3.
Из прошлой жизни у Димки осталась всего одна кинопленка –единственное неопровержимое доказательство того, что все это действительно было, а не приснилось ему в каком-то нелепом, несбыточном сне. Сам он смотрел ее не так часто, чтобы лишний раз не бередить старые раны, которые до сих пор еще не вполне затянулись. Но все-таки иногда, особенно если просил Игорь, он ставил ее в проектор, и тогда на экране возникали кадры семилетней давности. Гастроли в Свердловске, большая сцена, а на ней – хор Григорьева в полном составе. Элегантная пожилая ведущая в длинном фиолетовом платье с блестками объявляет в зал идеально поставленным интеллигентным голосом: «Солист – Дима Лещак!», и девятилетний Димка в синем концертном костюмчике сдержанным, но уверенным шагом выходит из-за кулис и останавливается перед микрофоном, который услужливо наклоняет для него ведущая. Дирижер в оркестровой яме взмахивает палочкой, звучит вступление, и Димка начинает петь «Крейсер “Аврору”».
Нет, он тогда не был основным солистом хора. Он пел вместо внезапно загрипповавшего Мишки Череды, но всем было ясно, что после этого концерта все дороги для Димки будут открыты – это ему сам Григорьев дал понять, и Димка очень старался оправдать ожидания худрука. Еще никогда не пел он с таким вдохновением, потому что чувствовал, что переполненный зал слушает его, затаив дыхание, а справа во втором ряду он даже заметил женщину, которая украдкой смахивала слезинки. А потом была овация – единственная в Димкиной жизни. Сияющий Григорьев выбежал на сцену кланяться, но цветы из зала протягивали не ему, а Димке, и тот, уже с огромной охапкой в руках, смущенно и счастливо улыбаясь, принимал и принимал букеты, то и дело роняя и подбирая их.
У него был абсолютный музыкальный слух и, как выражался Григорьев, весьма перспективный голос. Они никуда у него не делись, но все-таки однажды произошло непоправимое. Димка упал. Совершенно банально поскользнулся на гололеде, со всего размаху грохнулся на спину и получил сотрясение мозга. Две недели в больнице с ужасающей головной болью, тошнотой и рвотой тянулись немыслимо мучительно и долго. Но когда уже казалось, что все обошлось, на первой же репетиции после болезни выяснилась необъяснимая вещь: Димка больше не мог петь, потому что не попадал ни в одну ноту. Какая-то странная замедленность сделалась у него в голове после удара, и, в полной мере сохранив слух и голос, он стал попросту опаздывать за аккомпанементом. Это было своеобразное музыкальное заикание, устранить которое не взялся ни один врач. Так на Димкиной певческой карьере в один миг был поставлен жирный-прежирный крест.
Нет, Григорьев не выгнал его из хора. Просто из солистов перевел в статисты, где среди сотни других мальчишек было не так важно, где Димка опаздывает, лишь бы рот открывал в такт. Но для самого Димки это была огромная психологическая драма. И, главное, переживать ее он должен был практически в полном одиночестве – не было на свете никого, кому он мог бы рассказать о своей душевной боли. Никого это не интересовало, даже отца, который, женившись во второй раз после смерти Димкиной матери, о сыне вспоминал редко и считал, что полностью выполнил свой родительский долг, по большому блату определив его в музыкальный интернат, откуда тот, собственно, и попал в хор Григорьева.
А потом случилось чудо. Подарок судьбы. Компенсация за пережитое. Так что разочарованному во всем, мрачному и замкнутому Димке поневоле пришлось поверить, что есть на свете высшая справедливость.
На его жизненном пути совершенно неожиданно возник Игорек Ласточкин, человечек, еще более одинокий, чем он сам, которому, так же, как и Димке, очень был нужен настоящий друг, хотя, казалось бы, какая может быть дружба между двенадцатилетним подростком и воробьишкой-шестилеткой из подготовительной группы! Что у них вообще может быть общего! А общее нашлось.
Воробьишка… Да, именно это слово само выскочило Димке на язык, когда он впервые увидел мальчишку на распевке подготовишек, куда случайно заглянул по какой-то надобности. Даже среди малышей тот был самым маленьким, но Димку удивило не это. Именно тогда он впервые услышал голос Игоря.
Сунувшись в двери репетиционного зала, он сразу же наткнулся на педагога по вокалу Марью Дмитриевну, которая, дирижируя в воздухе рукой, слушала, как аккомпаниатор берет на фортепиано вступительные аккорды.
– Тебе чего, Лещак? – спросила она раздраженно, очень недовольная, что ее прервали.
Димка что-то растерянно ей объяснил, но Марья Дмитриевна затрясла головой:
– Потом, потом! У нас репетиция!
И Димка, которому спешить было, в общем-то, некуда, присел на скамеечку у стены, чтобы тихонько послушать, как поют малыши.
Шестым по счету к фортепиано вышел Игорь Ласточкин.
Казалось, его может унести малейшим дуновением ветра, как парашютик одуванчика, – таким он выглядел невесомым в своей белой рубашечке и синих шортиках, надетых поверх белых колготок. Росточком чуть повыше табуретки аккомпаниатора, весь прозрачный, с мягкими темно-русыми волосами, аккуратно причесанными на пробор, он, явно волнуясь, как перед экзаменом, дождался вступительных аккордов и, по взмаху руки Марьи Дмитриевны, запел.
И Димка обомлел, не веря собственным ушам.
Нет, черт побери, врал Григорьев, когда говорил, что у Игоря тогда не было ни слуха, ни голоса. Вот профессионализма не было – это точно. Но какого, скажите на милость, профессионализма можно требовать от шестилетнего малыша, который в хор-то ходит всего полгода! И пел Игорь поэтому неуверенно, совсем по-детсадовски, местами спотыкаясь и краснея, потому что сам чувствовал, что делает что-то не так. Но, Боже мой, как он звенел! И где только в этом крошечном и явно болезненном существе мог жить этот непостижимый и неподражаемый звон, на верхних нотах переходящий в такой небесный хрусталь, что просто дух захватывало! Ничего подобного Димка в жизни своей не слыхивал. Он смотрел на маленького певца, буквально открыв рот, и одновременно осознавал собственную ничтожность: да как он вообще может сожалеть о том, что не стал солистом, если рядом с ним живет вот этот воробьишка Игорь Ласточкин! Да что ему, Димке, серости бездарной, вообще делать в хоре, если сюда пришел петь этот невесомый малыш-одуванчик!
Потрясение было настолько сильным, что Димка даже забыл, зачем приходил. А когда репетиция кончилась, он подошел к педагогу по вокалу и спросил, заикаясь от волнения:
– Марья Дмитриевна, кто это?
– Кто? – не поняла та.
– Ну, вот этот, Игорь Ласточкин. Он у нас откуда?
– Ах, этот… Да ниоткуда, – отмахнулась Марья Дмитриевна. – Детдомовский он. Ни отца, ни матери, вот и взяли. Парнишка, вроде, талантливый.
– Да что значит «вроде»! – возмущенно вскричал Димка. – Это же голос!
– Господи, Лещак, чего бы ты в этом смыслил!.. – поморщилась наставница, и Димка, поняв, что разговор окончен, понуро поплелся прочь из репетиционного зала.
А потом он неожиданно узнал, что маленького Игоря в хоре постоянно обижают другие мальчишки. Ничего удивительного в этом, впрочем, не было, ведь воробьишка был самый талантливый и, одновременно, самый беззащитный из всех. Так кого же было и клевать, как не его! Зависть, такая естественная в больших детских коллективах, здесь расцвела самым пышным своим цветом. В столовой в тарелку Игорю постоянно высыпали по целой солонке соли, в раздевалке прятали его шапку и варежки или же подбрасывали в них живых тараканов, которых малыш до смерти боялся. Да и помимо этого каждый, кому не лень, норовил толкнуть, щипнуть, кольнуть Игоря и потом наслаждаться его горькими слезами, которые из его огромных темных глаз всегда лились потоками – совершенно безудержно и отчаянно, как-то не по-детски.
И вот тогда Димка решил, что мириться с этим больше нельзя. Нет, конечно же, он не стал ябедничать взрослым, понимая, что толку от этого не будет, а ситуация только еще больше обострится. Он просто объявил, что всякий, кто посмеет тронуть воробьишку, будет иметь дело с ним, с Димкой. Разумеется, слова эти никто не воспринял всерьез, и все только посмеялись. Но первый шаг навстречу будущей дружбе двух мальчиков был сделан. Поначалу этот шаг встретили настороженные, недоверчивые глаза маленького Игоря: а вдруг обманешь? вдруг посмеешься? вдруг ты такой же, как остальные? Но чем больше проходило времени, тем больше таяло в них недоверие, а когда однажды Димка всерьез подрался из-за воробьишки с солистом средней группы Толиком Терентьевым, от недоверия этого не осталось и следа – его сменила благодарная теплота, а затем и искренняя привязанность, которая возникает, когда ребенок чувствует, что к нему относятся без надменности, лицемерия и вранья и видят в нем человека, а не просто слабенькое и глупое существо без особого предназначения.
Почти две недели Димка и Толик оба ходили со здоровенными блямбами под глазом. Григорьев рвал и метал, гримеры к отчетному концерту замазывали Толику синяк кремом и пудрой. Но зато все поняли, что Димкины слова – не пустой звук и намерения у него самые серьезные и суровые. А поскольку Димка сам по себе был мальчишка достаточно крепкий и драться умел, связываться с ним лишний раз никому не хотелось, и Игоря перестали обижать.
А воробьишка теперь ходил за Димкой хвостиком, и его звонкий щебет: «Митя, Митя, Митя…» постоянно звучал где-нибудь поблизости, наполняя Димкину душу невыразимой нежностью, какой он никогда и ни к кому раньше не чувствовал и даже не подозревал, что такая бывает. С Игорешкой ему было хорошо, хотя он и понимал, что за глаза над ним весь хор посмеивается: связался, мол, с мелюзгой… Но Димке было плевать, потому что малыш уже прочно занял свой уголок в его сердце.
А потом настал день, когда Игорь спел для него. Только для него одного и, закончив, спросил, с надеждой глядя ему в глаза:
– Тебе понравилось, Митя? Я правильно пел?
– Что ж ты меня-то спрашиваешь, правильно или нет? – удивился Димка. – Что я за авторитет такой?
– А как же! – еще больше удивился Игорь. – Ведь ты пел эту песню, когда меня и на свете не было! Значит, ты лучше всех знаешь, как ее надо петь!
Димка опешил, тем более что был уверен, что Игорь говорит совершенно искренне. А ведь и правда, он пел песню «Ты слышишь, море?», когда ему самому было шесть лет, а значит, Игоря тогда впрямь еще на свете не было. Или, может, уже был, но только-только родился. Димка вдруг на какой-то миг почувствовал себя старым-престарым, словно ему сто лет и за спиной опыт длиною в целую жизнь. Но это чувство быстро прошло, и он смутился:
– Ну, пел… Мало ли, что я пел!
– Нет, не мало ли! – горячо возразил Игорь. – Я видел твою пленку с «Авророй». Ты пел тогда лучше всех, честное слово!
– Кто тебе ее показывал? Григорьев? А впрочем, какая разница! Сейчас я все равно уже так петь не умею.
– И не надо уметь! – Игорешка схватил его за руку. – Ты просто на словах расскажи мне, как нужно, а я все пойму!
– Господи, да зачем тебе? Тебя что, еще педагоги не замучили? Ты уж тогда лучше у них спроси.
– У них не хочу! – прозвенел воробьишка и даже ногой притопнул. – Хочу как ты! Расскажи!
И что тут было делать? Димка пожал плечами и начал рассказывать малышу о том, как сам он видел и понимал песню про море.
Еще никто и никогда не слушал его с таким вниманием, ловя каждое слово.
– Смотри, – толковал Димка, стараясь изъясняться как можно понятнее, – вот здесь почти все на одной ноте: «Снятся… часто… снятся… чайки…», и сразу начинается припев: «След мой волною смоет…» С этих слов твой голос должен просто падать в море. Сверху вниз, глубоко-глубоко, на самое дно. Это самые главные слова, на них вся песня держится. Как ты их споешь, так слушатель и всю песню почувствует. Понимаешь? И потом ты поешь просто: «Море… море…», а ведь ты пришел на берег поговорить со стихией, про свою душу морю рассказать. Значит, в твоем голосе должно быть и восхищение, и некоторая робость, и мечта, и надежда: «Море, ты слышишь, море?..», как будто ты доверяешь самое сокровенное кому-то очень большому, сильному, мудрому и красивому. Попробуешь спеть?
Игорь торопливо закивал. И как только он начал петь, Димка с замиранием сердца увидел, что малыш и в самом деле понял и почувствовал все от начала до конца. И был это уже не тот неуверенный, детсадовский голос, который Димка слышал тогда на распевке. Сейчас на высокой, много раз повторяющейся в песне ноте он звенел в зените, как жаворонок, зависший в небе возле самого солнца: «Снятся… часто… снятся… чайки…» и вдруг оттуда, из голубой солнечной вышины, на немыслимых вибрациях падал в не менее голубую морскую бездну: «След мой волною смоет, а я на берег с утра приду опять…». И чувствовался во всем этом и крепкий морской ветер, и соленые брызги, и крик чаек, и тихий шелест волны, набегающей на берег, чтобы смыть с песка мальчишеские следы…
Когда Игорь умолк, Димку просто пошатывало от переполнивших его чувств.
– Тебе понравилось? – снова с надеждой спросил воробьишка, и Димка, крепко обняв его, прошептал в совершенном восторге:
– Господи, Игореша, ты даже не представляешь, что ты спел!..
На следующий день после репетиции (а Игоря тогда уже перевели из подоготовишек в солисты младшей группы) перед Димкой неожиданно вырос растрепанный Григорьев.
– Ты что с Ласточкиным сделал, Дмитрий Александрович? – каркнул он, аж дрожа от возбуждения.
– А чего? – испуганно не понял Димка.
– Это ты его по морю воспитывал?
– А чего?
– Чего-чего!.. Заладил, как попугай! – Григорьев неожиданно схватил Димкину руку, крепко сжал ее и затряс: – Молодец! Ну, молодец, и всё! Да я тебе за такие дела завтра премию на конфеты выпишу! Ты знаешь, как он спел? Он, как бог, спел, Димка! Откуда только голос такой взялся, честное слово! Кто тебя, спрашиваю, дрессировал, воробей ты эдакий? А он мне: Ми-итя…
Димка был совершенно ошарашен. Такого проявления благодарности от Карабаса-Барабаса он никак не ожидал.
– Ты вот что, – продолжал Григорьев, – раз уж взялся, так продолжай. Будь теперь при Игоре постоянно. Вы ведь с ним все равно друзья, верно? Ты, это, помогай ему, объясняй, растолковывай… Ты ведь и вправду знаешь, как надо петь, чтобы именно мальчишке… Ну, ты понимаешь, что я имею в виду, ты ведь сам классно пел. Ну, а я уж тебе посодействую, за мной не заржавеет. Если что нужно, – прямиком ко мне. По рукам?
И как тут могло быть не по рукам, если сам Григорьев наконец-то признал, что, оказывается, когда-то Димка пел по-настоящему классно! Димка с радостью почувствовал, что совершенно неожиданно для себя нащупал тропинку, идя по которой, сможет сделать то, чего не сделал, будучи солистом. Да, судьба подарила ему второй шанс. Она подарила ему Игорешку Ласточкина, и теперь, рука об руку с этим воробьишкой, все в его жизни пойдет по-другому, потому что Игорешка – гений, теперь уже несомненно гений, а он, Димка, хоть и не гений, конечно, но, похоже, тот, кто сможет помочь истинной гениальности по-настоящему состояться. Всё это было настолько здорово, что даже с трудом верилось.
Так, в одночасье, Димка из хористов-статистов занял неофициальное, но крепкое положение ассистента Григорьева. В том, что Игорь Ласточкин – уникальный вундеркинд, теперь уже никто не сомневался. А поскольку сам всемогущий худрук считал, что лелеять талант малыша должен именно Димка, отношение к обоим мальчикам и со стороны хора, и со стороны взрослых резко изменилось – оба они заняли привилегированное положение. Талантливым солистам у Григорьева всегда многое прощалось. Димке и Игорю отныне прощалось почти все, за исключением лени. Хотя какая уж там лень, если почти все дни напролет, с небольшими перерывами на чай и пирожки, воробьишка теперь проводил у микрофона! Репетиционные нагрузки на него резко возросли в связи с тем, что худрук твердо решил воспитать из него настоящее музыкальное явление. Ни о каких государственных достояниях тогда, конечно же, никто не думал, но Григорьев нюхом чуял, что наткнулся на золотую жилу, сулящую ему и премии, и ордена, и престижные поездки за рубеж. Стало ясно, что с шеи Игоря он теперь не слезет, и Димка запечалился, потому что видел, как устает его маленький друг и как порою изгаляется над ним Григорьев.
Примерно тогда же он впервые узнал, что у Игоря иногда отнимаются ноги. Это было какое-то странное заболевание наподобие эпилепсии, приступы которого случались от переутомления и на нервной почве. От такой напасти Игорь профилактически глотал синенькие маленькие таблетки и через ингалятор дышал какой-то гадостью, которая, впрочем, неплохо помогала. Однако и она не могла навсегда остановить болезнь.
Как-то раз в пошивочной, когда портниха, для удобства поставив Игоря перед собой на тумбочку, снимала с него мерку для нового концертного костюма, у мальчишки неожиданно подломились ноги, и он с испуганным криком полетел вниз. Молниеносно среагировав, Димка едва успел подхватить его, но и сам не устоял, и они оба покатились на пол. К счастью, нисколько не ушиблись, но Игоря всего трясло, губы у него посинели, в огромных глазах стояли слезы:
– Митя, ноги!.. Митя!..
– Что с тобой, что?! – ничего не понимая, тормошил его перепуганный Димка. – Ты чего, воробьишка? Вставай!
Но встать Игорь не мог.
Ситуацию спасла портниха, которая, как оказалось, видела это уже не в первый раз.
– О Господи, опять! – всплеснула она руками, склоняясь над Игорем. – Грехи наши тяжкие! Ингалятор-то твой где, воробей? Где ингалятор?
– В су-умке… – простонал малыш.
– Димка, беги за врачом, – скомандовала портниха, а сама, схватив сумку Игоря, начала торопливо рыться в ней. – Беги, беги, не бойся. Я знаю, что делать.
И Димка побежал.
Когда он с врачихой вернулся из медпункта, зареванный Игорь, все еще весь трясясь, сидел на скамеечке у стены, держа в руках ингалятор с прозрачной пластиковой маской и время от времени прикладывая его к лицу.
– Доводите вы пацана, совсем доводите!.. – сокрушалась портниха, помогая врачихе делать малышу укол. – Да разве позволительно его так эксплуатировать! Вы же весь дух из него выбьете… Совесть-то у нашего шефа есть? Или, когда ее раздавали, он без карманов был? Грехи наши тяжкие…
Позже, когда все обошлось, Игорь рассказал Димке о своей болезни.
– Что же ты так долго молчал? – возмутился тот. – Я бы уже давно за тобой присматривал…
– Я стеснялся, – признался воробьишка виновато и печально. – А вдруг бы ты не стал со мной дружить, если бы узнал?
– Вот дурак! – возмутился Димка. – Ну, что с тобой будешь делать! Да я теперь еще крепче с тобой дружить буду, неужели ты не понимаешь!
– Теперь понимаю, – ответил малыш и благодарно взял его за руку. – Ты ведь не сердишься, Митя?
– Да за что на тебя сердиться-то, горе ты мое! – вздохнул Димка, слегка приклонил Игоря к себе, поерошил ему волосы и добавил тихо: – Не умею я на тебя сердиться.
Потом был разговор с Григорьевым.
– Что же вы мне не сказали, что Игорь болен, Сергей Владиславович? – пенял Димка. – Я так перепугался, когда у него ноги отнялись!..
– Ну, не сказал и не сказал, извини… – развел руками худрук. – Каюсь, мое упущение. Теперь знай. Вообще-то, болен он серьезно. Это пока, слава Богу, он еще всякий раз поднимается. А в один прекрасный день может и вообще больше не подняться. Тут не шуточки, тут с каждым приступом все сложнее и сложнее.
– И что же делать?
– Позаботиться о том, чтоб этот «прекрасный день» никогда не настал. Вот ты и позаботься. Чтобы лекарства всегда при себе, ингалятор или что там еще нужно… Ну, ты понимаешь. Полностью поручаю Игоря тебе. Это большая ответственность, Димка. Воробей-то у нас на взлет идет. На очень и очень крутой взлет. Им уже на самом верху интересуются. Говорят, что запись его выступления смотрел сам Леонид Ильич и даже прослезился – настолько ему Игорь понравился. Так что отныне пацан всегда должен быть в форме. Это ясно? С моей стороны – любые аптеки, вплоть до кремлевской, любые врачи, вплоть до заграничных. Чуть какие проблемы – прямиком ко мне, я все решаю. И чтобы никто не смел тормозить, а тем более палки в колеса вставлять! Понимаю, быть нянькой при больном ребенке – дело хлопотное, но ты не горюй. Я тебя на штатный оклад поставлю. Хорошо будешь получать, как специалист высшей категории. Так что договорились?
Разумеется, они договорились.
И Димкина жизнь в очередной раз круто изменилась.
Теперь работать с Игорем приезжали известнейшие композиторы и поэты. Был Шаинский, были Морозов и Зацепин, были Пахмутова и Добронравов. Даже Илья Резник как-то раз заскочил. И оба мальчишки стали постепенно привыкать к вниманию этих больших и авторитетных людей, принимая все как должное.
Вскоре у них появилось собственное жилье. В свои четырнадцать лет Димка вместе с Игорем переехал в прекрасную отдельную трехкомнатную квартиру в Химках, и отныне они стали жить вместе, с трудом веря своему неожиданному счастью. Чтобы вести хозяйство, к ним приставили пожилую интеллигентную экономку тетю Валю. На репетиции их теперь возили на машине с личным шофером. Дома у них было все, чего они только могли пожелать. Григорьев доставал для них самые дефицитные продукты, покупал им вещи в лучших фирменных магазинах, словом, содержал, как принцев, взамен требуя лишь одного – чтобы Игорь пел, а Димка обеспечивал ему условия для пения.
А потом был большой концерт в Колонном зале Дома Союзов, где Игорь в присутствии всей советской верхушки триумфально исполнил «Товарищ Память» и преподнес огромный букет цветов Леониду Ильичу, при этом генсек так расчувствовался, что в свойственной ему манере расцеловал маленького пионера и, указав на него своей свите, воскликнул: «Вот какая у нас смена растет!»
После этого Григорьев получил премию и звание народного артиста, а воробьишка Игорь Ласточкин стал государственным достоянием. И мальчишек тут же перевезли в новую квартиру, огромную, восьмикомнатную, в элитном районе Москвы. Теперь у них была своя небольшая музыкальная студия, два телохранителя, кухарка, горничная и прочее, и прочее. Они получали мешки писем от влюбленной в Игоря страны, конечно же, их не читали, ибо это было физически невозможно, и лишь иногда секретари отвечали на некоторые из них – те, что казались особенно важными…
4.
Он был гениален даже не потому, что обладал уникальным голосом, и не потому, что виртуозно владел чисто технической стороной пения. Нет, Димка прекрасно понимал, что подлинная гениальность Игоря Ласточкина заключается в другом – в том, что он умел проживать на сцене то, что пел, почти полностью сливаясь со своим музыкальным героем. Для этого ему нужно было вникнуть в суть, представить себе обстановку, понять чувства и мотивы поступков персонажа песни, и если ему это вполне удавалось (а это ему удавалось всегда), воробьишка переставал быть собой. Он превращался в того, от чьего имени была написана песня, и если на сцене говорил «Я», то это и действительно был «Я», не просто от первого лица, а само это первое лицо. Димка всякий раз видел, что такие перевоплощения стоят его маленькому другу Бог знает каких нервов и душевного напряжения. После «Товарищ Памяти» в Колонном зале Игорёшка был в таком состоянии, что просто удивительно, как снова не упал. Димка постоянно и встревоженно был рядом, держа наготове ингалятор и прочие необходимые вещи.
– Ты сядь, сядь, – уговаривал он бледного, как смерть, дрожащего и обливающегося потом мальчика. – Прими таблетку и сядь. Тебе еще на поклон выходить.
Но Игорь не хотел таблетку. И садиться тоже не хотел. Димка знал, что чересчур настаивать в такие минуты нельзя, и лишь ненавязчиво подстраховывал Игоря, придерживая за острое плечико. А тот стоял, сжав кулаки и прикусив нижнюю губу, напряженно и прямо, как струна, изо всех сил борясь с надвигающимся приступом, и не садился, видимо, потому, что боялся, что после этого уже не сможет подняться.
На поклон он вышел, как ни в чем не бывало, минуты три под шквал аплодисментов улыбался, кланялся и отдавал пионерский салют членам Политбюро, а потом его еле довели до машины, и Димка повез его домой, уложив на заднем сиденье головой себе на колени…
Он прекрасно помнил, как тщательно, слово за словом, они репетировали «Товарищ Память», эту совсем не детскую и очень сложную в психологическом плане песню. Димка снова объяснял Игорю всё, как понимал сам, а тот слушал, распахнув свои огромные глаза, и читалась в них такая неистовая работа мысли, что Димке порой просто становилось не по себе.
– Ты клянешься, что не струсишь, – толковал Димка ход песни, – но слушатель при этом должен отчетливо почувствовать, что ты вообще-то обычный мальчик и тебе на самом деле очень страшно. Но если Товарищ Время прикажет, ты сдержишь свою клятву, преодолеешь страх и без колебаний пойдешь «в бой такой, что пулям тесно», чтобы защитить Родину. И ни на шаг не отступишь перед врагом. Понимаешь?
Игорешка понимал.
И там, в Колонном зале, он спел именно так, как учил Димка. И его невероятный голос звенел под сводами Дома Союзов на такой умопомрачительной ноте, что было видно, как по рядам чопорного, официального и всегда сдержанного на эмоции зала проходит волна восхищенного потрясения. И аплодировали ему так, как в этом зале вообще не полагалось, – бурно, восторженно, с криками «браво!».
В машине, лежа у Димки на коленях, Игорь облизал пересыхающие губы и проговорил, преданно глядя на своего друга:
– Это они сегодня тебе аплодировали, Митя. Не мне, а тебе.
– Почему это мне? – искренне удивился Димка.
– Потому что на самом деле эту песню пел ты, а я был только твоим голосом.
– Ну, не выдумывай… Ты ведь знаешь, что, даже если бы я мог петь, как раньше, я ни за что не сумел бы так, как ты.
– Неправда, сумел бы. Даже лучше меня. Потому что ты – это оригинал, а я только попугайничаю.
– Господи, слово-то какое!.. – поморщился Димка. – «Попугайничаю»…
– А что, разве не правда? Ведь это ты меня дрессируешь, а мне остается только делать то, что ты говоришь.
– Ну, во-первых, дрессирует у нас обычно Григорьев. А я не дрессирую, а просто даю советы.
– А во-вторых?
– А во-вторых, петь так, как Игорь Ласточкин, а тем более лучше его, не сможет никто на свете. И Игорь Ласточкин должен это себе зарубить на носу и не фантазировать. М-м? Договорились?
Игорь прикрыл глаза, вздохнул и спросил тихо:
– Ты не обиделся, Митя?
– За что?
– Ну, за то, что я сказал «дрессируешь»…
– Да брось ты, воробьишка! Такой день сегодня, а ты…Ну, что на тебя нашло?
Игорь молча пожал плечами.
– Расхворался ты у меня опять, я смотрю… – Димка положил ладонь на его влажный лоб. – Слушай, а у тебя температуры нет случайно?
– Не знаю… – ответил Игорь печально. – Может, и есть…
В нервном жару он горел неделю. Что и говорить, дорого дался ему этот концерт. Димка не отходил от его постели даже ночью, хотя Григорьев прислал медсестру-сиделку, чтобы дежурить и делать уколы. Во сне Игорь метался и, бредя, тихонько напевал что-то про Товарищ Сердце, а Димка, склоняясь к нему и слушая его сбивчивый бессознательный лепет, горячо молился вслед за ним одними губами: «Ты только не взорвись на полдороге… Не взорвись, Товарищ Сердце, прошу тебя!..»
Когда Григорьев увидел Игоря, вставшего после болезни, с черными кругами под глазами и с губами, обметанными герпесом, он всплеснул руками и заголосил как-то по-бабьи:
– Господи! Да что же вы со мной делаете, пацаны! Игорь, свет ты мой, на кого ты похож! Димка, кого ты мне предъявляешь! Что же он у тебя страшнее гражданской войны-то!..
Димка хотел было высказать все, что думает по этому поводу, но Игорь вовремя сжал ему руку своими тоненькими хрупкими пальцами – дескать, не связывайся, обойдется! – и Димка прикусил язык.
После этого случая Григорьев наконец-то понял, что Игорю действительно нужен отпуск, и выхлопотал ему путевку в «Артек» на все лето.
А Игорь вдруг уперся:
– Не поеду!
– Как не поедешь?! – вытаращил глаза худрук. – Ты что, спятил, воробей?! Тебе путевку по линии ЦК комсомола, а ты – артачиться?!
Но Игорь заартачился всерьез, и Димка понимал, почему. Не нужен был его Игорю «Артек». Три месяца среди толпы других детей, с побудками, линейками, маршировками и прочим официозом – для него это был не отдых. Всего этого ему хватало и на репетициях, а ему хотелось просто посидеть дома, вдвоем с Димкой, и чтобы на это лето все забыли о его существовании.
Григорьев, похоже, тоже сообразил, что так будет лучше. Он долго плевался и чертыхался, но уступил, и Димка с Игорем на все лето остались вдвоем, дома, предоставленные сами себе.
Это было самое счастливое лето в их жизни. Они спали, сколько хотели, бездельничали, сколько хотели, занимались, чем хотели, гуляли по Москве, купались, ездили в Лужники, где Игорь очень быстро и здорово научился кататься на коньках. А самое главное – не пели! За все эти три месяца Игорь не спел ни одной ноты, зато веселился и смеялся больше, чем когда бы то ни было, и Димка рядом с ним просто отдыхал душой, впервые за долгое-предолгое время чувствуя себя совершенно беззаботно и легко, как будто за спиной крылья выросли. К концу августа Игоря было не узнать: он поправился, загорел, окреп, волосы у него на солнце немного выгорели и стали светлее, а в глазах наконец-то появился живой мальчишеский блеск, который бывает, когда весь мир интересен, все хочется знать и каждый день приносит маленькие веселые открытия.
Но лето кончилось, и снова начались изнурительные репетиции – подготовка к очередному официальному концерту, сулящему Григорьеву новые премии и награды, а Игорю – новые нервные срывы и приступы болезни.
Когда Димка узнал, что на этом концерте Игорь, среди прочего, должен будет петь «Орленка», вся его душа восстала против этого. У него просто волосы зашевелились на голове от ужаса, когда он вообразил себе, как Игорь своим немыслимым голосом споет со сцены: «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…» И не просто споет, а проживет эту песню, строка за строкой, фраза за фразой, а потом… А что если накаркает? И что если идея смерти зацепится за его болезненный организм и начнет разъедать его изнутри все больше и больше, пока…
Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел…
Димка просто содрогался при одной мысли о том, что может услышать эти слова из уст своего маленького друга! Нет, нельзя! Ни в коем случае нельзя! Не для Игоря эта песня, не для воробьишкиной впечатлительной души!
Но репертуар составлял и утверждал Григорьев. Он же договаривался с авторами и так далее. И все уже, по-видимому, было решено и согласовано наверху. Как же быть-то?
Димка бросился к худруку.
Тот выслушал его и затряс головой:
– Ты издеваешься, что ли? Ты мне эти капризы брось, Дмитрий Александрович!
– Да вы только подумайте!.. – вскричал было Димка, но Григорьев прервал его резким взмахом руки:
– Отставить! На эту тему больше не говорим! Игорь будет петь то, что ему велят, и точка. Всё, иди, работай. Послезавтра репетиция с хором. Чтобы оба как штык!
Поняв, что уперся в глухую стену, Димка пришел в отчаяние. Нет, он не мог позволить воробьишке петь эту песню! Она просто погубит его, взорвет его психику, и он, Димка, будет к этому причастен, потому что именно ему снова придется построчно объяснять Игорю, как надо петь, на чем делать акцент, где взлетать и где падать…
Не видя иного выхода, Димка схватился за телефон и позвонил Виктору Белому.
Престарелый композитор долго не мог понять, чего от него вообще хотят, но трубку не бросал, потому что по взволнованному голосу Димки чувствовал, что дело очень серьезное и нужно вникнуть в суть.
– Умоляю вас, Виктор Аркадьевич, – почти плакал Димка, – помогите нам, снимите с исполнения свою песню! Если вы сами позвоните Григорьеву, он вас послушает, а иначе все пропало! Вы ведь слышали Игоря Ласточкина! Вы знаете, что это за мальчик! Неужели вы можете себе представить, чтобы он пел «Орленка»? Эта песня его просто убьет. Прошу вас, не обижайтесь на меня, но это правда, потому что он споет ее именно так, как нужно, а по-другому он просто не умеет!
Поняв, наконец, что случилось, растерянный композитор начал оправдываться. Да, конечно, он слышал и любит Игорька Ласточкина, но, поймите, «Орленок» ведь написан в 1936 году и с тех пор все права на его использование давно де-факто перешли государству. Сам автор уже вряд ли сможет что-нибудь решить, тем более, если все уже утверждено на самом высоком верху. Но он позвонит Григорьеву и обязательно с ним поговорит. Может быть, можно будет передать песню какому-нибудь другому солисту…
Димка взахлеб поблагодарил Белого, и на душе у него немного успокоилось.
А потом, перед репетицией, взбешенный Григорьев схватил Димку за шиворот:
– Ты что же это творишь, подлец! Негодяй, вредитель! Как ты смеешь за моей спиной с авторами договариваться! Тебе кто такое право дал? Не слишком ли много на себя берешь, щенок? Да я тебя за такие дела по полу размажу, мерзавец!
– Пустите меня! – решительно вырвался Димка, поняв, что Белый сдержал обещание. – И не смейте больше никогда ко мне прикасаться! Игорь не будет петь «Орленка»!
– Будет! – рявкнул Григорьев. – Будет, сволочь ты такая! Игорь – государственная собственность, и будет петь то, что велит государство!
– Игорь не вещь, и вы – не государство! И петь «Орленка» он не будет! Иначе мы оба завтра же уходим из хора!
– Да кто вам позволит уйти! Тебя, гада, за такую выходку из комсомола исключат, в Соловки сошлют до конца жизни и навек забудут, что ты существовал. А «Орленка» Игорь все равно споет!
– Нет, не споет!
– Ах, вот как? – еще никогда Димка не видел Григорьева в таком бешенстве. – Ну, хорошо же, щенки, посмотрим! С тобой, Лещак, мы еще поговорим, а сейчас вон с глаз моих! Оба с Ласточкиным! И не попадайтесь мне, пока сам не позову, а то растерзаю!
Димка понял, что отныне Григорьев будет ненавидеть его до конца жизни.
И все-таки «Орленка» с исполнения сняли и заменили его на «Любовь, Комсомол и Весна». Это была самая большая победа, одержанная Димкой ради своего маленького друга, и Игорь оценил это. По-настоящему оценил.
Зато Григорьев с тех пор стал к Игорю особенно беспощаден и мотал его на репетициях до потери пульса – мстил за то, что пришлось уступить.
И вот теперь его стараниями Игорь в очередной раз остался без ног.
Подвижность возвращалась к нему медленно. То, что он не встанет к воскресенью, было абсолютно очевидно. Димка с помрачением в душе готовился противостоять очередной истерике Григорьева и уже придумывал слова, которыми мог бы возражать худруку, оставаясь при этом в рамках вежливости. Но воскресенье настало, а Григорьев молчал. Не позвонил даже. Вместо него позвонила его ассистентка и сообщила, что слушанья переносятся и о новой дате будет сообщено дополнительно. Димка с облегчением выдохнул и вознес благодарную молитву за здоровье Александры Николаевны Пахмутовой.
Игорь тоже расслабился, поняв, что ему решили дать маленькую передышку. Он уже мог шевелить ногами, но был еще очень слаб и стоять без опоры не отваживался. Димка, обхватив его за талию, потихоньку водил его по комнате: шажок, шажок, шажок… Мальчишка быстро уставал и уже шаге на двадцатом беспомощно повисал у Димки на руках. Тот относил его обратно в кровать, вытирал ему полотенцем вспотевшее от усилий лицо и наливал стакан яблочного сока:
– Ничего, воробьишка, отдыхай пока. Дело-то все равно идет на лад.
– Нянчишься со мной, как с младенцем… – печалился Игорь, который ненавидел свою немощь и стыдился ее до душевных спазмов.
– Ну, а с кем же мне еще нянчиться! – отвечал Димка. – У меня ведь, кроме тебя, никого нет.
– У меня тоже, – опустил глаза мальчишка и добавил, помолчав: – У меня-то совсем-совсем никого нет.
Слыша, с какой болью он это сказал, Димка решил немного смягчить тему:
– Ну, значит, ты тоже будешь со мной нянчиться, когда я стану старый, беззубый и буду еле-еле ходить.
Он надеялся, что Игорь улыбнется в ответ на эти слова, но тот серьезно посмотрел на него своими бездонными глазами и вдруг спросил:
– Ты думаешь, я доживу до старости?
Димка так и ахнул:
– Да ты что, Игорь! Что ты такое говоришь! С чего бы это тебе до старости не дожить?
– Не знаю… – мальчишка снова понурился. – Может быть… Только мне иногда кажется, что я не доживу.
Димка вскипел. Он толком не помнил, что говорил, возмущенно расхаживая по комнате и размахивая руками, но отчетливо понимал, что его слова до Игоря не доходят, потому что взгляд у того был отрешенный, – он как будто бы смотрел внутрь себя. И Димке вдруг стало страшно. Неужели мысль о смерти все-таки поселилась в сознании воробьишки? Неужели зацепил его этот коготок, несмотря на то что Димка сделал все от себя зависящее, чтобы такого не произошло. Даже на скандал с Григорьевым пошел! Неужели все зря?
Плюхнувшись рядом с Игорем на кровать, он крепко обнял его, прижал к себе, как самое дорогое сокровище, и, легонько баюкая, как всегда, горячо зашептал ему в самое ухо:
– Не смей, Игорешка! Слышишь? Не смей! Я запрещаю тебе думать о смерти! С ума ты сошел, что ли! В десять лет о таком думать! Ты еще столько должен спеть! У тебя вся жизнь впереди, мальчишка ты мой дорогой! Пообещай мне, что не будешь. Пообещай, Игорь!
– Обещаю, – одними губами отвечал тот. – Прости меня, Митя, прости…
А самого опять лихорадило, и Димка чувствовал, как бухает под пижамкой маленькое воробьишкино сердечко.
«Он болен… – думал Димка, замирая от страха. – Он очень серьезно болен. И дело тут даже не в ногах. Ноги – это так, сопутствующее явление. У него весь организм разрушается. На глазах. От приступа к приступу. И он сам это прекрасно понимает, потому и говорит так. Господи, что же делать-то?!..»
Врачам Димка давно не верил. Если бы они могли, они бы уже давно поставили Игоря на ноги. А они, похоже, сами ничего не понимали в его болезни. Делали вид, что лечат, назначали уколы, процедуры, рентгены, а сами ничегошеньки не понимали. И это было самое страшное, потому что всегда страшно, когда тупик, когда выхода нет.