Алесь Черкасов
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДОСТОЯНИЕ
Повесть
Хотя некоторые персонажи
выведены здесь под собственными именами,
все события повести вымышлены.
Образ Игоря Ласточкина
является собирательным
и не имеет одного конкретного прототипа.
Автор.
1.
У дяди Леши, телохранителя и, по совместительству, водителя на сегодняшний вечер, была широченная спина, заслоняющая почти весь передний обзор. И затылок у него тоже был широченный, бритый, почти монолитно сросшийся с могучей шеей. Одна его рука с золотым перстнем на безымянном пальце уверенно лежала на руле, обшитом искусственным мехом, а другою он внушительно и неторопливо маневрировал в воздухе и говорил густым сытым баритоном, немного растягивая слова:
– Нет, конечно, это не мое дело, но я тебе, Димка, точно скажу: Григорьев тебе голову оторвет. Да-да. И не просто оторвет, а еще и на кол ее насадит и на всеобщее обозрение выставит. Месяц до концерта остался, генеральная репетиция на носу, а парень наш снова обезножел! Он что, перед членами Политбюро сидя петь будет? Скандал, братец ты мой, скандал!
Съежившись на заднем сиденье «Волги», Димка смотрел в окно и старался не слушать водителя, но голос проникал в сознание настойчиво и нудно, бередя и без того больную и растрепанную душу:
– Тебе его поручили холить и лелеять, как орхидею в теплице, а ты вместо этого что? Ингалятор дома оставил! Кабы я тебе не напоминал: бери с собой ингалятор, мало ли! Только ты все кивал да отмахивался. А ведь это в мои обязанности не входит – за вашей аптечкой следить. И нянькой к пацану меня тоже не нанимали. Его нянька, между прочим, ты. Тебя, между прочим, на официальном окладе держат, и не маленьком. Так что плохи твои дела, Димка, не простит тебе Григорьев. Не сердись, конечно, что в душу лезу. Понимаю, тебе и без меня тошно, но, честное слово, сейчас мне тебя от души жалко. Хороший ты парень.
– Поручил холить и лелеять, а сам ребенка до припадка довел,– прошелестел Димка, глядя, как за окном машины в сером дождевом сумраке осеннего вечера свет фонарей растекается лужами по асфальту. – Господом Богом себя считает, что ли? Если он художественный руководитель, значит, мы все – его крепостные, так выходит? Я же столько раз предупреждал его, что нельзя с Игорем перегибать. Его щадить надо. Он ведь как хрусталь: от любого неосторожного нажима разбиться может…
– Григорьев довел?
– А кто же еще? Кто его заставил шесть часов у микрофона стоять почти без перерыва?
– Сколько-сколько? – не поверил своим ушам дядя Леша.
– Шесть часов, – внятно повторил Димка. – Думаешь, вру? А я не вру!
– Да он что, ненормальный, что ли? – ахнул водитель. – Это Игоря-то, воробьенка этого, – шесть часов?!
– Представь себе. Тут и взрослый любой после подобного марафона с ног свалится, а мальчишке десять лет всего, да при его-то здоровье… Еще хорошо, что Игорь голос не потерял от такой нагрузки. А так иной раз подумаю, что лучше бы и потерял. Сразу бы стал обычным ребенком, и все бы его в покое оставили…
– Ты чё, дурак? – аж испугался водитель. – Типун тебе на язык, не каркай! Смотри, при Григорьеве чего-нибудь такого не брякни. А то он тебя распекать начнет, ты и понесешься, знаю я твой характер! Кто там кого довел, никто ведь разбираться не будет. Тут главное что? Концерт государственной важности через месяц! Седьмое ноября уже брезжит, и всё Политбюро, плюс иностранные товарищи, жаждут послушать советского вундеркинда. Григорьеву, конечно, попадет, если что-то пойдет не так, но он отделается, он народный артист, а вот тебе пропишут по полной программе по комсомольской линии, костей не соберешь. Понимать надо. Так что не рыпайся очень. Тебе сейчас надо быть тише воды, ниже травы и в лепешку расшибиться, чтобы парень к воскресенью на ноги встал. Ты не забыл, что в воскресенье его сама Пахмутова слушать приезжает?
Димка ничего не ответил. Ему захотелось заплакать. И если бы он не считал, что шестнадцатилетнему парню не к лицу разводить сырость, да еще в присутствии этой гориллы за рулем, он бы просто разревелся в голос. И не от того, что может сорваться архиважный концерт, за который Григорьеву, возможно, дадут очередную государственную премию. Плевать ему было на Григорьева. Реветь ему хотелось от того, что перед его внутренним взором стоял Игорь. Нет, не стоял – сидел, потому что стоять он сейчас физически не мог. Да, сидел на своей кровати, худющий, растрепанный, с больным румянцем на впалых щеках, и испепелял его отчаянно своими огромными пылающими глазами, в которые в такой момент никто не мог смотреть без душевного содрогания. Это были глаза безумца, готового на все, глаза человека, ненавидящего свое униженное положение, глаза ангела, возроптавшего на Творца. С трудом верилось, что они принадлежат десятилетнему ребенку. Да, сейчас Димка приедет домой, выйдет из машины, поднимется в свою квартиру, на пятый этаж, и увидит их. И потом… потом… Дальше думать не хотелось.
– Включи его, – тихо потребовал Димка.
– Сейчас, что ли? – удивился водитель.
– Включи, – с нажимом повторил Димка. – Последние десять минут, что он вчера напел. Хочу послушать.
– Не наслушался еще… – проворчал водитель, но вынул из бардачка аудиокассету, вставил ее в гнездо магнитофона, повертел тумблер настройки времени и нажал кнопку.
Из стереодинамиков, встроенных по обеим сторонам заднего сиденья, на фоне фонограммы хора широко и светло зазвучал мальчишеский голос. Звонкий, бездонно чистый, хрустально звенящий на высоких нотах, он с чеканной дикцией выводил слова одной из самых красивых песен на свете: «Заповедный напев, заповедная даль, свет хрустальной зари, свет, над миром встающий…» Димка закрыл глаза, чувствуя, что тонет в этом голосе, и понимая, что, сколько бы ни слушал его, никогда не сможет к нему привыкнуть. Этим интонациям и вибрациям, этим взлетам до немыслимых высот и падениям в немыслимые пропасти не существовало научного объяснения. Это мог только его Игорь. Игорь Ласточкин. Единственный в мире. Вундеркинд. Любимец огромной страны. Солист государственного образцового хора мальчиков, ребенок, который специальным, хотя и негласным решением Политбюро был признан государственным достоянием Советского Союза. Димка почувствовал, что из-под опущенных ресниц у него все-таки невольно катятся слезы. В памяти неожиданно всплыла одна из самых отвратительных сцен, свидетелем которых ему когда-либо доводилось быть: Григорьев, высоченный, тощий, носатый, седой, согнувшись в вопросительный знак, держит Игоря за золоченую пуговицу парадной пионерской рубашки и говорит своим грудным, почти женским голосом:
– Ну, что ж, ты, конечно, молодец, Ласточкин, но все-таки особо зазнаваться не советую. Может, сейчас ты и государственное достояние, но ты ведь знаешь, что мальчишеские голоса долго не живут. Еще года два, ну, от силы три, а там басить начнешь. Так что будь поскромнее и работай, работай, работай, пока страна в тебе действительно нуждается. Это ясно?
И самым мерзким во всем этом было то, что Григорьев ведь был совершенно прав, и Димка это прекрасно понимал: не проживет долго этот божественный голос. Выжмут, выдавят Игоря за два-три года, как лимон, лишат его последнего здоровья, а потом просто выбросят на улицу – басящий и пускающий «петушков» подросток никому в хоре не нужен. Кто-то, конечно, скажет: не он первый, в хоре таких двести тридцать человек только основного состава и у всех поющих мальчишек судьба одинаковая. Но все поющие мальчишки – не Игорь Ласточкин, и государственным достоянием ни одного из них не признавали!
«Серой птицей лесной из далеких веков я к тебе прилетаю, Беловежская пуща!» – звенел в динамиках мальчишеский голос, и Димка глотал слезы, уже не думая, заметит ли их водитель. Нет, нельзя, несправедливо, чтоб этот голос остался только на пленке! Так не должно быть! Ведь это Игорь, его, Димкин, Игорь, и какое ему дело до остальных поющих мальчишек, которые сохнут от черной зависти к первому солисту и так мечтают занять его место! Равного Игорю Ласточкину среди них не было, нет и никогда не будет!
Фонограмма хора внезапно оборвалась, и Григорьев на пленке закричал:
– Стоп-стоп-стоп! Игорь! Ну, куда ты опять забираешься? Я же просил тебя концовки не форсировать! Ну, вот здесь: ля-а-а… А ты что поёшь?
Последнее, что запечатлелось на кассете, был прерывистый всхлип Игоря.
«А ведь он спел идеально, – снова и снова думал Димка, вспоминая эту сцену. – Григорьев над ним просто издевается».
Это был шестой час вчерашней репетиции.
– Все, перерыв пятнадцать минут! – распорядился тогда Григорьев, меряя зал широкими журавлиными шагами и глядя на бледного Игоря, который в здоровенных наушниках на голове стоял за стеклом репетиционной будки. – Димка, своди его в столовку, пусть чаю попьет, потом продолжим.
– Хватит на сегодня, Сергей Владиславович, – попытался возразить Димка. – С восьми утра ведь поём…
Но Григорьев пронзил его уничтожающим взглядом:
– Молодой человек, здесь я решаю, когда хватит! Пожалуйте в столовую!
Димка вспомнил, как, сняв наушники и медленно выйдя из репетиционной будки, Игорь сделал несколько шагов к дверям зала и вдруг с коротким испуганным вскриком рухнул на пол – у него подломились ноги. Встать он уже не смог.
Вскочил от своего пульта звукорежиссер дядя Миша.
Подбежали педагоги и звукооператоры.
Ахнула и всплеснула руками реквизиторша тетя Наташа.
Чертыхаясь, Григорьев перенес рыдающего мальчишку на диван и погнал Димку в медпункт. Примчалась врачиха, сделала Игорю какой-то укол.
– Ингалятор! Я спрашиваю, ингалятор с тобой? – орал Григорьев, вращая на Димку глазами.
Ингалятора не было. Приступы у Игоря не повторялись уже почти полгода, и Димка легкомысленно перестал носить с собой ингалятор, зная, что его наличие в сумке угнетает мальчишку, напоминая о болезни и заставляя чувствовать себя неполноценным инвалидом. А Игорю было очень важно верить, что он здоров. Это помогало ему работать, придавало сил его хрупкому организму, вселяло оптимизм. И если бы он случайно увидел ингалятор, который прячет Димка… Трудно представить себе, в какую депрессию это бы его повергло.
Григорьев, казалось, был готов разорвать Димку на куски:
– За что тебе государство деньги платит, молокосос? Как ты смел ингалятор дома оставить!
Не слушая его воплей, Димка объяснял врачихе, какой Игорю нужен препарат. Та, к счастью, все поняла на ходу, помчалась к себе в медпункт и через пять минут вернулась с ингалятором, заряженным необходимым лекарством. Прижав маску к лицу Игоря, Димка открыл клапан:
– Дыши, воробьишка, дыши, сейчас будет легче!
Мальчишка начал жадно вдыхать препарат. Через некоторое время ему действительно стало легче. Из зала он вышел уже своими ногами, для уверенности держа Димку под руку.
– Вези его домой! Головой отвечаешь! – рявкнул Григорьев.
А дома Игорь свалился во второй раз – теперь уже окончательно. Ингалятор на него больше не действовал. Снова сбежались врачи, принялись тормошить и колоть шприцами несчастного мальчишку, который в отчаянной истерике рыдал и до крови кусал себе руки.
– Ты что, подонок, смерти моей хочешь?! – орал по телефону на Димку Григорьев. – Ты что, слушанья у Пахмутовой сорвать хочешь?! Молчать! Не смей вякать, когда я с тобой разговариваю!
Потом приехал сам. Ворвался в квартиру, как ураган, чуть не сбив Димку с ног, и, ничего не слушая, прямиком помчался в комнату Игоря.
Тот крепко спал – подействовали успокоительные уколы. Остановившись на пороге, Григорьев некоторое время молча и почти не дыша смотрел на тоненькую мальчишескую фигурку, разметавшуюся на кровати, потом весь как-то обмяк, опустил плечи, повернулся, плотно закрыл двери спальни и пробормотал, глядя на Димку усталыми подслеповатыми глазами:
– Когда ты его хоть немножко откормишь, слушай?.. Тощий, аж кости просвечивают. Как из концлагеря, ей-Богу… Посмотрят иностранные гости и что скажут? Голодом, скажут, морят государственное достояние страны советов…
– Чай будете? – глухо спросил Димка.
Григорьев кивнул.
Они сели пить чай в гостиной. Долго молчали, потом худрук негромко заговорил:
– Есть три причины, по которым я тебя терплю возле себя, Дмитрий Александрович. Сказать какие?
– Если угодно, – бесцветно отозвался Димка.
– Во-первых, тебя Игорь любит.
– Угу…
– Во-вторых, ты лучше любых профессиональных педагогов понимаешь, как Игорь должен петь то, что ему поручают. Твои советы бесценны, это все композиторы признают, и я тоже вынужден это признать.
– Спасибо. А в-третьих?
– Ты помнишь Игоря шестилеткой в подготовительной группе хора?
– Еще бы! А что?
– А то, что у него тогда не было ни слуха, ни голоса.
– Как так? – опешил Димка.
– А вот так, – Григорьев сделал слишком большой глоток чая, обжегся и поставил чашку на стол. – Это я тебе как профессионал говорю. Я тысячи детей на своем веку повидал, и были среди них на тот момент мальчишки в сто раз талантливее Игоря.
– Ничего не понимаю, Сергей Владиславович… Мне всегда казалось…
– Крестись, когда кажется. Рекомендую. Это даже комсомольцам помогает. Мы ведь почему его в хор взяли? Из жалости! Мальчишка детдомовский, болезненный, но, вроде, неглупый и петь любит. Тогда у нас еще Марья Дмитриевна работала педагогом по вокалу. Помнишь Марью Дмитриевну?
– Помню…
– Ну вот, посмотрели мы с ней на Игоря: Господи! бледненький, тонюсенький, былинка былинкой, щеки ввалились… Она еще тогда сказала: чахоточный, мол, что ли?.. А голоса у него не было. И слуха особого не было. Мы и взяли его из расчета, что будет, мол, в случае чего ноты аккомпаниаторам переворачивать.
– Я об этом не знал.
– Теперь знай. А сказать тебе, когда у него слух и голос появились?
– Ну, скажите.
– Когда он с тобой подружился.
– Со мной?
– Вот именно. Не знаю, что ты с ним такого сделал, но мальчишка-то вмиг на глазах расцвел! Так что вот тебе и третья причина: если тебя с ним рядом не будет, Игорь попросту не сможет петь. Так-то, Дмитрий Александрович. Можешь гордиться. Другие дети к нам приходят с талантом от самого Господа Бога, а такой карьеры не делают. А Игорь всем, что имеет, обязан не Господу Богу, а тебе. Вот и выходит, что государственное достояние ты из него сделал, сопляк. И как же я после этого могу тебя возле себя не терпеть! Поневоле приходится…
– Спасибо за откровенность.
Они долго молчали, делая вид, что чай занимает их больше, чем разговор. Потом Григорьев не выдержал:
– Меня винишь?
– Зачем вы его так мучаете, Сергей Владиславович? – тихо спросил Димка, глядя в свою чашку. – Он ведь последний дубль идеально спел. Никто до него так не пел и не споет никогда. Зачем же вы?..
– Димка, не считай меня извергом, – поморщился Григорьев. – Неужели ты не понимаешь, что те из нашего хора, кого на самом верху берут на карандаш, перестают принадлежать себе? Они становятся государственными людьми, и тут ни я, ни ты, ни Господь Бог ничего изменить не в состоянии. Это факт. Ты только уясни себе, что я Игорю же добра желаю. Поверь моему опыту, уж я-то знаю, сколько судеб искалечила ранняя слава. Поэтому я и хочу, чтоб Игорь не зазнавался, не считал себя избранным, а вкалывал, вкалывал и понимал, что все на свете дается только трудом. Он не писатель, не художник, не ученый, его дар от возраста зависит, как это, черт побери, ни досадно, и прошлыми заслугами тут не проживешь. Повторяю еще и еще: мальчишеские голоса долго не живут. Кому он будет нужен, когда у него начнется мутация? И куда он пойдет после хора? Ни образования, ни профессии, ни голоса… А я не хочу, чтобы он остался не у дел, в одиночестве, а потом спился и кончил, как многие. Это ясно? Я даю ему возможность работать и заработать столько, чтобы ему потом на всю жизнь хватило, даже если он до самой старости больше пальцем не пошевельнет. А оно, скорее всего, так и будет при его-то здоровье. Ты знаешь, какие ему гонорары наверху обещали? Лучше тебе и не знать. Так что подумай хорошенько, а потом сам решишь, кто я – изверг или благодетель.
– Но ведь последний дубль он все-таки спел идеально, Сергей Владиславович, – упрямо произнес Димка. – Можно ведь было на этом остановиться, и тогда никакого припадка бы не случилось…
– Ничего ты, дурень, я вижу, не понял, – вздохнул Григорьев и поднялся с места. – Ладно, пора мне. А за то, чтобы припадков не случалось, отвечаешь, между прочим, ты, а не я. Мое дело песни ковать, и какими методами я добиваюсь результата, никого не касается. А твое дело – обеспечить мне для работы все условия. Вот и обеспечивай. И если ты Игоря к воскресенью на ноги не поставишь, пеняй на себя. – И добавил, немного понизив голос: – Тебя сама судьба назначила ответственным за его талант, Димка. Ты даже не представляешь, голова садовая, какая это высоченная честь – быть ответственным за талант Игоря Ласточкина. Эх, ты!..
И, махнув рукой, направился в прихожую.
2.
Спрятав прослушанную кассету обратно в бардачок, дядя Леша притормозил у светофора и через плечо оглянулся на Димку:
– Эй, ты чего там притих? Ну-ка, ну-ка, ревешь, что ли?
Димка всхлипнул, уже совершенно не таясь.
– Да перестань, чего ты так уж… – смутился водитель, снова трогая машину с места. – Бог не выдаст, Григорьев не съест… А мальчишка у тебя и впрямь совершенно небесного происхождения. Мне, конечно, медведь на ухо наступил, да еще и потоптался, но я ведь тоже разбираюсь. Люди так не поют. Это сверхъестественное что-то.
– Сейчас гастроном будет, – Димка размазал слезы по щекам. – Давай остановимся. Хочу Игорю мандаринов купить. Марокканских, без косточек, как он любит. Здесь всегда есть.
Он купил два килограмма мандаринов, отстоял десять минут в очереди в кассу, расплатился и вернулся в машину с пузатым бумажным пакетом в обнимку.
Совсем стемнело. Дождь усилился, лужи превратились в ручьи и потекли по улицам, с трудом поглощаемые ливневой канализацией.
У закрытых ворот при въезде во двор дядя Леша посигналил, дворник в сторожке нажал кнопку, и ажурные створки распахнулись почти беззвучно. Подъезжая к своему дому, Димка вдруг увидел, как из парадного под дождь, съежившись и втянув голову в поднятый воротник черного плаща, вышмыгнула маленькая быстрая женщина. Она юркнула в стоящее неподалеку такси, и то сразу тронулось с места, выруливая, чтобы аккуратно разминуться с машиной дяди Леши.
«Пахмутова! – так и ахнул Димка, сразу узнав маленькую женщину. – Сама приехала! Но как она узнала, что Игорь заболел? Григорьев сказал? Да нет, зачем ему?..»
В лифте они поднялись на пятый этаж. Дядя Леша нес за Димкой пакет с мандаринами.
У дверей квартиры на низеньком диванчике дежурил дядя Вова, второй телохранитель, которого дядя Леша сейчас должен был сменить на ночь. Они пожали друг другу руки.
– Видали, кто приезжал? – дядя Вова многозначительно поднял указательный палец.
– А кто? – рассеянно поинтересовался дядя Леша.
– Пахмутова! Сама!
– Да ты чё?!
– А вы ее не видели, что ли? Я думал, вы должны были с ней у подъезда столкнуться. Она вот только вышла.
– Не-а, не видели… А чё ей надо?
– Примчалась: Игорек заболел? что с ним? это очень серьезно? Гостинцев привезла, подарков разных целую кучу. Если надо, говорит, мы репетицию с воскресенья перенесем на любой удобный день, пусть Игорек не волнуется и поправляется. И Григорьеву, говорит, я сама позвоню. Святая женщина!
– Надо же… – пробормотал дядя Леша, пропуская Димку в квартиру.
– Ну, ладно, мужики, на сегодня до свидания, я исчезаю, – сказал дядя Вова и, не дожидаясь лифта, побежал вниз по лестнице, бухая по ступенькам ботинками.
– Не горюй, Димка, все образуется, раз уж сама Пахмутова взялась, – бодро сказал дядя Леша. – Не даст она в обиду твоего воробья, это я тебе точно говорю.
И прикрыл дверь квартиры, сам оставшись снаружи.
В прихожей Димку, как всегда, встретила молоденькая горничная Надя. Это была простая, немного застенчивая девушка из обычной рабочей семьи, устроившаяся в Москве по случайной протекции какого-то дальнего влиятельного родственника. Впрочем, иногда Димка подозревал, что здесь все далеко не так просто и Надя (а поступила она на работу аккурат после приснопамятного решения Политбюро) приставлена в его квартиру для наблюдения за государственным достоянием и доносительства, в случае необходимости, куда следует. Именно поэтому он старался никогда не откровенничать в ее присутствии, да и вообще разговаривал с ней редко и неохотно.
– Александра Николаевна приезжала! – страшным шепотом произнесла Надя, принимая у Димки сумки и пакеты.
– Знаю, – коротко ответил тот. – Как Игорь?
Девушка многозначительно пожала плечами.
– Ясно, – кивнул Димка, повесил верхнюю одежду в прихожей, разулся и прямиком пошел в комнату Игоря.
Там царил беспорядок. На полу, как в новогоднюю ночь после визита Деда Мороза, валялись какие-то распечатанные пакеты, яркая оберточная бумага, фантики и золотая фольга, а сам мальчишка в полосатой пижамке лежал на животе поперек кровати. Перед ним стояла большущая яркая коробка конфет, из которой он потихоньку таскал по конфетке. Губы у него были перемазаны в шоколаде. «Пахмутова привезла», – сообразил Димка и облегченно вздохнул, мысленно благословляя великую женщину. То, чего он так боялся, не произошло: он не увидел сумасшедших, горящих мальчишеских глаз, а это значило, что все не так плохо и Игорь понемножку приходит в норму.
– Митя! – своим звенящим голосом радостно воскликнул Игорь, увидев Димку на пороге. – Смотри, какое ассорти! Иди, попробуй! Вкусня-атина!..
Димка приблизился и сел на край кровати. Взял конфетку, развернул и положил в рот. Было действительно умопомрачительно вкусно.
Один только Игорь называл его Митей. Не Димкой, не Дмитрием Александровичем, как Григорьев в моменты особой желчности, а именно Митей, так, как мама называла. И бабушка. А он называл Игоря воробьишкой. Вот и сейчас он дотронулся ладонью до льняных мальчишеских волос и тихо спросил:
– Ну, воробьишка, ты как?
– Ты где так долго ездил? – поинтересовался Игорь.
– По аптекам. Даже в кремлевской был, представь себе, по специальному пропуску. Целую сумку лекарств привез.
– Опять лекарства…
– Ну, а что делать? Тебя надо на ноги поставить. Сам знаешь, через месяц концерт, а Григорьев очень желает государственную премию.
– А чего я желаю, его хоть иногда интересует?
– Наверное. Велел вот кормить тебя как следует, а то ты очень худой… Кстати, я тебе мандаринов купил.
– Потому что худой?
– Нет. Потому что ты их любишь.
– Тогда неси.
– Сейчас. Надя только помоет. – Он поерошил мальчишке волосы и заглянул ему в лицо: – Эй! Что Александра Николаевна-то сказала?
– Да много чего… – Игорь опустил глаза. – Жалела меня, хвалила… Игрушек там каких-то привезла. Только зачем мне игрушки? Мне и играть-то некогда. Лучше бы не приезжала.
– Да ты что, Игореша! К тебе такие люди персонально ездят, а ты…
– А я на коньках хочу кататься! – вдруг вскинув на него глаза, прозвенел мальчишка. – И мороженого хочу, как все нормальные пацаны! Я уже два года мороженого не ел, потому что горло!..
Он оттолкнул от себя конфеты и ткнулся лбом в кровать. От хорошего расположения духа в один миг не осталось и следа. Привыкнуть к таким резким перепадам его настроения – от искрящейся веселости к самому мрачному отчаянию – Димка не мог и всегда терялся, когда подобное происходило. Не зная, что сказать, он бережно положил руку мальчишке на спину:
– Игорь…
– Ну, чего? – шмыгнул носом тот, не показывая лица.
– Что ты опять себе нафантазировал? Разве можно так? О тебе все заботятся, ты всем всегда нужен. Зачем же грустить?
– Да никому я не нужен, кроме тебя! – ответил Игорь глухо. – Неужели ты не понимаешь, что им всем только голос мой нужен, а не я сам! Не будет голоса, и все эти конфетки-игрушки тогда… Да ну их всех! Не хочу! Вот возьму сейчас, выползу на балкон, в самую холодину, начну орать на весь двор и сорву этот проклятый голос, чтобы не было его, не было!!..
– Ну-ка, ну-ка, не фантазируй! – чувствуя, что это не просто внезапная хандра, а начало очередного нервного срыва, Димка схватил его за плечи, силой поднял и прижал к себе. – Иди-ка сюда! Тс-с… ты чего это? Горе ты мое…
– А чего? – всхлипывал возле его уха мальчишка. – Устал я, Митя! Ну, просто устал! Бывает же такое с людьми?
– Бывает, еще как бывает. Дай-ка ноги. – Он обхватил рукой безжизненные, как плети, ноги Игоря, подтянул их поближе, усадил его себе на колени и стал тихонько баюкать . – Вот так… Ну, всё, всё… Кто мой воробьишка? Игорек мой воробьишка! Самый лучший в мире, самый талантливый, самый звонкий мальчик на планете! Вот ты говоришь – голос. Ладно, согласен, он у тебя от природы. Но разве ты сам для этого голоса ничего не сделал? Посмотри, сколько ты вкалываешь, чтобы петь так, как поёшь! У тебя уже ноги отнимаются, а ты все равно вкалываешь. Разве это не твоя заслуга? Даже с самым наилучшим голосом песню не сделаешь, если петь не умеешь. А ты умеешь. И этого ты сам добился, своим потом и слезами. Разве нет?
Игорь засопел, что, видимо, должно было означать согласие.
Они немного помолчали. Димке показалось даже, что Игорь задремал, но мальчишка вдруг шевельнулся и тихо спросил:
– Митя, ты еще помнишь ту песню? Колыбельную, на стихи Крапивина…
– «Ночь бросает звезды на пески…»? – сразу сообразил Димка. – Эту?
– Ага.
– Конечно, помню. Потрясающие стихи. А что?
– Почему я ее никогда не пел?
Димка опешил:
– Ты про что?
– Почему я ее никогда не пел? – с упором повторил Игорь. – Я обязательно должен ее спеть. Обязательно! У меня ноты есть. Будешь со мной репетировать?
Димка растерянно молчал, огорошенный вопросом.
Тогда Игорь вздохнул и запел тихонько-тихонько, так, чтоб было слышно только Димке возле самого уха:
Спят большие птицы средь лиан,
Спят моржи в домах из синих льдин,
Солнце спать ушло за океан,
Только ты не спишь…
Не спишь один…
Ночь бросает звезды на пески,
Поднятые сохнут якоря.
Спи, пока не гаснут маяки…
У Димки захватило дух, горло сжали горячие спазмы, из груди снова поднялись слезы. Действительно, почему Игорь никогда не пел эту песню? Почему ее вообще нет в репертуаре хора? Ведь это та самая песня! Да, та самая, единственная, спев которую, можно считать, что выполнил свою миссию на Земле! Когда Димка понял это, у него закружилась голова.
– Пой, пой дальше! – прошептал он, прижимая мальчишку к себе. – Господи, пой, Игорь! Не молчи, умоляю тебя!
И Игорь опять запел.
На последних словах «Спи… И пусть не дрогнет тишина» Димка словно полетел в бездонную пропасть, потому что отчетливо представил себе, как зазвенит эта песня, если Игорь исполнит ее с хором, в полный голос. Он схватил легонькую, почти прозрачную мальчишескую руку и горячо прижал ее к своим губам.
– Ты что делаешь?.. – тихо удивился Игорь.
– Целую руку ангела! – в абсолютном восхищенье прошептал Димка.
– Да чего ты… Какой я ангел!.. Я даже ходить не могу…
– Зато ты летать можешь! Игорь! Клянусь тебе, что ты споешь эту песню! На большой сцене, с огромным хором, и все будут аплодировать тебе стоя!
– Григорьев никогда не включит ее в репертуар. Из вредности не включит.
– Да что, на Григорьеве свет клином сошелся, что ли! Я Крапивину напишу! А если надо, сам к нему поеду! Он поможет, я уверен! Владислав Петрович хороший человек, надежный. А репетировать мы начнем. Обязательно, как только ты поправишься. Вот только бы фонограмму качественную достать. Но это не беда, я поищу, у меня знакомых тьма среди музыкантов на стороне, они запишут, если хорошенько попросить.
Игорь прижался к нему, теплый, тоненький, весь трепещущий от нервного возбуждения:
– Митя, ты лучше всех! Спасибо! И неправда, что я ангел. Это ты мой ангел-хранитель. Без тебя я уже давно бы пропал…
Его волосы тонко, едва уловимо пахли лавандой.
На пороге уже несколько минут стояла Надя с ведерком помытых мандаринов в руках, но ни Димка, ни Игорь не замечали ее, пока она, наконец, тихонько не кашлянула:
– Я… это… мандарины…
– Поставь, Надя, спасибо, – откликнулся Димка, и девушка, оставив ведерко на столе, вышла.
Они стали есть мандарины – крупные, сочные, пахнущие вечным тропическим летом. Воодушевленный тем, что обязательно споет песню, о которой уже давно мечтал, Игорь снова развеселился и даже, кажется, забыл, что совсем не может шевелить ногами. Он с готовностью принял лекарства и теперь жевал сладкие цитрусовые дольки, забавляясь тем, как сок течет по подбородку и капает на пижамку. Димка смотрел на все это, облегченно радуясь за своего маленького друга, и все же мысли в голове у него вертелись невеселые. Они туманным облаком возникли после неожиданных слов Игоря, что на самом деле он никому не нужен, и теперь душно обволакивали сознание. А думал Димка о том, как Игорь только что тихонько пел, положив голову ему на плечо, и как он в восхищенье целовал ему руки и готов был упасть перед ним на колени… Перед ним или перед его голосом? Этот вопрос поверг Димку в тихую панику, потому что ответить на него однозначно он, к ужасу своему, не сумел. А мысль все шире растекалась по сознанию: «Господи, неужели и я такой же, как все? Неужели и для меня голос Игоря важнее, чем он сам? Нет, нет, этого не может быть! Потому что, если это правда, как же я жить буду, зная, что я такой гад?..» Но нет, откуда-то из глубины сквозь туман неожиданных сомнений начала пробиваться нормальная, ясная мысль. И она сказала Димке, что все сомнения – вздор от лукавого, и что Игорь, с голосом или без голоса, все равно останется его воробьишкой, за одну счастливую улыбку которого он душу готов отдать. А голос? Да, перед этим голосом Димка готов стоять на коленях, потому что прекрасно понимает, как дорого он стоит, – гораздо дороже, чем государственное достояние страны советов. Димка осознавал это совершенно точно, потому что сам был несостоявшимся солистом хора Григорьева. Да, судьба не позволила ему реализовать себя, зато послала ему воробьишку, который сделает все, чего не сделал он, и даже больше, а он, Димка, жизнь положит на то, чтобы беречь от невзгод этого хрустально хрупкого, ранимого мальчишку, познавшего любовь огромной страны, но никогда не знавшего обычной, родительской любви. Сможет ли Димка дать ему такую любовь? Он не был уверен, но твердо знал, что очень постарается. А крапивинская «Колыбельная моряков» обязательно прозвучит. Хотя бы потому, что когда-то, много лет назад, она не прозвучала в его, Димкином исполнении. А ведь он репетировал ее, он прочувствовал ее каждым своим нервом. Он, как никто другой, понимает, как ее нужно петь, и теперь расскажет об этом Игорю. А тот все уловит правильно и споет. Споет так, что вся страна опустится перед ним на колени так же, как только что был готов опуститься сам Димка. И никакой Григорьев тут не сможет помешать, потому что есть вещи, над которыми никто не властен, даже этот всемогущий, взбалмошный и жестокий Карабас-Барабас.