Твои глаза…
Твои глаза такие чистые, как небо.
Назад нельзя, такая сила притяженья.
Глаза последнего найденыша были лучезарно-синего цвета, в этом была какая-то магия, какой-то особый дикий шик, нечто болезненное и одновременно мистическое. Захотелось сразу, чтобы он пережил свой первый закат, хрупкость его визуально крепкого и сильного тела вызывала и жалость, и удивление: красив, ох, красив, статен. Он был, наверное, и очень умен, последний, в глазах билась живая мысль, рот кривился в попытке высказаться.
Я разговаривала о нем с Машуней, показывала несколько снимков, сделанных рано утром, в час, когда нашла его в валунах западного склона, когда его тело все еще опутывала мягкая пелена родового кокона. Кокон быстро таял под теплеющими солнечными лучами, дыхание было частым, сбившимся, а часть туловища, что была мне видна, покрыта капельками пота, а может, каплями утренней росы… Наверное, ему повезло, что я обнаружила его почти сразу. Говорят, многие из них, выбравшись из пут родового кокона, погибают сразу же, от переохлаждения, или позже, от лучей разгорающегося солнца, или еще позже – от обезвоживания… Или еще чуть позже – от чего угодно, или с лучами заката – от бессилья, от невозможности удержать в собственном теле крохи жизни.
Этот, последний, лежал на боку, спиной ко мне, и я видела, как по бледной спине острыми наростами выступали позвонки… С трудом, едва ворочая большим неподвижным телом, я повернула его на себя, и тут он открыл глаза. Глаза были синими, натурально, синими, огромными.
Машуня, вглядевшись в снимки, отметила, что я, действительно, наткнулась на довольно редкий экземпляр. Может быть, поторопись я тогда в город, и его можно было бы продать за довольно приличную сумму. Но старый пикап требовал передышки, да и не было, если честно, у меня в тот день такой уж нужды в лишней паре-тройке сотен долларов… да и потом… было в этих глаза что-то такое…
Короче, запал чем-то мне в душу тот синеглазый. Я, когда его бульоном горячим отпаивала, все прикидывала, как бы его, несмышленыша, до заката уберечь. Все вспоминала, как слышала однажды в пабе, что есть такие умелицы, что и выхаживали, и отпаивали, и уберегали, и даже месяцами потом поддерживали, теплили в таких же найденышах жизни. Машуня однажды, перебрав дайкири, сболтнула, что один из найденышей держался у нее три-четыре дня, плавал в бассейне, и даже, выгнув спину дугой, переступал вполне себе ритмично под музыку, изображая танец.
Найденный экземпляр был крупным, я вся запыхалась, пока загрузила тело в пикап. Дома свалила на диван и, пока отлучилась на кухню, налить в стакан холодной воды, прозевала момент, когда он в себя пришел. Возвращаюсь – опа… уже на крепеньких таких ногах стоит посередине комнаты… Встал самостоятельно, этакий шустрик попался, глаза синючие…К зеркалу потопал, смотрит на себя, смешной такой, беззащитный, ни волоска на тушке… Ну, думаю, зеркало – это надолго, метнулась на кухню обратно, завтрак себе немудреный, то-се, для него – курочку в кастрюлю, бульона настропалить.
Машуня права оказалась насчет бассейна, этот тоже в него занырнул, видимо, вода теплая, обволакивающая, напоминала ему уютный кокон, из бассейна тоже сам выбрался: уперся, подтянулся, глядь, а он уж на бортике.
По бортику шлепал, на стул плетеный наткнулся. Поднял над собой, вертит, на меня оглядывается. Любознательный. По губам ухмылка гуляет, на улыбку похожая, вроде как понимает, что делает. Я потом Машуне в деталях рассказывала, как ногами в воде болтал, как стул держал, Машуня прям с уверенностью подтвердила, не иначе, как мне один из самых смышленых экземпляров достался, попеняла, что в город не отвезла, не продала. А я, помнится, не стала тогда Машуне рассказывать, что он и движения за мной некоторые повторял. Думаю, не поверила бы или обвинила бы в том, что я ей ее же рассказ повторяю.
И еще кой о чем умолчала тогда в разговоре с Машуней. Может быть, конечно, когда-нибудь в сумрачных дебрях какой-нибудь забегаловки, после неисчисляемой порции крепкого алкоголя я расскажу случайной безымянной собеседнице о том, что была такая… Может быть, конечно. А пока я и сама себе не могу признаться, что в его синих глазах, чистых, как небо, была такая сила притяженья… что назад совсем было нельзя.
Он когда к вечеру грустнеть начал, я прям физически почувствовала, что он уходить начал, распадаться. Глаза закатываются, ухмылка сползла, по грудине себя царапнул. Смотрю – не удержать. И нет никого на свете, только мы с ним. И так мне тоскливо стало, вот будто родной он мне, или любимый, долгожданный человек, который появился на день и вот, опять уходит, неведомо куда, неведомо насколько. Ну и я его к валунам повезла, туда, где нашла утром, почему-то мне тогда в отчаянье подумалось, что может, продлят они часы его существования. Так он и умер там, в валунах, угас тихонечко, растаял в наступающей ночи, как и не было.
Чувствую я, пора мне собирать весь фольклор наш, бабский, сталкерский, все, касательное найденышей: удержал ли кто, где, когда, а самое главное, как. Немало таких сказок да баек по свету ходит. Не зря ж легенды утверждают, что они – почти такие же как мы… И название даже во времени не стерлось – мужчина. Следующего я удержу.