Отчаянье

По-моему писать только и можно в крайнем раздражении. Значит, задело, значит, уже не можешь не писать. А писать без раздражения, всё равно, что вызывать рвоту, когда ничего не ел, ни пил. Пойди сначала попробуй гадкой, горькой, пересолёной жизни, напейся из этих коньячных рек, откуси говяжьих берегов, тогда и пиши.   
      
Общежитие. Институт. Новенькие девочки и мальчики в хрустящих одеждах, словно чипсы, с отутюженными стильными лицами. Тусовка ангелов. На лицах деланное безразличие. Среди их модного великолепия чувствую себя заблудившимся. Будущие актёры, режиссёры, художники, продюсеры, киноведы. На лицах печать самодовольства. Они самодовольно хмурятся, самодовольно улыбаются, плачут, даже растеряны они бывают самодовольно, весь их вид говорит: «Это я удачно растерялся» или «Как же я и в застенчивости умею быть эффектным». Сто-личные люди. Они умеют жить только здесь. В любом провинциальном городе они не проживут и двух лет, они погибнут. Впрочем, они и не подозревают, что в этой стране есть другие города, а те, кто знает, – спешат забыть.

Ах, как надоело ныть, но без нытья - никак, когда писатель не может писать, он только и делает, что жалуется и копит обиды. Хотя обиды и жалобы его могут быть не в словах, а в количестве выпитого.         

Потребность в Боге. Мне нужен Бог, который бы уважал моё право в него не верить. Бог для меня – это мечта. Я мечтаю о таком собеседнике, который ценил бы тайну во мне, и чётко понимал бы предмет и суть наших споров. Мне нужен Бог, как нужен умный читатель. Увы, в бога я не верю.
         
Общая печать усталости над столицей. От этой усталости пропадает желание вникать, понимать. Всё приелось, всё надоело, всё испытано. Это добро, в минуту опасности протягивающее руку злу и извлекающее его из забвения, это зло, спасающее в роковую минуту добро, чтобы досадить самому себе, из духа противоречия, зло, злящее себя добром. Добро, добродетельствующее, спасая зло.

Человек это самоорганизовавшаяся материя. Закон природы породил из неживой материи живую, а из живой материи создал разум. Мир увидел и познал себя глазами человека. «Почему я вижу горы, как горы? Потому что я в них, а они во мне», - говорит знаток дзен Д.Т. Судзуки. Если мир самоорганизуется, если в разум, в чувство заложена логика, законы, условия, то не значит ли это, что я, как часть мира, сам придумал и сконструировал себя. Вернее, мои атомы, энергия, вещество изначально не могли не взаимодействовать так, чтобы получился человек. И, если я создание и создатель, часть и целое, причина и итог, имею я право высказать самому себе некоторые претензии, жалобы и обиды? Может, высказывая их, я вызываю микромутации мироздания, вызываю во вселенной маленький стресс, постепенно приводящий к изменениям?
         
Но чаще всего я не помню этого. Злюсь и всё. Вот я стою у расписания и вижу, что сегодня занятия снова отменили. Декан операторского факультета в отпуске, а декан факультета дополнительных профессий, который должен вести «редактирование» болен. Это продолжается уже два месяца. И я каждый раз прихожу в этот день на занятия.

Я иду в библиотеку и там встречаю Наташу, одногруппницу. Она готовится к экзамену по зарубежной литературе за прошлый год, быстро начинает делиться со мной впечатлениями, не обращая внимания на мою кислую улыбку.
         
Я, говорит, не готова, хотя всё прочитала. А кто понравился? – спрашиваю я, зевая. Фолкнер. Да. Это просто класс, супер… А вот Бальзак и Диккенс, вместе с Фицджеральдом такая фигня, а Гесса я просто не поняла…
      
Ничто так не бесит, как коллега, у которого строка обгоняет строку, мысль перепрыгивает через мысль и текст растет день ото дня. Коллега – мой сосед по общежитию. Сейчас он сидит за письменным столом и работает за компьютером. Если это можно назвать работой. До экзаменов в аспирантуру осталась неделя. Знания в философии, английском и по истории кино у него не блестящие, тем не менее, третий день он набирает на компьютере биографии патриархов и архиепископов, бывших в годы Советской власти, время от времени восклицая: «И этого посадили!» В голосе его неподдельная радость догадки и какое-то сладострастие по поводу похожести судеб этих людей. Он называет их фамильярно, как будто знал лично. «Несколько архиереев исчезло в начале 50-х и появились, чудесным образом, позднее», - сообщает он мне. Он не понимает – мне не интересно.

И мне было бы это совершенно всё равно. Человек волен делать всё, что ему угодно. Но сосед не спит всю ночь, щёлкает по клавиатуре, словно хищная птица выклёвывает мясо из падали. И я не могу заснуть. Иногда он даже включает музыку. Что прикажете делать?
Он просыпается рано, снова включает музыку, открывает окно. И при этом может уйти в ванную. Для кого музыка? Ледяной ветер гуляет по комнате, заставляя меня плотнее заворачиваться в одеяла.

Возможно, я мог бы тоже работать в это время, раз уж неизбежность предлагает мне такой режим, но он завладевает единственным письменным столом. В начале нашего совместного житья он отговорил меня заводить второй стол, мол, когда мне нужно, он всегда мне его может уступить, но со временем стало ясно, что это совсем не так. Все попытки всё-таки попросить у дежурной по этажу второй стол, он пресекал голосом, не терпящим возражений, убеждая, что второй стол будет мешать, занимать много места, так как к этому времени в комнате появился платяной шкаф. Это произошло тоже благодаря соседу, он завел хорошие отношения с этажеркой, регулярно преподнося ей подарки. Возвращаясь из очередного путешествия.

Собственно и меня-то подселили  к нему, потому что этажерке я показался тихим мальчиком, который бы очень подошёл Вадику в соседи. Новые обои – тоже дело такой политики, благодаря чему, я не мог попасть в свою комнату месяц и жил в детском саду, пока рабочие по заказу соседа их клеили.

Сосед развесил по стенам шесть книжных полок. Сначала они были поделены поровну. Постепенно, поскольку сосед покупал всё больше книг, пять полок оказались его. Первую полку занимают труды о церкви и сочинения сексологов. Вторую – десять толстых фотоальбомов, где бы ни бывал Вадик, он всюду стремится запечатлеть своё пребывание, а путешествует он много, поэтому третью полку занимают карты регионов России и путеводители по странам Европы, а так же книги по истории архитектуры и искусства. Четвёртую полку облюбовали словари, синонимов, иностранных слов, англо-русский и прочие. Пятая полка плотно уставлена тринадцатью томами Всемирной истории и двумя томами дворянских родословных. Из трёх тумбочек – две соседа, в одной у него бар: коньяки, водки тех мест, где он побывал, вина. На трёх стульях всегда лежат его вещи. Маленький столик, за которым мы обедаем, уставлен его чаями, кофе, его печеньями, сушками и орехами. Подоконник и полки стола, кроме одной, забиты его журналами, иконами, фильмами. На стенах фотографии и картины, подаренные ему, и большая карта Европы, где синими флажками обозначены места, где он побывал. А малиновыми – где побывал его близкий друг, который имеет туристическую компанию в Киеве. Он-то собственно и содержит Вадика.

Ничего у меня не выходит. Нужен сценарий на экзамен по мастерству, а  его нет.

Я не могу. Ничего не  могу. Как бы мне не хотелось. Не выходит. Пути стремительно расщепляются у меня перед глазами, а я не могу выбрать. Ни линию сюжета, ни героя, ни авторскую интонацию. Я не могу выбрать свою жизнь. Я не знаю, кем бы я мог быть, как же я могу выбирать? А иногда кажется, что никакого выбора и нет, и не было. Сжёг бы десятка два стихотворений, глядишь, и легче бы стало. Но нет и этих двух десятков. В прошлом. В безоглядном прошлом то время, когда стихи слагались с лёгкостью, роскошной необязательностью. Когда они все роились в голове, и нужно было только время, чтобы их записать. Теперь роятся обрывки воспоминаний, обрывки чужого, бред. Язык высох. Время заваливает меня помаленьку песком. А я обезволел. Потакаю своим разрушительным желаниям, не могу настоять на исполнении добрых и благородных дел. Сплошное самоубийственное обезличивание. Я слепну. Ничего не вижу внутри себя. Пустое, заказное, налюдное – уничтожило меня. Вернее, я сам себя. Вечным утешением, что какая-то лучшая, возвышенная, настоящая жизнь будет потом, а сейчас – мрак, временное помешательство. Репетиция чувств и мыслей. Мне-то казалось, что это просто эксперимент над собой и в любой момент я могу его прекратить, - но нет. Я почему-то был уверен, выберусь из всех мышеловок, утащу весь сыр. Но мышеловки захлопнулись, а сыр оказался отравлен.

А ещё говорят, что я себя жалею. Ксения говорит, моя одногруппница. Правильно, жалею. Для какой-то иной жизни. Но только теперь чувствую, что эта жизнь никогда не придёт. Я промахнулся, пролетел мимо своей звезды, и нет возможности вернуться. Я раздвоился. Я сижу над собой умирающим и шепчу: «Всё обман, всё это обман» Каждое слово, каждое движение, как только они начинают осознаваться, анализироваться, кажутся мне фальшивыми, кажутся словами неправды. И я парализован этим бесконечно усталым взглядом на себя, – я не могу писать. Не могу.

Мне снится сценарий. Я читаю его во сне. Я рад, что всё получилось. Как горько и обидно осознавать, что проснулся, а никакого сценария нет. Господи, пошли мне сценарий, или… разрази меня гром.

Сергей Решетнев ©