И в этот раз я снова села в вагоне на крайнюю лавочку. Их не все любят: действительно, мало приятного, когда у тебя над головой рекламируют то носочки-платочки, то клей, то чудо-пятновыводитель, а то вдруг явится горластый некто и – любо, не любо – будешь слушать его пение как миленькая, а он у тебя за это еще и денег попросит.
В этот раз денег попросили интереснее. «Подайте на развитие русского алкоголизма! – провозгласил вошедший, – Я прошу на выпивку. Все, что вы мне подадите, я пропью!»
Такая невиданная честность не могла остаться без награды. Я вынула дестюнчик и положила ему в руку со словами: за честность!
– Ну да, пью… а зачем обманывать? Я говорю все как есть. Я все пропил, что у меня было. Теперь у меня ничего нет. Я начал пить, потому что у меня жена умерла от менингита… полтора года назад умерла у меня на руках, и я начал пить.
Видимо, в моих глазах считалось сочувствие, потому что он сел на угол противоположной лавочки и стал говорить, мне и как бы не мне – скорее самому себе, неторопливо, внятно и отрешенно.
– Менингит – это когда у человека мозг умирает. И человек превращается в ребенка. Сначала просто забывает и то и это, а потом уже ничего не умеет, ни есть, ни ходить… Это все происходит у тебя на глазах, и ты ничем не можешь помочь. Ты понимаешь, что твой близкий, твой самый близкий человек умирает, и ничего, совсем ничего не может сделать. Я ее кормил с ложечки, лекарства давал, одевал, причесывал, носил ее в ванну – в туалет чтобы, или подмыть там по-женски… А она уже ничего не понимала, и уже не узнавала меня. Знаете, как страшно, когда человек уходит, уходит, умирает, и уже тебя не узнает, а ты ничего не можешь сделать? Врачи ее отдали домой из больницы, сказали, что уже ничего нельзя сделать. И я с ней сидел, держал ее вот так, – (он показал, как он держал, обнимая, больную женщину, так, чтобы ее голова приходилась ему на грудь), – а она уже не узнавала меня…
Теперь он уже точно говорил не со мной, и мои сочувственные междометия были ему не нужны. Лицо его расправилось, просветлело, и стало видно, что он был красивым мужчиной – статный, высокий, с симпатичным правильным лицом и серыми глазами. Определить возраст было трудно, но вряд ли он был старше меня. Скорей, моложе.
– И она умерла, – продолжал он, – а я запил. Мы с ней всего четыре года прожили, мы поздно встретились, поздно друг друга нашли. Я ее не любил, нет, не любил. Любовь – это другое. Это не любовь. Это я просто не могу без нее жить. Я не понимаю, как я живу без нее, я не понимаю, как я могу жить дальше. И все пью, пью, и все живу… Как вы думаете, мы там встретимся?
– Конечно, – искренне ответила я, – конечно, там все встретятся со своими!
А он продолжал:
– Уже полтора года без нее. Нет, это не любовь, нет, это другое… Она умирала у меня на руках, а я ничего для нее не мог сделать, разве что в туалет отнести. Сначала она меня узнавала, но была уже как ребенок. А потом она уже ничего не понимала, знаете, как это страшно… а я сидел с ней, и так больно мне было в душе… и я запил, когда ее похоронил…
– Мне нужно выходить, моя станция, – сказала я и легонько погладила его по плечу, – нате вам еще денежку! – и положила ему в руку уже бумажных.
Но он даже ладонь не сомкнул. Он был уже не здесь: он снова держал ее не руках, и она снова уходила, умирала, и уже не узнавала его, и это было непереносимо больно и страшно.
– С тех пор я запил, и вот пью… Я не любил ее, нет, я ее не любил, любовь – это другое.
– Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция – Электроугли…
Сквозь мутное окошко я поймала взглядом фигуру и лицо моего случайного собеседника. Похоже, он даже не заметил, что я ушла. Он смотрел прямо перед собой широко раскрытыми серыми глазами, и губы его шевелились…