Голубая лагуна

Амирам Григоров
Мы все мечтаем о «Голубой лагуне».
Особенно, когда погода «нелётная», то есть, дождливая, и теплоход намертво встаёт у причала. Тогда команда курит на носу, лениво перекидываясь словами, и я тоже там стою, как правило, молча.  Денег нам за простой не платят.
И сейчас застряли мы оттого, что пассажиров нет, серо кругом, и даже шпили высоток попрятались. Несмотря ни на что, мне нравится такая погода, теплоход слегка покачивает, пахнет тиной и дизельным топливом, и кто-то обязательно вспомнит «Голубую лагуну».
- Ты прикинь, а на «лагуне» за простой тоже платят!
«Голубая лагуна» - теплоход, на котором все мечтают оказаться. Я его никогда не видел. Говорят, он огромный, белый, трёхпалубный, сияющий, как надраенная ванна, на нём огни никогда не гаснут и музыка не смолкает. Там, на главной палубе – ресторан с отличной кухней, и качаются хрустальные люстры, работает настоящий живой оркестр, все в смокингах, и официанты с подносами, все в отутюженном и хрустящем, ловко швартуются к столикам, несмотря на качку. А на верхней палубе - танцпол, и парочки вальсируют всю ночь, по бортам светятся разноцветные гирлянды, и на мачтах горят огни .
«Голубая лагуна» ходит, где хочет, и где хочет,  швартуется, у неё с этим нет проблем, а вот у всех остальных - есть, к одному причалу можно встать только в 11-10, к другому в 12-20, всё по часам. «Голубой лагуне» этот график безразличен –  бросает якорь, где нравится, остальные будут ждать. Там рубка отделана красным деревом, а в салоне стоит макет корабля в стеклянном гробике – всё один к одному, только махонькое, якорьки, иллюминаторы, мачта и даже крохотные кроваво-красные огни на мачте. А тем, кто работает на «Голубой лагуне», экскурсии ведёт, или развлекает отдыхающих, полагается обед за счёт команды. Ты просто садишься в ресторане, к тебе подплывает официант и кладёт меню, ты заказываешь первое, второе и третье, и всё тебе несут, не считая того, что чай, сок и кофе тебе дают просто так, по первой просьбе, это тут не считают за большую услугу. По слухам, могут в иной жаркий день и кружку пива нацедить холодненького! Капитан «Лагуны»  носит золотую фуражку, белый китель и сияющие штиблеты, и вообще, он весь сияет, у него настоящая капитанская эспаньолка на подбородке, и курит он трубку, распространяя аромат нездешнего табака.  «Голубая лагуна» - это первое, что мне рассказали на теплоходе. Ещё я узнал местное правило: капитана уважай, с коком дружи. И ещё - что самое трудное на речном флоте? Кушать суп в качку.  Если уж кушаешь, так не зевай и смотри в иллюминатор, как берега начнут меняться - суши весло!

Наш теплоход называется «Амели».  Когда-то название его было другим – «Москва – 65», кажется. «Амели» долго стоял в Затоне, на приколе, так долго, что на досках верхней палубы успели вырасти поганки, а на корме осы устроили небольшое гнездо. Какой-то добрый человек выкупил наш теплоход, назвал женским именем, и пустил по маршруту – осы, вылетевшие из гнезда, дорогу домой уже не находят, выползают, взлетают, одна за другой, и носятся над рекой, не понимая, что происходит. В свой первый рейс в перерыве я стоял на корме и глядел на ос. В Москве было необычно тёплое лето.
Теплоходы мне понравились. Особенно девушки в тельняшках, которые набрасывают канаты на кнехт - крепкие, загорелые, сосредоточенные, без следов макияжа. Все они немного похожи друг на друга, чаще это невысокие блондинки лет 25-30, имеющие во внешности некоторую грубоватость, которая, впрочем, лишь прибавляет им прелести. Особенно хороша наша девушка-матрос с «Амели», известная, как Катька Королева Речного Флота. У неё нос немного великоват, подбородок тяжеловат, глаза серые, как небо в пасмурный день, обычно она заученными движениями вяжет морские узлы, зажав сигарету зубами и нахмурившись, отчего на её невысоком лбу пролегают поперечные волны, точь-в-точь, как на речной воде, и волосы цвета спелой пшеницы развеваются на ветру. Я, кажется, могу наблюдать этот процесс бесконечно. Сегодня Катька, закончив вязать, перехватила мой взгляд, выпрямилась, выпустила дым из носа двумя струями, улыбнулась одними губами и промычала, не выпуская сигареты изо рта:
- Ну, заебись теперь, швартанулись!
С Катькой у нас установилась дружба, хоть и сначала она меня терпеть не могла. Случилось это из-за качки, вернее, из-за моего неумения правильно принимать пищу во время качки – в момент, когда теплоход разворачивался, Катька и местный официант, таджик, отзывающийся на имя Слава, застыли с ложками в руках (тут сказался опыт, сложно представить более сухопутный народ, чем таджики), а я, не обратив на это внимания, продолжил трапезу и забрызгал Катьку супом.
- Да ёб же твою, - строго сказала Катька, снимая вермишель с лица.
- Простите, - я сунулся было с салфеткой, но Катька отпихнула мою руку:
- Сел чтобы. Ща остаток будет на палубе, потом протирай за ними, - сказала она так, словно обращалась к кому-то ещё, и это точно был не таджик Слава, тот сосредоточенно глядел в иллюминатор.
Впрочем, Катька нашла способ вернуть мне должок. Через пару дней на стоянке в воду упал деревянный трап, и она принялась цеплять его багром, в момент, когда я оказался за её спиной, Катька резким движением отвела багор назад, и древком, достаточно чувствительно, заехала мне в грудину. Никаких признаков раскаяния Катька не проявила, глянув на меня, быстро произнесла:
- А нехуй стоять!
В дальнейшем я вёл себя так, словно Катьки не существует в природе, питаться старался отдельно, и только однажды между нами образовалось подобие беседы. Обычно, в перерывах между экскурсиями, я садился в плетёное кресло на верхней палубе, надевал очки и открывал книгу о месопотамских древностях, под названием «Эбла», и однажды Катька не вытерпела, подошла:
- Тут сидеть нельзя, кресло капитанское!
- Милая девушка, я вот ни разу не видел, чтобы капитан тут сидел.
- Говорю капитанское, значит капитанское.
Я пересел на пассажирскую скамейку.
- Вот тут свою Еблю и читай.
- Эблу!
- Да похуй, вообще-то, - с торжеством сказала Катька и удалилась, шлёпая резиновыми вьетнамками.
Функции мои на теплоходе такие, если он пассажирами заполнен, и большинство – наши, то я веду экскурсию, рассказываю о городе, про монастыри, про исторические дома, про Кремль (тут я читаю стихотворение Лермонтова), когда проходим мимо Таганского холма, пою «Таганку», когда мимо Лужников - «На трибунах становится тише». Если же пассажиров мало, или они китайцы (бывает, что китайцы целый день заполняют теплоходы под завязку) то я просто пою или музыку ставлю. Пою я средне, стоит признать, но выручает караоке-программа, которая стоит на капитанском ноутбуке.
Китайцы – самая благожелательная публика. Они обычно негромко щебечут и фотографируются, но когда звучит музыка, притихают,  особенно им по нраву советские старые песни. Видимо, напоминают им китайские, эпохи Мао. Когда звучит «что тебе снится, крейсер Аврора», они вообще замолкают, и сидят, не шелохнувшись.  Однажды такой эффект я вызвал исполнением знаменитой блатной песни «только раз вор уходит из дома» - китайцы примолкли и сделали серьёзные лица. Вечерами, когда темнеет, я становлюсь ди-джеем, и ставлю танцевальную музыку, тогда на верхней палубе дискотека.
На стоянках Катька, быстро навязав узлы на кнехтах, спрыгивает на настил пристани, там всегда толпится несколько речных работников – такие же девушки в тельняшках, матросы и обязательно солидные дядьки в спецовках с загадочной надписью «ГОРМОСТ». Я никогда не схожу на берег и с «коллегами» не общаюсь, говорить с ними, по правде говоря, не о чем. При появлении Катьки на берегу становится весело, она что-то рассказывает, размахивая сигаретой, хохочет, показывая зубы, у неё они необыкновенно крупные и слегка торчат вперёд, что, впрочем, её не портит. При появлении Катьки речники начинают улыбаться. Пару раз я заметил, что Катька с берега поглядывает в мою сторону, и с того момента стал демонстративно вставать к пристани спиной, чаще всего рассматривая облака, ползущие над шпилем Университета.  Общаться мне действительно не с кем, таджик Слава по-русски практически не говорит, а капитан не выходит из рубки. Капитаны, по моим наблюдениям, вообще никогда на берег не сходят, и в беседах не участвуют, они все молодые и тучные, коротко стриженные, ходят в шлёпанцах и такие хмурые, словно страдают несварением. Шутят они редко.
Капитана «Амели» я видел весёлым лишь однажды. Тогда шёл впереди нас теплоход "Москва-222". Наш капитан дал гудок, и, врубив громкую связь, пробасил на всю реку: "Три гуся, дым справа по борту!" Из рубки высунулся точно такой же, коротко стриженный и угрюмый тип, поглядел назад, а потом показал кнель, и тут наш капитан единственный раз захохотал.
Наш капитан фуражку принципиально не носит, дымит какими-то недорогими мужицкими сигаретами и ходит в резиновых шлёпанцах на босу ногу. С утра он строит свою команду, всех, кроме Катьки, то есть, молодого матроса Витю, но делает это как-то уныло и невыразительно, с ленцой.
- Вить, на баке пивные банки видел пустые, это как, нахуй, понимать?
- Какие банки ещё?
- Да я сказал, какие! Пивные нахуй.
- Да это не мои!
- Да ясен пень не твои, это из буфета, нахуй.
- Зачем мне пиво из буфета, тут сгонять три минуты, вон магазин на Киевской.
- Тогда где делось пиво из буфета, нахуй?
И т.д.
Непьющий таджик Слава на всякий случай стоит, понурившись – впрочем, к нему ни у кого нет претензий.  Я же читаю «Эблу», или просто делаю вид, что читаю. Время до начала первого рейса обычно тянется, как резина.

Шли на малом ходу обратно к Киевскому, с последнего рейса. Было уже темно, второй матрос и Слава сошли на берег заранее, и на пустой палубе был я один.  Берега зажглись подсветкой, долетала музыка с прибрежных танцплощадок, и открылось ночное движение – на мостах поменялись огни, и утробно ревя, на реку вошли Окские и Шлюзовые, волоча за собой безразмерные баржи с железным ломом и мусором. Как раз в это время начинается движение теплоходов дальнего следования, громадных, по сравнению с «Амели», судов, идущих через канал имени Москвы на юг, до самой Астрахани. Я люблю такие минуты больше всего – тревожные голоса буксиров, перекликающиеся в сгущающихся сумерках, и этот дивный город, раскинувшийся справа и слева,  сначала ненавистный, а потом любимый до дрожи, в котором уже прошла большая часть моей жизни.
Сбоку что-то булькнуло, негромко так, и было слышно, как струи воды брызнули на палубу. Я не спеша прошёл на корму, стал смотреть на воду, и тут увидал Катьку, она неслась, на ходу сбросив вьетнамки, и сдёрнув штаны, пихнув меня, крикнула: «капитану скажи, человек за бортом» и через секунду, взобравшись на ограждение, полетела в воду, легко, как пингвин. В этот момент я понял, что именно случилось – мы проходили под пешеходным мостом, и оттуда кто-то упал.  Я побежал к рубке и замолотил в дверь, капитан открыл, был он, как всегда, хмур, а в рубке стоял слоистый сигаретный дым.
- Чё надо?
- Человек за бортом! – выкрикнул я.
- Где?
- На корме справа по борту.
- Да ёб ж твою мать, - сказал капитан, не особенно удивившись. Вернувшись к своему месту, он стал стопорить ход. Я помчался обратно на корму и услышал топот за спиной, это был наш тучный капитан в плавках, со спасательным жилетом в руке, оттолкнув меня, он неожиданно ловко вскочил на ящик, перемахнул через борт и тоже скрылся с глаз, крикнув «круг бросай!»
Я начал искать круг, носясь по палубе туда-сюда – круга не было. Наконец,  сообразил, где они бывают, эти круги, перегнулся через борт, увидел и принялся снимать, но круг был, как приклеенный. Я несколько раз дёрнул – результат был нулевой, круг от борта отставал, но не снимался. Наконец, я разозлился, уперся коленями в палубу,  дёрнул так, что мышцы спины свело,  сорвал, и побежал с кругом на корму. Смотрю на воду, поначалу ничего не вижу, и только приглядевшись, различаю две головы, периодически высовывающиеся из воды,  светлую Катькину и бритую - капитана. Теплоход, между тем, отдалялся, они сразу не останавливаются, движутся по инерции. Бросать круг бесполезно, всё равно мне его не докинуть, и я решил, что мне нужно тоже прыгать, и мысль эта наполнила меня тоской – я разделся до трусов и напялил спасательный жилет. Медленно и осторожно я перелез через борт и встал, намертво вцепившись в поручни, в этом оранжевом жилете и с кругом, надетым на шею. Минуты через три-четыре капитан и Катька подплыли, тут, размахнувшись, я метнул спасательный круг в их сторону, но тяжеленный этот обруч отлетел недалеко. Впрочем, он пригодился, в конце концов, за него схватились.
- Багор! Багор давай!
Я побежал за багром, мучительно размышляя, какой частью его подавать – древком или остриём. В последний момент сунул остриём – и угадал. И тут я увидел третьего человека – его голова с чёрными волосами, которую  они держали над водой, походила на обросший водорослями камень.  В общем, прыгать мне не пришлось.
Капитан втащил незадачливого ныряльщика, затем Катьку. Спасённого, парня лет 20-ти, положили на палубе и принялись реанимировать, я не стал вмешиваться,  посчитав, что они однозначно умеют это лучше.  Капитан и Катька пыхтели,  делая искусственное дыхание, на первый взгляд, безуспешно.
- Эй, ты! – крикнула Катька, - Сбегай вниз, там в шкафу нашатырь!
- Зачем нашатырь?
- Неси!
Я спустился в каюту, и увидел три хлипких жестяных шкафчика,  все на замках, и непонятно было, какой из них Катькин, ключей у меня не было, и никто не сказал, где их брать, делать было нечего, и я выломал первый попавшийся топориком с пожарного стенда. Внутри были явно мужские вещи, второй оказался Катькин, на полках лежали аккуратно сложенные предметы женского гардероба. Никакого нашатыря там не было, только под стопкой тельняшек на нижней полке я нащупал твёрдый предмет и вытащил. Это был электрошокер. Я его прихватил.
Вернувшись, я увидел возле утопленника, на вид не подававшего признаков жизни, одну Катьку – капитан ушёл в рубку, за кормой встал Шлюзовой и гудел, требуя освободить фарватер. Катька продолжала делать искусственное дыхание, я сел рядом на корточки.
- Катя, нашатыря нет.
- Да есть!
- Не поможет нашатырь. Есть электрошокер!
- Да ты ****улся,  что ли?
Я несколько раз нажал на кнопку электрошокера, наконец, раздался треск.
- Отойди, мудак! – закричала Катька.
- Сама отойди, чушка! – сказал я, и начал отпихивать Катьку, и, случайно коснувшись  локтем её груди, облепленной мокрой тельняшкой, смутился и перестал толкаться.
- Да не нужно этого, блять! – сказала Катька, - Ты его за ноги подними, чтобы вода из дыхалки пошла! Там есть ещё!
Утопленник закашлялся. Вскоре он пришёл в себя. Вернулся и капитан.
- Совсем охуели, прыгуны! – сказал он воскресшему, набрасывая не него плед. Тот не слишком понимал, где находится, икал и хлопал глазами.
Катька вытащила из своих снятых штанов пачку сигарет, сунула мне одну, сама закурила и встала на корме, картинно  облокотившись на ограждение. Я аккуратно её рассмотрел – грудь её тоже была великовата, в пересчёте на небольшой рост, но и это её ничуть не портило. Выкинув окурок щелчком, Катька бросила на меня быстрый взгляд, хмыкнула и пошла в каюту.  Я стал быстро одеваться, представляя с ужасом, как выгляжу – густо заросший седеющим волосом, в спасательном жилете и в роскошных семейных трусах - и не обнаружил свой левый туфель, видимо, тот упал за борт. Домой пришлось ехать в старых вьетнамках капитана.

На следующий день на теплоходы я не вышел – простудился (как выяснилось позже, простудился я один).
Появился через пару дней, поднялся на «Амели» и сел с книгой.  Катька тут же подошла, поздоровалась.
- Кофе не хочешь?
- Кофе? А где кофе? У нас же нету?
- Да сварю я, - сказала Катька.
Я, конечно, не отказался.
Пьём кофе на корме, там, где, собственно, всё и происходило.
- Слушай, а вопрос можно?
- Конечно, - говорю.
- Ты зачем в воду лез?
- Тебя спасать, - отшутился.
Катька сверкнула серыми глазами и прыснула.
- Ты чего, на теплоходе так нельзя, чтобы никого на борту. Один человек по любому остаётся. Ты плавать-то умеешь?
- Не знаю. Раньше плавал. Давно, правда.
- Давно это когда?
- До твоего рождения, наверное.
- Ну, даёшь, - сказала Катька, растягивая гласные, - А раздевалки зачем поломал?
- Ты же сама сказала, нашатырь в шкафчике, вот искал.
- Да не там же, в аптечке, в рубке!
Я пожал плечами.
- Слушай, - произнесла Катька после паузы, - а что, шокером можно утопленника оживить?
- Не знаю, - честно ответил я, - Всё зависит от напряжения и силы тока.
- А если не знаешь, какого ж хера тогда?
- Я думал, выбора нет.
- Ну, ты даёшь, - повторила Катька, и в голосе её я услышал нотки восхищения.
- Катя, а можно вопрос?
- Давай.
- А электрошокер тебе зачем?
Катька, сдувая пар с чашки, пожала плечами.
- Да, так.
Вскоре пришёл матрос Витя, затем таджик Слава, и на теплоходе началось движение.
- Ты новость знаешь? – спрашивает Катька.
- Нет.
- По ходу, сегодня последний рейс. Вчера «Амели» два раза вставал. Движок сдох. Как сегодня пойдём, *** кто не знает.
Я поглядел наверх – из осиного гнезда, прилепленного к верхней палубе, вылезла последняя, припозднившаяся оса, и с жужжанием полетела прочь.
- А знаешь, ты хорошо поёшь, - серьёзно сказала Катька.
- Это я-то хорошо пою?
- Ага. Мне одна песня особенно нравится. У нас в городе ещё пацаны пели. «И пошла за мной поехала статья, и родная подсудимая скамья».
- Катя, - отвечаю, - Ты единственный человек на свете, сказавший, что я хорошо пою!
Это был и впрямь исторический рейс – теплоход застревал неоднократно, капитан, с лицом проигрывающего партию гроссмейстера, выходил из рубки, и вместе с Витей ковырялся в двигателе, пассажиров было немного, все китайцы, и вместо экскурсии я делал им музыкальную программу. В перерывах общался с Катькой, на берег она ни разу не сошла.
- Ну и денёк. Реально же в Затоне останемся. Конец «Амели», - сказала Катька, когда теплоход отчалил от предпоследней пристани.
- А если конец, то где будешь работать?
- Да вот думаю, куда попроситься. Или домой тогда.
- Домой это куда?
- Домой это домой.
- А где ты живёшь?
- Тут на Затоне. В каюте.
- А вообще?
Катька неожиданно назвала небольшой украинский город, в котором, по стечению обстоятельств, появился на свет и я.
- Слушай, и я оттуда.
Катька не поверила, и я достал паспорт.
- ****ь сколько тебе лет, - протянула Катька, глядя в мой паспорт, - А так не скажешь!
И, после паузы:
- Я вообще думала, что ты грузин какой-нибудь. Слушай, вот ты книгу читаешь. Ну, эту.
- Эблу?
- Эблу. Она про что?
- Был такой город. Старинный.
- Как Киев?
- Старше Киева, ты чего. Намного. И там писали на табличках, делали лепёшки из сырой глины, выдавливали буквы, а потом обжигали, как горшки. В общем, книга о табличках. Про то, что там написано.
- И что написано?
- Да ничего интересного. «Я, Эннар-Дамму, пожертвовал повелителю сорок мер пшеницы и козу».
- Да это ж ***ня!
Катька захохотала, показав огромные белоснежные зубы, и я невольно тоже засмеялся.
Позже, сходя с корабля, помахал ей, и она, бросив канат, сделала то же самое, и крикнула "до завтра!"

Утром пришёл смс от менеджера, мне было велено выходить на другой теплоход – на «Москву 40», которую никто не любил.
Причину нелюбви я понял очень быстро, тут платили гонорар экскурсоводам только с выручки, а от меня требовалось лишь включать радио и рекламировать буфет. В буфете заправляло хэкающее молодое страшилище женского пола, с треугольным лицом, золотым зубом и жуткими манерами, пиво стоило раза в три дороже, чем на берегу, вода тоже, но коньком заведения были чипсы,  они были принципиально острые, других не было, и стоили относительно недорого.
- Ничего, чипсы пошли, через час воду пойдут брать, точно ховорю! – скороговоркой несло страшилище, слепя пассажиров улыбкой голодного крокодила.
Тут не кормили принципиально, и даже воду выпросить было целой проблемой, матросы напоминали завсегдатаев пивной, а капитан был точно такой же, как на «Амели» - словно брат-близнец.
- Вас приветствует Московская судоходная компания, - орал я в микрофон, - на борту нашего теплохода Москва-40 вам предстоит увлекательная, шикарная прогулка по водам главной водной артерии столицы нашей родины, города-героя Москва! К вашим услугам буфет, холодное, качественное пиво, отечественное и импортное, вкусные чипсы, кока-кола, минералка, всё охлаждённое, а также мороженое и конфеты для детей!
Нормально мне заплатили только однажды, когда на борт поднялась израильская делегация, полностью состоявшая из палестинских арабов, которые провели в буфете всю экскурсию, и скупили недельный запас пива.
Тут было непередаваемо скучно, и подавно не спасала «Эбла», открыв её раз, я отчётливо понял – действительно, то самое, что сказала Катька, и перестал брать книгу на рейсы.
Прошли недели, наверное, две,  «Москва-40» разворачивалась на Воробьёвых, и тут, издалека, благодаря своей дальнозоркости, я увидел Катьку, ошибиться было невозможно – плотно сбитая невысокая девушка со светлыми волосами, выгоревшими почти до белизны, стояла на дощатом настиле пристани. Я вскочил со своего диджейского кресла и побежал на корму – точно она, точно Катька, сейчас вяжет морской узел своими крепкими руками с небольшими, на удивление изящными кистями, нахмурившись, как и положено на Речном флоте, вот же она, вот, бегу обратно, беру микрофон и выключаю радио.
- Сейчас для Катьки, Королевы Речного флота, я исполню песню группы «Лесоповал»! – понеслось во всю мощь усилителя над сонной полуденной Москва-рекой
- Заловили раз на бам, другой на бам, в рельсу били, как лопатой по зубам, а тот бам, он, как и вся моя судьба, оказалось,  не выходит никуда, - выводил я со слезой, и получалось так хорошо, как никогда прежде, я пел и высматривал Катьку на приближающейся пристани, и не увидал. Не было её вовсе, то ли уйти успела, то ли вообще, привиделось мне, что она там была.
А один пассажир, это был мужчина лет сорока, коротко стриженый, основательно угостившийся пивом из буфета, присел возле моего кресла на корточки, и долго сообщал, сбиваясь, что он из Тамбова, что любит песни со смыслом, и уговаривал спеть ещё, впрочем, безуспешно.
На следующий день было пасмурно. Москва-40 прочно встала на прикол. Матросы кучковались на носу, курили, сплёвывая за борт, принципиально глядя в разные стороны, напоминая многолетних собутыльников, настолько приевшихся друг другу, что говорить стало решительно не о чем. Вышел даже капитан. Общаться они готовы только на тему «Голубой лагуны», она-де, ходит далеко, до Питера, и даже до острова Валаам, где стоит монастырь среди замшелых северных валунов, и чаек там не в пример больше, чем тут, на Москва-реке, закутанной туманом по самую бровку Воробьёвых гор.
Гром ударил и в тумане сверкнуло.
Капитан  оживился:
- А как-то на Волге прямо в клотик ****уло! Электропитание сразу нахуй всё! Шли под буксиром! В туман, нах, такой же!
Матросы поглядели на него с уважением.
Я заглянул в буфет и спросил воды, девушка с треугольным лицом, глянув на меня безо всякой симпатии, налила до краёв поллитровый пивной стакан, я вышел с ним на корму, отпил половину, остальное выплеснул за борт и уселся в растрёпанное плетёное кресло.
И показалось мне, что вот-вот раздастся гудок. Чертовский красивый, басовый гудок, такой, какими переговариваются солидные суда, настоящие лайнеры в океане. Гудок этот прозвучит в кромешном молоке, накрывшем всё вокруг, и вскоре, так близко, что, покажется - протянешь руку и достанешь, вытечет из тумана огромный белый теплоход. Его иллюминаторы будут светиться, как новогодняя ёлка, будут переливаться неоном все две, нет, целых три его палубы, и разнесётся музыка – какой-нибудь старорежимный фокстрот, надёжно забытый, какого не услышишь теперь нигде! Потом с корабля пробьют медный колокол, начищенный до блеска, как обручальное кольцо, и спустят шлюпку с выстрелов.
Потому что «Голубая лагуна» когда-нибудь приходит за каждым из нас.