***
Через полчаса туристы вышли из поезда и пешком направились к исторической сердцевине города, ориентиром которого маячила вертикаль Страсбургского собора. Перешли запаянную в камень речушку, углубились в кривые узкие переулки и пережили шок, когда из одного из поворотов взметнулась в неоглядную ввысь мачта огромного готического храма из закопченного временем красного камня. Шок мешал в себе восторг и ужас от такого умаления человеческой меры по сравнению с размером циклопического сооружения: возле огромного дерева кишел человеческий муравейник.
- Шесть тысяч футов под уровнем Бога, - пошутил Воскресенский, переиначив Ницше.
Туристы направились вкруг соборной площади. Пошли вдоль невысоких остроконечных зданий. Углов, показывая рукой, проговорил:
- Где-то здесь когда-то помещался один из старейших в Европе Страсбургский университет, в котором учил и проповедовал Мейстер Экхарт, пока не подвергся гонениям со стороны Понтифика Иоанна XXII-го…
- …который находился тогда неподалеку – в Авиньоне, - добавил эрудированный Воскресенский.
- А Экхарт – этот тот, кто заявил, что все наши слова к Богу никакого отношения не имеют, и лучшим выражением для Него является молчание? – Вопросом дополнил Агошкин.
- Примерно.
Они еще какое-то время погуляли по узким улицам средневекового Страсбурга. Но быстро наступающая темнота и плохое освещение, мешая все достопримечательные различия в непроглядную тождественность, делали бессмысленным и саму прогулку. Углов предложил:
- Пойдемте, гостиницу попроще поищем. И где-нибудь поужинаем.
На следующий день Агошкин выразил потребность посетить утреннюю мессу в Страсбургском соборе. Все согласились. Необъятное нутро храма дробилось на тысячи элементов из колонн, огромной скульптуры с распятым Христом, ниш и нишек со скульптурками и иконами на евангельские темы, свечных люстр, узких длинных застекленных витражами окон. Самым большим размером со стадион местом было пространство, заставленное рядами скамеек перед алтарем с престолом, чашей и семисвечником.
Орган издавал редкие протяжные звуки. Хор спел Kirie eleison, потом Gloria. За кафедрой стоял священник, судя, по высокой митре – епископ, который вслед за литией стал читать главу из Евангелия на латыни. Немногие прихожане сидели поодаль друг от друга, по-видимому, в поисках молитвенного сосредоточения и что-то читали, возможно, отслеживая слова священника по переводу на родной – французский или немецкий – язык. После чтения Евангелия прозвучала троекратная аллилуйя. Агошкин обрадовано воскликнул:
- Ох ты, почти, как у нас!
Углов согласился:
- Драматургия литургии та же.
Скоро началось коллективное произнесение Символа веры. Когда чтение дошло до его третей части, Углов напряженно произнёс, вскинув вверх указательный палец:
- Вот оно! Слушайте!
Посреди громадины храма гулко звучало дружное скандирование:
- Et in Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem, qui ex Patre Filioque procedit, qui cum Patre et Filio simul adoratur et conglomicatur: qui locutus est per prophetas..
- Что «оно»?
- То самое филиокве, из которой весь сыр-бор между православными и католиками, – пояснил Алексей.
После того, как отзвучало Credo и хор запел Signum Crucis, Агошкин троекратно перекрестился, и, возражая кому-то, рьяно оправдался:
- Самое главное, что они Троицу признают, а всё остальное не важно!
Углов улыбнулся. А Воскресенский изумился:
- Я никак понять не могу, как такая мелочь могла привести к столь масштабным последствиям?!
- Это не мелочь, - возразил Углов. – Я как-нибудь объясню это, если будет повод. А он точно будет.
Туристы-паломники дождались таинства причастия, чтобы лицезреть, как это происходит у католиков, и, не став слушать проповедь, изошли из храма. На выходе Алексей напомнил:
- Скоро поезд. Давайте поспешим.
Через время они тряслись в поезде по маршруту Страсбург – Нанси – Париж, занимая целое купе. Все жаждали разговора и вскоре он затеялся. Первым заговорил Валентин:
- Вот ты вчера сказал, что в Страсбургском университете преподавал Экхарт, а я сегодня вспомнил, что в нём же работал такой буржуазный социолог кантианского толка как Георг Зиммель…
- Да, верно.
- А вспомнил я его еще и в связи с тем, на чём закончился наш вчерашний разговор, то есть в связи с аристотелевским субстанциализмом. И этот Зиммель в своей «Философии денег» довольно глубокомысленно обнаруживает одновременность бурного развития рациональности и порядка товарно-денежного обмена, причём как раз в VI-V вв. в Древней Греции. И, да, Аристотель – первый и, по сути, ключевой теоретик капиталистической действительности.
- Да, и действительность эта центрирована как раз самой субстанцией.
- Именно. Я бы назвал её капиталистической субстанцией.
- Можно.
- Вот. Еще ты сказал, что субстанция – граница…
- …между полюсом тождественности и полюсом противоречия в точном соответствии с законами логики…
- …причём преимущественная тождественность есть – в соответствии с твоим же рассуждением про рулетку – нечто выигрышное по сравнению с проигрышной противоречивостью…
- Да, то есть, субстанция поляризует полюса выигрышного тождества и проигрышного различия.
- Мг. И вот в связи с этим я давеча подумал, что два этих следствия полностью определяют порядок капиталистического ценообразования…
- Так-так, - увлекся Углов.
- Вот, смотри, известно, что цена определяется переоценкой продаваемого при недооценке покупаемого…
- Другими словами, переоценка своего при недооценке чужого.
- Мг. Причём здесь не важно, что недо- или переоценивается деньги или товары. Я также могу своими товарами недооценивать чужие деньги, как другой своими деньгами недооценивает мои товары.
- Но всё-таки какие-то константы у нас есть.
- Тождество «Я-есть-Я» и различие «Я-не-есть-Я».
- Но главное – это сама субстанциальная граница, которая разводит эти полюса…
- …по собственному произволу…
- …она и есть сам произвол…
- …который Аристотель возводит в абсолют субстанции, хотя и наполнена она исключительно игрой человеческого воображения…
- …и эту Аристотелеву субстанцию Кант типа честно назовет своим именем свободной воли, что «должна цениться сама по себе».
- И здесь весь контур сцены капиталистической оценки как самооценки замыкается в онтологической тотальности автономного субъекта с его «Я-есть-Я». В произвольной нацеленности на желанную позицию «Я-есть-Я» в непрерывном отклонении нежеланной позиции «Я-не-есть-Я» субъект извлекает прибыль как разницу между переоценкой отчуждаемого и недооценкой присваиваемого. Но необходимым следствием этого оказывается непрерывная инфляция денежной массы.
- Да, завышение качества единичной цены прибыльно продаваемого товара во имя тождества «Я-есть-Я» оборачивается понижением качества всеобщего количества денежной массы, над которой довлеет противоречие «Мы-не-есть-Мы».
- И, таким образом, в капиталистическом ценообразовании центральность субстанциального произвола одновременно причиняет распадение в выигрышную прибыль и проигрышную инфляцию. Но при одном существенном моменте, что прибыль по закону больших чисел касается тех, у кого большое количество денег, то есть, такое, что позволяет отвлекать их от удовлетворения непосредственных потребностей субъекта и его семьи. А вот инфляция как раз касается всех остальных как тех, у кого нет такого их количества, поскольку все немногие их деньги уходят на непосредственное потребление, не позволяющее ничего откладывать и превращать в капитал.
- Мг, интересная теория. – Похвалил Углов Воскресенского.
- Да, тут нет ничего нового. – Отвел незаслуженную награду Валентин. – Я в Праге купил книжку одного австрийского экономиста – Ойгена фон Бём-Баверка. И пока мы ехали, успел её прочитать и оттуда всё это вынести. Только Бём-Баверк эту капиталистическую субстанцию называет «принципом предельной полезности». Но что такое эта «полезность» как не выгодность?! И предельная выгодность – это и есть мера желания субъекта выгодно отличаться из смертоносной реальности, непрерывно угрожающей субъекту смертью.
- Да, я знаю про этого Бём-Баверка. Я тут недавно переводил книжку вашего Бухарина под названием «Политическая экономия рантье»…
- Да ты что?! – Обрадовался Воскресенский. – Да это моя настольная книга. Вдоль и поперек её проштудировал. Да-да, он там как раз этого Бём-Баверка тщательно разбирает и критикует. Но неужели европейские буржуи могут издать Бухарина?
- Уже издали. – Известил Углов.
Усмехнувшись, он добавил:
– И мы, собственно, гонорар от перевода этой книги прогуливаем. Даже не знаю, что бы на это сказал сам Бухарин.
- Да, ничего бы не сказал. Это же личное дело каждого. А то, что наши немецкие товарищи читают книги ключевого теоретика и практика Советского государства, даже обрадовало бы Николая Ивановича.
- И дай Бог. – Согласился Алексей.
- Но я продолжу. – Попросил Валентин.
- Давай.
- Вот это очень точная метафора с местоимениями типа Я, Мы. Получается, что в центре пребывает качественная вертикаль желания Я, такого Я-желания. Причём не важно, что её в данном случае наполняет. Эта лишь форма самой сконденсированной интенсивности. Такое Я – это некий вектор, быстро мчащийся вагон, в котором случайный пассажир задерживается на несколько мгновений…
- …или дикий не поддающийся обузданию мустанг, - предложил свой образ Углов, - на который на несколько секунд вскакивает очередной неудачливый ковбой и непременно слетает, уступая место следующему неудачнику…
- Да, похоже. И вот это центральное Я-качество полностью определяет горизонт коллективного Мы, Мы-количество. То есть, маленькое, но качественное Я полностью довлеет над большим, но ущербно количественным Мы…
- И, очевидно, что это такая логическая парадигма, поскольку логика начинается с качества, если следовать рассуждению Платона в «Пармениде». Там вся теоретическая конструкция формируется на контрасте качественного глагола «есть» и количественного имени «единое». Причём эта глагольная позиция подобна крестовине мясорубки, которая перекручивает в фарш всё именное «единое»…
- А кто крутит ручку у мясорубки?
- Да, это непонятно. Ха, я тут подумал, у рулеточного колеса тоже есть такая крестовина.
- Да-да, то есть, рулетка – это тоже мясорубка?! – Весело предположил Воскресенский.
Агошкин прыснул.
- Слушайте, - удивлено воскликнул Углов. – Но это ж точно, что рулетка - структура мира.
- Так, я и говорю. – Довольно подтвердил Воскресенский.
- Но если с мясорубкой всё ясно, а что рубит рулетка?
- Душу. – Смущенно выпалил Агошкин.
- Рулетка перемалывает душу? – Уточнил Углов.
Василий согласился, покивав головой.
- Хорошо. А как она это делает? – Не унимался Алексей. – Неужели наше намерение попытать удачу и случайным образом разбогатеть уже есть насилие над душой?! И в какую игру мы бы не вступали, разве мы идём против своей совести? Но почему тогда Моисей не внёс в свой декалог заповедь «не играй» наряду «не укради» и «не лги», хотя никакая игра, вся построенная на хитрости и обмане, без этого невозможна?
Ряд двусмысленных вопросов на мгновение повис в пустоте молчания, оттененный ритмичным стуком колес. Воскресенский только этого и ждал, когда, наконец, появиться возможность продолжить свой анализ.
- Дайте же мне немного порассуждать. Смотрите. Конечно, это уже набившие оскомину трюизмы, что, мол, там «жизнь - игра», «весь мир – театр, и люди в нём - актеры», «кто не рискует, тот не пьет шампанское», «победитель получает всё» и так далее. Вся наша маленькая жизнь окружена сонмом этих дурящих голову высказываний, вынуждая искать какой-то особенный кон и сколачивать реальный или символический капитал, который должен послужить на нём ставкой. И, конечно, это определяет, прежде всего, порядок капитализма. А вот наш социализм объявляет, что жизнь – не игра, но труд и радость.
- А еще и трагедия! – Упрямо вставил своё определение Углов.
- Но при капитализме она тоже трагедия. Это их общий знаменатель. Так вот, о чём капиталистическая игра? А она о том, чтобы сделать ставку и или взять банк, или слететь с кона, прогореть, обанкротиться. А ставкой является простая цена, она же переоценка в заявлении «Я-есть».
- «Я-есть» - итог переоценки?! – Соглашаясь, уточнил Углов.
- Конечно. Эта переоценка случается по способу выделения Я-есть из Мы-есть. Отсюда всё – грех, соперничество, игра, кража, насилие, убийство, война, смерть.
- А социализм – это и есть апология Мы-есть. – Догадался и тут же усомнился Углов.
- Я в это верю! – Пламенно воскликнул гражданин СССР Валентин Воскресенский.
- Но видишь даже вы, социалисты без веры обойтись не можете! – Ухмыльнулся подданный исчезнувшей Российской империи Алексей Углов.
- По крайней мере, мы попытались! А царская Россия безвольно ввергалась в орбиту Запада. А мы этот процесс остановили!
- Ценой гибели русской цивилизации!
- Самое главное спасено!
- А что главное?
- Главное, что Россия – не Запад!
- Это апофатически, а катафатически?
- А катафатически – неизвестно! Но подожди, Лёша! Сейчас мы закопаемся в неразрешимом и поссоримся! Дай я всё-таки доскажу. Итак. Капиталистическая цена Я-есть извлекается из социалистического Мы-есть. И в этом Мы-есть нет поляризации на цену и товар. Поэтому всё, что там происходит, справедливо.
- То есть, исток несправедливости в разнице между ценой и товаром?
- Конечно. Это же очевидно. В экономической перспективе, а другой и нет, цена определяет товар. А у цены два способа образования – или индивидуальный, или коллективный. Вот есть еще один австрийский экономист Йозеф Шумпетер. Он, вообще, выделяет два типа цивилизаций – объективную и субъективную, возводя их к равноправным инициативам Платона и Аристотеля. Но мы уже об это сто раз говорили, еще в юности – что к этому возвращаться? К этому же относится спор между реалистами и номиналистами…
- Да, понятно. Но со справедливостью всё сложно. В чём она?! Когда всем поровну, «взять всё и поделить»?!
- Но мы так и сделаем, по-шариковски. А чё? Действительно, к чему эти все конгрессы, немцы, Энгельс с Каутским?! – Воскресенский явно ёрничал над булгаковской критикой социалистического принципа уравнительности.
- А НЭП?
- Понятно, что это недолго и только в отношении товаров группы Б, предметов потребления. А в отношении сферы средств производства всё в надежных руках государства, кроме некоторых концессий с участием западных капиталистов. Но и это ненадолго. Мы нацелены на платоновскую автаркию.
- Вы лишаете человека оснований, почвы и Земли. Без чувства собственности нельзя. Получится кровавая утопия, вернее, антиутопия.
- Значит, по-твоему, справедливость в распределении материальных благ невозможна? Но она уже осуществлена. Большинство довольно, а недовольное меньшинство в любом обществе существует.
- Большинство всегда пассивно по принципу «что мне больше всех надо?». И еще страшно. А меньшинство революционно. Ну, ладно. Я всё-таки не пойму, почему так получается: или принудительная справедливость, или свободная несправедливость. Неужели середины нет?
- Мы ищем её! И этот поиск есть тщательный анализ того, как работает машина капитализма, и в частности анализ того, как синтезируется капиталистическая цена. У наших врагов куча аргументов. Так они апеллируют к закону, к законам там природы или логики. Так, например, буржуи утверждают, что капитализм, мол, нужно только разрешить, а социализм надо строить, что де капитализм также естественен, как бег воды по склону. Ну, да. А если на вершине холма стоит человеческое жилище, а воды там нет, поскольку она, да, вся стекла и стоит задача её поднять туда из речки, которая протекает под холмом. Социализм – это подъем воды на вершину холма к человескому дому, и конечно, он требует усилий восхождения, подъема, движения вверх, а в рамках капиталистической естественности случается только движение вниз, спуск, нисхождение. И эту тягу вниз нам предлагают рассматривать как единственное условие человеческой жизни. Давай честно рассмотрим капитализм. На чём основана его психология? Она основана на эгоизме, жадности, зависти, на наглости хождения по головам себе подобных…
- …на «завистливо соперничающем тщеславии, на ненасытной жажде обладать и господствовать»… - Дополнил эмоциональный посыл Воскресенского Углов.
И разрешая его удивление, пояснил:
- Это Кант.
- Да? Ну, что я другого от этого идеолога буржуазных ценностей и не ожидал. Так вот. Да, капитализм логичен. Мы не против логики. Но мы за диалектическую логику. А логика капитализма формальна. Что и сближает её со всем буржуазным формализмом. И несколько слов о логике, как раз в дополнении к вышесказанному тобой о её законах. Кстати, я уже согласен с тобой. И дело даже не в том, что логика – языческая наука. Она скорее буржуазная наука. И в этом смысле, всякая оценка – это суждение. А суждение выделение субъекта посредством отвлечения предиката от предмета суждения. То есть, суждение – это вычитание-выгадывание из коллективного горизонта Мы-есть той ценности, которая является таковой с точки зрения единичного субъекта. Формально-логическое суждение – это умаление, сжатие, конденсация горизонта объективного социального блага как Мы-есть до центрального полюса субъективной выгоды для моего Я-есть.
- Я-есть ставит крест на круге Мы-есть. Как в рулетке. И в мясорубке. - Добавил Агошкин.
- Друзья, я – в восторге, вы прям на лету хватаете! – Иронично восхитился Алексей.
- Да, но я это делаю, блюдя свой интерес! – С той же иронией парировал Воскресенский.
- Нет, я не в претензии. Пользуйтесь, пожалуйста!
- Спасибо. Итак. Акт логического суждения – это капиталистический жест извлечения формального субъекта наслаждающей выгоды из природной вещи по способу отбрасывания её чувственного предиката как причины трудовых, страдательных издержек. Поэтому-то либерализм столь страстно унижает труд, вменяя его физическую нуду в удел людей необразованных, ущербных, тупых, находящихся на одном уровне с животными, типа негров в Америке.
- Мг, но в этом – как ты говоришь – чувственном предикате, возможно, весь смысл жизни и заключается.
- Конечно.
- Да, хорошо. Возможно, это и есть тот момент, который сближает христианство и социализм, которым обоим подходит тезис про то, что «бытие определяет сознание»…
Воскресенский довольно хмыкнул.
- Но мне неясно с этой «диалектической логикой». Что она? И, вообще-то, у её автора Гегеля в основе всё равно находятся правила Аристотелевой силлогистики с теми же положениями и отрицаниями, конъюнкциями и дизъюнкциями.
Воскресенский растерялся, но недолго:
- Но очевидно же, что буржуазная логика – это логика индивидуального субъекта. Вот, например, закон исключенного третьего. Он что требует? Он обязывает выбрать из двух противоречащих суждений только одно истинное. Но разве в случае с истиной возможен выбор? На самом деле закон исключенного третьего навязывает субъекту сравнение и выбор наиболее предпочтительного для него, максимально выгодного как «добра» по сравнению с невыгодным «злом». Навязывает ситуацию выбора из двух зол меньшего…
- Верно. Например, у меня было нечто целое, его поделили пополам и сказали: выбирай меж двух половин, а если не выберешь – вообще без ничего останешься, с одним зеро.
- Согласен. И итогом сравнения двух почти равных половин и выбора между ними становится вхождение в доминирование индивидуального субъекта Я-есть над коллективным предикатом Мы-есть. Языческий рабовладелец Аристотель, конструируя силлогистический порядок, бессознательно – не побоимся этого несколько неуместного для архаики слова – оправдывает выгодный ему порядок полярности господства и рабства…
- Как впрочём, и Платон, кто оправдывает тот же порядок, только на мистических основаниях. Оба они начинают с чисто логического противоречия господского субъекта и рабского предиката…
- Точно. И вот теперь к так называемой диалектической логике. Я её понимаю не в смысле Гегеля, для которого она собственно является всё той же диалектикой господина и раба, но в смысле Маркса. Дело в том, что он полностью переставляет акценты и в его диалектической логике базисный предикат определяет надстроечный субъект. И если выразить это иначе, например, в словах «бытийный предикат определяет сознательный субъект», то с этим вполне мог бы согласиться этот твой Хайдеггер.
- Мог. И, правда, что и Маркс, и Хайдеггер занижают значение субъективности, стремясь в преодоление её пустой независимости наполнить человека некой причастностью, адекватного логическому значению предиката выражать принадлежность. И для обоих предикатная принадлежность выше субъектной свойственности. И я еще бы хотел добавить про закон исключенного третьего в смысле отнесения его авторства Анаксимандру. Так, он говорит, «откуда вещи прибывают, туда они и уходят». Описывая порядок прибытия, появления и убытия, исчезновения вещей, Анаксимандр полагает «бесконечный» разрыв между положением и отрицанием, относя его к некоему естественному ходу вещей. Но на деле Анаксимандр оправдывает задаваемый разрыв этико-экономическим императивом, по которому вещи кончаются по способу оплаты долга друг перед другом. Но откуда взялись эти человеческие этика и экономика в природе?! Чистая антропоморфность этого императива означает только одно, что место «бесконечного» разрыва между прибытием и убытием вещей приходится строго на то место, в котором стоит…
- … человеческий субъект. – Завершил вывод Воскресенский.
- И теперь, когда своим местоположением, местоимением субъект располовинил мир на Небо и Землю, ему логическим образом навязывается сделать выбор между разорванными половинами. Но этот выбор невозможен. Потому что, чтобы он не выбрал, он всё равно ничего не получает. А значит, я и не принимаю диалектическую логику. Мышление идёт поверх всякой логики. Оно есть собирание, объятие одной только мыслью всего единого мира.
- Именем Бога. – Подсказал Агошкин то, как эта мысль зовется в христианстве.
- Да, - согласился Углов. – Именем. Круг небесного Имени охватывает крест земного глагола.
- Всё? – Нетерпеливо спросил Воскресенский.
- Что – всё?
- Ты сказал: одно добавление и всё.
- А, да-да. Продолжай.
- У-ух. Итак. Я про диалектическую логику пока не буду, хотя и не согласен с тобой. Но вот про формальную, как капиталистическую логику, продолжу. И, кстати, твоё последнее высказывание меня убеждает в моёй одной мысли. Мы договорились до того, что логическое суждение – это вычитание. Суждение вычитает. Это первое. Что и из чего оно вычитает – второй вопрос. Это вычитание есть выгадывание. И вот он тезис: суждение вычитает из некоего целого ценность, которую можно назвать капиталистической. Как на это указывает, по твоим же словам, закон исключения третьего. Дело в том, что закон исключения третьего не сам по себе исключает нечто как третье. Этот закон выделяет того, кто и должен исключить – субъекта…
- …как субъекта исключения.
- Правильно. А если уже есть субъект как принципиально оценивающий, то по каким параметрам может происходить такое исключения?
- В меру оценивания. – Стремглав ответил Углов.
- Конечно. Закон исключенного третьего завершает всю траекторию развития логического закона от закона тождества до закона противоречия. Сначала своё дело делает закон противоречия, потом – закон тождества, и, наконец, закон исключенного третьего. Всё здесь начинается с различия как количественного содержания большой посылки, символически выражаемого в формуле «А не есть не-А», потом происходит отождествление по формуле «А есть А», конденсирующего в себе качественный смысл посылки малой, а далее следует вывод, в котором делается исключающий единство предпочтительный выбор по способу оценивания, где истинно то, что «или А, или не-А». И что истинно?
- Очевидно, тождественное «А» как самотождественное «Я-есть», нежели противоречивое «не-А» как «не-Я-есть» или «Я-не-есть».
- И что тогда такое истинное?
- Это ценное как ценное с точки зрения самого субъекта как субъекта исключения. А ложное – не ценное.
- Верно. – Возбуждено произнёс Воскресенский. – Логика как порядок оценивания спекулятивно нагружает экономическую категорию ценности смыслом истины.
- То есть, логика, декларируя то, что она организует порядок истины, на деле разрушает истину.
- Несомненно. И истина разрушается логикой по мере вычитания ценности, выгодной для капиталистического субъекта. Экономическим смыслом выгодного логического вывода является прибыль…
- …как разница от сравнения тождественного субъекта с противоречивым предикатом…
- …и в по итогам этого сравнения родовая тождественность оценивающей цены всегда превышает видовую противоречивость оцениваемого товара. А значит, умозрительная тождественность потребительской ценности выше наличной противоречивости трудовой благости. А значит, спрос выше предложения. А значит, по формальной логике тождественный субъект смертоносного капитала вменяет себя в право доминировать над якобы противоречивым субъектом жизнетворного труда. А значит, в этом капиталистическом аду смерть властвует над жизнью! – Последние слова Воскресенский озвучил с громоподобным пафосом, немного интонируя демоническими нотками куплетов Мефистофеля из оперы «Фауст» Гуно. – Теперь ты понимаешь, Алексей, в чём был смысл русской революции? Она вступила в бой с самой капиталистической смертью за нашу социалистическую Жизнь!
- Угробив по ходу дела немало жизней! – Вновь не согласился Углов, правда, без особого полемического задора и сразу перейдя к новым контраргументам. – Ладно. Всё это хорошо. Значит вы своим коммунистическим миром, своей цивилизацией – не знаю, как это назвать – поставили крест на индивидуальном субъекте капиталистической прибыляющей оценки. Но всё равно без субъекта оценки невозможно, тем более во враждебном окружении того самого субъекта капиталистического Запада…
- Да и имя этому субъекту – государство. Государство – это итог коллективизации субъекта сравнительно-выгадывающей оценки. Наше социалистическое государство монополизировало право быть оценщиком такого главного товара как труд, отняв его у всяких единичных кровопийц…
- Да, вместе со всей собственностью, а значит и со свободой. – Снова возразил Углов.
- Потому, что свобода – это вымышленная ценность по сравнению с ценностью социальной справедливости.
- А-а! – Иронично изображая догадку, вскричал Углов. – Теперь я понял, что такое диалектическая логика! Это способ отрицания истины как частной собственности и утверждения истины как коллективного достояния. Истина – это то, что разделяет большинство, опять же родовое в пику единичному, видовому носителю.
- Если угодно. – Легко согласился Воскерсенский, не обращая внимания на иронию.
- Ну, ты знаешь, что по этой логике был распят Христос, вообще-то. – Уведомил Углов.
Воскресенский на мгновенье растерялся и тут же нашёлся:
- Глупости! Христос был распят по чистому произволу светской и духовной властей при поддержке иерусалимского сброда, жаждавшего кровожадного зрелища и далекого от всякой логики.
- А так думаю, без логики тут не обошлось. – Вдруг заговорил забытый парой завзятых спорщиков Василий. – Хотя бы в виде того же сравнительного суждения первосвященника Каиафы, высокомерно заявляющего: «вы ничего не знаете, и не понимаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». От Иоанна 11:49-50.
- Молодец, Вася! Самые те слова, выступающие приговором для всей логики. Ибо логика в исполнении членов синедриона была безупречна. Здесь важна не апелляция к какой-то фактичности про то, что якобы погибнуть может весь народ. И это просто невероятно, если только не на каком-нибудь чудовищном конвейере смерти в масштабе целого государства, чью возможность трудно даже представить. Так вот – тут важна апелляция к самому разуму посредством чисто логической формы сравнения большей родовой ценности существования целого народа с меньшей видовой ценностью жизни одного человека, хотя бы и Бога. Но главное, что по этой логике в сравнение с существованием одного народа может придти совокупность всего человечества по тому же мотиву предпочтения большей ценности перед меньшей. И эта будет ровно та же логика.
- Хорошо. – Сдался Валентин. – Что ты предлагаешь?
- Да, ничего. Кто я такой, чтобы что-то предлагать?! Я просто пытаюсь угадать промысел Божий. И вижу такую последовательность: частная, она же формальная логика, потом логика государственная, она же диалектическая, а потом благодатная Истина, которая вне всякой логики.
- На Кьеркегора похоже. – Указал Вася. – Эстетика, этика, потом религия.
- Тоже хорошо. Но у меня одно соображение. Есть простая аналогия между логикой и государством. – Продолжил Углов своё рассуждение. – Дело в том, что государство – это только часть, пусть центральная, элитарная, доминирующая, но часть. Да, эта центральная часть включает в себя разные элиты – законодательную, хозяйственную, культурную, духовную и так далее. Но всё-таки целым по отношению к ней выступает общество, народ, вся общинная, церковная периферия. И так или иначе небесная периферия народа пусть неявно, пусть прикровенно, но определяет земной центр государства. То же самое с логикой. Она такая же часть языка как целого. И опять же пусть эта элитарная, организационная, структурирующая, но всё же часть, которая хоть и хочет, но не может заместить собой целое. И однажды – как хочется верить! – это благодатный порядок выступает на поверхность. И это будет третья часть вот той последовательности, которую я представил. Её можно выразить и иначе. На фоне неопределенной небесной периферии возникает земной центр силы, потом этих центров становится всё больше и больше, они вступают в конфронтацию, начинаются войны от войны двух крохотных кланов до войны двух половин огромного мира. Допустим, одна их этих половин побеждает и тут же начинает деградировать…
- Почему? – Изумился Воскресенский.
- Да, - поддержал вопрос Агошкин.
Углов замялся:
- Я не могу точно сказать. Это только интуиция. Я, например, подозреваю, что, когда советское государство станет всесильным, на какой-то момент замрёт в кульминации своего величия и тут же начнёт деградировать. Или же в мире возникнет сверхсильное государство, и оно победит своего конкурента. Потом несколько лет будет почивать на лаврах, но скоро оно тоже начнёт деградировать.
- Но почему? – С тем же удивлением вопросил Воскресенский.
- Потому что и то, и другое – только часть. – Наконец нашёлся, что ответить, Углов. – Однажды часть доходит до своего предела и останавливается, оказываясь перед целым. И тут же понимает, что её опыт о-пре-деления целого был лишь опытом его деления, продуктом которого она, часть и явилась. И, понятно, что определяя целое, как меру мышления, как символ веры, мы только разрушаем его, но – да! – по самым незыблемым законам логики. Или еще такая аналогия. Вот есть имя. И оно есть целое. И есть глагол. И он только часть. И если целое может еще быть и своей частью, то часть при всём желании не способна стать целым.
- Это как у Григория Паламы? – Воодушевленно произнёс Василий. – Он говорил, что сущность, субстанция от бытия, но не бытие от сущности.
- Верно. Но вот Аристотелева онто-логика невероятным образом обошла это условие и поставила часть над целым. Вообще, вся логика – это логика части и логика возобладания части над целым…
- Но зачем тогда дана часть, если есть еще целое? – Спросил Валентин.
- Но так случилось части – отпасть от целого, чтобы начать долгий путь возвращения в целое.
- И в чём же венец этого возвращения?
- В простом признании себя частью целого, признании своей лишь причастности. И высшем смысле моё Я-есть, как и твоё, и его Я-есть - только часть некоего мистического Мы-есть, как любовной пары, как Церкви, как единства Неба и Земли.
- Это всё иллюзии! – Упрямо возразил Воскресенский. – Мы могли бы отдать власть этому мистическому целому, если бы мы находились в некоем абстрактно однородном мире. Но, увы, СССР находится во враждебнейшем окружении. А значит, нам остается держаться возле твердокаменного столпа в совокупности законов логики, государства, нашей социалистической экономики! А в это аморфной и неопределенной жиже блаженного прекраснодушия можно только прекрасно потонуть.
- Значит, всё это нужно лишь потому, что мир по-адски несовершенен. Но ведь нам ничто не запрещает отталкиваться не только от радикального зла, но и от радикального добра. То есть, можно плясать не только от печки ада, но и от печки рая. Вот вы, коммунисты вы же верите в победу коммунизма во всём мире?!
- Верим! – Нехотя, но всё же твердо признал Воскресенский.
- Но где-то про себя, хотя бы и краешком сознания допускаете, что весь мир ваша идея не охватит. Например, Западную Европу и САСШ, которые, как ты сам видишь, слишком держаться своих буржуазных ценностей, потому что богаты. Социализм – это ведь для бедных. Поскольку идея социальной справедливости, то есть, «взять всё и поделить» – это про тех, у кого брать и делить нечего. Но как только у кого-то что-то появляется, он сразу про справедливость забывает, и начинает говорить про свободу, про права, про незыблемость права частной собственности, из корня которого растет всё древо либерализма.
Разволновавшись, Углов замолк и, успокоившись, продолжил:
- Ну, ладно, я сейчас не про это хотел. Я хотел тебе донести, что вы в своём мироустройстве тоже исходите из некоего желанного будущего целого, и от него отталкивается. Но по пути к светлому будущему торите дорогу из разных компромиссов. И одним из них, например, является экономика, в которой всё равно действуют универсальные законы. И по одному из этих законов экономика нуждается в центре валютной эквивалентности товарно-денежного обмена, в таком экономическом Я-есть. В случае с социалистическим огосударствлением экономики речь идёт об имеющем логический характер отвлечении единичных центров эквивалентности в пользу единого государственного центра, в котором останется только одно Я-есть.
- Чё-то я не понял?! О чём ты?..
- Скорее – о ком…
- Ты хочешь сказать, что наш социализм идёт к тирании?! – Изумился Воскресенский и насмешливо отверг:
- Да, ну, не верю!
- Такова эта логика как логика доминирования субъекта оценки над оцениваемым предикатом. Если не все являются оценщиками друг друга, то им обязательно будет один.
- Ну, и кто же будет этим социалистическим тираном?
- Не знаю. Тебе лучше знать. Кто у вас там главный – Сталин? Бухарин?
- Ну, Сталин явно для этого больше подходит. Хотя мне больше нравится Бухарин.
Воскресенский задумался и тут же быстро заговорил:
- Совсем ты меня запутал, Алексей. Я хотел было порассуждать о капиталистической субстанции, а ты меня завёл в какие-то дебри, да еще пугаешь ужасными перспективами нашего пути…
- Но может это метод такой – метод лобовой атаки двух крайностей, из которой высечется искра смысла, - как говаривал старина Гегель, «дух познает себя в состоянии полной разорванности». А так бы это было бы слишком легко, поскольку для того, чтобы всё поделить или обобществить много ума не надо. Взял всё свалил в кучу, а оно ни хрена не работает. Тут возможна только тонкая настройка. Что-то в общей собственности, а что-то в частной. И, конечно, главное – это борьба с бедностью, надо помогать слабым – детям, старикам, инвалидам, а сильным дать возможность чувствовать свою силу. А что касается этой анализируемой тобой капиталистической субстанции, то мы как раз к ней и выруливаем. Её точный символ – Я-есть. Я-есть – абсолютная граница между центром прибыльного субъекта и периферией инфляционного предиката как, прежде всего, предиката души. И в этой логической перспективе прибыль, смертоносно прибыляя тело, подвергает смертной инфляции душу.
-О! – Опять неожиданно воскликнул Агошкин. – Мне это почему-то напомнило слова апостола Павла о том, что «грех – жало смерти, сила греха – закон». То есть, я вижу такой рычажный механизм. Его центр тяжести – закон, по эту строну – сила смертоносного, греховного желания, а по ту – ввергаемая в грех душа.
- Вася, ты меня поражаешь своей христианской интуицией! Именно эту формулу апостола Павла я всегда держу в голове. Да, и в этой части критики капитализма христианство солидарно с социализмом. Центр рычага капиталистической оценки – это закономерное Я-есть, по перевешивающую сторону рычага – смертоносный субъект воображаемой и выгодно переоценивающей его цены, по ту сторону – смертный предикат символически оцениваемого и тем обесцениваемого товара.
- Тогда пусть будет наш советский тиран! – Яростно воскликнул Воскресенский.
- Ха-ха-ха! – Добродушно захохотал Углов. – Я так и думал!
Потом с грустью добавил:
- Да, мы с большей охотой согласимся жить под властью дьявола, нежели по воле Бога.
Агошкин, примиряя полюса антагонизма, заметил:
- Но, прежде чем появиться внутренний тиран, уже будет тиран внешний.
Все надолго замолчали, глядя в разные окна. Поезд подъезжал к Нанси.