Нежно, словно колыбель с младенцем, покачивали атлантические волны корабль, стоявший на рейде Нассау. Большая часть команды неуловимого и удачливого флибустьера Бартоломью Робертса пировала в эти вечерние часы в портовых тавернах.
Море было расцвечено природной «иллюминацией»; искрились волны, светляками проносились летучие рыбы. Многочисленные звезды отражались в зыбких волнах, и флибустьерам казалось, будто это гинеи, пиастры, талеры, луидоры разбросаны на поверхности моря, и, вопреки всем законам природы, не желают идти на дно. Знай себе забрасывай невод и тащи на борт золотой да серебряный улов. С берега доносился неумолчный шум прибоя, гомон злачных мест, вскрики ночных птиц в мангровых кущах.
Лишь несколько членов команды несли вахту на борту брига. Четверо из оставшихся на паруснике пиратов собрались на полубаке. Был здесь французский аристократ Доминик де Лекруа, бежавший из родного отечества в заморские колонии и примкнувший к морским грабителям. Он восседал на днище бочонка из-под рома, широко расставив ноги в туфлях с золотыми пряжками. На плечах его висел некогда роскошный, а ныне поношенный камзол; бархатные штаны были залиты вином и заляпаны кровью убитого в потасовке британского матроса. Он сосредоточенно царапал концом шпаги по доскам палубы, выковыривая мусор из щелей. Рядом на бухте каната примостился испанец Мануэль Хименес, извлеченный флибустьерами из инквизиционной тюрьмы в Новой Гранаде, куда был брошен за неправильное толкование догмата о Святой Троице. Хименес был по гроб жизни благодарен освободителям и люто ненавидел своих соотечественников, собиравшихся вздернуть его на виселице, ежели покается, или поджарить на медленном огне, коли будет упорствовать в религиозных заблуждениях. Неподалеку стоял, облокотившись на грот-мачту, Серафим Кузовкин, архангельский помор, которого голландцы, подпоив в кабаке, обманом заманили на торговое судно Ван Хейвена. Гордый помор пытался бежать с борта «Хильверсума» в первом же порту, но был пойман и жестоко бит. Вскоре Ван Хейвен отправился в далекое плавание к Малым Антилам; недалеко от Виллемстада корабль взяли на абордаж флибустьеры. Помор сразу присоединился к морским разбойникам, лично связал злодея-капитана и его помощников, которых в шлюпке с пятидневным запасом воды и пищи отправили на близлежащий необитаемый островок. Уцелевшая в рубке часть команды «голландца» почти в полном составе примкнула к пиратам, не столько из желания пограбить, сколько из ненависти к бывшему кэпу, приказывавшему драть матросов линьком за малейшую провинность.
Четвертым в компании был Хьюго О’Фланнери, ирландец, ненавидевший англичан и прибившийся к Робертсу после того, как его посудина «Дева из Лимерика» налетела в тумане на прибрежные рифы. Три дня маялся парень без пищи, черпая дождевую воду из углублений в камнях, пока не наткнулся на него случайно корабль Робертса. «Король пиратов» охотно грабил и топил своих соотечественников-англичан, что пришлось весьма по душе ирландцу.
Пираты пересказывали истории своих бурных жизней. Уже в который раз выслушали биографию горемычного Серафима, оставившего в родном Архангельске отца, мать, невесту, крепкий дом на берегу Двины и шнеку «Розовая чайка», в которой выходил он на промысел. Испанец вновь поведал о том, как сидел в душном каземате за неверное исповедание Троицы. Настала очередь благородного французского дворянина рассказать товарищам, как дошел он до такой жизни. Де Лекруа покрутил черный ус и начал:
- Как очутился я среди вас, фавориты Нептуна? О, это весьма занимательная и поучительная история. Виной всему язык мой, враг мой. Когда я выпью, он перестает слушаться команд капитана по имени Голова. Я никогда не забуду тот день, когда мой любезный братец Жильбер пригласил меня в свой замок, где давал бал. Вы понимаете, что, когда бургундское льется рекой, трудно сохранить ясность сознания. За столом зашел разговор о новом загородном дворце герцога Гийома де Безанкура. Дело все в том, господа, что чрезмерное обилие вина не только развязывает мой язык, но и сообщает моему голосу поистине громовое звучание. Так вот, описывая все прелести нового дворца, мой собеседник упомянул о необычайно высоком дверном проеме при входе в герцогские покои. «К чему такой изыск?» - спросил кто-то. И тут нечистый дернул меня за язык: «А это, сударь, для того, чтобы герцог не цеплялся своими ветвистыми рогами за притолоку».
Гомерический хохот раздался под сводами обеденной залы. Ни для кого не было секретом, что дражайшая половина ныне покойного герцога была…м-м-м… в весьма близких отношениях с одним известным королевским сановником. Мы дружно смеялись – и тут братец вцепился мне в плечо: «Боже, что ты натворил?» Я обернулся и краем глаза заметил, как из-за стола грозно поднимается…сами понимаете кто – герцог собственной персоной! По-видимому, я возопил столь громко, что он услышал мои дерзкие слова.
Оскорбленный муж направился ко мне – и через мгновение его белая перчатка, опрокинув бокал, шлепнулась мне прямо на манишку. «Дуэль! Завтра же!» Нет, я не боялся обнажить шпагу, ибо слыл искусным фехтовальщиком, в чем вы, господа, могли не раз убедиться во время жарких баталий на палубах неприятельских кораблей. Но мне предстояло сразиться с фаворитом Его Величества! Любой исход означал для меня смерть: погибну ли от шпаги противника, скончаюсь от смертельной раны – или отправлюсь на эшафот. Но выбора не было. На следующий день мы сошлись на поляне букового леса. Я нанизал герцога на мою верную шпагу как поросенка на вертел. А потом на меня была объявлена настоящая облава. Я чувствовал себя оленем, отчаянно удирающим от охотников и своры гончих. С той лишь разницей, что у меня, в отличие от оленя и герцога не было рогов, ибо я и по сей день не нашел себе подругу жизни. Друзья передали мне слова нашего доброго, ныне усопшего короля Луи – да продлит Господь дни его наследника на земле! – сказанные им в приступе гнева: «Я не успокоюсь, пока эта безмозглая голова торчит на плечах!» Я явственно почувствовал шеей сталь палаческого топора. Но мне помогли. Как вы думаете, кто? Безутешная вдова убиенного мною герцога и ее вельможный друг. Мадам де Безанкур давно мечтала избавиться от стареющего супруга, чтобы, «погоревав» для приличия, вновь сочетаться узами брака. Это она и ее доверенные лица устроили мой поспешный отъезд из родового имения в Нант, а оттуда – на блаженные караибские острова, где так просто скрыться от королевского прокурора. Близ Мартиники наше судно захватили отчаянные флибустьеры – и вот теперь я делю все горести и радости с теми, с кем в дни моей прежней жизни не сел бы за один стол и даже не перемолвился словом.
- А тебя, мой друг, что занесло на борт пиратского корабля? – спросил шевалье ирландца.
- Расскажи нам, Хью. Ты до сих пор ничего не говорил о том, как покинул отчий дом, снарядил «Деву из Лимерика», - присоединился помор.
Потеребив темно-русую щетину на щеках и подбородке, задумчиво перебирая массивную золотую серьгу в правом ухе, Хьюго неторопливо начал свой рассказ.
- Мое детство и юность прошли на ферме близ Лимерика. Нас было двое, я и младший брат Патрик. Был я помолвлен с Энни Мэлони из семьи простых землепашцев, как и мы с братом. О, это была первая красавица во всей округе! Ее золотые как полуденное солнце волосы обрамляли белое как ночное светило личико, на котором голубыми звездами сияли глаза! Она была тонка и стройна как пшеничный колос; как восхитительна была ее походка! Нет, это невозможно описать в словах, ее надо видеть! Земля, которую арендовали мы и семейство Мэлони, принадлежала лорду, который появлялся в своем ирландском поместье раз в два года, все остальное время проживая в Лондоне. И зачем ему было приезжать сюда, если достопочтенного лорда заботило лишь своевременное поступление доходов с имения? Всеми делами ведал Уолтер Кардингер, полуирландец-полуангличанин, управляющий землями лорда. О, это был настоящий притеснитель, гроза бедных арендаторов! Не одно семейство пустил он по миру, не одно жалкое жилище отнял у неисправных должников. Мэлони едва перебивались с хлеба на воду, их платья и башмаки износились. Надо ли говорить, что платить за участок им было совсем нечем!
В тот день управляющий явился в лачугу Мэлони, когда родителей Энни не было дома. Он бесцеремонно прохаживался по комнатам, отворял дверцы старых, изъеденных жуком шкафчиков, дергал тронутые молью занавески, заглянул даже в люльку, где посапывал юный Фред. Он подошел к оцепеневшей Энни, дыша на нее свежевыпитым пивом, и зловеще оскалился:
- Все возможные сроки уплаты истекли, девочка. А у твоих родителей, я вижу, даже описывать нечего – одна рухлядь и тряпье. Придется вам оставить дом и податься куда-нибудь подальше от наших мест, поискать счастья.
Лицо девушки стало бледнее его природного цвета, белее мела и молока:
- Мы… мы можем в рассрочку… мы заплатим часть требуемой суммы…
- Я же сказал: все сроки давно истекли, - управляющий еще больше приблизился к Энни. – Да и все ваши обещания отдать часть задолженной суммы – лишь жалкие уловки и отговорки. Где вы найдете деньги? Заложите трухлявую мебель? Ха-ха!
- Что же нам делать? – воскликнула девушка. – Просить милостыню на паперти?
- Ну-у, зачем же так…- управляющий осклабился. – Я – весьма состоятельный человек и могу внести за вас хоть всю сумму долга.
- Я несказанно благодарна вам! – Энни всплеснула руками. - Только вот…Как мы потом вернем вам долг? Я поговорю с родителями…
- Не говори им ничего, - Кардингер придвинулся к девушке почти вплотную, так что она отпрянула назад и едва не опрокинула шкафчик с кухонной посудой. – Мы сами договоримся…полюбовно. – Он тяжело дышал, изо рта несло перегаром и куревом.
- Полюбовно…это как? – тревожное предчувствие овладело сердцем прелестной Энни.
- Ну-у, - Кардингер смачно ухмылялся. – Молодой и красивой мисс всегда есть чем расплатиться. В самом деле, к чему презренный металл? – Его рот с желтыми от табака зубами расплылся в плотоядной улыбке.
Я не был свидетелем этой возмутительной сцены, но живо представляю ее себе. Бледные щеки Энни стали пунцовыми. Она задыхалась от негодования:
- Да что…да как вы смеете! Я честная девушка! В конце концов, у меня есть жених, мы помолвлены. Да как вы можете!..
- Могу, - высокомерным тоном произнес управляющий. – У вас устаревшие представления о границах дозволенного поведения. Уж поверьте мне, в Дублине, а тем паче в Лондоне, девицы весьма охотно расстаются с этим своим «сокровищем», - он мерзко хихикнул. – Поверьте, я еще молод, полон сил и способен подарить вам неземную радость. И никаких денег! – Он снял с нее чепчик и провел рукой по золотым волосам.
- Прочь, мистер негодяй! – тонкая ручка Энни звонко ударила по сальной щеке управляющего. – Я не желаю более видеть и слышать вас! Никогда! Ни-ко-гда!
Выражение лица Кардингера резко переменилось. Потирая скулу, он прошипел:
- Не хочешь по-доброму? Не хочешь видеть? Увы, тебе еще предстоит увидеть меня…
- Убирайтесь! – она вновь замахнулась, схватив полотенце. – Да я вам в дочери гожусь!
Он попятился, бросая гневные взгляды на девушку. В лицо ему полетело полотенце. Он выронил чепчик, который продолжал сжимать в руках и наступил на него каблуком.
-Нет, я еще вернусь, гордячка! Да не один. С судебным приставом! – Он захлопнул дверь.
- Во-о-он!!! – завопила вслед девушка, вложив в крик всю свою ярость, и швырнула в дверь глиняную кринку, которая разлетелась вдребезги. Ее вопль слышали работники на соседних фермах. Я прибежал к ней и застал ее рыдающей. Сквозь слезы Энни рассказала мне всю эту отвратительную историю.
А потом был визит судебного пристава, арест и продажа с молотка домика. Мэлони сложили весь свой скудный скарб в тележку – и уехали. Они не смогли забрать с собой даже тощую коровенку – ее продали в счет погашения долга.
Я поклялся отомстить управляющему. Подобные мерзавцы не должны жить на свете. Перед моим взором стояли фиалковые глаза Энни, помутневшие от слез. Она обещала написать мне. Прошел месяц, другой… Ни одной весточки! Все это время я обдумывал план расправы с Кардингером. Я перебирал в мыслях все возможные виды убийства: подстеречь, когда его экипаж будет проезжать через лес – и выстрелить; подмешать отраву в питье, когда он будет поглощать пиво в пабе; удар ножа в темном закоулке… Я
посвятил брата в свои планы. Но все они отвергались. Было ясно, что следствие непременно выйдет на меня. А дальше – арест, тюрьма, суд, приговор, веревка.
Наконец, Патрик надоумил меня обратиться к часовщику Брайану. Он слыл мастером на всякие чудо-игрушки и взялся за небольшую плату изготовить адскую машину. В коробке, наполненной порохом, был спрятан часовой механизм. По прошествии часа зубчатое колесико высекало искру, порох воспламенялся – и Ирландия была свободна от присутствия мерзавца Кардингера. Мы решили приспособить адскую машину под дном экипажа, в то время как управляющий будет прохлаждаться в пабе «Золотая кружка». Вряд ли он пробудет там больше часа. Когда он сядет в экипаж и отъедет на приличное расстояние от питейного дома, механизм сработает – и холодный ветер с Ирландского моря развеет прах Кардингера над полями моей несчастной страны. Оставалось только незаметно пробраться под экипаж и прикрепить коробку к его днищу. Никто и не догадается, кто убил управляющего. Накануне дня возмездия часовщик Брайан покинул наше село и отправился морем в Виргинию, искать лучшей доли.
И вот настал этот день! Экипаж остановился возле «Золотой кружки». Степенно сошел Уолтер на землю, отдал распоряжения кучеру и направился в паб. Возница неотлучно находился при экипаже. Что делать? Мы все предусмотрели. Патрик за пару леденцов попросил мальчишку Пита отвлечь внимание кучера. Тем временем я должен был скользнуть под карету и прилепить там адскую машину: мы смазали крышку коробки клеем. Пока Пит клянчил мелочь у кучера, а тот гнал его прочь, грозя «маленькому оборванцу» полицией, я прополз меж колес – и в мгновенье ока дело было сделано. С момента, как Кардингер вошел в паб, прошло не более четверти часа. Вокруг было пусто, никто, кажется, не заметил меня. Окна паба были плотно занавешены. Я юркнул на задний двор. Патрик ждал меня в пустой риге. Это был отличный наблюдательный пункт: все видно как на ладони. Через некоторое время Патрик выбежал на улицу, из-за угла ближайшего дома подозвал Пита, потрепал его по вихрастому затылку, вручил два леденца и еще монетку. Довольный мальчик убежал. Патрик вернулся. Он достал часы, которые Брайан продал ему за полцены перед своим отъездом, когда распродавал лавку. Прошло уже полчаса. Кардингер все не выходил. Вот в паб потянулись его завсегдатаи.
Я встряхнул часы. Прошло уже пятьдесят минут. Я терял терпение, ерзал, кусал губы. И вот отворилась дверь, Кардингер сошел с крыльца, вытирая платочком губы. Настал час отмщения! Кучер, любезно поклонившись, отворил дверцу, помог тучному управляющему залезть внутрь. Захлопнул дверцу. Сел на козлы, тронул поводья…
Ужасающий грохот потряс все вокруг. Из-под экипажа повалил черный дым. Одно колесо, отлетев, ударило в окно паба, выбив его. Дико заржали лошади. Кучер валялся на земле, он стонал и держался за раненую ногу. Карета осела назад – два ее задних колеса отлетели. Одно, как я уже сказал, вышибло окно, другое… Оно, рассекая воздух, летело к дальней изгороди. Мы как завороженные наблюдали за этим зрелищем. Из-за поворота вдруг появилась женщина, ведшая за руку златокудрую девочку лет пяти. Колесо со страшной силой ударило ребенка в голову, мать отпрянула, ударившись спиной об изгородь. Господи! Пресвятая Дева! Бездыханная девочка лежала в луже крови. Мать выла и причитала над ней. Из паба, из соседних домов бежали люди. Кого-то послали за лекарем. Из полуразвалившейся кареты выполз Кардингер, поднялся, отряхнулся. Он был цел и невредим! Только парик съехал на затылок, обнажив лысину, да одна туфля слегка дымилась. Повезло, будто сам черт оберегал его. А вокруг рыдающей матери и мертвого ребенка уже толпились люди. Пользуясь всеобщей суматохой, мы покинули ригу и опрометью бросились домой. В моих глазах стояла жуткая картина – дитя в луже крови…
Потрясенный Патрик в тот же день покинул дом и отправился в монашескую обитель на одном из островов Ирландского моря – замаливать грех до конца дней своих. А я… Я плюнул на себя. Спустя несколько дней я покинул страну, добрался до Антил. Здесь два года пиратствовал, жег города, грабил суда всех стран, особенно проклятой Британии. Терять мне более было нечего. Через некоторое время я разбогател, стал владельцем собственной шхуны, которую окрестил «Девой из Лимерика», в честь милой Энни.
Но все эти годы во снах, под черным пологом тропической ночи, являлась мне одна и та же жуткая картина: взрыв, мертвая девочка, голосящая в горе мать. Я искал забытья в вине – но и в пьяных кошмарах моих мерещилось все то же: летящее колесо экипажа, девочка с разбитой головой, люди, сбегающиеся к месту трагедии…И в каждой капле пролитой мною крови я видел отражение смертно-бледного личика юной ирландки.
Во время страшных штормов, когда исполинские волны захлестывают палубу, смывая в море нерасторопных матросов, и с шумом водопада изливаются обратно в океан через шпигаты; когда угрожающе трещат мачты, как кости вздернутых на дыбу, а ветер свирепо воет как обжигаемый каленым железом узник; когда отчаянно полощутся под порывами урагана клочья трюмселей; среди черной бушующей мглы мерещилась погубленная мною невинная душа. И иногда мне хотелось броситься в клокочущую пучину, только бы этот призрак не преследовал более меня, не травил душу. Казалось, я вот-вот лишусь рассудка.
Однажды мы захватили какой-то испанский порт. Пылали особняки богатых креолов, гремели выстрелы. Я бежал по улице, преследуя врагов – и внезапно остановился перед домом, объятым огнем. Я услышал крик ребенка. На балконе с резной балюстрадой стояла девочка и звала на помощь. Пламя уже вырывалось из окон, дым разъедал ей глаза, он протирала их, плакала и чихала. Под окнами металась обезумевшая мать: «Спасите! Сделайте же что-нибудь!» И тогда я, окатив себя водой из стоявшей поблизости бочки, бросился в пылающий дом, взбежал по объятой огнем лесенке – она рухнула у меня за спиной - и схватил ребенка на руки. Языки огня лизали мне спину. Я ступил на перила и прыгнул вниз. Мои колени были разбиты, большой палец левой руки болтался на лоскуте кожи, из раны в боку сочилась кровь. Черными от копоти руками я вручил дитя матери.
- Она была католичка, как и ты. Так ведь? – спросил Мануэль.
- Я не думал о том, кто она. Будь она англичанкой англиканской веры, я сделал бы то же самое, не раздумывая. Я спас невинное дитя и искупил свой былой грех. На весы моей жизни пала гиря благодеяния и уравновесила чашу зла. А может быть, перевесила ее… Я хочу верить, что это так, и Верховный Судия примет мой поступок как искупление греха.