Базар

 

       У самого входа мужчина держит на ладонях маленького недавно прозревшего щенка. Щенок мелко дрожит, и люди подходят к мужчине, чтобы выразить своё сострадание щенку. Вот крупная тётя ласково гладит его.  Щенок ещё не очень понимает людские ласки и совсем не понимает, что с ним хочет сделать хозяин. Он дрожит всем своим внутренним - <я>. Так трепещет ничего не понимающая невинность, беспощадно преданная и обманутая.

       Весьма пожилая женщина продаёт старьё, сама почти уверенная, что никто ничего у неё не купит. Она стоит как изваяние, очки выявляют отрешенный взгляд без единого процента надежды. Глаза застыли, не моргнут. Сама - не шелохнётся.

       Старуха в павильоне, где продают искусственные могильные цветы, похожа на раскрашенную фурию. Зло просвечивает у неё сквозь лицо, грузное тело придавило её к стулу. Только и осталось сил - закурить папиросу.

       Женщина с тяжелым целлофановым кулём, набитым яблоками, куда-то торопится. Но ещё торопливей она грызёт яблоко и не забывает глядеть, как бы откусить что-то от совсем маленького оставшегося кусочка, который уже можно выбрасывать.

       А вот жирный цыган, лет сорока, стоя, и опёршись, рукою о столб, как развалясь, ест яблоко крупно, грубо и смачно. Кажется, сок вот-вот потечёт по его тяжёлым небритым щекам. Перед ним две цыганки оживлённо разговаривают, а он слушает и ест.

       Нищая у входа на базар сидит на земле, её руки ритмично трясутся, а верхняя часть тела дергается в невыносимых муках. Ей часто подают. Перед уходом с базара я увидел её у другого  конца базара. Она закуривала папиросу, руки не тряслись, движения тела были уверенными. Один глаз был полуоткрыт, другой светился красным жадным фонарём. Прожжённая бестия отдыхала.

        Уходя с базара, два мальчика, лет по 12 спросили у низенькой грузной женщины средних лет с тяжелыми сумками в руках: - Сколько времени? - Она взяла сумки в одну руку, а освободившейся рукой полезла сверху под платье. Часы она нашла не сразу. Мальчики оторопело следили за её движениями. Вот,
наконец, часы с ремешком были извлечены и определено время. Потом также неторопливо часы были погружены туда же, сумки разошлись по рукам, и женщина двинулась.

        В столовой, примыкающей к базару, замурзанная цыганка  держит одной рукой упирающегося и орущего ребёнка, другой рукой впихивает ему в рот кусочки хлеба, смоченные в супе харчо.  - Суп сильно перченный, горький, -
преодолев брезгливость, - говорит кассирша. - Ничего,- отвечает цыганка и начинает вливать суп в рот ребенку, поднося тарелку к его рту. Ребёнок задыхался, но мать продолжала свои действия. Наконец, она поставила тарелку на стол и стала есть ложкой сама из той же тарелки. Тогда ребёнок залез обеими руками к ней в тарелку. Мать продолжала жадно есть, не обращая внимания на руки ребёнка.
        Очистив тарелку куском хлеба, она взяла тарелку в одну руку, а другой подхватив ребенка как куль, пошла за добавкой. От неё шарахались, грязную тарелку у неё не взяли. И она потащилась к выходу.