались к доктору. Зинку нарядили в новую фуфайку, на ноги надели новые унты, поверх которых привязали бабанины галоши, и пошли.
Седой старичок – доктор долго заглядывал в Зинкино ухо через железочки, мял вокруг.Затем капнул чего – то вонючего, прикрыл куском ваты и прибинтовал к голове. Зинка стала похожа на раненого бойца, чем втайне гордилась.
После посещения больницы мамка собралась на базарчик. За яблоками. Усадив Зинку в больничном коридоре, наказала:
-Жди здесь, никуда не уходи! Я скоро.
«Скоро» для Зинки тянулось бесконечно. Она уже рассмотрела всех посетителей, пересчитала, сколько их входит, сколько выходит. Послушала про разные болезни, прикинула, нет ли у нее чего такого, о чем говорят. А мамки все нет! Стало тревожно – вдруг она про Зинку забыла?! Зинка слезла со стула и вышла на крыльцо. Мамки не видать.Все какие –то чужие тетки ходят, толкаются.
-Девочка, ты чего под ногами путаешься?
Я мамку жду.
-Иди вон на лавку сядь, неча тут бельмом на глазу стоять!- обругала Зинку тетка в белом халате. Она уже не раз входила и выходила из больницы, и давно неодобрительно поглядывала на девочку.
Зинка уселась на лавку возле больничной стены, и от скуки стала болтать ногами. Неподалеку, в глубоком котловане, что – то строили пленные японцы. Зинке их не было видно, только слышались голоса, дружно выговаривающие:
-Раз, два, три – взяли!
А Зинке слышалось:
-Тя, ни, ня – сяпи! - Зинка прислушалась, пытаясь угадать, что это значит. Не угадала.
А потом захотелось писать. А мамки нет! И где туалет, Зинка не знала. Сначала терпеть было легко – Зинка только сильнее заболтала ногами. Но мамка все не шла, тревога нарастала, и выпитая жидкость все настойчивее просилась наружу. Стало совсем невмоготу! Зинка ежилась, скрещивала ноги, раскачивалась из стороны в сторону, пытаясь удержать в себе то, что рвалось вон. И тут! Сначала ногам стало тепло, потом холодно, мокро и противно. Тут и мамка подошла с полной авоськой яблок. Увидела Зинкины мокрые штаны.
-Эх, горе ты мое! Бежим скорее домой!
Зинка боялась, что мамка заругает, и вздохнула с облегчением, когда этого не произошло. Проходя мимо котлована, Зинка вспомнила про японцев.
-Мам, а чего это они говорят: «Тя, ни, ня – сяпи!»
-Это они говорят – «В шта-ны нас-са-ла!»
-Откуда они знали? Я тогда еще не описалась.
-Так то японцы! Они все-е знают! Видишь, как хитро щурятся? Ты уж больше так не делай, не позорь нас. Большая ведь уже, а в мокрых штанах идешь!
-А давай бабане с Витькой скажем, что я в лужу упала?!
Мамка засмеялась:
-Скажи.
Сразу стало легко и спокойно: мамка рядом, они вместе идут домой, есть яблоки.
И ухо перестало болеть! И война кончилась! И настанет мир! И все вокруг будут счастливы! Ведь это самое главное на свете – мирное небо и самый дорогой человек рядом! Это и есть – СЧАСТЬЕ!!!
ноябрь 2011 года.