Все и девочка

Глава  1. Крым и краснофлотцы. 1945 год

       Сколько я ни спрашивала маму о ее жизни, втайне подразумевая рассказ о начале моей жизни, она неизменно начинала с одного и того же памятного ей события. В 1945 году, весной, когда она была на последнем курсе строительного института,  их послали на практику в Крым. Страна,  стало быть,  довоевывала уже в Германии, а здесь,  в Советском Союзе,  лежала вся в руинах  и  ждала их, студентов - выпускников, как квалифицированные кадры восстановительных  и строительных работ.  Кажется, насколько я знаю,  там  в Крыму действительно самая хорошая практика   по фундаментам (сейсмоустойчивость и оползни).

       И случилось  студенткам между делом пройтись берегом моря по набережной, еще разрушенной. Но в молодости и под мирным небом, которое только что обрушилось на них,  думаю,  не менее пленительным, чем  всегда  это бывает, хорошо пройтись  своей студенческой компанией, когда не нужно жаться бедной родственницей в одиночестве, а можно спокойно и широко идти группой.  А параллельным курсом,   как говорят моряки,  шли краснофлотцы. Известно,  на корабле они  матершинники и хохмачи, а в городе, в увольнительной,  -  пай-мальчики и даже сентиментальные молодые люди, которые любят сниматься для домашних на фоне моря, красноречиво объясняться  в любви проходящим мимо девушкам и делать поделки из подручного материала  на долгую память. Тогда это были гильзы от немецких патронов, немецкие пуговицы, иногда немецкие кресты, которых в этих местах страшных боев было множество.

         Как уж они там договорились прогуляться -  по набережной парами или  сходить в кино - я не знаю, но не удивлюсь, если, так сказать,  любовь уместилась в одно матросское увольнение на берег.  Мама с утра на практических занятиях и освободилась к обеду, а где-то с обеда и до девяти вечера,  когда  морякам на корабль возвращаться надо было,  – любовь.  Мама до того была оглушена Крымом,  а он, Крым – известный проказник: кто бы  и с чем ни приехал в него, в Крыму  всем жизнь кажется шоколадной и по цвету и по вкусу. А тут еще пылкое признание в любви. Так что она даже успела назвать ему свой правильный московский адрес и проводить  до КПП.

       Больше с ней такого никогда не случалось. Возможно поэтому, начиная рассказ о своей жизни, она приводила в пример этот наивный эпизод свободного  изъявления   чувств. Не знаю, его корабль ушел ранее или её поезд поехал в обратную сторону, не дали ему больше увольнительной или  их группу вывезли  в горы на практические занятия, но более в Крыму они уже не встречались. И продолжение этой истории произошло  в Москве, месяца два спустя.

       Приехав домой, она, естественно,  никому ничего не сказала. Тогда это было не принято. Не сказала даже тогда, когда пришло письмо и сестры допытывались у нее, от кого это.
       Да, я забыла сказать, то есть написать, что пафос его прогулок с нею был: «Ах, вы кончаете  в этом году институт? А я в этом году демобилизуюсь. Давайте поженимся?»
       Мама: «Не знаю, допустим».  - «Ой, я вас не тороплю, вы подумайте, ведь еще два месяца!»
      
       И вот письмо с теми же намерениями: «Уважаемая Тамара! Служба моя закончилась, выезжаю, встречайте. Будьте моей женой, как мы с Вами договорились. Я отписывал своим родителям,  они дали свое согласие на нашу свадьбу. Передавайте поклон  Вашим родителям. С черноморским приветом  Николай».
       Мама хвать письмо -  и поскорее  к декану в институт. Декан был пожилым, опытным человеком, битым жизнью. Он  умел и за своих постоять,  умел и слово молвить. С ним они всю войну прожили и проучились. На первом курсе дал  он справку, что мама  освобождается от рытья противотанковых рвов,   когда чирьи  пошли.  Тогда их вернули в город,  были разговоры, что война – это недоразумение, что у нас с немцами договор, а не нападение, что война долго не продлится, разберутся и война кончится.
      
       А на  средних курсах к ней приходила тетка Аня, говоря: «Что ты все корпишь над учебниками? Вот моя Кира кончила курсы машинописи», а  мама ей возражала: «Меня  старший брат и декан обязывают учиться». Декан говорил: «Хочешь  есть – иди в кочегарку, там 400 граммов хлеба дают. Но учись – человеком станешь. Уголек лопатой будешь кидать, а хлеб хочешь сразу съешь,  такой голод, а хочешь половину на вечер. А вечером на занятия приходи».  Мама принуждала себя половину хлеба  на вечер оставлять. Декан  не будил маму, когда она засыпала на лекциях, понимал, что устает. И все на курсе считали его нареченным отцом по важным вопросам жизни. А такое, как вдруг замуж  - куда как важно.

       - Да ты что?!   - громогласно  начал    декан,  - за две недели до защиты  диплома уехать? С каким-то в глухомань? Закопать себя в деревне, когда на руках престарелые родители, две младшие сестры, их тянуть еще и тянуть!»   
             
Глава 2. Мама  в ПИ – 2 и командировка в  Новосибирск. 1950-й год

- Тамара Ивановна, проходите, садитесь, извините, здравствуйте! Дайте мне вашу руку и подойдемте к окну. Впрочем, нет,  садитесь! Мне нужен ваш совет, - неожиданно сбивчиво сказал начальник и сел сам. – Видите ли, пришла директива за номером 241, в которой предлагается нам, как головному  отделению, проревизовать Новосибирское отделение нашего института   в кратчайшие сроки. Обычно этим занимался Кондратюк, вы это знаете, но он запил. Еще мы подключали Маланину к таким делам, но она больна. Знающих много, а  надежных, кроме Кондратюка, никого. А дело срочное, не терпящее отлагательств.  Я хотел у вас спросить, как вы думаете надлежит поступить нашему отделу?

- Ну,  я не знаю, - начала она, -  может быть, вам из другого отдела соответствующего работника попросить  взаимообразно?

Он встал и подошел к окну.
- Нет, вы не понимаете сути. Я вас спрашиваю, что мне делать. Дайте вашу руку. И подойдемте  к окну. И совершенно другим тоном, таинственно:
- Директива пришла… из самых высоких инстанций, из самой приемной Маленкова… А это может означать только или  реорганизацию в недалеком будущем всего института. Или… второе… -  он  помолчал, потом потыкал пальцем как бы в стену, хотел что-то  сказать ей, но не решился, - вы меня понимаете?
   
Она шесть лет проучилась в строительном институте  и понимала городской интеллигентный сленг,   хотела бы сама на нем разговаривать  и жить среди городских интеллектуальных людей, но владела  им   еще недостаточно, чтобы слету  понять,  что имеется в виду.  Ситуация обязывала сказать  «да». И она кивнула утвердительно, не понимая.  И вдруг через какое-то время в ее мозгу как молоточком простучало: «Репрессии, вот он чего боится. Репрессии. Но это же нелепость. Ведь за репрессии у нас отвечает министерство Берии, насколько я знаю, а если бумага пришла из приемной Маленкова, который у нас по хозяйству, то волноваться совершенно  нечего».   Ей  тут же захотелось возразить ему,   ободрить этого милого  пожилого человека, который так по-отечески ласково принял ее совсем-совсем еще недавно в свой отдел, но она заставила себя не нарушать первый закон ответработника в разговоре с вышестоящим начальством:  не бери равноправного тона с начальством, ничего не предполагай, молча жди его решений.

- Вы сами видите, - отпустив ее руку  и как бы обреченно сказал он, - я не могу послать случайного человека в нынешних обстоятельствах. Но лишь такого, кто мне лично предан. Вы понимаете?
    
Она опять ничего не понимала. Куда он ведет? Что это за личная преданность? И стояла нерешительно, молчала. Пусть сам скажет, что ему нужно.
- Да, мне некого послать, кроме вас. Что вы об этом думаете? – произнес он уже более убежденно, будто утверждая свое решение этим высказыванием. Будто видя её, он  окончательно и решил.
- Меня? Но я человек неопытный и неискушенный в таких делах. Я всего пять лет в отделе.  Я могу только цифры, а этого для ревизии недостаточно. Нужно знать суть такого действия. А это может только профессионал.

- Нет, вы не понимаете, - сказал он, инстинктивно теребя руки, - мне не нужен профессионал, у меня их много. Мне нужен  лично мне преданный человек, который почувствовал бы, что там происходит? Порядок и чистоплотность  или разгильдяйство и ней дай  Бог крамола…  Мне нужно, чтобы  простой, добросердечный  и чистый душой человек вошел туда и, извините, нюхом почувствовал, что там и  как? Понятно? А чтоб вас  с цифрами там  не надули,  я дам вам  профессионала, не беспокойтесь. Да, еще вот что, - когда она, уже развернувшись собиралась уходить. – В отделе никому ни слова. Вы меня понимаете? Что это за ревизия, о которой все знают загодя. Ни куда, ни с  кем, ни на какое время. Официально вы едете в командировку.

- Хорошо, - сказала она, сраженная  ответственностью в  свои  28 лет инспектировать   сибирский отдел, который в три раза больше, чем само Мингео,   – я согласна, если вы  так решили, -  полагая, что разговор окончен. Но она опять ошиблась.

- Дайте мне вашу руку, - сказал   он,  даже как бы возбужденный.  - Послушайте, деточка моя, меня внимательно и постарайтесь понять, что я сейчас вам скажу. Я старый и больной человек. Я надоел своими болячками  жене. Мне нечем, кроме вас  да работы, жить на этом свете. Это только в юности нам нравятся роковые женщины,  нравится пикироваться с ними, кто - кого. Кармен, опера – слышали? Ну, вот. А на старости лет  нам  нравится  Джульетта  в  исполнении Улановой. Как это  у нее? «Утро  Джульетты»: она  занимается своими простыми  будничными делами   и так, будто ничего на свете, кроме этого,  не происходит. И этого достаточно, чтоб, видя это,  пожилому мужчине без цели и без здоровья жить дальше. А вы в отделе - точь-в-точь,  как Уланова на сцене.
      
Хотя чуть раньше  ее просили понять, ей опять стало непонятно,  потому что это напоминало объяснение в любви. И она только стыдливо и деликатно улыбалась.

- Кроме Улановой и Джульетты  это еще Гете в своем «Фаусте» хорошо показал. Но не в опере Гуно,   там много мужских самоосознаний, мужских заморочек, а в  самом тексте, где Маргарита, Гретхен -  простая и бесхитростная, но  целомудренная  городская девушка. Что может быть выше, чище и  притягательнее? И я мог  жить с такой же рядом, видеть ее каждый день в отделе, знать, что вы рядом  и этим жить.  И вот теперь я сам, добровольно,  должен от этого отказаться. Нет, я этого не могу, я этого не переживу.
- Я вас не понимаю, - сколь не крепилась     молчать,  все-таки произнесла она.
- Я сейчас объясню. Я собственными руками  посылаю вас к этому жуиру и бабнику Рукову. Уж он  не преминет воспользоваться моей бедственной ситуацией и употребит ее  в свою пользу. Он отберет вас у меня.
- Аркадий  Ефимович, да что вы такое говорите? Как я могу? Такое даже слышать невозможно!
- Да,  отберет. Он обаяет  вас как мужчина,  и вы забудете меня. Да-да, забудете! Больного старика! И я останусь до конца дней своих одинок и безрадостен. И почему я не здоров, как  этот ловелас Руков, по-сибирски?   И  не на восемь лет моложе  и не свободен, как он?
-  Но если дело только в этом… - решилась, наконец, она произнести  свое девичье мнение, -  я могу дать вам слово, обет, что никому не буду симпатизировать в командировке. И влюбляться в ловеласа Рукова  не буду. А  буду заниматься только непосредственной своей работой, ревизией его деятельности.
- Слово?  Что слово… – произнес он тихо  и безнадежно. И  вдруг яростно:
 - Да! Слово! Дайте мне его, дайте! Обет и слово, что вы не влюбитесь в этого противного  ловеласа  Рукова. Я готов на колени перед вами встать. Дайте слово во имя наших отношений…
      
Она стояла, как вкопанная.
- Хорошо, я верю вам. Идите!

«Какие  Руковы!  Я предана   всем  сердцем вам и только вам. Предана вам и никому более», - молили  её глаза.
-Нет, - резко отвел он  свой   взгляд, - вы его не знаете, как не знаете и   своего молодого сердца. Он опытный сердцеед, он всё равно уведет вас у меня.  Вы поддадитесь ему. Я этого не переживу. Я не смогу без вас работать, я этого не переживу.

Зачем он  так  думает? Она  всегда будет верна ему. Она  всегда его любила как руководителя, как отца, может быть, как своего старшего мужчину по жизни, платонически. Но не признавалась себе в этом.  А он сейчас это обозначил, и это разволновало её. Она была   заведена  им,  человеком пожилым, карьерным, статусным, женатым, в какие-то  немыслимо высокие  и никуда не  ведущие отношения. В  сердцах она спустилась  в отдел, для которого это был секрет  Полишинеля. Отдел не только догадывался об  отношении  Аркадия  Ефимовича к молодой  особе, но и  благословенно пользовался этим, тихонько  подпихивая  её сдавать  месячные  отчеты. И легче стали   проходить   отчеты, легче. То ор да грай, а  теперь  тишь да благодать  да задушевные разговоры. Как  ваша мама?  А сестры?  Хорошо?  А, ну-ну.


Глава 3. Папа и мама

Добиралась  Тома  поездом, а это  5-6 суток. Тогда гражданской авиации, ТУ -104,  ещё не было и в  помине. Смотрела  на непривычные изменения ландшафта за окном. Она ведь привыкла  по своей   симферопольской ветке  сутки с  половиной  ехать, а  там – сначала  Харьков, потом  удар теплого климата и  зелень за  окном особая, курортная. А тут   всё едешь да едешь, никакого Харькова, никакого курортного удара.

- Не мне вам  говорить, Тамара Ивановна, - выходя из-за стола,  с подчеркнутой любезностью   обратился  начальник планового отдела Леонид Николаевич Руков, -  что в геологию идут закаленные романтики.  Это вы знаете не хуже меня. И им ничего не стоит объясниться в симпатии  к молодой и хорошенькой женщине на языке собственной профессии:  ваши глаза - как бирюза ( хм, даже в рифму получилось), ваши волосы,  как халцедон, а руки -  белее мрамора.  А что вы улыбаетесь, Тамара Ивановна?  У среднеазиатских народов это и до сих пор в ходу, когда они стихи пишут любимым женщинам. А вы попробуйте  на языке планового отдела  сказать комплимент женщине! А что? У семерки  воротничок, как у дореволюционной курсистки, а шестерки имеют уморительный хобот. Как вы считаете?
    
Был он в кителе геолога, который тогда почти равнялся военному. Моложавый, представительный.
Знаменитый  румянец  незамужнего  ответработника  Томы залил ей всю щеку.
-  Не знаю, я не очень  в математике сильна,  мне папа  помогал   все старшие классы и весь институт, - смущаясь, сказала она, как бы не умея войти в такой полетный разговор, но и не желая обидеть собеседника.
- Прекрасно, прекрасно,  - легко подхватил он реплику собеседницы и  включил в разговор собственного русла, -  значит, мы обязаны нашей встречей  вашему папе. Это же прекрасно! Знаете что? Я тут два билета в оперу приготовил. Пойдемте?  В знак окончания нашей с вами общей работы.  Опера Даргомыжского «Русалка».

Глава 4. Проводы и встреча с сестрой

Провожала его, одинокого, мойра Сибирского отделения Мингео, она же и уборщица и сторожил этого здания, еще в двадцатые  годы девушкой из тайги пришла.

Сестра Вера в Москве  встретила  критически:
- Приехал, да? Работать?
- И жениться тоже!
- А я думала, это цензурные твои хитрости работу женитьбой в письмах называть, чтоб «не сглазили», - пробурчала сестра.
- Ты, кажется, недовольна мной, что я приехал? – спросил Леонид Николаевич.
- Я недовольна, что ты женишься. В твоем возрасте  нужно спокойно сожительствовать. Иногда, может быть, и не совсем легально, на первых порах, -  нравоучительно сказала  старшая сестра.
- Какой это такой мой возраст? – пробурчал он.  - Пятьдесят два  еще не возраст. По Сибирским нормам я еще юноша.
- Ну, хорошо, оставим это. И   кто же она?
- Девушка из пригорода.
- Это ужасно, я так и думала, это дама с камелиями, да? Именно этого я и боялась.
- Да помилуй, отчего же? Тихая, улыбчивая, серьезная.
- А от того же. Девушки еще не знают себя и жизни тоже. Они сразу потребуют любви, потребуют  от тебя соответствовать статусу жениха, то есть выполнять всю мужскую программу при них, как  то: дерзать, штурмовать, овладевать, приносить, обустраивать. А еще и любить. Впрочем, это я уже говорила. А еще иметь и воспитывать детей. На все это у тебя просто не хватит сил. Да и поздно в твоем возрасте.  На этом надорваться можно.
- Но  я люблю ее.
- Ты рассуждаешь, как вихрастый мальчишка. Скажи, я могу лопатой у себя на даче наткнуться на золотоносную жилу?

- Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что нет.
- Спрашиваю потому, что свою геологию, значит, ты считаешь наукой, то есть ответственной за какие-то закономерности в природе, а медицине, вот прямо сейчас,  этими словами, в этом отказываешь? А ведь  перед тобой неплохой терапевт,   которого назначили еще и  завполиклиникой. Это дает дополнительную информацию к профессии. Вот  в  1945  году правительство  на основании массовых писем обиженных жен приняло закон об ужесточении бракоразводных процессов  с мужьями высшего комсостава. На войну-то все лейтенантами побежали да быстренько-быстренько сделали там головокружительную карьеру, вплоть до генеральских погон. Привыкли к своему положению,  а  вернувшись с войны,  увидели своих жен постаревшими и несоответствующими  тому положению, в  котором они теперь находились. Ведь у многих на войне были личные медсестрички. Словом, многие решили побросать своих прежних жен.

- Ну и что?  Я связи с собой не обнаруживаю. Ты же знаешь, жена моя  была гулящей, и я, как честный человек, жил с ней восемнадцать лет,   чтобы вырастить дочь, не травмировать её.  Ты же знаешь, как мне было больно, зачем ты снова про это? Я хотел приехать  тебя навестить и поделиться радостью, хотел  широко и привольно расставить руки на твоем старомосковском  диване,    со слониками по бокам на полочках. Посидеть, как в Волге искупаться, потому что мама наша давно умерла и у меня нет никого ближе тебя, сестра.

- А затем,  что там,  где юриспруденция ставит точку, я имею в виду   постановление    против расторжения браков,  -  медицина только начинается. Кто-то  всё-таки, преодолев все препоны, развелся, нашел молодую  да влюбил в себя… Словом,  велась закрытая статистика, хотя  вначале  никто ее вести не собирался. Просто как эти генералы-то посыпались -  кто  с инфарктом,  кто с инсультом  по госпиталям,  - вот эта статистика и обнаружилась. Я бы тоже не знала, не будь я завполиклиникой при военном ведомстве.

- Ну, хорошо, - сложив  наконец  руки  и как бы обняв ими свое тело, - не надо преамбул, скажи суть. Что ты хотела  всем этим мне сказать?
- В твоем возрасте …
- Ну, опять за свое!

- Ну, хорошо, скажу протокольно: после  пятидесяти   брак по любви, впрочем, как и по расчету, противопоказан   -  говорит эта самая статистика,  потому что ввергает практически уже пожилого мужчину в молодежную авантюру. Вот ты  сидишь себе, как жених. Брит, подстрижен, благоухаешь «Шипром», с  белым платочком в кармашке. Это сегодня. А завтра – больничная койка. Проверено.  Мины есть, как говорят саперы.
- Так скажи, что делать, что ж ты молчишь?

- Я тебе сразу это говорила, как ты вошел. Только брак по соглашению. Это обычно не новое, сегодняшнее знакомство, а очень давняя старая симпатия. Она только сейчас высвечивается  с другой стороны. Это  связь, как правило,  с человеком своего возраста, потому что ценности  жизни – это  только принято считать, что они  ищутся по книгам да векам,  - на самом деле вырабатываются  опытом своего поколения. И с другим поколением не сочетаются. Пожилые мужья умирают не только от физического переутомления, но  и от духовного вакуума: у  молодой жены другие ценности. Серьезно ты это обнаружишь очень скоро.  К великому своему сожалению. Да поздно  будет.   А у сверстников – кто-то сделал карьеру,  но потерял в семье, как,  например,  ты.  А  кто-то прошел всю семью, но не сделал карьеры. Оба  в пожилом возрасте согласны объединить свои наработки. Супружеская жизнь их состоит  из  использования наработок другого, а  вовсе не как с молодой:   всё сначала и под её дудку. Согласительная жена знает, что пятьдесят  два  года – это зона риска, знает, что можно, а что нельзя, в том числе и насчет любовных ласк. В определенном смысле  согласительная жена  больше нянька, чем любовница.

- К тебе лучше не приходить – какая ты колючая! И зарекался-то не приходить, а зашел – жалею! Я всё равно женюсь. Решил жениться – и женюсь!
- Тебя не переделать. Тебя, спешащего к ней  в надежде встряхнуться, омолодиться, прожить свою юность заново, как Фауст, -  не переделать. Ну, всего тебе хорошего, брат мой младший. Я рада, что вижу  в твоем лице черты матери и отца, черты детства своего. Прощай, но знай:  инфаркт и инсульт, как  Сцилла и Харибда,  пребудут с тобой рядом, если ты настаиваешь на своем браке с молодой.  А я умываю руки.

Глава 5. Сватовство  в 1953 году.

В Москву из своего Томска-Новосибирска  папа приехал переводом. Без объявления. Папа (тогда еще просто Леонид Николаевич)  прямо с вокзала по почтовому адресу поехал на квартиру к маме, тогда еще просто Тамаре Ивановне. Устроил переполох в семье своим прибытием. Пока входил, переговорил с мамой. Потом  в  большой комнате официально – мама на это время как бы ушла в комнату дяденьки Васи – сделал предложение бабушке, то есть попросил руки мамы. Потом была вызвана обратно мама, но как бы в первый раз, для сообщения предложения.  И он уже во второй раз, но  обращаясь уже к маме и ко всей семье, сказал свое предложение еще раз. По-юношески, на подъеме:
- Тамара Ивановна, выходите за меня замуж. Я приехал в Москву переводом. Мне дают комнату в Министерском доме, я покупаю машину для передвижения и оформляю заявку на гараж.

Она  молчала.
Ее начали подталкивать с обеих сторон сестры, нервничая за нее, мол, ну, что ты?

Она молчала.
Тогда бабушка Дуня всплеснула руками:
- Да что ж это! Ей предложение делают, а она молчит.
И как-то вдруг увидела видением или почувствовала, что это может быть  единственный шанс  ей быть   бабушкой, а роду выжить.
- Нет уж, вы ее берите, берите, - взяла Тому  за руки и тихонечко втолкнула в его руки, - и низкий вам поклон. Берите в жены, и низкий вам поклон,  – повторила,  - не обижайте ее  и  внучка ждем незамедлительно.

Что ж, она – ответработник. Уважала и обожала только своего начальника. Платонически любила его,  слушалась  и  не могла ослушаться и в этот раз. «Выходите за этого невозможного Рукова» - что за непоследовательность такая?  То говорил перед командировкой, что боится, что Руков    обольстит меня, то теперь «выходите за него замуж!»    

Была б моя воля – не вышла бы замуж никогда, а беззаветно любила бы вас, Аркадий Ефимович, всю  оставшуюся  жизнь вашу. Без всякой надежды на взаимность. У вас семья, а семью разбивать нельзя, я это понимаю.

Он  восхищал ее всем: и тем, что, будучи сугубо техническим человеком, знал всего «Евгения Онегина»  наизусть.
- Тамара Ивановна, вы сядьте и  не обижайтесь.  Что я вам скажу – это сугубо конфиденциально,  между нами. Нельзя женщине одной! Место женщины – в посильном материнстве.  У вас есть мама?
Она кивнула.
 – Значит, карьера и материнство смогут разойтись более или менее миролюбиво. Родите от этого невозможного  Рукова  ей внука или внучку. Нет, вы подождите,  вы сидите, я вас как старший по возрасту прошу. И хоть в какой-то степени долг перед  родом   вами  будет выполнен.  И вам не надо будет всю оставшуюся жизнь каждую ночь  думать : «Ну хоть бы другая сестра родила, ну хоть бы наш род продолжился, ну хоть бы я покачала племянников» и вы спокойно сможете заняться своей непосредственной работой по профессии.

Посватался Руков, когда приехал, и  все толкали ее. Сестры с одной стороны, а мать  с другой, а она ждала его решения. И вот оно, оказывается, какое   решение ее начальника. Она   привыкла к отвеработному кругу людей и смогла принять предложение только от вышестоящего начальника, так  как  привыкла верить его словам.

Тем более что  та неясная фраза, сказанная  в Новосибирске  ей одной – «Выходите за меня, но не сейчас, а когда произойдут известные события» – разъяснилась теперь. Большие люди в поступках и делах соизмеряют себя с большой политикой.  Умер Сталин, началась кадровая перестановка, он смог перевестись в Москву. Что ж – замуж так замуж, решила она, не думая тогда, что это была фраза   Крупской – приписка  в письме Ленина  к его предложению.

Оглушенная, Тома отошла к окошку. Не ясно, что делать? Леонид Николаевич -  ничего, хороший, ответственный человек, приятный человек. Но ведь он чужой человек. Как же быть? Разве можно  чужому человеку всю свою жизнь доверить? К лицу ли это мне, ответственному работнику? Он и сам за многих  людей отвечает. Как же он так? Мы друг друга и не знаем практически. Ну да, четыре  года переписывались, полтора раза встречались…   

Никого не видя и не слыша, как ступоре стояла она у окна. Тогда  уверенная и ласковая  рука её матери, как и всегда по жизни,  взяла её за талию и,  проведя  несколько шагов,  буквально  впихнула её в руки Леонида Николаевича. Он молодцевато  поблагодарил мать за доверие,  и они пошли к машине и поехали в его комнату в центре. «Ого, в центре! – отзвуками  пробежало в головах Риты и Вали,  - комната в центре -  это не хухры-мухры».
    
После росписи  они поехали на  Фасадную,  и он  стал рассказывать ей о новостях  в Сибирском  отделении Министерства конкретно, какие там произошли перестановки в  связи со всем понятными политическими событиями (смерть Сталина), а  именно то, что Ермакова  перевели на его место, а  Котелкова  попросили.
-Куда попросили?  -  не поняла она.
- Ну  куда просят… - без укоризны улыбнулся  он  и посмотрел ей в глаза, - на заслуженный отдых.

Во всем этом  она  плохо разбиралась, но всё-таки  сказала, может быть,  из политеса: «Как жаль, он куратором нашим был, мы с ним на Красноярский карьер  ездили».

Он немного помолчал, потом стал рассказывать, как и какую должность он получил в  Москве,  стал объяснять, какая команда собралась в лице Пронина  и Толкачева  и еще кого-то,  и отметил, что при его должности  нельзя было уходить с работы, как он бы этого  ни хотел по своему чувству. Нельзя  было  просто  приехать  к ней. С такой должности  не уходят, а можно  только переводом, когда тебя просят в новую команду, которая собралась после  известных политических событий. Мы сейчас работаем в новой команде на Хрущева.

Она понимала, что ему зачем-то нужно  было поговорить с ней об этом и даже включить её в круг волнующих вопросов, как бы приблизить к себе, как супругу. Но в  московском  министерстве она тем более не разбиралась. И мужчины такого уровня   не ставили её в известность  о своих замыслах  и  концепциях, поэтому она по большей части считала, что у мужчин нет и не бывает таких разговоров. Она же практик. Поэтому она ехала в центр, на  Фасадную, где их ждало  семейное  жильё в размере коммунальной комнаты и слушала его откровения как  марш  Мендельсона, свой свадебный марш, раз уж она решила, что выйдет за него замуж. 

Только в машине к ней  вернулись её чувства, до этого как будто замороженная была. Как же так?  Я  еду жить с  чужим человеком и к чужим людям?  Все эти мысли не давали ей покоя.
 Когда они вошли в его большую  комнату,  сели на банкетку, как в театре, и стали смотреть в окно   на большую высотку перед  собой, как на  собственный Кремль, как на отчет о своих достижениях,  - это было  торжественно и красиво. И консьержка в подъезде, и лифт, и мусоропровод, и горячая и холодная вода – всё это было так необычно.  И он,  отчитывающийся, что сделал за эти несколько дней: принял к руководству плановый отдел в Министерстве, получил эту комнату для жилья,  купил машину, чтобы  самостоятельно передвигаться,  ну и сделал вам предложение,  – пошутил он.
    
Она всё так же была напряжена. Потом в дверь  постучали. Оказывается,  надо было идти  знакомиться с другой проживающей в этой квартире  семьей. Квартира двухкомнатная. Кухня небольшая,  в отличие  от  комнаты, - метров  десять. Но там сидели и улыбались простые душевные  люди: муж, шофер, водитель Мингео, живой, оборотистый, какими всегда и бывают шоферы, тем более у таких начальников (в Мингео самого  Смирнова шофер!), и его жена, домохозяйка. Познакомились. Они стали  звать  старшего сына, чтобы он пришел  познакомиться с новыми соседями. Этот уже почти молодой человек смущался и отнекивался от знакомства, от родительских наталкиваний. Он весь в себе. Просили двух сестренок-погодков, еще подростков,   помладше брата, идти знакомиться. Те наоборот,  были рады  подойти к столу,  и сделали это с  удовольствием,    из любопытства, из предощущения взрослой  жизни. Вот уже сейчас, они стоят на её пороге. Со стола дали им пироги и  они были довольны,  аппетит  хороший.  А пятилетний карапуз Генка – такой пострел! Таращил на соседей глаза, потом  сползал с ручек,  бойко делал  военное движение и быстро убегал к маме на ручки. И он был очень доволен  и  так  проделывал несколько раз.
      
Муж - невысокий, крепкий, с пронырливыми глазами  (наконец-то  дошло до взрослых  - хозяин в доме, такой именно, который звезд с неба не хватает, но и  своего не упустит)  предложил  тост за знакомство, за дружбу и понимание в квартире:
- Милости просим! И за знакомство выпьем! И за совместную жизнь во вверенных нам жилусловиях.
   
Жена-домохозяйка широким жестом пригласила гостей откушать с накрытого ею стола. Тома  улыбалась и молчала, пока милые и добродушные люди, словом,  как всегда у русских, за первым столом   дают много обещаний и напутствий. Правда, её  больше волновала предстоящая неизвестная ночь. Но в целом посидели хорошо. Со своей стороны Леонид   тоже поднял рюмку и заверил, что будем жить в согласии и дружить, ибо делить нам нечего:  у нас общая квартира. Мужчины еще потом  выпили по нескольку рюмок, жена его тоже не отставала  от  мужчин, а Тома пригубила одну и на том закруглилась.
    
В свою комнату они вернулись довольные, ну, может быть, немного было шумно. Дети всё-таки бегали, куски таскали, но в целом ничего.

Как это первая ночь будет  с чужим человеком? – опять напряглась она о своем. Но оказалось, зря она волновалась. Надо же! У нее-то опыта  не было, а вот сестры говорили:  «Какой мужик ни будь и что  он ни говори  – всё равно,  как зверь,  навалится и растерзает». И она волновалась, даже ждала – когда же будет наваливаться?
       
А он усадил её на то  же место, на банкетку, и  она невольно стала опять смотреть на высотку. Спокойную,  большую темную глыбу, всю расцвеченную какими-то огонечками. И он  также спокойно, бодрым голосом рассказал диспозицию на эту ночь и на последующие: он завтра уезжает в Кисловодск   для поправки  здоровья. И когда он приедет через месяц, они, как ответственные родители и оба  ответработники, зачнут дитё, которое их объединит в браке и сделает  мужем и женой. А сейчас она ляжет на кровать, а он достанет для себя раскладушку. А можно наоборот.
- Да, мне лучше наоборот, чтобы вы легли на кровать, а я на раскладушку, я геолог, я привычная.
-Ну, как хотите.
   
Она, всё еще благодарно глядя на высотку, на её айсберговое   спокойствие, всё  повторяла про себя:   «Надо же! Какой порядочный человек попался. Не набросился, как тать. Дает  женщине попривыкнуть к нему. В тридцать два года я к мужчинам непривычная. Я  только и делала, что работала, ничего не знаю. И если он порядочный, так это только хорошо. Может быть, это правильный брак? Ответработник не может вести себя неправильно. Ему сделали предложение – он должен принять. А если это еще  и порядочный человек – может быть, я и полюблю его и привяжусь к нему».

Она подала ему руку, и он пожал её своей рукой, и она сказала ему как ответработник  ответработнику:   «Спасибо, да?» - «Да», - услышала в ответ. И они пошли  спать в отведенные места.
Утром она сама закрыла, как он её просил, дверь своей комнаты  вторым ключом, и они поехали к ней. До метро он её подкинул,  а там она к себе на Околоточную  доехала, думая, что  только до вечера, а вечером вернется обратно. Но сестры, обступившие её в родовом доме, не отпустили её ни на минуту. Спрашивали, что и как, и удивлялись её спокойствию. И это после ночи с мужчиной?
      
Конечно,  ни на какую Фасадную она не вернулась,  а  осталась у  себя,  и месяц прошел  в девичьих разговорах и  работе, как всегда. Всё внимание поглотили сестры, но, если честно, она и рада была, что отделалась легким испугом. Первая брачная ночь отложилась, а сестрам она  сказала: «Ему некогда, он уехал поправлять здоровье». Да, говорила она,  смеясь:   «Как на другой планете побывала или с парашютом прыгала». И они смеялись, что муж  хорошо, а дома лучше. Куда-то укатил, не успев жениться. Словом, посмеялись.
       
Сама же она  удивлялась, что очень уж всё правильно и даже не верится, как правильно, а потому, может быть, лучше помолчать. Мать сказала:   «Вот и хорошо, что муж  уехал отдыхать. Человек занятой, пост серьезный, после приезда ему отдохнуть надо, пусть здоровье поправит».

А семейный пророк  Валя сказала:   «Темнит он что-то  с тобой, вот помяни мое слово -  темнит, что-то  там будет нехорошее».
       
«И откуда она всё знает про всех?  И про мужчин тоже, -  удивлялась Тома. – А вдруг у него  большое сердце   и он так галантно любит?»    Но боялась, боялась возразить Вале.  Хотела верить себе, а  душа её опять  была неспокойна, невольно искала подвоха и не находя, тревожилась уже без причины, сама по себе. И это было неожиданное для нее состояние и не сказать, что приятное.
Работа, всю её юность поглотила работа. И воспитала-то её работа. И ничего-то она не знает. А вот младшую  воспитала главная улица, улица Горького, Белорусский вокзал и начало Ленинградского проспекта. Младшая  грубила дома:  «Это вы все швеи, а я не хочу быть швеёй. Я хочу идти в химический техникум или на курсы английского языка». Но это всё разговоры. Главное – ей позарез нужны были  нейлоновые чулки. Она не может в  старушечьих туда выйти, это же позор! Ну что же, Тома купила  ей нейлоновые,  деньги у нее были. Сама на себя Тома не тратила, не на что было. Ничего такого в себе она не чувствовала. А вот матери с первой получки часы купила  и вручила ей на день рождения. А мать говорит:  «Ты – ответственный работник, тебе они  нужны, а не  мне. Вот ты и носи, тебе они нужнее. А мне полы-то приходить мыть – как пришла, так и ладно. Куда мне твои часы!» 
 
На улице  Горького   Валино образование кончилось. Дальше был офицер, или нет, кажется, курсант. Встреча с офицером на Ленинградском проспекте вышла конфузом: один ресторан, постель у какого-то друга, беременность и аборт.  И это  в такие  времена, когда делали  аборт у бабок. А государство в те  времена женщинам не помогало. «А зачем? – твердило  государство, - веди себя  правильно. До брака – ни-ни, а то ишь чего  захотела! Удовольствия? В больнице от удовольствия лечить не будут! Зачала – вот и рожай!»  А куда  ей  с ребенком? Все на улице пальцем будут  тыкать  всю жизнь. Что она, сумасшедшая -   оставлять его?

Офицер сбежал, «производство» ему на дом прислали, он на самолет – и в неизвестный для нее  гарнизон  улетел. Валя пошла в  военную Академию. Что с ним, как? Она  как на работе хотела:  концы с концами должны же сходиться?  Начальство говорит:  «Ничего не знаем, нам он свой паспорт не оставлял, чтоб с вами идти по доверенности расписываться. А какого  он  гарнизона теперь – мы  сказать не можем, потому что это военная тайна. Вы знаете, что такое военная тайна?»  -  она оторопело кивнула.   -  «Ну вот  и идите отсюда».
   
«В этом деле не как на работе,  – сказал  начальник Академии другому начальнику. -  В этом деле – как в удовольствии. Схватил, выкрутился – и порядок. Мы и сами все такие. Если армия женщинам  подчинится – какая же это армия?»
      
А средняя, Рита - нет. Со случайными ни за что на улице не будет  разговаривать. Идет раз по улице, задумалась что ли, а один офицерик  хватает  её восторженно за руку, как  Серову: «Вы знаете? Я  по-честному, по-хорошему! Я сегодня получил производство, и вы мне понравились! Бежимте  в ЗАГС, распишемся, мне  ночью  в гарнизон вылетать на границу»
Она  холодно  освободила   руку из его руки:  «Я-то вам понравилась, это вы сказали. А меня спросить  – вы-то мне понравились или нет? –  забыли». Он вдруг опешил, а она  возмущенно заторопилась дальше. Тут с партнером неизвестно что творится, всё нутро переворачивает,  а какие-то легкомысленные лезут!

- Прогадала ты, Рит, - после иронизировала Валя, - надо было соглашаться.  Три-пять лет на границе, еще пять за Уралом, ну а лет через 15-20 двухкомнатная квартира в Москве, поднятые дети, обеспеченная жизнь. У нас советские офицеры хорошо получают:  пайки, ларьки, выслуга лет.
- Что ты мне  его суешь? Ты сама бы согласилась?
- Я – нет, я звезда. Мне каждый день в Москве дорог. Звезды из центра никуда не едут. Меня, может быть,  Бернес куда-нибудь пристроит скоро, а я уеду? Я не дура.
-Ну и заткнись тогда, если не дура.

«Два притяжения у нас, - думала Тома, - военная  академия и стадион. Рита с детства привыкла на гимнастику ходить. Теперь у нее с тренером любовь, да неудачная. То есть всё удачно было, пока она в секцию ходила, пока готовились, чтобы в Чехословакии соревноваться. Взяли, да. И что? Ну что – у  чехов уже спортивная обувь пошла, а мы в своих тряпочных тапочках бежали. И что? Непонятно, где результат? Так и не сказала, очень её наши шаровары и тряпочные тапочки  удручили. Так в семье  и не знают результата. Одно сказала:  «Так в Европе уже не бегают, мы там как татары в шароварах бежали. Какие могут быть показатели?»

Зато любовь  её была верная, обоюдная, как ей казалось, и она ценила её и несла перед собой, как спортивный кубок, образно говоря. И вдруг Сева пропал на два года. Она не знала, не понимала, что случилось? Не могла придумать никакую версию, хотела бежать во все больницы сразу, искать его там. Что случилось? Не верила  никому и ничему. Дошла до того, что согласна была, чтоб он где-то  там лежал, а она пришла бы и ухаживала за ним после катастрофы. Но оказалось всё гораздо проще и невероятнее для нее.  У него есть другая. Кандидат наук  аж по рыбной промышленности. А в послевоенное голодное  время все продуктовые названия очень сытно звучали. Она не верила, но ей показали. И тогда она в отместку начала кататься  со своими  из тренировочной группы на машинах,  ходить по ресторанам. В пику ему и в отместку ему. И вообще, не приставайте ко мне, я ничего не понимаю, он тренер, он опытнее, он знал, что хотел.

А мне кажется, если он,  с небольшой зарплатой, хотел провинциальную деловую женщину, которая  введет его в общество, от которой будет квартира, бюджет поприличней, то это банально. И видимо, так и было, но мне теперь кажется, что всё было глубже на подсознательном уровне. Головой-то  он хотел так закрутить, но оставлял Риту на крайний случай. А крайний случай – вот он, уже здесь. Покажите мне тренера, который не пьет  - это нонсенс в советской действительности. Так что та женщина  спокойно его выпроводила, а этой досталось черт знает что. Как иначе сказать?  Жить  с глубоко пьющим человеком. И квартиру он потом от работы получил, а ребенок  не Ритин  прописан в этой квартире. Если бы она въехала,  – были бы скандалы с его сыном.  И он быстро всё понял и утешился, а Рита  его, пьяного, на своей хребтине  уже 20 лет тащит.     А поехала  Рита на дожитие еще не старым человеком, в 50 лет,  со своей матерью  в однокомнатную от  института.

Но это всё мои догадки. Я знаю всё как командировочная, из писем и по приезде в родовую квартиру. А этого мало. Но понять хочется. Ни для кого – для себя и для нее. Да, видок у нее стал неважнецкий: нервная  и чуть что – сразу собачку спускает. А как раньше-то, когда  на 14 марта, на день рождения матери,  все голубцовские приезжали! Сама доброта и внимание.  И как она умела с ними просто и задушевно разговаривать – на загляденье! Итог, я считаю:  слишком она  преданная была своему первому чувству. 

Через месяц  Тома   вернулась на  Фасадную к приезду мужа.


Глава 6. Беременность

Когда он приехал из Кисловодска загорелый, посвежевший, они  опять сели на банкетку перед своим домашним  Кремлем на Смоленской-Сенной и,  пристально  вглядываясь  в него и  как бы опираясь на него, начали беседу. Поначалу он отчитался, что здоровье  свое он поправил   и в том же бодром духе продолжал, что мы, как   ответственные  супруги  и ответственные родители, должны  возлечь  и совершить   акт  во имя нашей  общности, во имя нашего ребенка.  Но мы должны  сначала  потренироваться и сбросить  психологическое  напряжение, как  советуют  американские  психологи  из журнала   «Америка». Мы   возляжем одетыми  и будем   привыкать к этой ситуации.

Ну, конечно,  никаких страхов у нее не было, а   скорее  любопытство. Он взял  её за руку, и они возлегли одетые и долго лежали так. Потом он  начал  утверждать, что никуда не деться - придется  раздеться.  Мы обязаны ребенком объединить  друг друга  навсегда.  Она кивнула. А значит, мы обязаны раздеться и полежать так. Она согласилась. И лежала  без ничего. Потом он сказал, что, невзирая  на высокие   посты в социуме,  каждый ответработник физиологическую сторону вопроса  должен преодолеть. Вы согласны? Она кивнула. А следовательно,  - продолжил он, - ничего не мешает нашему разуму понять, что я должен  взгромоздиться  на вас, Тамара  Ивановна, как  требует физиология процесса.

Она  кивнула и закрыла лицо краем простыни.
- А после некоторой  адаптации мне  всё-таки  придется  совершить  физиологический акт. Может быть,  даже  по первости  очень и не горячиться. 

Она зарделась, слава Богу, через простыню это не было видно, и никакие свои  невыносимости не представляла. Молчала. По слухам, она ждала боли,  а  её  как-то не было или она пропустила, на что-то свое  отвлекшись. Может быть, даже на свою физиологию.
Утром она встала с чувством исполненного долга перед общим  ребенком, с чувством    признательности к собственному  мужу и с  мыслью, что  хорошо бы это пройти сразу и по-рабочему. Поэтому, когда не пришли  месячные, она   пошла ко врачу, получила  все консультации и поехала  сообщить   всем  на Околоточную.

Беременность – это боязнь, страхи, резкая прогрессирующая смена габаритов, бесконечные перепады настроения, - и о, ужас, - предощущение битвы. Вот прямо сейчас, в эти ворота, к этим людям  в белых халатах. Ты или тебя? И без никого, без эмоций, интеллекта, опоры. Только  ты  и на физиологическом уровне. Ужасно.  А вокруг твердят одно – готовься! А вспоминать – легче. Правда, легче. Пассивная подготовка получается.

Беременная, ни чем ни занятая, да, деятельная и дошедшая до  восьми  с половиной месяцев на работе, получив две недели отдыха, она себе позволила  повспоминать про  детство и про род. Да, позволила себе, неожиданно для  самой себя, волевой, решительной, занятой, прохлаждаться воспоминаниями.

В родовую деревню Голубцово, что в Волоколамском районе Московской области, их вывозили на три месяца без родителей. У родителей в Москве на Околоточной  был старший и единственный сын. Ему освобождали место летом, чтобы он  готовился к институту. И отец был занят им,  убеждал его  идти  только в  рабочие,  и сын  работал на литейном заводе, а кроме того готовился по вечерам. Иногда приходили  друзья, и они играли на мандолине и гитаре, пели и общались. Родители делали ему взрослую молодость.   Дуня  им готовила, а  сестер,  чтоб  ему не мешали, отправляли  в деревню к   Матрене. Так родители думали сделать из Васи человека.

В деревне у бабушки Матрены, помню, посылали нас за какой-то сковородкой к соседке. Мы все трое пошли за ней и сцепились  с деревенскими, ругались друг с другом,  стоя каждый  на своей изгороди, кто кого переспорит. Да,  изгородь на изгородь друг друга поливали руганью – всё, что осталось  в памяти от деревни.
       
Да, а после Васи тут же во дворе на Околоточной  в 39-м её подруга Ривка  влюбилась в русского, а родители ей в таком выборе  отказали. Она по молодости даже не посоветовалась  ни с кем,  и с ней, Томой,  тоже. Пошла и повесилась. Вот такая драматическая любовь. И её любовь, тихая и спортивная, развивалась в то же время. Играли в  волейбол и смотрели друг на друга. И не то что родителям,  а и друг другу  не успели сказать ни одного слова. Он ушел на войну, а с фронта не вернулся.

На   Околоточной  все  были дома.  «Я в положении»,  - сказала она. Валя  фыркнула:  «Ну я не знаю». А Рита  покраснела и осталась сидеть, где сидела,  на стуле у стола, как пригвожденная. А мать сказала:  «Ну  слава  Богу! Хоть   первый внучок будет».   А больше  никто ничего  не сказал, и она пошла  гулять    по своему району: по Нижней Масловке,  Мишину проезду,  к стадиону, Петровскому парку, с  симпатией уже  вспоминая своего мужа и твердя  себе:  «Надо готовиться к ребенку, надо готовиться».

Нашла  мама   себя  с Леонидом Николаевичем дважды, и  оба раза на пенсии отца.  Один раз  она с ним и с бабушкой  ездила в Крым на море. Разумеется, в командировку, по работе.  И с дочкой, и с матерью,  все при мне. Во второй раз в Ташкент  в 1966 году на землетрясение поехали. Одна с Леонидом,  без бабушки и дочери – на год. Везде смерти, кровь и надо срочно строить и строить. И она – ведущая в партнерстве, и он при ней. Ну что же, это участь «возрастного» мужа. А бывает и хуже,  как Сева. В Крыму Леонид занялся рыбалкой, там без пьянки можно это начать ( в Москве же без пьянки нельзя), а в Ташкенте занялся этнографией, узбекским национальным характером.

Глава 7. Комната на Фасадной набережной

Я родилась в январе 1955-го, и  хотела, чтобы это был памятный и радостный день для моих родителей. Ведь по новой теории не они тебя, а ты их выбираешь при рождении.  Хотела,  как девочка добрая. Это была бабушкина  присказка – «Будь всегда  девочкой доброй». Однако мое рождение оказалось для родителей прежде всего  трудной проблемой. Тогда, если кто помнит,  на рождение ребенка положено было два месяца, а остальное – как знаешь.  На другие порядки оглядываться не приходилось – «железный занавес».
      
Вот и сказал папа маме:
- Верши свое   материнство, а я один  работать буду.
На что мама отвечала не без укоризны:   «Не для того я училась, чтобы дома с детьми сидеть»
      
То есть,  ответив так, мама резонно напомнила папе то обстоятельство, что в свои тридцать два года, на которые пришлось мое рождение, она уже    сложившийся ответ-работник с восьмилетним стажем. На ней лежит большой участок  ответработы,  кроме нее никто с ним не справится  и никто ее  от этого ответучастка не освободит.

Папа огорчился.  Но как человек из старых сибирских интеллигентов, дипломатично промолчал.  Так я была вынуждена  встретиться с первым человеком из низших классов – нянькой. Конечно, как девочка добрая или старающаяся таковой быть для бабушки, я бы хотела состоять в добрых отношениях и с няней. Но в юности, когда та жила и работала  кем-то в рабочем поселке, один молодец обманул ее. Чтобы не опозориться, она должна была скрыть беременность,  сделала аборт, да не удачно, после чего и отдало ей на голову. Странный какой-то случай. Она уехала в город и стала жить сидением с детьми.  Устраивалась няней и  все хорошее и дорогое, приготовленное ребенку, поедала в больших количествах. Она стала толстой, пожилой и раздражительной, а остановиться не могла.
      
Всё это было говорено соседке Галине Прокопьевне, с каковой она сошлась на кухне, работая няней.  В собственные уши и  не раз.  А маму мою ее подноготная не касалась.  С мамы на работе строго спрашивали, а она с няни спрашивала. 
И что получилось? Наготовленные  мамой щи для  няни и для ребенка -  как стояли, так и стоят киснут. А красная икра на   три дня для ребенка, по слабости здоровья ему нужная,  - съедена вся дочиста.  Мама сердилась и никак не могла взять в толк, как же это так получается? Маме было обидно, мама чувствовала себя обманутой.  После нескольких предупреждений пришлось с няней расстаться.
      
Мое рождение оказалось  проблемой и для соседей, которые привыкли  брать числом и бытом подавлять маму с папой.
      
Но с моим рождением соседям пришлось все-таки подвинуться, а маме научиться отсобачивать соседку Галину Прокопьевну  в ее же духе и на ее же уровне, чего я, как девочка добрая,  и произнести  даже не могу.  Соседи молча смотрели, как завешивают пеленками кухню, пропускали в туалет трехлетнего ребенка, а мама держала меня за ручку в коридоре и следила, чтобы не было провокаций.  Словом, пришлось пройти школу коммунального героизма, которую мало кто достойно выдерживал.  Пережил – и  то достаточно.  Конечно,  в другое, вне  естественных отправлений время,  приходилось сидеть,   как в осажденной крепости,  и слышать, как по коридору несется и улюлюкает противник.
- А еще интеллигентные люди! – слышалось из одного угла.
А из другого:
- Пришли мы как порядочные,  знакомиться,  договорились дружить, выпили ! А теперь вона как! И косыми не глядят! Значит,  всё на словах было? 

Папа и  мама  молча,   в комнате,  проявляли свою выдержку и характер.
Как у ответработников у них был большой опыт работы с людьми.
      
Сосед сбежал с голодовки на Украине в 30-е годы. Его долго мотало по городу и,  наконец,  он осел здесь, на Фасадной персональным шофером у самого  Смирнова.  Имел жену, Галину Прокопьевну, четверых  детей, большую комнату от министерства. Любил по вечерам, правда уже на пенсии,  в тепле и холе по-обломовски лежать на диване, глядя на свой личный  Фасадный  Кремль и вспоминать со слезами на глазах про голодовку на Украине  33 года. А его хозяйка, как сосед называл жену Галину Прокопьевну, тем временем с удовольствием гнобилась на кухне.
      
Галина Прокопьевна – женщина маленькая, неказистая, но плодовитая и настырная. Шесть ртов накорми, напои, обстирай, а тут посторонние… Которые, видишь ли,  право имеют. А я не согласная! Одних умываний  шесть, тарелок шесть, чашек шесть, ложек шесть,  а умножь  на три? Завтрак, обед, ужин?  Умножь, если ты такой умный… Умножь, а потом подходи.
   
Папа всегда возмущался:
- Почему это  вы, Галина Прокопьевна, всё заполоняете, безвылазно на кухне сидите?
А  мама всегда уводила его:
- Не ссорься, Леонид. Пойдем  в театр. Будем выше. Будем истинными интеллигентами.

Правда,  быстрая на словах, собиралась  всегда очень долго, чем сердила папу.
- Оставим поле коммунальной битвы за  вами, Галина Прокопьевна. Но победа всегда есть и будет за интеллигентной вежливостью, - неуклонно говорила мама.
       
И папа с мамой уходили. Она работала по фундаментам и любила во всем  - и в морали тоже – находить фундаментальное для себя. Хотя, впрочем, дружба  на словах все-таки продолжалась  и продолжалась неукоснительно.  Это когда нужно было подозвать к телефону.  Папе дали комнату от министерства, а сосед был шофером  того же министерства, и лучше других  знал, что одного телефонного звонка   оттуда было достаточно   для большого разбирательства с непредсказуемым концом.  Поэтому на все звонки  они отвечали исключительно  вежливо и  исключительно вежливо и любезно подходя к нашей двери,  говорили:
- Это вас, Леонид Николаевич, к телефону. Или:   это вас, Тамара Ивановна.

Но в то же время знали: чем хуже себя вести, тем быстрее съедут. Комната вон сколько стояла пустой. Если не передерживать конечно…

Как героическая мама с ребенком, мама выходила писать  командировочные отчеты в ночь на кухню.  Чтоб ни соседям, ни ребенку не мешать.  В ночь спокойнее.  Не отвлекает дневной стук в дверь  и объяснения соседки Галины Прокопьевны, почему старый график уборки помещений неверен и почему та составила новый, по которому  вы, Тамара Ивановна,  должны сегодня убирать.  Потому что, когда вы были в командировке – я за вас убирала, а должны были вы! – кричала она,  размахивая  бумажкой.

Мама была или считала, что была во второй раз беременна.  Ехали на дачу, да застряли в грязи. И пришлось маме вылезать и толкать машину. И вышел сгусток. Мама извинилась за кровотечение перед папой, попросила папу не расстраиваться, она подлечится – и всё будет. Но более уже ничего не было. Так  я лишилась братика или сестренки и осталась в семье единственным ребенком.


Глава  8. Дача

Жить с  соседями невозможно. Первое, крупное – не отдохнешь в таком  обоюдном  напряжении. Интеллигент с простым человеком с Украины не сошлись. Один ребенок, слабенький, болезненный и  пятеро  больших, алчущих в кухне, в коридоре и чуть ли не на голове. Ор и грай круглосуточно. «Ну, такая у нас семья, - говорил сосед, - такие мы живые и подвижные»
 
«Надо отдыхать, - говорила мама, - надо отдыхать всей семьей»  и  первое, что пришло ей в голову -  это отдать меня в Голубцово так же, как их в детстве отдавали на три месяца. А  меня   хотя бы на месячишко для начала. Под это она взяла отпуск. Не помню, кто там был на ту пору в Голубцове-то, наверное, кто-то наезжал на лето. Но всё кончилось одним  приездом. Кончилось, практически не начавшись. Идем  мы по деревенской дороге к дому, а там мальчик в пыли сидит. Немножко как-то странно выглядит. Сами-то мы потом, когда я уже заразилась, спрашивали, чего ж не сказали, что у мальчика коклюш? Кто-то пожал плечами, мол, в деревне всё так:  и нашел, и потерял. Мол, здоров – не похваляйся, да и болен – не жалуйся. Мать,  расстроенная, уехала со мной. По дороге думала – а вот если в  пионерлагерь от  работы,  в Опалиху? Там  я  тоже недолго пробыла. Повели всех купаться, у всех ничего, а у меня ухо распухло. Медсестра  звонит матери и кричит в трубку:  «Если не приедете и не заберете -  может оглохнуть!» Желтое что-то на подушку из уха текло. Ну вот, решили в Голицыно дачу снять. У папы что ли там знакомые были или  у его сестры? Тут его сестра, оказывается, живет, завполиклиникой. А я и не знала.      Приехали.  Дом, газоны – всё понравилось. Выпустили меня гулять, а там цветы  какие-то росли, а я вдруг гербарий надумала собирать. Сорвала цветочек и в тетрадку между страниц. Какой  грай поднялся! «Вы что(маме) ? - мама хотела свой отпуск здесь  провести, а потом  папу  сюда подсадить со мной сидеть. -  Вы что! – кричали. – Не знаете? Ни траву, ни цветов рвать нельзя!
      
Ну и мама за то, что на нее кричали, а более того, что кричали  на её ребенка, рассердилась на хозяйку,  рассчиталась с ней и молча, ни мне, ни ей ничего не сказав  ( во выдержка, да?)    увезла меня оттуда.  Это уж потом её вызвал  начальник отдела ПИ-2 и высоко и вдохновенно заговорил с ней, как редко, а может быть, и единственный раз в жизни разговаривают пожилые  мужчины с молодой женщиной: «Поймите, сейчас это 75 километров, но через каких-нибудь пять лет уже будут давать на сотом. Берите в Комлево участок сейчас. Вы никогда не выберетесь из проблем с ослабленным ребенком,  которому надо укреплять здоровье, пока у вас не будет  собственной дачи. Как отец вас прошу».
      
Мама ведь не хотела  признать его платоническую любовь к ней и не  хотела принять то,  что он говорил, буянила и  не соглашалась. Это он видел по её глазам. Но он  отпускал её и прощался с нею, поэтому уж сказал, чего и не говорил многие годы  при последней встрече. И этот было прекрасно.  Ну,   просто  ария  Гремина из «Евгения Онегина» Чайковского. Жаль я была еще  ребенком и не слышала этого. А  так бы хотелось.

Мама, как вышколенный им же сотрудник, вышла молча, ничего не сказав, но через полчаса, хотя и всё равно нехотя, что видно было по ее лицу, принесла заявление:  «Прошу выделить мне участок в Комлево» и положила ему на стол.
- Ну вот и хорошо, дочка моя, это единственное, что я смог сделать для тебя  в жизни за все твои благодеяния,  внимательность ко мне,   безупречное исполнение всех работ и  облегчение моей участи  на посту начальника. И просто за твой  румянец на щеках, за  трогательность, за всё, что ты всегда вносила  с   собой  сюда. За всё, за всё. Впрочем, Тамара Ивановна, вы берите дачу, оцените после этот поступок. И прощайте, дорогой друг. Я скоро ухожу в отставку и мне  будет  не хватать вас. Ах, если бы годы не разделяли нас, ах, если бы я не был женат.
 
И у него было такое несчастное выражение лица, что она едва-едва не заплакала.
– Да, я теряю вас. Разрешите мне помнить о вас всю оставшуюся жизнь и прощайте.
      
«Да, - признавалась мама позже по вечерам мне потом, когда мне было восемнадцать   и я хотела замуж, - таких отношений уж нет на работе».
Да, а одна из причин  всей беготни того лета была  еще  и в том,  что очень плох был дедушка, который  в мои пять лет гулял со мной за ручку по мартовским  дорожкам вокруг своего дома на Околоточной.  А я совала палочки  в лужу, и  он  ничего, терпел. А теперь он лежит и не встает и при нем неотлучно бабушка  и Валя в четыре руки. Рвут простыни и подкладывают под него. Бабушка плачет, Валя крепится.


Глава  9. Сарайчик

На один день без ночевки приехала бабушка – посмотреть участок. Как разровняли землю, наделали грядок и поставили временную, веревочную на колышках изгородку. Подытожила. Новое место, известное дело  – взрослым новые дела, а детям – новая игра. Сначала ведь не разрешали на участках дома ставить,  можно было только сарайчик под инвентарь построить. Опять сбегали в деревню, договорились с тамошними мужиками. Но утром строить пришел один Вася с Проклова.

-А где же Сашок с Воронова? – спрашивали его.
-Да с крыши упал.
-Ах, бедный! – сказала бабушка.
-Да… работал, все нормально было, и вдруг упал. Вот как вы сейчас - стоял рядом, только я за гвоздем отвернулся – упал,  – проговорил Вася, копая ямку под столб.
-Боже, страсти-то какие! А я думала, может,  вы в колхозе-то работаете, так вас не отпускают! Смотрю - нет вас и нет.
-Нет, в колхозе мы не работаем, в колхозе летом без выходных. Так что колхозником ничего не подработаешь. Мы на железной дороге числимся в смену.  Летом по дачам много работы, только успевай. А он, вишь, упал. Теперь мне одному на фундаменте париться.
-Ну,  хорошо, начинайте-начинайте  вот здесь,  – сказала мама,  указав на место как раз напротив сарая соседа, рассорившегося с мамой из-за дуба.
      
«Как он ко мне задом, так и я к нему»,  – сказала  мама,  про себя, конечно. И тут же заспорила с деревенским Васей как профессионал по фундаменту, возражая ему на то, что фундамент на сарай вовсе и не нужен, так, если на камешках с речки поставить,  – вполне нормально будет. А маме хотелось всё по науке, как ее учили в институте и как она у себя на работе всегда делала.
-Нет, ройте траншею и будем на кирпич столбы ставить.
-Да низко тут, хоть и не болото,  как бы не выперло их обратно.

Но мама была непреклонной – ставьте на фундамент.
Вася с Проклова снял кепку, почесал затылок, хотел что-то возразить еще раз, но потом передумал, поплевал на руки и начал копать ямы. Сначала молча и зло, потом как бы беседуя с самим собой: «Нашел время когда с крыши падать. Самый сезон, каждые руки на вес золота, а он с крыши удумал сигануть». А потом продолжал даже  матом:   «Небось,  как деньги делить – скажет поровну давай, а как ямы под фундамент копать да столбы ставить – я один, а он придет – тюк-тюк досочки на обшивке и готово дело. Нет,  ты вот с моё тут поковыряйся, а тогда и дели»
       
Через два дня утром, когда Вася из Проклова   ставил стропила для крыши, пришел отвалявшийся дома, как он радостно сообщил, Сашок из Воронова, с опухшей и побитой физиономией, и  встроившись в работу и в словесные неудовольствия, стал налаживать ту самую крышу, сначала досками, а потом шифером.

«Человек упал, ему бы еще полежать, оклематься полностью, а его крыши заставляют крыть»,  - вслух жалел себя Сашок из Воронова. –
« Самому бы так»,  - говорил он,  не глядя на Васю из Проклова, но как бы обращаясь к нему исподволь.

На это Вася из Проклова, который подавал ему щиты шифера снизу, не соглашался, выдавая тайну: «Сам пережрал, сам бултыхнулся, я тут один колупайся,  и он еще и недоволен». А потом то же, но с матом.
Мама и тетенька Рита или бабушка, уводили меня, чтобы я не слушала и не изучала русскую речь.
Уводили меня в лес за грибами и читать книжки, которые были написаны другой русской речью, уводили на всё время, пока они работали на участке.

-Бабушка, а чего мы так часто с участка стали уходить?
-Это потому, девочка, что мы за лето должны пройти все внеклассное чтение ко второму классу.
-  Ну, павильон пива Тамара построила,  - острил Сева.

А мама молча посадила ночные фиалки около сарая, внеся свою лепту участия.  Эти ее цветы  дивно распускались только к вечеру, скромно источая свой тонкий и непритязательный аромат.  А мне с бабушкой по окончанию работ достались три больших и широких, как боярские полати, ступени и квадратный подиум, на чем настояла мама. Бабушка ставила туда свои работы, а я рядом с ней – свои игрушки. А дом, когда все-таки разрешили, ставили не они.
- А что случилось? – спрашивала  девочка.
- А сгорели,  – невозмутимо отвечала  бабушка,  - один, слышно, перепил зимой, не рассчитал, вишь, своих сил и не дошел до дома, замерз в поле, а другого за тунеядство посадили, ни на какой железной дороге он не работал, так просто говорил, да там,   в тюрьме и сгинул»

А к нам осенью приехала бригада из города  молодых и норовистых мужчин, не нуждающихся ни в каких контактах ни с деревней, ни с обнаружившимися умельцами с  участков. А  были и такие.  Домкрат, лопаты, пилу, веревку – всё  притащили  собой из города и  поставили деревянный  дом четыре на восемь в одну осень. Это тогда называлось строить хозспособом.
         
Когда был поставлен дом, я сразу взяла себе у мамы чердак. Он был, особенно при грозах, два окна в разные стороны, как капитанский мостик. И так славно было видеть далеко-далеко, когда гроза издали идет на садовые участки и их кусты и деревья, как волны, подчиняются ее стихии, а ты стоишь один у окна и представляешь себя на борту мачтовика капитаном,  ну и так далее. А дом от напора ветра поскрипывает, как поскрипывают мачты на корабле, и  ты встречаешь ее, грозу, с открытым забралом, бесстрашно, для того чтобы сразиться с ней или просто выдержать ее, смотря в окно как она тут вот, за стеклом, сердится и бесчинствует. Словом, только случайность рождения девочкой не позволила мне пройти школу юнг в этом возрасте.
Потом вдруг нашла на меня хандра и капризность. Мама обеспокоилась –  скажи, что с тобой, не молчи! Возможно, это циклон налетел, и долго не было солнца.

-  Скучно, говорю.
-Ой, скучно ей! – бабушка попыталась подбодрить, подтрунивая, но я не сдавалась. Я настаивала на своем  – скучно.
-Ну, ладно, завтра поведу тебя сдруживать, – сказала мама за ужином.
А утром, взяв меня за руку, повела.
- Я хотела тебя предупредить: в дружбе надо быть ровным и не поддаваться колебаниям настроения, ведь если у друга часто портится настроение  или он капризничает   без причин, то с таким другом тяжело ведь дружить, такой друг очень утомляет. 
         
Мама пошла  по садовому товариществу сдруживать, как она говорила, меня с другими девочками. Ведь все товарищество – это городское ПИ-2 на пленэре. Приятно маме заходить на участок как в другой отдел своего же института, и приятно мне слышать, как мама спрашивает «У вас нет маленькой девочки или маленького мальчика лет семи – восьми? Мне свою дочку надо сдружить с другими детьми». Приятно и волнительно ощущать, что вот сейчас, по просьбе твоей мамы тебе дадут дружбу. Интересно, какая она будет? Я бы хотела, если это будет подруга, чтобы она мне, прежде всего, понравилась. Не знаю, как иначе сказать. А если не понравится, то как бы они, обе мамы, елейно не улыбались нам двоим, и как бы по-детски умилительно не сюсюкали, то все равно ничего не выйдет, я уже это по себе чувствую. Но действительность превзошла все даже самые смелые мои ожидания. После этих походов мне в подружки достались две сестры Имнашвили, резвые и энергичные девочки спортивного типа, с которыми я и лазила по березам, и Наташа Таль, крупная вдумчивая девочка, любящая книжки.
         
Дачная дружба совсем не походит на дружбу в городе. В городе ты перегружен уроками и занят школьным расписанием, а также постоянными ристалищами друг с другом, даже с подругой за отметку, за выполнение работы. Момент, собственно, дружбы, в городе очень мал, а на даче вы предоставлены сами себе, своей симпатии друг к другу, обговариванию  своих характеров, рассказам  о своих представлениях и мечтах. Дружба тут явлена максимально. И как хорошо, если много или хотя бы большие части совпадают. Да, много позитива  и чтобы смешливость была на уровне. Короче, чтобы друг подходил тебе и в школе, и дома и еще разделял бы твои мечты. Вот тогда это настоящий городской друг. А в дачной жизни этого почти ничего не нужно, или ты не задумываешься об этом, или, может быть, природа, которая, совершая свой круглогодичный круг, вбирает тебя в свою неотвратимую процессуальность,  и ты ни о чем уже не думаешь,  кроме игры и кроме того, что на детском уровне называется «подходит или не подходит». Вот Имнашвили – живые, дерзкие, большие выдумщицы в играх, с ними протянули телефон от дачи к даче. Оказывается, если идти до их дома, то это сначала по нашему просеку, потом - по главной улице. А если забраться на чердак, то наискосок они почти стоят рядом. Протягивается нитка, с двух сторон привязывается спиченка и закладывается в пустые спичечные коробки. И когда с той стороны дергают нитку, и крутят, то с этой стороны раздается в коробке шорох и треск. Для нас – полное впечатление личного домашнего телефона.
-Алле! – говорю я, беря коробок и делая вид, что слышу ответы на свои вопросы. –Это квартира Имнашвили, да, я не ошиблась? Полезем мы сегодня на березы?
      
Это хорошо делать в буйном июне и знойном июле. А также лазить по всем деревьям садовых участков, на которые можно было залезть, а это - береза вокруг спортивных полян и дерева защиты железной дороги. Мне нравится их бешеный позитив в жизни, не даром старшая сестра ходит в городе на фигурное катание и даже ее сняли в форме фигуристки на обложку журнала «Огонек».
    
А с Наташей Таль хорошо разговаривать о книжках. А о книжках хорошо разговаривать в прохладном августе. Наташа человек серьезный и содержательный.
-Ты читала книгу «Занимательная Биология»? – спрашивает меня Наташа. Сейчас по всем-всем школьным предметам выпущены популярные книги. Я купила себе «Занимательную биологию». Возможно, когда вырасту, я пойду учиться на врача.

У Имнашвили в самый разгар нашей дружбы папу разбил паралич. И мама Имнашвили плакала – я одна с двумя детьми на руках осталась. Она боялась, что ей одной дачу не поднять и что участок отберут. В то время обязательно нужно было столько-то кустов смородины, крыжовника посадить, а если ничего не посажено, то, как бы ты зря его занимаешь, и его могут отобрать и передать другим. Мама с папой поддерживали ее, привезли машину торфа, уговаривали не бросать. Папа сказал, что недостающие кусты можно просто веточки ткнуть. «Проверяющие ведь не будут узнавать, если у них корни или нет. Пройдут, посмотрят, посчитают, да и уйдут. Что вы так убиваетесь, из каждого положения есть выход и из этого тоже». Так что участок за Имнашвили остался.
    
У Наташи Таль, когда не разрешали дома, как у всех стоял сарайчик. А  когда разрешили строить дома на участках, многие сломали сарайчики и на их месте поставили дома. Или как у нас – рядом с сарайчиком ставили дом, а у Талей не было средств ставить дом. Они с трех сторон пристроили терраски к своему сарайчику и звали свой новоиспеченный домик Черепахой Тортиллой.
       
Такая насыщенная и разнообразная дружба сделала меня дома невнимательной, и я почти полностью пропустила следующий самостоятельный, т.е. без соседей, период взаимоотношений папы с  мамой и окончание так и не заладившейся любви тетеньки Риты и дяди Севы.
      
После своих огородных подвигов папа полагал, наверно, что может перейти к большому мужскому делу на даче – вставление верандных окон, которые как раз мама привезла на участок, но вставить не успела – поехала в командировку. Когда же мама вернулась и увидела, как папа вставил верандные окна, то ужасно рассердилась, собственноручно выдернула их с мясом из проемов и демонстративно переделала по своему усмотрению, не слушая никаких аргументов, говоря папе: «Мне так не нужно, я сказала, что вставлю это сама». Папа очень долго пытался ее уговорить – и за ужином в тот же день, и в следующие дни, полагая, что это какой-то нелепый случай, но мама была непреклонна и следующие действия папы в этом направлении как интеллигентного человека были уже мыслительные. Раз она мне не уступила, а каком большом мужском деле здесь на даче можно еще говорить – папа рассерженно самому себе. И начал думать о том, где бы ему еще это большое мужское дело в жизни взять, ведь мужчине без большого мужского дела в жизни нельзя – продолжал он свои мыслительные действия уже в городе в комнате на Фасадной, глядя по привычке в окно на Кремль Смоленской площади, стройность которого, величие и основательность, его всегда успокаивала -  а на старости лет и тем более. Долго он думал и понял, что нет у него теперь другого места. Дома не развернешься – соседи, на даче – Наполеон жена и остается ему идти в гараж, там организовать свое большое мужское дело.


Глава 10. Дачная жизнь

Рита и Сева  всегда приходили на участок в субботу, позже всех, когда уже все сидели  за дачным  столом на улице. Приходили  по-военному сурово и молча, проходили в дом на второй этаж в мансарду, где было Ритино место и где она ему  быстро делала болтушку из дрожжей , и он залпом выпивал её, давясь, выслушивая её змеиное шипение, по-солдатски зная про себя  - так нужно. Через некоторое время выходил к семье улыбающийся и благодушный приятный мужчина, сразу  галантно  пристраивался за столом к бабушке и очень по-актерски, что потрясало девочку, начинал объясняться бабушке в любви.
-Мама- мамуля, - говорил он с вызовом, как бы даже внутренне рыдая, - как я вас люблю!
         
После предосудительной и всегда некстати сцены Риты,  вытаскивающей почти невменяемого Севу,  и потом   благостного  и чрезмерно сердечного его выхода к бабушке   следовала  вторая сцена, которая, по мысли Вали, должна быть первой.  Потому что она – звезда, ей на роду написано быть первой, а сестреночка перебивает её звездность в семье, и  это нехорошо. На это она будет обижаться, но сцену  свою не пропустит.

Да, как на  сцене. Её выход: небрежным тоном,  за столом, как бы между прочим, имея   в  виду дачу, она произносила: «Можно быть рабом дачи, а можно, чтобы она работала на тебя. Либо  ты выщипываешь, чтоб ни одной травинки не было, чтоб пришел и сказал:   «Этот сад -  райский, этот сад для того, чтоб быть счастливым здесь, счастливым самим садом». А можно не делать ничего, как в Переделкино у писателей - трава, колючки!»
 
При этом  нос её натягивался втягиванием верхней губы. Не может же у звезды нос картошкой быть!
 – Ну почему же? - раз обронил папа, - Михаил Чехов нос картошкой имел и ничего, большим актером был.
Но она не соглашалась и всё подергивала нос, чтобы он  был похож на римский.   
 - А вы откуда, милочка, это знаете? – говорил  ей Сева.
- Я посещаю вечера ВТО, - скромно  отвечала  она и картинно пересаживалась   во вторую свою излюбленную позу. Сначала в итальянском кино, а потом в советское перекочевало – ноги обнажены до  колен, но все-все окружены юбкой. Для этого, правда, надо было сесть ниже, и она, как бы по причине того, что ей надо бросить вилку в таз для мытья посуды   у   умывальника, вставала со своего стула, бросала  вилку, а вернувшись, садилась  уже на приступочку к недостроенной террасе. Эротично и целомудренно одновременно. И оттуда, как бы из некоего импровизированного далека, она частично  повторяла свой вывод:  «Да, можно только или работать на участок или чтобы он работал на тебя. И я выбираю второе».

И тут же, враз наскучив чужими партнерами, резко  вставала  и  шла прогуливаться по участку, представляя себя звездой некоей фотосессии. Потом, насладившись этим,  и всё так же одна, она мало-помалу переходила  к приятным и позитивным для себя воспоминаниям о начальной даче, когда был семейный бум, психологический прорыв,  когда это был не просто участок старшей сестры, но казалось, едва ли не союзная целина 1956 года. На отдельно  взятом участке. Когда нужны были руки, каждый был наперечет,  и ты чувствовал себя  целинником. Все рубили самосев, жгли его, обносили забором свои восемь  соток, спали вповалку на шкуре сибирского медведя, что привез в качестве приданого Леонид и   лежа  мечтали  под звездами ночью о простом и главном счастье  дачника – надежной крыше. Загадывали будущее по падающим звездам, жили все как одна семья, как раньше, почти как в детстве.
Но вот дом выстроили. Второй  этаж заняла Рита с Севой, на первом – племянница и стареющая мать. И стало ясно, что одинокой звезде  здесь места не придумано. И чтобы не признаваться  себе в этом, она уехала отсюда. И бывала здесь  только на днях рождений или посидеть с  матерью в очередь с  сестрами, что будет попозже.

Так  она сделала и сейчас. Не объявив никому  и только кивнув чуткой Рите, исчезла, твердо и обидчиво повторяя всю электричку до города:  «Я звезда, я звезда, я хочу быть в городе и блистать и  не надо запихивать меня ни на  какую семейную дачу»
      
Вторым действием  был, конечно, разговор Севы со  мной  за столом.  Оставив бабушку Дуню в покое, он приставал ко мне почему-то всегда с  эсхатологическими разговорами.
-Да, - начинал он, сладостно уравновесив себя выпитым и чувствуя в себе наконец-то некую гармонию, - счастлива ты в детстве, что у тебя три мамы. Каждое воскресенье  три подарка. А каково-то  будет на старости?  За троими-то ухаживать и троих-то провожать?  Что это будет? Лазарет!
Я не понимала ход его мыслей и уворачивалась. Мне было неприятно. А он не отставал:
-А  вот загадка: где на земле вечная осень? Скажи! Не  знаешь? А такая земля есть и зовется она Исландия. Да, слабовата ты в географии, слабовата…
       
Но и загадки его мне не нравились. Чего он добивается? Чтобы я в осени целый год сидела или в одиночестве? Я и так в городе без матери сижу в тоске и одиночестве и  не хочу этого слушать. Правда, никто не знал, что это последние его умственные всплески, что дальше хуже будет.
- Ну чего пристал к девчонке? – грубила  ему Рита.
-А что? Я ничего, я  образовываю её, молодежь ведь образовать нужно! – виновато, но и куражась, говорил он..
-Иди, иди, без сопливых,  педагог нашелся.
      
Он уходил не очень уверенно к  папе,  который нечасто по каким-то причинам бывал на даче, но всё-таки  сегодня приехал, и они с папой садились за партию в шахматы. Папа человек до пятнадцати лет для меня непонятный. В десять лет скорее неприятный, потому что  он как бы заодно  с Севой. А в пять моих лет папа оспаривал мои мультфильмы, когда я на праздник хотела их посмотреть, а он хотел футбол, говоря:   «Мультфильмы еще повторят, а футбол – нет».   То есть,  как я теперь понимаю, он учил меня мыслить, а я хотела  праздника. Все женщины дома внушали ему – «Уступи ребенку». Он обиделся и уехал в 98-ю. А я торжествовала. Но мне же было пять лет.  А потом приходит Сева и говорит:   «Чего ты отца  обижаешь?» А мне это не нужно было. Я победила, за меня женщины – и всё!

Не хотела ничего знать. И Севу, его защитника, не хотела, и его, папу, не хотела. Хотела праздника. Как он не понимает? На праздник я хотела праздника, а при чем тут футбол? При чем тут Сева? А  когда  мне уже  было  десять лет,  непонятно почему папа так решил: если его комната в городе, то это комната его, его жены и меня. А значит, дача его жены – это дача его жены, его и меня. И вкатил без жены две рамы, насадил помидоров целую грядку, черную рябину натыкал везде и голубые ёлки из питомника. Мать приехала, почувствовала себя оскорбленной. Как? Ей, строителю, указывают, как ей строить на собственной даче? Да еще тогда, когда она в командировке?! Да это вообще подло – воспользоваться её отсутствием!
      
Ну,   и его величество пересчеты внутри семьи: общеродовой квартиры из трех сестер никто не получил. Получила Рита с бабушкой, когда уже за бабушкой нужен был уход. Но это только зимой, потому что квартира маленькая. Никто не добился дачного участка, кроме Томы. На него вывозят бабушку на воздух летом. Понятно, что никто из членов семьи не мог действовать самостоятельно в  таких условиях. А Рита, которая отпахала  зиму, должна была  быть на даче на равных, то есть замещать Тому, когда она в командировке, и иметь те единственные две грядки, которые перед окном и освещены солнцем.
         
Зато бабушка ни в  какие-такие  теории не влезала, а умела  в начале строительства  кашеварить, присматривать за котелком, а когда  началась дачная жизнь – о, счастье русской крестьянки! – и в третий раз просто и естественно войти в крестьянский  календарь. После Голубцова и двора на  Околоточной с тополем посередине  перешла к дачному  участку старшей дочери, где они встречаются и разговаривают каждый день с  молочницей из соседней деревни Вороново. Про её коров, качество сена в этом году,  про их жизнь, кто куда  ездит из деревни работать,  плюс три  литра молока на поправку здоровья внучки - обязательно. 
 
И меня удивляло,  как мирно они  сидят на лавочке. Неспешно так, по-крестьянски, разговаривают. И образ её остался,  и слова остались в  памяти: «Как ты себя ведешь! Что люди-то скажут?» -  когда  я по березам лазила  и не хотела подарить тряпичную лису деревенской девочке.
«Да, не играю ею, а  отдать не хочу!» И вообще,  я даже не догадывалась, что мама, чего бы там ни говорили мне, что дачу она завела для меня, на самом деле  завела её и для бабушки. Вывозить её на воздух тоже  было нужно.  А тогда   я считала, что дача исключительно для меня, и я могу не отвечать на упреки бабушки.  Несмотря  на это, я больше дружила и общалась  с бабушкой, чем с вечно командированной матерью.

А вообще всё более  и более ловила себя на мысли «Да ну вас всех, взрослые, не до вас». У нас с подругами были дела лазать по березам, дачные игры, которые всех восхищали обычаем ходить в гости и самозабвенно играть у каждого на участке. Не сравнить с коммунальной квартирой, где ты сидишь на замке в комнате. Конечно, на дачах – контингент, как взрослые говорят. Всё ПИ-2, только отделы разные. Опять же матери сдруживать ходили. Две мои подруги по школе и юности – оттуда.  Имнашвили и Таль. И все они в городе в другом месте  живут, к ним не находишься, а тут – рядом. А в городе рядом только Генка. Фр-р!

С Имнашвили мы проволочный телефон устроили. А историю молодой еще, тринадцатилетней  Наташи Р., ну, Наташи Ростовой, принесла Кощеева.  И все читали Толстого «Войну и мир». Да, всего было много.


Глава 11. Приезд  на Околоточную

Быстренько-быстренько собраться с мамой, не забыть закрыть комнату большим ключом, не глядя в соседскую сторону пробежать коридором, скоренько спуститься на лифте с десятого на первый этаж, и, кивнув консьержке, что мы уходим, держа маму за руку полубегом подняться по Щепе  к метро. Одним махом перебежать подземный переход и на той стороне в приторно-сладком воздухе старенькой булочной ( она же и пекарня) и , глядя на большой дом Жолтовского с той стороны Садовой  с библиотекой  и балконом Джульетты справа, подождать такси. Потом гнать Пресней, Беговой, Ленинградским проспектом и въезжать в ворота, где двор – это еще зеленая лужайка, обставленная старыми дровяными сараями, за которыми все еще стоят купы зеленых деревьев, а соседние дома  не сразу и не во всех подробностях увидишь из-за зелени. А улица тиха, и солнце спокойно, не нервничая  обходит эту лужайку, где вместе с бабушкой за столом  сидят соседки  с детьми, с работами, товарками других домов, веревками белья, корытами, бидонами  и кастрюлями домашней снеди – в зависимости от сезона. Таксист, понимая жанр, гудит  в свой клаксон, выключает счетчик. Призывно загорается зеленый свет – свободен. И бабушка, радостная,  всполошившаяся, бросив свои дела, бежит к нам с мамой навстречу, широко расставив руки, чтобы я с разбегу не разминулась с ней, а чтобы  со всего маху врезалась в ее руки, в нее и в ее сердце – так ей будет приятней всего. И крепко обняв меня, она скажет:  «Какая моя внученька догадливая, что приехала! Знала, что бабушка ее ждет! Ну, вот я и рада! Пойдемте в дом».

-Что Рита с Севой? – спросила  мама, когда сели. Ей очень хотелось  про них свою наработку рассказать.   
- Да куда он денется! Только не знаешь, какую пробку этому Севе вставить. Винищем  от него каждый божий день несет, ни дня не пропустит. Я говорю, ты что, не видишь, что ли? Замуж за него собираешься?! Ох, погубит, говорю, тебя твоя верность да преданность. Не всегда в жизни это хорошо,  на пользу человеку,  иной раз и похитрее надо быть. Это он еще на своем здоровье, пока молодой,   как-то прокатывается, а дальше, говорю, что будет?
- Ну, а она -  что?
- Молчит. И чувствую, своего мнения держится непоколебимо.
- Ну, гляди, говорю, дело твое. Но потом  наплачешься, да поздно будет.
   
Жаль. Ей так  хотелось рассказать свою наработку. Как только отъедешь в командировку – сразу от жизни отстаешь. А наработка была такая красивая. Иду я по своему строительному институту ( справку какую-то надо было взять), а навстречу мне  высокий, статный, с красивым молодым лицом мужчина спортивного вида. Вот, думаю, какого  бы нашей  Рите в женихи, тоже спортсменка.  Но как подойдешь к нему? Да и в тот раз с Ритой не удалось переговорить, быстро вызвали в командировку. А приезжаю из командировки, вижу  - она уже с ним.  Я глазам не поверила.  А они оба смеются. А Рита: «Послали нас  на студенческую спартакиаду в Ленинград, там мы в одной гостинице,  оказывается,  были размещены. Так и познакомились» 
      
Да… там и познакомились… Ну, думаю, такая хорошая пара будет. А теперь вот как-то нескладно выходит. С семейной наработкой уж ладно, и кто ее,  эту чертову водку,  только придумал?
    
Бабушка  нервически  берет ножи вилки, чтобы их чистить. Не может без работы, даже и разговаривая.
- Кто-кто! Менделеев, а то кто же! – кричит из другой комнаты дедушка. – Русская наука она такая! Никак в этом  вопросе стороной  пройти не могла.
- Да… и еще что придумал  потом, - продолжила бабушка Дуня, -  ни с того ни с сего пропал. Ходил-ходил  - и пропал.
- Как пропал? – спрашивает мама.
- Вот и мы Риту  спрашиваем – как пропал?!
- А как люди-то пропадают, как в газетах писали да по радио говорили?
   
Пришла сама не своя и плачет.
- Да нет,  - говорим, - сейчас  не  сталинское время, чтоб люди без суда и следствия пропадали!
- Нет, говорит, раз мы любим друг друга – он не мог пропасть по другой причине.
- Мы давай думать: кто нам может разъяснить? Тетка Аня со Сретенки, со швейного ателье или дядя Миша, завгар в Химках? Позвонили сначала ему. У него человек в органах оказался.  И он подтвердил: «Ну, сейчас не сталинское время, чего вы всполошились!» 

А Рита – нет, узнайте, не мог  никуда деться, если меня любит.  Ну, узнал тот человек: «Нет, говорит, в органы не забирали». Ему потом  дедушка отдельный подарок возил.
- Я говорю – что возил? Он  говорит - не скажу.
- Ну что же?  Где же нашли-то, мам? - взволнованно.
- А он, видишь ли, никуда и не исчезал. Вот тебе и   «любит – значит,  никуда  деться не может» .

А оказалось очень даже может. Он у какой-то лыжницы стал жить, которая тоже  на спартакиаду с ним поехала, но уже на другую.

Но не в пример нашей Рите, которая  думала, должно быть, о любви и верности, когда была с ним, эта лыжница просто переночевала  с ним, а потом, забеременев, поставила перед выбором:  если не хочешь свою социальную  карьеру ломать – женись или дальше оператора очистительных сооружений  ты у меня в жизни не выпрыгнешь! Он на факультете канализации учился.  Всё-о-о  разузнали!
- И что же? Они так  и не расписались с Ритой, что ли? – мама взволнованно.
- Да подожди ты, дай досказать, не  встревай, когда человек рассказывает. -  Дай-ка мне, отец, новой наждачной бумаги, эта что-то не берет,  – крикнула она в другую комнату дедушке  и,  получив бумагу и продолжив свою чистку вилок, она продолжила и рассказ. -  Вот ему и пришлось выбирать. А сначала-то он просто отсидеться хотел, да видишь ли, она  - женщина норовистая, не спустила ему. Ну,  а выбрал он, как человек слабохарактерный,  самое неблагодарное -  роспись  с той женщиной, прописку ее сына у себя в квартире и развод с той женщиной. Вот теперь Рита и жена,  и хозяйка в его квартире, да только до той поры, пока он не сопьется и пока не вырастет  прописанный там его  сын от той женщины.
- Да как же так можно!  – спросила в сердцах мама.
- А ты  юриста спроси! Значит вот можно. Во всяком случае  так Рита говорит.  Вот она ночь там переночует, а шесть дней  дома лежит и отплевывается. Вот такая теперь ее жизнь.


Глава  12. Во дворе  на Околоточной

Я  сижу на лавочке, болтаю ногами. Бабушка говорит соседке:
- Тома, старшая, работает  очень далеко, по командировкам.   Она -  бессребреница. С первой получки мне часы, а  младшей   чулочки купила. А я ей передарила. А это ее дочка. А вторая – Рита, любимица. Та вся в меня. Здесь работает. Рита все время со мной. Ну, ты сама знаешь. А Валя, младшая, не знаю, что из нее выйдет. Очень уж модница.
- Ну, когда в девках, это ничего, - отвечает соседка  миролюбиво. -  Главное – чтоб в семье это прошло.
- Подумать только, - всплеснула руками соседка, - какая она у тебя уродилась! В кого же она у тебя?
- Сама не знаю, - отвечала бабушка, вылавливая кусок хозяйственного мыла из мыльной воды и кладя его на лавку. - Может быть в тетеньку Аню? Та ведь тоже форсунья была! Баба Аня любила приезжать к нам и часто приезжала. Сестра ведь. И любила эту квартиру. Через нее ведь все голубцовские прошли.  Даже и до смешного. Сентиментально  трогая обои… Розочки, говорит, помню ваши. Вот впились  мне в голову ваши розочки. А сама большим человеком в центре города стала. На Сретенке, в большом учреждении работает. Да, раньше приезжала, а теперь – нет. У нее  маленький Леша, у дочки. А с внуком  надо сидеть. Держалась Аня всегда независимо и за общим столом  любила говорить о своей Сретенке. Подчеркнуть, что она перещеголяла Ивана да Дуню по части  достижения столичных благ. И показать, что Околоточная – это так, какой-то пригород по сравнению с ее Сретенкой, не более чем поселок при Рижской железной дороге.
       
Большая   липа  бросает тень на корыто бабушки, общий дворовый стол, плечо соседки, которая  смотрит, как бабушка стирает.

На дереве два дупла. Одно дупло – как смешная рожица. Девочка смотрит, как на столе ходят солнечные лучи туда-сюда и думает, как хорошо у бабушки. А что эта соседка -   никак осуждает тетеньку Валю? А что  для нее, для девочки,  Валя – самая лучшая. Всегда влетает ослепительная, яркая, интересная. Все сразу оборачиваются и прекращают разговор, онемев – «Вот это да-а!», когда собирается весь род, там, в доме, в квартире бабушки, за спиной. Хотя  тетенька Рита – душевная. Как только приедут деревенские( голубцовские)  -    обстоятельно  расспросит подробно, поучаствует   в  разговоре, смешно поддакивая – «Ну да, ты пошла, пошла, а дальше что ?» Угостит, пригласит еще, даст городских гостинцев с  собой.

А мама – нет. Она не  чувствует себя здесь родной, до того, что и я-то ей чудна, когда она приезжает из командировки.  Она вся в работе. В своем ПИ-2, ну и в сдачах крымских объектов.  Молчит, смущается.

Конечно, и я не лучше, сразу  начинаю капризить и тут  же выдаю ей свой перл:  «А я  бабушку люблю больше, чем тебя». Она молчит,  смущается. Никогда не скажет мне грубого слова, всё в себе переживает, а я этим пользуюсь. Вот такая я бяка, с  тем и возьмите.

И за что я люблю  у бабушки бывать? Здесь широко и просторно, здесь город напоминает некую усадьбу, в которой мы однажды были на экскурсии с мамой и папой. Или не на экскурсии,  а в гостях у папиного друга, ну, там еще ученые живут и музыканты. Усадьбу, но только для  простых  людей.
Нет, бывают, конечно, и более интересные встречи во дворе. И даже  часто. Много встреч. Но это не сегодня. Вот неделю назад тетенька Валя налила себе супу. Взяла табуретку и, неся перед собой тарелку, а в  другой руке табуретку, перешла  через улицу и поставила ее напротив пивного ларька. Села и стала есть. Вся мужская очередь за пивом не могла найти себе места. Кто стоял с открытым ртом, кто, покраснев, отворачивался, кто крутил пальцем у виска, ухмыляясь  сам себе,   и смотрел в землю. А тетенька Валя дерзко и плотоядно доела суп и ушла.
Вот это я понимаю! В такой ситуации можно позволить себе перестать болтать ногами и только взахлеб смотреть на тетеньку Валю.


Глава 13 . У  бабушки  на  Пекарной в 1960-м  году

Советское государство  подавило крестьянский род, хотя и не сразу. Еще бабушка Дуня, душа бессеребряная,  в бытность молодой матерью, уповала на какие-то высказывания Рыкова на Красной площади. А дедушка, по обычаям деревни,  женившись, купил сруб для дома, где справляло  свое детство  троететие  играми в нем, надеясь, что скоро  подведут фундамент,  покроют крышей и можно будет жить семьей отдельно.  Но он так и остался белым срубом на зеленой траве. И так это было обидно.   Пришлось продать дедушке сруб и,   отрубив деревенскую жизнь, податься в город выживать.

Род, узнав о его решении, решения не одобрил. Род держался до бессмысленности за старое. Как же! Тут земля! Дом! Как же это все бросить?  Да земля-то и дом теперь не ваши, а колхозные! Это же нужно понять!  Никто понять не хотел. Его осудили, он уехал один с женой и детьми,  убежденный  в своей правоте. Недаром он служил  прожекторщиком на военном корабле. А что такое прожекторщик? Это тот, кто должен высветить цель, которую потом  орудийные  поразят.  И он ее высветил. И  уехал в самое-самое  время. В городе как раз богатые рванули за границу, тоже поняв, что и для них здесь, на их уровне,  всё закончилось. 

Приехав в город, он устроился в магазин электротоваров «Мюр и Мюрэлиз» и  через профсоюз догадался  или  пожаловался в профсоюзе, что ему негде жить.
-  А занимай, где хочешь!   - сказал председатель профсоюза.
И если в деревне не дали поставить свое, то в городе  важно было не обольститься и заранее срубить жилплощадь себе по плечу. Много позже, после войны, когда наступило взрослое время троететия, а старая эпоха совершенно забылась, не было ни одного застолья взрослого «тутти», чтобы кто-то из троететия не вспомнил:  «Ах вот, все дома были пустые! Чего он не взял  особняк Рябушинского с большой белой лестницей в сад, вазонами цветов  и картинами во многих комнатах?»
      
У дедушки был шанс перехитрить судьбу, обмануть государство, которое было против крестьянского рода, и это ему удалось: на пятьдесят лет он свою жизнь и жизнь троететия, вплоть до замужества дочери,  освободил от коммунальности. Зато  как соберутся, по русскому  советскому обычаю, и выпьют - обязательно  вспоминают свои промахи. Мне кажется, это только у русских привычка  негатив гнать за столом,  привычка вспоминать промахи. Евреи, наоборот, выпив, о  своих добродетелях, удачных делах всегда вспоминают, о позитиве жизни. Какие молодцы! Будто неясно, что последовало бы потом, возьми они такой особняк! Да миновали ли точно репрессии? По одной версии – да. Старший сын Вася, будучи призванным в армию, сказал свое мнение «Троцкий – хороший русский оратор».  Сказал в 37-м  голу. А по второй-то версии ( тетеньки Вали) - что на второй  деревянный  этаж  въехал милиционер,  и позавидовал, и сфабриковал.
    
А дедушка  не искусился. Он взял прожиточный минимум на семью  и тем обманул судьбу для семьи  на пятьдесят лет вперед, И   как впоследствии оказалось,  -    для всего  рода.
    
Поотказывав   дедушке   Иван Николаевичу в правильности оценки социальной   ситуации взаимоотношения рода с государством, род, поджавшись  и    поизвинявшись, как нитка в игольное ушко,   прошел через его квартиру в город,  оставив Староартамоново. И подтвердил тем самым, что мнение прожекторщика  дорогого стоит.
    
Походив по району, дедушка  выбрал трехкомнатную квартиру в доме золотариков, хотя я долго не понимала, что это значит. Я-то думала, это  к ювелирной мастерской отношение  имеет.
      
О троететии того подросткового для них времени мне известно, что  у старшей обнаружили порок сердца и просили родителей не нагружать много девочку. Сама же она  взяла рюкзак, положила туда кирпичей и лечила себя ходьбой с этими кирпичами.  Про среднюю в семье остался  бытовой оберег  - «Не ешь сухомятки, а то будет, как у Риты. Она вот  любила сухомятку – теперь у нее пониженная кислотность».  О младшей,   Вале, сказано в анналах семьи, что любила сидеть в бочке с холодной водой, и  как ее мать, Дуня,   ни ругала  -  не вылезала из нее летом. С тех пор и  почки пошаливают у нее    из-за этого.
      
Никто не знал, где государство  расправится с крестьянским родом. В  поколении бабушек   только одна  бабушка Аня, входя в город, заплатила за это единственным ребенком. Ну, правда, центр, Сретенка, уважаемая работа секретарем в органах.
В следующем поколении, поколении моей матери, из троететия родила  она одна. Где бы я ни родилась ( конечно, на Фасадной), с кем бы я ни жила,  с командировочной мамой, с несочетаемым папой, злыднями соседями  или  чуждой няней, дома  я чувствовала  себя только у бабушки,  в Мишином переулке.
         
Трехкомнатная квартира на  первом каменном этаже  двухэтажного дома. Прихожая с покатым потолком – это лестница на второй деревянный этаж. Здесь я все время оставляла коньки после  катка, здесь у бабушки ведра с водой, комната Васи, в которой теперь живет тетенька Валя. Зеленое пасхальное яйцо на комоде у зеркала. Стопка пластинок с любимым Лещенко. И  главное – коробочки с пуговицами и кусочками материи.
      
Три окна на улицу,     на остановку автобуса,  и крохотный палисадник  с подсолнухами  и пивным ларьком на углу на той стороне дороги.  И одно окно кухонное – во двор, где по периметру шли сараи каждого, а в середине  стоял  деревянный стол  с лавками.   
         
Если было лето и хорошая погода, бабушка всегда сидела за столом    со своей хозяйственной работой или стирала , вынеся для этого случая железное корыто, железную ребристую доску  и кусок хозяйственного мыла.  Наливала полкорыта воды, быстрыми и мелкими движениями взбивала пену. Ее улыбка , ее говор, ее общение со всем двором, что нравилось, и общение с завсегдатаями пивного ларька, что нравилось меньше.  У ларька  они только отоваривались, а приходили  распивать к палисаднику, уже красные и улыбчивые.
      
А зимой  долгие разговоры за столом, похожие на сказку.  Как богатырь дедушка, сначала служивший  на крейсере «Варяг» прожекторщиком, с революцией разобрался.
       
Разграбили деревню, в город надо уходить жить. Весь род с недоумением провожал его. Ведь величие происходящего  затронуло всех людей, верили они в революцию или нет. А он не верил. Я впередсмотрящим на флоте был и не имею права поддаваться иллюзиям. Если бы, говорит, поддавался, то и себя убил, и всю команду подвел, и корабль утопил.  Я,  как и все,   хотел здесь жить, я даже выделился,  сруб купил, чтоб дом на свою семью ставить, а  сделать это с новой властью не могу. Вон сруб стоит неприкаянный. Нечего на власть   и надеяться. Теперь лозунги  одно говорят и бравурно, а жизнь идет ко дну. Надоело мне уповать на Рыкова. Тяжело  с крестьянской жизнью расставаться, идти в неизвестный город. Какой он? Кто ж его знает!
       
Махнул  он  рукой на всё и ушел. Но оказалось, русскому богатырю – моему дедушке (только в молодости, не сейчас)   и город впору пришелся.  Хотя и тут, если бы не его смекалка да выдержка,  и  не жить бы  ему  и семью погубить.
Был еще период, когда я часто гуляла там, перекатывала старые названия «Петровский  парк, Масловка», еще и еще раз вглядывалась  на  тот дом. В бытность мою жизни на улице  во втором браке, меня опять выручила семейная одиночка Кира. Когда род отвернулся от меня, несогласный с моим мнением выбрать себе партнера  по любви и подверг меня остракизму,  лишил троететия и фотоальбомов рода.  Один раз троететие  разрешило детям  приехать на Бауманскую в моем сопровождении. И я тут же, войдя, бросилась к своей бабушке Дуне, как католик  бросается в церкви к стопам деревянной богоматери с мольбой:  «Он говорит, что любит меня, но не может оставить своих детей и ту женщину, с которой прожил пятнадцать лет. Я тоже его люблю. Я не знаю, что делать!» И она одна из всей семьи ободрила меня:  «Поступай по сердцу».