Не подруга. бяково. старая ракита. главы из автоби
СТАРАЯ РАКИТА
Многие годы свой отпуск я приурочивала к Пасхе. Именно в этот праздник я старалась попасть в родное село, на свою малую родину, чтобы поклониться родным могилам, отдать дань дорогим местам детства и юности, встретиться с друзьями, бывшими одноклассниками, не видевшаяся с некоторыми по нескольку десятков лет.
Пасха в нашей местности самый поминальный день! Поминают ушедших в мир иной и в родительские субботы, но именно в этот светлый день Пасхи со всех сторон съезжаются дети, внуки, племянники, зятья и невестки. Всякий раз сердце мое щемит от трогательной картины: идут кучками, семьями, парами и в одиночку; несут в сумках, сетках, кошелках лучшую поминальную снедь... Идет народ, торопится, будто там, в кущах старых ракит погоста - так и называемом по-местному "зеленыя рякитки" - их ждут, не дождутся...
Как, все-таки, мал человеческий век и какой же он долгий у этих ракит! Наше родовое - по материнской линии - последнее пристанище под одной из них "открыл" мой прадед Тит. Потом здесь похоронили деда Петра, пришедшего со второй мировой израненным, больным - "пальцем некуда чкнуть! - рассказывала бабка Маша, - усюду болить, спасу нету! Так и помер, не слезая с печки."
У меня сохранилась фотография, где в Пасху у могил деда и прадеда стоят молодые мои родители, пока еще не родившие меня, но я уже незримо присутствую на печальных поминках в заметно обозначенном животе матери.
И уже тогда, в то далекое время густые зеленые ветви мощной ракиты оберегали покой усопших, дозволяя лишь майским жукам нарушение тишины вечерним монотонным гулом.
Прошло более полувека. Теперь под этой ракитой лежат и мои тетка с бабкой и мои родители. А ракита продолжает жить! Я удивляюсь ее воле к жизни! Неохватный, широкий ствол дерева почти пуст, иструхлявлен насквозь; боковые приросты, толстые сучья искривлены, поломаны ветрами и буранами, но ракита каким-то образом живет. Веснами она вновь призывно шумит зеленой кроной, всякий раз встречая меня, удивляя-поражая и радуя. Кто или что дает ей неведомые силы?! Чем подпитывается она? Может, дух моих предков, моих родных поддерживает ее?! И пока этот дух крепится в могильном родовом гнезде и не отлетел навсегда в иные неведомые миры, живет и дышит старая, исковерканная временем ракита. "Зеленыя рякитка".
НЕ ПОДРУГА
В один из своих приездов на Пасху я встретилась с Маней Карнауховой. Мы очень давно не виделись. Многие годы после окончания сельской школы, где-то на подсознательном уровне мы, признаться, и не жаждали таких встреч.
Дело в том, что Маня никогда не была моей подругой, скорее, наоборот. В детстве мы с Маней часто ругались. Ругались по дороге в школу, ругались на переменках, ругались по возвращении домой. Удивительно, но наши ссоры были на уровне взрослых. Мы всячески обзывали друг друга, приплетая порой обидные конфузные случаи из наших родословных, подсказанные нашими же родителями при обращении к ним с жалобами друг на дружку. Почему это происходило? Кто из нас был зачинщиком? Я восстанавливаю в памяти эпизоды детства и вспоминаю, что Маня была активней меня, шустрее и смелее. Училась же она очень слабо, тогда как я была круглой отличницей. Может, это задевало Маню? В то время я никак не могла объяснить причину такой неприязни Мани ко мне и только обижалась и плакала. Иногда я не выдерживала и рассказывала мамке о нападках Мани.
- А ты не поддавайся! - наставляла мамка. - Што ты у мине кисель киселем?! Ты же выше Маньки на целую голову! Вот и тресни по макушке!
Драться что ли?! Этого только не хватало. Да и не уверена я была в себе: Маня мне казалась сильнее. Случались у Мани и моменты просветления, любви ко мне. И как же тогда я была счастлива: никаких слез тебе, никаких обид и переживаний! Однажды в весеннее половодье я набрала полные сапоги воды и Маня, не мешкая, тут же скинула с ног свои и, не дав мне сопротивляться, заставила переобуться. Я - отличница и не уступающая Мане в физических силовых параметрах, почему-то уступила ей, бесприкословно подчинилась - духом-то я оказывалась слабее.
За прошедшие десятилетия я почти ничего не знала о Мане, о ее судьбе. Наша встреча с нею, считаю, была закономерной - мы обе созрели для нее. Далеко позади остались наши непонятные с Маней детские отношения, давно растаяли взаимные обиды, выросли наши дети, возведя нас в иные статусы бабушек и дедушек... Юность Мани для меня - белое пятно, как и для Мани юность моя. Мы жили-кружили в совершенно разных пространствах, не пересекаясь друг с другом. И каково же было мое удивление, когда при встрече с Маней, разглядывая фотографии ее молодости, я обнаружила наше с ней сходство! Сходство не модной тогда прической-завивкой под Анжелу Дэвис и пальто "джерси" - мы с бывшей одноклассницей имели одно лицо! Кругленькие, скуластенькие - сестры! Неожиданно, но к месту мне вспомнилось, как мой ревнивый отец подозревал мамку в связях с деревенскими мужиками, в том числе, и с отцом Мани. Еще неожиданней и нелепей была мысль: а вдруг?!.
Маня встретила меня радушной, щедрой хозяйкой. Как говорится, не знала, куда дорогую гостью усадить, чем угостить. Потому на стол подавалось то одно, то другое, то третье кушанье-яство. Маня крупно нарезала колбасу и сало, торопливо терзала ножом, кромсала "дорогую рыбину с Ямала" , совмещая эти действа с непрекращающимся разговором. Я умилялась ее крупно-нарезанному, по-деревенски, угощению - "а чаго мяльчить, сама знаешь, большому куску рот радуетца!" (Я и сама так делаю, за что часто встречаю удивление и укор в глазах моих городских друзей); умилялась родному неповторимому диалекту, сохраненному Маней, живущей в городе и нисколько не стесняющейся нашего непонятного, порой смешного наречия.
- Ты, конечно, Люба, была отличницей. Твоя мать, теть Вера гордилася тобою. Бывалоча, идуть усе посля родительского собрания, каждай хвалитца своим. Ето мне моя мамка рассказывала. А я, бывалоча, у нее спрошу: мам, а што про мине говорили на собрании? А мать мне: а што про тибе, дурку, скажуть?! Прыгаешь с двойки на тройкю, вот и уся учеба... А я, Люб, помню, подошла к ней вот так-то, - Маня подошла ко мне и похлопала по плечу - Анна Ванна! Хучь кирпичи буду таскать на десятай этаж, а жить буду у городя! Запомни, Анна Ивановна!..
После сельской восьмилетки Маня уехала в город учиться на швею. Однако судьба повернула Маню с дороги швейного производства в популярную сферу торговли. Долгие годы, до самой пенсии "двоечница Маня" работала заведующей торговой базы.
- Конечно, Люба, ты у нас на высоте. Ты же всегда отличалась от нас, была не как все! И сейчас далеко пошла, книжки пишешь... А у нас тут быт и толькя быт! - продолжала Маня разговор, пододвигая ко мне то "рыбину с Ямала", то жирную селедку, то мясные деликатесы.
- Зато какой быт, Маня! - искренне порадовалась я за благоустроенный уютный дом, за обширный зеленый двор с цветочными клумбами и гамаком. - Мне бы такой быт! Но ты права, Маня, каждому свое! Мое богатство - книги.
Про то же, что на создание такого богатства, вернее, его издание тратится мое личное "богатство" - немалые финансовые средства, я промолчала. И взгрустнула. Но всего лишь на минутку.
За столом присутствовал и муж Мани. Красивый седой мужчина. Он пытался встрячь в нашу беседу, стараясь где-то подправить жену, подсказать, на что Маня махала рукой: "Не жвакай, Ген! Ну што ты жвакаешь?! Не знаешь, так и не говори!" Красавец Геннадий, сконфузившись, замолкал. Я не удержалась от комплимента, указав на сходство мужа Мани с известнейшим актером.
- А ен и есть Штирлиц! Яго так и зовуть на вулице! - смеялась, как ни в чем не бывало, Маня. - Толькя сейчас етот Штирлиц стал седым и старым.
Кажущаяся благополучной, жизнь Мани не обошлась без трагедии. В десятилетнем возрасте погиб ее младший сын. Маня едва пережила горе: перенесла инсульт, обезножила. За нею ходила та самая Анна Ивановна, ее мать, умоляя встать на ноги, не оставлять мужа и старшего сына. И Маня на ноги встала. Где ползком, где опираясь на стены, старалась оправдать надежды матери. Сейчас, рассказывая мне о тяжелейшем периоде своей жизни, Маня опять и опять вспоминает и благодарит местных врачей с заклинанием не забыть их помощь и доброту до самой могилы.
- Ета ж надо, Люб, как судьба-злодейкя складываетца! - удивляется Маня, - Мамка моя потеряла, похоронила двух сыновей, моих братов еще молодыми, так нет, надо ж и мине пережить то же самое! Ето ж, не доведи Господь, терять своих деток! А, ить, доводить! Мамка уже была никакая, усе за мине боялась, шту и мине бог забереть. Говорила мне: ты уж, доча, не умирай, похорони мине сначала, а потом хучь живая у ямку ложися!
Да, о гибели сыновей Анны Ивановны я знала, слышала от своих сельчан. Сама Анна Ивановна, теть Нюра, по-уличному "Нюрка-Боец" была сильной, даже жесткой бабой. Настоящий боец! Мужа, дядь Митю, за ее спиной было не видать не слыхать. Смерть молодых сынов, а впоследствии мужа и внука подкосили ее и она, продав хату, последний свой год доживала у Мани.
Гостила я допоздна. Только начну собираться, встану из-за стола, Маня, взяв меня за плечи, опять прихлопнет на стул: сиди! Мало чего осталось от той Мани, девчонки из моего детства, также как совсем ничего не осталось от меня прежней. И в этом с Маней мы опять схожи: раздобревшие, полногрудые, почти с одинаковым овалом лица и эдентичными чертами. И только ее жест-приказ "Сиди!" вновь напомнил мне ту юную бойкую Маню, соперничавшую со мной и командующую мной. Подчинилась я ей и в этот раз. Мы просидели, проговорили до позднего вечера. Прощаясь, я заметила в Мане какое-то волнение, нерешительность, непохожее на нее смятение.
- Манечка! - воскликнула я, догадавшись и вспомнив, - Маня! Я же книгу свою тебе не подарила! Вот ведь, заговорились, заболтались. Она у меня уже подписана для тебя. От автора!
RS: Как непредсказуема жизнь! Разве думалось мне, что когда-то я напишу о своей бывшей обидчице, деревенской боевой девчонке Мане Карнауховой, с детства в себе уверенной и, может быть, потому выжившей и победившей в столь непростой нашей жизни.
БЯКОВО
Ранним утром отец подогнал к крыльцу лошадь, запряженную в широкие сани-розвальни. Бросив в сани охапку душистого с лета сена, растелил на нем старый овчинный полушубок и усадил меня. Мы покатили в село Бяково, что за пятнадцать километров от нас, где жила теть Нюра, родная сестра мамки, отцу доводящаяся свояченицей. Только что прошли новогодние праздники, Рождество, начались Святки. Я пожертвовала этими святочными вечерами, когда деревенская молодежь устраивает в чьей-либо хате "Баню" - веселое гульбище с гаданиями, разгадыванием фантов и исполнением желаний, с выполнением самых неожиданных и каверзных заданий и, главное, с... поцелуями, являющимися изюминкой "Бани".
В прошедший год я не единожды посетила святочную "Баню", но, по причине моего юного возраста и соответствующей этому несуразной внешности "гадкого утенка", в столь пикантном действе не востребовалась ни разу, простояв у двери весь вечер и потому с некоторой обидой на невнимание "кавалеров" отбывала сейчас к тетке в Бяково.
После двух суток беснующейся пурги и вьюги разгорался ясный зимний денек. Лучистое солнце ласкало гребешки высоко-наметенных сугробов, скрывающие загородки огородов и хат, подпирающие уже к дверям дворов и сараев. Приземистую, маленькую хатку бабки Проскуни замело по самую печную трубу. Сейчас из нее валил дым, бабка топила печку, наверняка не подразумевая еще, что находится в снежной западне.
- Пап! Пап! Гляди, как замело бабкину хату! - закричала я.
- Ничаго! Жук с Сашкою придуть, откопають! - успокоил отец. Мы выехали за село в необъятно-заснеженное поле. Я не отводила взгляда от бьющих из-под полозьев саней фонтанчиков снега, пока в моих глазах не зарябило. Под невидимым ветром в поле гнулись высокие тонкие былинки и сердце мое содрогнулось: как одиноко, холодно, неуютно им! Прямо у дороги я увидела необычной формы сухие соцветия. Борясь со встречным ветром, закричала: - Пап, пап, погляди, трава на твою пастушью сумку похожа!
- Так она и называется так-то: пастушья сумка! - обернувшись назад, также прокричал мне отец. Сани мчались лихо. У лошади слышно постукивала-екала селезенка, а отец вновь и вновь понукивал, бил вожжой по разгоряченному крупу. Отец спешил в Бяково на престольный праздник какого-то Феофана, меня же решено было оставить у тетки с дядей до конца зимних каникул.
Дорога с разглядыванием окрестной природы с моим сожалением о ее "студеной судьбе" показалась мне совсем не длинной. И вот наши сани остановились у высокого крашеного дома. Теть Нюра и ее муж, дядь Ваня встретили нас радушно, приветливо. Угощались целый день. Я переживала за отца - как же он поедет обратно?! - но, угостившись, отец на какое-то время задремывал-отдыхал, а, проснувшись, как ни в чем не бывало вновь... угощался. К вечеру он засобирался домой, а я, вдруг, затосковала. Мне уже расхотелось оставаться у тетки с дядей. Веселый, добрый от выпивки-угощения отец приободрил: - Ничо, доча. Поживи тут, побарстуй! Куды им двоим усяго: и меду полно, и сметаны, и мяса! Ешь вволю!
Но в эту минуту мне не хотелось никаких яств - пусть хлебушек черный, но только дома, в родной хате. Отец уехал. Я забралась на большую чисто выбеленную печку. Как хорошо, уютно здесь! Теть Нюра поднялась ко мне.
- Не горюй, племяшка! Глянь-ка, какие книжки у нас есть! - указала на грубку. Я взглянула на высокую боковую стенку печки и увидела стопки журналов: "Новый мир", "Юность", "Наш современник", Роман-газета... Боже мой! Куда девались моя тоска искука?! Тринадцатилетняя, я прочитала "Овод" Э. Войнич, "Два капитана" В. Каверина. Чтение для меня было счастьем! Я не слезла с печки до глубокого вечера, так и уснула обложенная журналами. На следующее утро, все ж, спустилась, отправилась исследовать носое для меня село. Только что прошел бульдозер, расчистил улицу и теперь я шагала меж снеговых, по обочинам, хребтов; солнце плавило их макушки.
Бяково показалось мне совсем маленьким. В конце улицы находился квадратный, из серого бетона, похожий на гараж магазин. "А где же клуб и школа, - подумалось мне, - и играют ли тут в "Баню"?" Все-таки, я думала о нашей святочной забаве и в глубине души жалела, что уехала именно в эти дни.
Дома теть Нюра мне пояснила, что село Бяково большое, целых три улицы и Дом культуры, и школа, и сельсовет... На третий день моей побывки у тетки мело и вьюжило, и мне пришлось вылеживать на печке, просматривая журналы. Экземпляры "Юности" я "проштудировала" быстро - стихи, рассказы мне были понятны и очень нравились. "Новый мир", в большинстве своем, давался с некоторым трудом, а вот роман-газету с заинтриговавшим и непонятным для меня названием "Вся королевская рать" я никак не могла осилить. У меня никак не получалось вникнуть в роман Роберта Пенна Уоэрра с его американсками героями, политическими страстями и амбициями. Я ничего не понимала, но с упорством вновь и вновь пыталась перечитывать страницы. Я просто терзала роман-газету, как она терзала меня. У меня вконец разболелась голова и я со злостью засунула роман куда подальше с глаз долой, возврятясь к более понятному чтению. Читая, я почти не переставала жевать - грызла вкусные ванильные сухарики, лежавшие тут-же на печной грубке. Доселе мне не приходилось их пробовать - мамка никогда "не купляла", считая сухари никчемными: понятно, хлеб, булки-батоны... а какие-то сухарики... баловство одно. Ночью буран прекратился, а утром грянул тридцатиградусный мороз. Мне опять пришлось отложить знакомство со следующими улицами села и продолжить чтение поддающейся литературы - в сторону роман-газеты я старалась не глядеть. (Единственный сын теть Нюры и дядь Вани Андрей занимал в областном городе высокое должностное место. Именно он и выписывал все эти печатные издания)
Я, не отрываясь, читала "Юность", но также не отрывалась и от лакомых сухариков. Я грызла и грызла их, как мышка-норушка, хрустела ими до тех пор, пока на моем языке не образовался больной волдырь. Вот тебе и типун на язык! Смех и грех. Я отказывалась от еды, вводя теть Нюру в недоумение, потребляя лишь сметану. Сметана у тетки была отменная - ложка стояла! Я удивлялась - у нас такой сметаны сроду не бывало! Ту, что отстаивалась в трехлитровой банке молока - не на полную ладонь - мы с сестренками съедали в один момент, в один миг, при этом, зачастую, с дракой. Наверное, корова наша, Зорька не была молочной породы как Лыска теть Нюры.
Я призналась тетке насчет причины появления волдыря и она рассмеялась: "Ето ж как семечки! У руки попадеть - не кинешь! Пока язык не заболить! Точно!" Следующий день был менее морозным и я выпросилась погулять. Снова золотилось солнце: от его снежных бликов приходилось жмуриться. Я так и шла по улице, зажмурившись и улыбаясь. Отчего я улыбалась? От счастья! От ожидания чего-то необычного, доброго, красивого. Ведь впереди была целая жизнь! Пройдя улицу, я никого не встретила, меня никто не окликнул. Свернув на небольшой пустырь - уже с открытыми глазами, перешла на другую улицу, затем на следующую... Улицы здесь были чищены хуже, чем теткина и мне приходилось выкарабкиваться из снежных заносов едва вытаскивая валенки.
Я дошла до здания сельсовета, рядом с которым стояла школа. Школа в Бяково была современной: каменной и двухэтажной. В отличие от нашей деревянной, с крылечком в пять ступенек. Но зато моя школа стояла в окружении кленов и вековых лип. Золотистые по осени, ажурные "ладони" клена касались прямо моего окошка в классе, отвлекая от урока и унося в мечтательные дали. Бяковская же школа, открытая всем ветрам - ни деревца ни кустика - находилась на горке, с которой сейчас и катались ребята на ... нет, это были не обыкновенные санки с алюминиевой спинкой и сидением из разноцветных планочек. Такие санки я увидела впервые! Здешние мальчишки и девчонки называли их... "говнянками". На таких"говнянках" катались, наверное, еще дети некрасовских времен. Удивительные санки представляли собой обыкновенную плетуху, дно которой, так сказать, ходовая, (а точнее, ездовая!) часть состояла из нескольких слоев намороженого коровьего навоза. Широко раскрыв глаза, я в изумлении наблюдала за столь удивительным зрелищем. Ребята стремительно носились с горки на своих ледянках-говнянках. Каким-то образом управляя ими, некоторым мальчишкам удавалось скатываться кружась, делая обороты и подскакивая. Подойдя ближе к подножию горки, я не успела увернуться от летящей прямо на меня "говнянки". Подбитая мощной, тяжелой мазаной плетухой, я, как птица, взмахнула руками-крылами и опустилась на снеговую наледь в самом настоящем классическом шпагате.
Надо признаться, спортом я особо не увлекалась, потому со шпагата встать не смогла. Я сидела на снегу, не чувствуя никакой боли. Но я не чувствовала и своих ног. С ужасом подумалось, что внутри все порвано. Ухитрившись, сумела посмотреть вниз, под себя, ожидая увидеть лужу крови. Снег не был кристально-белым, утоптанный ребятами, укатанный ледянками-"говнянками" он был желтовато-серого цвета, но крови на нем я не обнаружила. Лишь мои новые гамаши, купленные мамкой по случаю поездки в гости и поддетые под них также новые панталоны грубо разорвались по швам. Чужие ребята окружили меня. Кто-то из них попытался помочь мне подняться и вот тут-то я ощутила сильнейшую боль.
- Щия ето девка? Хто знаеть? - спрашивали мальчишки и девчонки друг друга.
- Ета не наща, не бяковская! - утверждали одни, - Наверно, приезжая, городская, - предполагали другие.
- Не-е, не городская. Непохожа! - догадывались третьи. - Щагой-то мине подсказываеть, щту ета девощка тоже из деревни, не из нащей, конещно.
Я силилась встать, но не могла опереться на левую ногу. Мальчик, сбивший меня ледянкой, стоял, насупившись, в стороне.
- Михай! Щаго застыл как статуй? Сам сбил, сам тяперя и вязи! Можа, ты ей ногУ сломал! - ребята подтолкнули мальчика ко мне.
- Ты щия? К кому приехала? - спросил мальчик, запылав лицом. Я назвала родственников. - А-а! Ето к Щумакам! Знаем, знаем! С задней вулицы! - мальчик вроде обрадовался. На какие-то минуты меня отпустила боль и я тоже повеселела. Я знала, что теперь меня не оставят одну, сидящую на ледяной корке у подножия горки и даже чуть не рассмеялась, слушая местный говор ребят. Я была наслышана, что в Бяково вместо "ш" и "ч" говорят "щ" и потому прозываются "щеглами". И сейчас маленькие "щеглы" щебетали, окружив меня, решали, как доставить "ету девощку" к Чумаковым, моим теть Нюре и дядь Ване.
Теть Нюра чуть не обмерла, увидев катящую к ее дому процессию. Выскочивший раздетым, дядь Ваня тут же в ледянке-"говнянке" ощупал мои руки-ноги, заключив, что, слава те Господи, все в порядке, страшного не случилось - переломов нет. Схватив Михая за шиворот, он оторвал его от земли и плюхнул рядом со мной. Ребята засмеялись.
- А смеху тут мало! - заявил мой дядька. - Смеху никакого. Вот если с девкой щто худое слущитца, то вы у мине все полущите!
Он наклонился ко мне, я обхватила его за шею и дядь Ваня внес меня в дом. Туго-натуго перевязали-перетянули голеностоп левой ноги.
Ночью я не знала, куда деваться от боли. Теть Нюра принесла со двора снег. Сняв повязку, ногу обложили холодом. На некоторое время стало легче. Утром нога опухла до колена, посинела. Дядь Ване ничего не оставалось делать, как искать подводу и везти меня в район. Районная больница находилась в восьми километрах от Бяково. Рентген показал сильнейшее растяжение связок. "Счастливая! - заметил врач травматолог, - могла б так порваться!" На голеностоп наложили гипсовую лангету и дядь Ваня повез меня домой, в мое родное село. "Сдаватца!" - улыбнулся он. Каникулы мои затянулись. Из-за травмы в школу я пришла двумя неделями позже.
PS: Следующая поездка в Бяково случилась через два года. Это были уже весенние каникулы. Я встретилась с тем мальчиком, Михаем. До позднего вечера мы с Мишей слушали говорливые ручейки, вдыхая осязаемо-талый апрельский воздух...
Впереди еще было столько весен!
январь. 2018 г.