Падчерица. Признания полусумасшедшего. Тетрадь 3

Из серии "Антология отчаяния"

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

Затишье после бури

     Потом мы долго с ней, я о Маше,  не виделись. Она перестала вовсе появляться на Энгельса, я тоже не навязывал себя, не искал с ней встречи на Гангутской. Причины такого обоюдного нежелания понятны, не стану о них разглагольствовать. Но тут на помощь мне неожиданно пришла куда больше нас ладящая с головою Машина подруга Кристина. Возможно, пожалела меня. Стала моим добровольным осведомителем. Так, именно от нее я узнал о крахе Машиной мечты.  О том, что показанное ими на конкурсе, видимо, никого из жюри  не впечатлило, если никакого призового места им не досталось. Все. Прощай международный фестиваль. Эдинбург. Со слов опять же Кристины, эта неудача повергла Машу в ступор, она-то, я помню,  была абсолютно уверена в успехе. «Мы же гении, а Вадим Яковлевич вообще супер». Теперь же  она как будто метнулась в другую крайность: потеряла всю веру в себя,  была в депрессии и заговорила о том, чтобы вообще оставить институт. Встречайся мы с ней, как бывало прежде, я бы ее спросил:  «Если не театр, тогда что? Ты еще на что-то способна?» Человек должен чем-то жить. К чему-то стремиться. Про мою мечту вы уже приблизительно знаете. Достаточно приземленная, я это знаю. Но на что-то большее, или что-то в корне другое, я давно уже с этим смирился, мне замахнуться было… увы и ах. Никаких серьезных задатков. А у нее – да. Дар у нее, точно, был. Стремление к чему-то высокому. Исходя из этих соображений, я  бы, наверное, и попытался ее отговорить. Единственное, в чем я б ее поддержал: как-то быть подальше от своего мучителя-учителя. Я по-прежнему считал его главным виновником  обрушившихся на Машу злосчастий. 
Кроме этого меня  еще  тревожило и то, как она там элементарно существует без моих периодических денежных подпиток. Да, я не забывал, что ей выдавали какую-то стипендию  плюс ее приработок, ее уроки хореографии в каком-то ДК, но все это, разумеется,  крохи в сравнении с ее тратами.  Да, Маша не была транжиркой, это правда, но я вполне отдавал себе отчет, приблизительно, какая уйма денег должна   уходить у молодой девушки на одни пудры, тени, туши и тому подобную дребедень. . Не говоря уже о нарядах. Она, уже повзрослев, никогда ни о чем меня не просила, это была ее принципиальная позиция. Я эту позицию уважал. Однако прежде, еще до нашей размолвки, считал своим долгом регулярно, примерно, раз в месяц выдавать ей какие-то средства. Она же, без ломанья и кривлянья, обычно их брала.  Выношу при этом за скобки официальные подарки, на ее дни рожденья, например. Они обычно тщательно и заранее нами обговаривались, она высказывала какие-то свои пожелания, я их, по возможности, выполнял.  И такая практика длилась годами. Но теперь все это  прервалось. Можно сказать, Маша пустилась в свободное плавание.  У меня же от этого ее плаванья, похоже, началась настоящая морская болезнь. 
Поэтому я как-то при нашей очередной телефонной сессии с Кристиной и задал ей осторожный вопрос, как же Маша теперь обходится, на что она живет.  И только тогда Кристина неохотно, видимо, понимая, что мне это будет неприятно,  сообщила, что у Маши вдруг объявился ее отец. Но объявился не собственной персоной, сам он уже много лет, как якобы живет в Америке, там у него семья, а в лице его живущих в Москве родителей, выходит, приходящихся Маше бабушкой и дедушкой. Это они вышли на Машин след, приехали в Ленинград, встретились с нею. Передали какие-то деньги. Скорее всего, от отца. «Так что вы, пожалуйста, не волнуйтесь,  - попробовала успокоить меня Кристина. – У Маши в этом отношении все в порядке. Она не бедствует, я вас уверяю». У Маши – да, может, и порядок, но еще больший беспорядок после этого установился во мне. Еще раз убедился, как я катастрофически быстро, можно сказать, прямо на моих глазах теряю Машу. Как она все дальше и дальше уплывает от меня. Вижу, но пока ничего не могу с этим поделать. Не нахожу способа удержать ее при себе.
 Тем временем лето настало. Кристина в очередной раз позвонила мне. «Я пригласила Машу на все лето к себе в гости. Она согласилась».  Из разговора я понял, что у ее родителей есть   летний домик на берегу Рижского залива, пожить в котором  они и приглашают девушек.   «Там замечательно. Родители у меня тип-топ. Маша придет в себя. Вернется, даст Бог, абсолютно здоровой». Хорошо бы!   Незадолго до отъезда вдруг позвонила и Маша. Наконец-то! Но голос не прежний, какой-то деревянный, я его едва узнал. «Мне надо будет к тебе подъехать, кое-что забрать». «Кое-что», как оказалось,  это, в основном, ее летние наряды. Что-то  в чемодане, чемодан на антресолях, что-то на вешалках в  шкафу. Мы договорились о времени, когда она подъедет. Надо ли специально говорить, с каким замиранием сердца я ждал ее! Первая после нашей памятной жутковатой сцены встреча… «Поговорим хотя бы по душам».
Но все пошло не так. Только я отворил дверь -  и на тебе! Сюрприз номер один.  Она явилась ко мне не одна, а с тем смазливым мальчиком, ее кавалером, с которым, если я правильно в свое время понял Кристину, Вадим Яковлевич дал ей творческое задание переспать. Зачем эта демонстрация? А это была именно демонстрация. А что другое? Маша держалась скованно, никакой, естественно, лирики. Тем более патетики.  Редкое для меня слово, но «с кем поведешься, от того и наберешься». Не хотела встречаться со мной глазами. Примерно, то же происходило и со мной. А говорили только о самом необходимом. В основном, о том, где, что лежит.   Я достал с антресолей чемодан, она запихала туда все, что посчитала нужным. Чемодан распух, стал почти неподъемным. Я предложил довезти и Машу и ее попутчика до Гангутской, - Маша вежливо отказалась. Я пригласил своих гостей к столу, - да, я специально   приготовил приличный стол, - Маша ровно в той же манере еще раз поблагодарила и отказалась, она как будто всем своим видом показывала мне, что мы теперь чужие.. Когда эта парочка уже покинула  мои апартаменты, я вышел в лоджию. Проследил  за тем, как они направились к ближайшей автобусной остановке. Чемодан тащил ее  кавалер, Маша шла рядом. Судя по ее жестикуляции,  о чем-то живо рассказывала. Может, даже и обо мне. Да, скорее всего, так и было. Иначе зачем ей надо было, перед тем, как  скрыться из виду, обернуться и посмотреть в сторону окон моей квартиры?  Я,  едва уловил движение ее головы, успел присесть на корточки, чтобы она меня не заметила.   Да, вот таким я стал – зайчишком-трусишком.

      На ловца и зверь бежит

     Была у меня одна знакомая, нет, не подруга, а именно всего лишь «знакомая». Подругой же она приходилась  моей сестре. Виделись только, когда она бывала у сестры на каких-то семейно-домашних мероприятиях. А вспомнил я о ней сейчас вот отчего. Эта дамочка  была немного, как говорится,  «с приветом».  В частности, верила в переселение душ… Она употребляла другое слово… Сейчас не вспомню…А, да ладно! А еще она занималась регрессивным… Да, это слово я запомнил. Регрессивным гипнозом. Несколько раз приставала ко мне, чтобы я испытал этот гипноз на себе, заглянул в  свои прошлые жизни. Я каждый раз решительно отбрыкивался. Во-первых, никогда не поверю в такую чушь, а если вдруг… Зачем мне мои прошлые жизни, если я с одной этой не могу, как мне хочется, справиться? Но у этой же дамочки  была  одна заинтриговавшая меня теория. А именно: то, как  люди в этой жизни встречаются, знакомятся, словом, входят в какие-то более-менее длительные контакты, на первый взгляд, выглядит каким-то хаосом, хотя, на самом деле, во всей этой круговерти существует очень запутанный, но строгий порядок. В его основе: все многократно, а не эпизодически встречающиеся, общающиеся друг с другом, уже много раз встречались и общались в их прошлых жизнях. Их как магнитом притягивают друг к другу как-то завязанные в прошлом и до сих пор не развязанные конфликты. Они и дальше, в их будущих жизнях, будут встречаться, пока так или иначе – в ту или иную сторону – не покончат с этими конфликтами. «В ту или иную сторону» в смысле: или полюбовно или… со смертельным исходом. И только после того, как человек разрешит все свои старые конфликты и не завяжет новые, у него отпадет необходимость  еще раз появляться в нашем жутковатом конфликтном  склочном  мире.  Он заслужит право  жить в нирване. Да, еще одно слово, настоящее значение которого я узнал именно от этой дамочки.
        Повторяю, это не мое.  Я,  когда слушал все это,  думал: «Ну, что за бред? И ведь кто-то ей еще верит!» Теперь, когда я уже многое сам пережил, испытал на себе, я и сам… Чувствую, начинаю  верить. Ведь  что-то нас, действительно, то и дело, к чему-то подначивает, подталкивает. И мы,   иногда даже такие разные, вроде бы, неприятные друг для друга, все-таки сближаемся, знакомимся, иногда даже женимся, создаем семейные ячейки и тому подобное,  а потом  входим друг с другом в клинч. И начинаем выяснять отношения.  Хорошо, если при этом разойдемся тихо-мирно. А может случиться и кровавая баня.
       Возвращаясь к себе.  Я переживал, видя, как дрейфует от меня, стремительно набирая скорость, Маша, но,  как, может, маленькая замена ее,  я случайно, на улице, лицом к лицу столкнулся с той моей первой любовью, о которой я уже писал. Вы, конечно, о ней совсем забыли. Я о той, коренной ленинградке,  которая была нашим экскурсоводом, когда мы только-только переехали из Вологды, а потом – недолгий роман.  Люда, ее имя,  узнала меня, я бы ее навряд ли, настолько она изменилась. Я, оказывается, изменился меньше.  Последний раз виделись с ней лет двадцать назад. Кажется, на дне рожденья моей сестры.  Особо не общались. На этот раз оба друг другу обрадовались. С годами все, что связывает нас с детством, юностью, возвращает хотя бы памятью туда, становится все более дорогим. Относишься со все большим трепетом. Мы  посидели в первом,  подвернувшемся под руку кафе, повспоминали. Потом обменялись информацией, кто, чем живет сейчас. Зашел разговор о том, кто как проводит лето. Сейчас был как раз его экватор. Я вскользь обронил, что обхожусь без дачи. «У нас их целых две, - похвасталась  Люда. – Одна еще от родителей. Садоводство под Славянском. Другую, в Юкках, построили с мужем сами. Ту, что в Славянске, уже который год пытаемся продать. За очень небольшие деньги. Если вдруг у тебя будет желанье…». Я сказал, что едва ли.  «Тогда просто так  поживи. Домик, правда, там, не бог весть что,  без особых удобств, крыша протекает, но летом жить можно. А главное там лес рядом хороший. Грибной. Я же помню, ты любил когда-то ходить по грибы. Если пожелаешь, заберешь у меня ключ, и живи, сколько   твоей душеньке будет угодно».  Я тогда еще немного подумал и согласился. Согласился, заранее зная, что прожить на этой даче длительное время не смогу, - день, два и опять поманит в город. Но мне, после того, как остался один, не сиделось дома. С удовольствием бы купил какую-нибудь турпутевку, на какой-нибудь курорт,  я уже давно, например, не был на  Черном море, но мой отпуск по графику – октябрь. Отчего  я и  клюнул на предложение. «Хотя бы на несколько дней отвлекусь, вырвусь за стены опустевшей квартиры».   Через пару недель, на стыке июля и августа, с подробной инструкцией, как мне отыскать дом, я отправился на машине в сторону Славянска.
          В сам Славянск и, тем более, в это садоводство моя нога прежде никогда не ступала, но и сказать, что я был совсем чужим для этих краев, также было нельзя. Передо мной, как-то, лет пятнадцать назад, вместе с  подразделением, которым я тогда командовал, инженерно-саперной ротой, была поставлена задача разминировать довольно обширную территорию в ареале, где в прошлую войну велись ожесточенные бои.  Да, война давным-давно ушла в прошлое, о ней теперь только снимают фильмы, до сих пор пишут  книги, но кое-какие не выдуманные, а реальные  снаряды, мины и тому подобное, эту гадость сокращенно называют ВОП,   в лесах и  болотах еще  прятались. Случались подрывы. Продолжали гибнуть и люди и домашний скот. Ареал был обширным, меня снабдили необходимым транспортом, подробными топографическими  картами.  Разместились же мы в  здании одной из казарм, сохранившемся  со времен  уже несколько лет как приказавшей долго жить, но еще кое-как охраняемой из-за недовывезенного оборудования   какой-то мотострелковой воинской части. Километрах в пяти  к северо-востоку от Славянска.
Домик, ключ от которого передала мне Люда, выглядел довольно жалким, но провести в нем пару-другую дней в летнее время – вполне сойдет. Решил, что буду жить на чердаке, прямо под крышей,  пока там сухо, потому что вся предыдущая пара недель простояла  без дождя, а из  чердачного окна хотя бы какой-то вид открывается. Не буду подробно описывать, как я благоустраивался – время много займет, а мне не терпится поскорее к финалу. Спал неважно, потому что всю ночь ко мне приставали комары. Решил прогуляться в продуктовый магазин и затовариться там молоком. Люда особенно нахваливала именно это молоко. «Такого ты в городе нигде не купишь». Его  якобы каждое утро подвозили из соседнего совхоза. Я уже представлял, где находится этот магазин, я проезжал мимо него, поэтому, запасшись бидончиком,  бодрым шагом  направился к нему. Я немного не дошел до магазина, когда увидел бредущую  мне навстречу и болтающую на ходу о чем-то пару. Мальчика лет, пожалуй, семи, идущего бок о бок не с кем-нибудь, а с человеком, показавшимся мне вылитой копией самого  Вадима Яковлевича!  На голове человека очень похожего на Вадима Яковлевича панама. Еще футболка и шорты. Голые, волосатые ноги. А в руке ровно такой же, как у меня, эмалированный бидончик. Но если у меня он еще пустой, то у него, похоже на это,  полный.  Мы разминулись. Когда же парочка уже отошла  от меня   метров на пять, я,  изменив свой маршрут, повернулся на триста шестьдесят градусов и пошел вслед за нею. Так, они постепенно привели меня к своему дому. Оказалось, что это по  соседству со мной. Ничего себе! Именно в этот момент я и вспомнил про дамочку с ее бредовыми теориями о сталкивающихся раз за разом на протяжении многих тысячелетий, вплоть до последнего выяснения отношений или, иначе, до того, как конфликт между ними  не будет как-то – мирно или кроваво - разрешен.

       У меня сложился план

      Мысль о том, что наша встреча не случайна и что за этим должно что-то непременно последовать, как будто иглою прошила мой мозг. Но мне еще необходимо было убедиться, не опознался ли я. С  пустым бидоном вернулся к себе. Обошелся тем, что приготовил  себе яичницу, яйца я привез с собой, запил  растворимым   кофе. Его я нашел в банке, банку на полке, полка на крохотной кухоньке. Пока занимался всем этим, не переставал думать, все более и более укрепляясь в убеждении: «Нет, если это действительно Вадим Яковлевич, это едва ли  может быть случайным». Причем, необязательно согласно вышеизложенной дамочкиной теории. Теорий много, а суть одна. Человеком что-то по жизни ведет. Это «что-то» можно обозвать по-разному. Важно, что я стою перед необходимостью чем-то разрешить возникший между мною и этим человеком конфликт.
      Я уже давно покончил с яичницей, допил кофе, когда услышал, что кто-то взошел на крылечко, стучит в дверь, просится в дом. «А ну как это САМ? Собственной персоной. Это был бы уже перебор». Но нет, я ошибся, на крылечке стояла довольно пожилая,  полная женщина. «Извините, что беспокою. Я из соседнего дома. Вы, видимо, кем-то приходитесь Людмиле  Сергеевне?» Я догадался, о ком идет речь. Далее мы с нею объяснились, женщина успокоилась, уже собралась уходить, когда я приступил к своим вопросам.  «Не подскажете, кто там живет?» и показываю пальцем.  Отсюда, где мы сейчас стоим, видна крыша  дома, до которого я проводил человека похожего, как две капли воды,  на Вадима Яковлевича. Она выделятся особенно нарядным ярко-оранжевым цветом и тем, что на коньке ее торчит флюгер в виде, как представляется с земли, вырезанного из жести петушка.  «Да, знаю, конечно». Женщина назвала чье-то женское имя и отчество. «Она и ее внуки. Ну, бывает, еще зять к ней с ее дочкой  обычно ненадолго приезжают. Зять у  нее знаменитый. Я его пару раз по телевизору даже видала». «Театр?» - спросил я. Женщина подтвердила, а во мне пропали последние  сомнения. «Он большой любитель по грибы ходить, - продолжала женщина, я уже больше не задавал ей вопросов, она охотно рассказывала сама. – Причем, я заметила, постоянно по моим грибным местам норовит.  А вы здесь надолго или на выходные только?» «Пока не знаю». «Ежели что, проблемы какие-то, всегда рада вам помочь. У меня собака, но она совсем не злая. Полаять может, но укусить – ни за что, даже если очень попросишь». Мы, наконец, представились друг другу, а то все как-то обходились без имени и отчества, расстались почти приятелями. Моя новая  почти приятельница вернулась к себе, а я поднялся на выбранный мною в качестве временного жилища чердак. К чердаку примыкает захламленная всякой ерундой терраска. К этому моменту погода стала хмуриться, покапал дождик. Предыдущую ночь я из-за комаров едва поспал. Сейчас, когда комарье испугалось дождя, попряталось по всем щелям, самое время компенсировать недобранную толику сна…
       Проснулся уже ближе к вечеру. Во многих домах зажглись огни. Я вышел на терраску. С нее открывался неплохой вид на тыльную стену дома, в котором сейчас должен был находиться, если не успел куда-нибудь исчезнуть,  Вадим Яковлевич. Впрочем, нет, - не исчез. Здесь. Я увидел кусочек территории за домом, стоящую с открытым багажником «Волгу». А вот и он сам,  Вадим Яковлевич, чего-то суетливо бегает вокруг машины. Мне хватило смекалки догадаться, что мой «злодей-соперник» собрался в  дорогу, но столкнулся с какой-то проблемой. И меня осенило придти ему на помощь.
      «Вадим Яковлевич!» Запрокинул голову, но пока меня не видит, смотрит, скорее, в небо. Может, подумал, что помощь ему идет прямо от господа бога, но я опустил его на землю. «Я здесь!» Только сейчас меня заметил. «Что-то с машиной?» Неуверенно: «Д-да, вы знаете…». «Вы в аккумулятор заглядывали?»  «А что аккумулятор?» «Погодите секундочку. Я сейчас спущусь».  Через несколько минут я стоял рядом с ним. «Ключ десять на двенадцать. Или, на худой конец, плоскозубцы». Вадим Яковлевич – к багажнику, а из дома вышла уже одетая в дорогу женщина. Подошла ко мне и шепотом: «Пожалуйста, уговорите его, чтобы сегодня никуда не ездил. Он опаздывает и помчит  на большой скорости. Я боюсь. Он очень азартный, но плохой водитель». Женщина была молодая, со вкусом одетая,  красивая.  Да, пожалуй, другой женщины у Вадима Яковлевича и быть не могло. Я также шепотом пообещал ей выполнить ее просьбу…
       Вадим Яковлевич протянул мне целую горсть разнообразных гаечных ключей: «Извините, не представляю, какой из них десять на двенадцать», - я выбрал то, что мне было нужно, остальное вернул ему, зашел наперед машины, приподнял капот. Отсутствие контакта – одна из возможных причин, отчего машина не хотела заводиться. Мое предположение оказалось верным. Подвернув, где было необходимо, восстановив контакт, попросил Вадима Яковлевича сесть на водительское место и включить зажигание.  Все в порядке!  Вадим Яковлевич доволен, сияет, как только что начищенный медный самовар, а я приступаю к исполнению данного мне женщине обещанья. Она, кстати, по-прежнему стоит чуть поодаль. Может, для того, чтобы проконтролировать меня.  Я предупреждаю Вадима  Яковлевича, чем ему может грозить мокрый асфальт, вспоминаю несколько страшных ЧП, произошедших, вроде бы, прямо на моих глазах,  именно по причине того, что  на мокром асфальте машина может повести себя непредсказуемо. Женщина мне вторит, правда, ее аргументация другая: «Даже если с тобой ничего не произойдет, ты уже приедешь к шапочному разбору. Какой же смысл рисковать и собой и мной?»  Общими усилиями удается Вадима Яковлевича убедить.  Неохотно, но принимает решенье никуда не ехать.  Довольная женщина, обращаясь ко мне: «Спасибо за помощь. Можно вас пригласить к нам на огонек? Мы все будем очень  рады».
      Из того, что я уже видел и слышал, я понял, что Вадим Яковлевич, при всей его внешней грозности, авторитетности, даже авторитарности, несмотря на то, что его можно увидеть на экране телевизора, скорее, относится к разряду подкаблучников. Он в своем театре, со своими,  замирающими перед ним – то ли от уважения, то ли от испуга - девочками и мальчиками может метать громы и молнии, в домашних стенах он тише воды, ниже травы. Впрочем, ничего плохого в этом, конечно, и нет.  Быть в домашнем рабстве у такой красивой жены -  пожалуй, такому даже позавидуешь.  Такого рода  мысли пронеслись у меня в голове, пока женщина обращалась ко мне. «Мы ведь, кажется, соседи. Приходите со своей супругой». Я сказал, что на данное время я один, но предложение зайти на огонек я принял, только попросил разрешения вернуться к себе и немного привести себя в порядок… 
         «А откуда вы меня знаете?» - первое, с чем обратился ко мне Вадим Яковлевич, когда я, уже побритый , причесанный, умытый, взошел на крылечко их дома, постучал в дверь, пожилая женщина, теща Вадима Яковлевича,  встретила и проводила меня,  и после уже того, как меня провели в комнатку  типа столовой, где, сидя в кресле, в окружении своих, как я понял, детей – уже знакомого мне мальчика лет семи и пока незнакомой мне девочки помладше, - сидел Вадим Яковлевич. В тот момент, когда я вошел, он читал по книжке какую-то детскую историю. Мальчик его внимательно слушал, а девочку, она сидела на коленях Вадима Яковлевича, кажется,  больше привлекала рыжая борода отца. Пыталась намотать ее  себе на крохотный пальчик. «Вы, помнится, окликнули меня по имени-отчеству. Но мы ведь с вами видимся впервые. Или я ошибаюсь?»  «Да, ошибаетесь. Я Машин отец. Я имею в виду Машу Барашкову. Вашу ученицу. Мы виделись с вами дважды. Последний - на вашей репетиции. Маша тогда   работала с одним молодым человеком». «Да, я понял», - Вадим Яковлевич меня перебил, при этом, я заметил, невольно поморщился. Скорее всего, ему было неприятно напоминание о той репетиции, а, может, и обо всем, что связано с этой конкретной работой. Ему бы хотелось поскорее о ней забыть. «А почему я вас здесь вижу впервые?» Я объяснил. Он же: «Вы, судя по всему, не в пример мне,  так прекрасно разбираетесь в машинах! Вы позволите мне, в случае надобности, на будущее, обращаться за помощью к вам?»  Я ответил, что можно, но дальше  добавил: «Если речь идет о каких-то мелочах. Если случится что-то серьезное, я могу попросить, чтобы вам как-то помогли в моей реммастерской. В разумных пределах, конечно». «Вашей?» - удивился Вадим Яковлевич. Я коротко объяснил,  кто  есть кто. «Так вы военный! – Вадим Яковлевич с еще большим уважением посмотрел на меня. – То-то, я смотрю, у вас такая выправка. В детстве мечтал стать военным. Отличиться в каком-нибудь бою. А еще лучше умереть смертью храбрых. И чтобы памятник потом поставили. Что еще нужно человеку?»
Пока разговаривали, заскучавший, видимо, мальчик вышел, а девочка по-прежнему баловалась, не давала отцу ни секунды покоя. Она уже оставила его бороду в покое, теперь  вскарабкалась ему на спину и дергала его за остававшиеся на голове волосинки. То, как бесцеремонно она себя вела, сразу  напомнило  мне Машу, какой она была, примерно, в ее годы. Еще тогда,  когда она появилась в моей жизни впервые, когда ее заливистый беззаботный смех колокольчиком оглашал собою всю квартиру, если не весь четырнадцатиэтажный дом на Солидарности. Правда, со мной отчего-то она такой бесцеремонной тогда не была, что-то ее удерживало, но с другими – да.  И этим – другим – я даже тогда немного завидовал. Позавидовал, не скрою этого, и сейчас. Многое бы я отдал за то, чтобы ребенок подобный этой девочке  вскарабкался сейчас мне на спину, попытался бы выдернуть из меня не одну волосинку.  Я бы все это – и многое другое – вытерпел. Но я не мог вытерпеть другого.
       Мы неплохо, что называется, посидели. Меня угостили довольно  вкусным домашним ужином, - давно уже я не вкушал ничего домашнего. Все больше в офицерской столовке. Выпил пару стопок отличного французского коньяка.  В основном,  втроем, потому что к нам присоединилась жена Вадима Яковлевича, дети разбрелись, а теща Вадима Яковлевича эпизодически то появлялась, то исчезала, Разговор шел о пустяках, и только, когда жена Вадима Яковлевича вышла по каким-то своим делам, я задал давно крутящийся у меня на кончике языка  вопрос. Не задал его до сих пор от того, что меня сдерживало присутствие его жены.  «Скажите, как вы думаете, из Маши может получиться очень хорошая артистка?»  Я сделал отдельное ударение на «очень», и Вадим Яковлевич меня услышал и понял. И вот что он мне, почти ни на секунду не задумываясь, категорическим тоном заявил «Извините, вас огорчу. Ни-ко-гда. Просто “артисткой” или, как прежде их называли, “артисточкой” - да. “Очень хорошей”, как вы изволили сказать, ни в коем разе». «Но вы когда-то, еще при нашей первой встрече, вы об этом, конечно, уже забыли, говорили о ней совсем другое». «А что я о ней говорил? Напомните». «Что у нее исключительные способности. Что из нее может получиться…». Он опять меня не дослушал: «В этом нет никакого противоречия, любезнейший. Вашей дочери тогда, я подозреваю, было очень мало лет. В ней, да, я это подтверждаю, были хорошие задатки, но… Это как у мальчиков. Вы бывали когда-нибудь в капелле? Какие у всех ангельские голосочки! Но с половым созреванием все это теряется. Мутация, черт бы ее побрал. Голосовые складки удлиняются, а гортань опускается вниз. И все. Да, с  вашей дочерью несколько другая история. Но причина все та же – пубертатный период. К тому же, судя по моим наблюдениям, у нее этот переход непростительно затянулся. Ей сейчас очень сложно перестроиться».  Слово «перестроиться» кое о чем мне сразу напомнило. «Тогда вы решили ей помочь?» Вопросительно смотрит на меня. Не понимает. «Вы предложили ей переспать с ее… ». И опять я не успел закончить, но на этот раз по собственной вине. Замялся, потому что не знал, как лучше обозвать Машиного кавалера. Но Вадим Яковлевич и так все отлично понял.  «А, вы об этом! Да, у меня была маленькая надеждишка, что я все это ускорю. Улажу. К сожалению, не оправдалось. К сожалению.  А откуда у вас об этом?»  Я не ответил, вместо этого задал другой вопрос. «Кто вы такой, чтобы решать за нее, с кем ей спать?» А  Вадим Яковлевич мне совершенно спокойно: «Как это “Кто вы такой”? Я ее господь Бог». Я молчал. Изумленный,  не знал, как мне на это реагировать, а мой собеседник с той же мефистофельской улыбочкой продолжал: «Да,  Юрий Андреевич, я вас прекрасно понимаю. Вам, как отцу, очень неприятно это слышать. Но вам придется с этим мириться. Потому что я хоть ей и не  отец, но гораздо больше. Вы отец биологический… Впрочем, нет! Вспомнил! Вы даже не биологический, вы ей приходитесь отчимом.  Что, согласитесь, рангом будет пониже. Я  же ей прихожусь отцом духовным. И кто из нас выше, у кого из нас на нее прав больше,  это еще большой вопрос». Я по-прежнему не находил достойных слов, что бы ответить, он же, видимо, чувствовал себя сейчас, как рыба в воде. «Прошу меня извинить, что я настолько с вами откровенен, но это мой фирменный стиль. Я человек прямой, не люблю ходить кругами, я не дипломат. В какой-то мере я диктатор. Тиран. Кому-то это, я знаю, не нравится. Кто-то, кстати, таких очень много, меня за это ненавидит. Ликуют, когда у меня что-то не так. Скулят, когда я, наоборот, чего-то добиваюсь. Надеюсь, с вами-то мы сохраним добрые отношения. Нам-то с вами в плане, кому славы достанется больше, кому меньше, кажется, нечего делить». «Да, подумал я, - славы, это точно, нам не делить. Но без дележа мы не разойдемся». Так подумал, а вслух: «Вы предлагаете мне добрые отношенья, потому что я вам могу понадобиться?»  «Вы о машине? Да, вы же видите, какой из меня машинист. Любой пустяк может загнать меня в столбняк. Но дело не только в этом. Просто вы мне чем-то нравитесь. Плюс вы интеллигентны. Качество, вы меня извините, довольно редкое для вашего железобетонного брата. Жаль, что вы выбрали военную карьеру. А вы случаем не ошиблись? Если б мы встретились много раньше, мне кажется, я мог бы сделать из вас замечательного актера». «Почему?»  «Не знаю. Интуиция, Юрий Андреевич. Вы в душе актер. Причем, действительно,  большой актер. Не в пример вашей дочери. Хотя сами об этом никогда не догадывались. И никто прежде вам об этом не подсказал. Да, вы были бы поначалу трудным материалом, но я бы вытесал из вас… Да, вначале бы сильно попотел, но вытесал…  замечательный монумент. Я так вас сейчас и вижу… В роли Отелло, например. Идеальный образ. Только придать смуглость вашему лицу и приделать серьгу к уху. Вот отчего  вы мне очень интересны. Кстати, вы случайно по гороскопу не скорпион?»  Я сказал, что «да». «Это заметно. А я водолей. Поэтому такой временами болтливый. Из меня может чего угодно вылиться».  «А что же все-таки с Машей?  – уже собираясь уходить, спросил я. – Она еще может выкарабкаться?» «Сложный вопрос… Когда-нибудь… Может быть. Но только не прямо сейчас. Жизнь жестокая штука, Юрий Андреевич. Вы, как военная косточка, знаете это, может, получше меня. Она перемалывает людей. Или, если уж кто-то сильно сопротивляется,  еще того хуже: уничтожает. Везет очень немногим. Выживают, возвышаются только единицы». «Но она же когда-то поверила в вас и пошла за вами».  «Это большая ошибка с ее стороны: верить в кого-то или во что-то. Надо верить и рассчитывать только на самое себя». «Но вы ее духовный Бог. Вы же сами себя так назвали. Вы не чувствуете своей ответственности за нее?». «Бог не чувствует и не несет ни за кого никакой ответственности. А иначе – вы наделяете его человеческими чертами. Это антропоморфизм. Но Бог не человек. Он не человечен, иначе бы он был не Бог. Он колоссальное число раз выше всего человеческого. Хотя, боюсь, вы никогда этого не поймете». Помолчал, а потом чуточку зачем-то чуточку поправился: «Пожалуй, извините, никогда».
     Да, такой неожиданно крутой, размашистый, я бы даже сказал,  разговорец между нами состоялся.

       А теперь   за мной слово. Да еще какое!

       «А теперь за мной слово», потому что до сих пор я все больше только подстраивался, обстоятельства тащили меня, иногда даже вопреки «Я так хочу», но пришел момент заявить о себе в полный голос. Заявить, кто в доме хозяин. Пусть даже плохенько, корявенько это у меня получится, принесет мне кучу бед, и, если б только мне! - голосишко,  и вправду, у меня неважнецкий, с большими, как оказалось, изъянами, - и все равно это будет произведением моей собственной, а не навязанной мне извне  чьей-нибудь чужой воли. Не уверен, что высказался  достаточно пунктуально, но исправлять не стану. Пусть остается, как есть.
      На следующее утро, то есть в воскресенье, я все же прогулялся до  продуктового магазина. Когда возвращался, увидел катящуюся мне навстречу уже знакомую «Волгу». Сидевший за рулевым управлением Вадим Яковлевич, при виде меня, остановил машину, приотворил дверцу, видимо, приглашая меня на беседу. «Извините, если сболтнул вчера что-то лишнее. Со мной это бывает». Я пробормотал типа: «Ничего. Все путем». «Вы еще долго здесь?» Я ответил, что, пожалуй,  побуду всю неделю. «Вам повезло. Если верить прогнозам старожилов здешних мест, грибы должны вот-вот. Я же постараюсь приехать только в эту субботу. Вы интересный человек. Буду рад с вами еще раз повидаться». Я ответил, что взаимно. На такой оптимистичной ноте  в тот день мы и расстались. 
      Позавтракав тем, чем разжился в магазине, я отправился в гости к своей соседке. Застал ее в огороде за прополкой. Поздоровавшись, попросил ее оказать мне большую услугу. «В долгу перед вами не останусь. Вы только мне скажите, чем я вам смогу отплатить». «Что за услуга?». «Хочу прогуляться в ваш лес. Вы не могли бы провести меня по вашим грибным местам? – мгновенно объяснился. – Не волнуйтесь! Сами грибы мне не нужны. Мне интересен сам процесс. Все, что окажется в моей корзине, перекочует в вашу». На этом условии мы и сошлись Взамен же, любезность за любезность,  Елена Владимировна попросила меня, чтобы я помог ей дополоть ее грядки.
        «Хотя грибов еще пока мало, но это и понятно. Лето до сих пор стояло засушливое. Но после вчерашних дождей обязательно полезут». Мы уже выходили на кромку леса, когда Елена Владимировна огласила свой прогноз. «Так что приезжайте на эти выходные». «Едва ли, - ответил я. – Еще денечек этот у вас побуду, а еще приехать… навряд ли». «Не понравилось у нас?» «Нет, все очень хорошо, однако, по поговорке “Делу время, потехе час”». 
       Что касается нашей прогулки по лесу…  Как Елена Владимировна и спрогнозировала, грибов  попадалось очень немного. Все, как я и обещал, перекочевало в ее корзинку. Под конец я поблагодарил ее и предложил: «Возвращайтесь домой, а я еще один. Поблужу. Куда глаза глядят»… Задачу-минимум я выполнил, теперь задача-максимум.  Куда более сложная. Но от удачного выполнения которой зависела судьба всего возникшего в моей голове шального , или, еще точнее сказать, безумного проекта. Мне необходимо было выйти на то, что еще могло остаться от заброшенной воинской части, которая приютила нас (меня и мое подразделение) пятнадцать лет назад, когда мы занимались разминированием. Приблизительное представление о том, куда мне идти, каких ориентиров придерживаться, я уже составил. Шансов на то, что попаду в цель, пятьдесят на пятьдесят. В конце концов, не без маленьких приключений, с неизбежными ошибками и исправлением ошибок, где-то ближе к пяти вечера я набрел на то, к чему стремился.
Можно сказать, первый рубеж взят.
   Пятнадцать лет и в человеческой-то жизни это довольно много. Еще быстрее, как это, может, не покажется кому-то неубедительным, меняется то, что называется немецким  словом «ландшафт».  Правда, есть и другое слово, но уже французское: «пейзаж».  Я с трудом, но все-таки опознал те места, где мне пришлось провести целых четыре месяца: все  лето и сентябрь, пока не польют дожди. Еще стояли кирпичные стены той самой приютившей нас казармы. Даже останки привезенной с собой железной печурки сохранились, с ее помощью мои солдатики  сушили свои взопревшие портянки. Крыша здания давно провалилась. Все, естественно, заросло малинником и крапивой. Но мне нужно было другое. Это, другое, можно было назвать рубежом номер два. Тогда, пятнадцать лет назад, под метровым слоем земли,  мои хлопчики наткнулись на засыпанную землей еще с военного времени спасшуюся часть когда-то большого военсклада. Несколько деревянных ящиков, под пломбами,  напичканных противопехотными осколочными минами ПОМЗ-2. В чугунном корпусе.  С укупоркой по двадцать комплектов на ящик.  Кроме самих мин в каждом ящике было еще и по пятьдесят деревянных колышек и  по двадцать карабинов с проволокой. Большая часть мин была еще вполне боеспособной, я проверял. Всего, повторяю, было  несколько таких ящиков, точное число сейчас не вспомню, но был один ящик с уже нарушенной пломбой. В нем оставались четыре мины. Так вот. Те, что под пломбами, я лично, строго по инструкции, подорвал, запротоколировал, а потом,  как положено, в должное время  доложил, куда надо. Тот же, где    оставались четыре мины, я зачем-то втайне от всех перезахоронил. С какой целью я тогда это сделал? Не знаю. Я действовал машинально. Или как будто кто-то мне  приказал, или внушил. «Авось, когда-нибудь на что-нибудь пригодится». Теперь же мне нужно было найти место захоронения. Помню, рядом с ним был громоздкий, наполовину затонувший в земле  валун. На самой его вершинке я оставил еще вполне сохранившуюся  солдатскую каску. Именно она, каска, наполовину изъеденная ржавчиной, и помогла мне опознать мое заветное место. Валун  уже почти на девяносто процентов спрятался под землей.  Теперь я знал, где мне следует копать. Немного подкрепившись тем, что взял с собой в дорогу, вынул из болтающегося у меня за спиной рюкзака найденную мною в подвале дома небольшую, типа саперной, лопату. Примерно, через полчаса напряженной работы, уже в темноте,  я извлек из – под земли то, что рассчитывал найти: еле живой ящик, а в нем те самые еще на вид здоровые четыре мины, которые с непонятно какой целью пятнадцать лет назад решил уберечь.
     Я, как видите,  излагаю только факты. Пишу обо всем, как было. Я пока никак не комментирую.   Еще не время. Или, как говаривал еще известный персонаж гоголевских «Записок сумасшедшего»: «Силенциум».

     Тем, кто, возможно, когда-нибудь предъявит мне счет: я  делал это не по принуждению. То был мой личный выбор.
 
     Да, никаких комментариев, откладываю их на возможное «потом», но на одно обстоятельство хочу указать прямо сейчас.  Вот хоть я назвал себя «полусумасшедшим», но все, что мною в это время совершалось,  я имею в виду: то, что я целенаправленно отыскал свой пятнадцатилетней давности «клад», то, что извлек эти еще продолжающие нести угрозу жизни ВОП  из-под земли, - делалось мною не в помраченном рассудке и не по чьему-то приказу, я действовал не как запрограммированный на какое-то злодеяние зомби. Я все осознавал и все четко представлял. Да, я сознательно, преднамеренно шел на это. Это был мой и ничей иной выбор. Пусть это будет мне в жирный минус, когда настанет  время вынести мне приговор. Я к этому готов и этого не боюсь.
      Но вернемся к моим «подвигам». В кавычках, разумеется. Мне не стоило большого труда убедиться, что мины еще вполне боеспособны. Мне еще раз пришлось перепрятать ящик, но уже не так тщательно и не на такую глубину, как прежде. В восьмом часу, в кромешной темноте, никуда больше не заезжая,  чтобы не «засветиться», отправился в обратный путь. То есть в город. То, что мне уже удалось сделать, можно было назвать успехом. Но, чтобы довести задуманное мною до конца, еще необходимо было проделать кое- какую работу. Сами мины, благодаря тому, что их корпус был чугунным, великолепно сохранились, но деревянные колышки уже едва ли сгодятся, они выглядят ненадежными. То же можно сказать о проволоке, она местами проржавела. Кроме того, теперь передо мной стояла проблема добыть тротил, взрыватели и запалы: в комплект, который находился в ящике, все эти предметы не входили. Проблема сложная, для кого-то, может, неразрешимая, но не для меня. Все для себя необходимое я мог отыскать на складе у себя в части… Утром в понедельник я вернулся в город, а в среду случилось то, чего мы все в части довольно долго ждали: был оглашен  приказ о плановом расформировании, сопряженном с изменением структуры вооруженных сил, сокращением финансирования, новой военной доктриной, в основе которой смягчение внешней угрозы,  и тому подобная, диктуемая чисто гражданским образом мышления,  требуха. Как можно говорить о смягчении угрозы, когда мы со всех сторон обложены кордоном врагов? Так было и так будет всегда. Ну, да ладно, не мое это дело судить о степени кретинизма нашего руководства, на это есть другие инстанции. Да и не о руководстве сейчас речь – обо мне.
       В общем, приказ этот был длинным, а итог печальным.  Часть, которой я, так уж в силу разного рода обстоятельств получилось, отдал  так много лет и сил,  может, и не  лучшие, но самые зрелые годы жизни, одним росчерком пера перестала существовать. Немножко неожиданной для меня самого была моя реакция. Вот хоть и не как гром с ясного неба прогремело, был к этому исходу внутренне  готов и, вроде бы, уже заранее соломку какую-то  подстелил, не в чистом поле окажусь  после увольнения, а все одно – не знаю, как у других, а мною это известие было воспринято, как большая утрата. Или как итоговая точка на всем, что связывало меня с армией. В том числе и с питаемой мною исподволь, только себе в этом признавался, мечтою. Вроде бы, я где-то раньше уже писал об этом, но даже если и так, ничего страшного – повторюсь. Я о своей мечте: рано или поздно добиться максимально высокого для такого человека, как я, воинского положения, звания. Нет, генералом армии я, допустим,  конечно же, стать не мог, просто генералом – почему бы и нет?  У меня были для этого все задатки. Куча предпосылок. Я же теперь вынужден был уйти в запас подполковником. Мне лишь ненамного, всего-то на одну звездочку, удалось переплюнуть своего отца-неудачника. Вроде бы, неудачником, несмотря на все свои старания,  рвение, недосыпы и переработки  получался в результате  и я. Но то был лишь один фронт борьбы. Фактически, будем откровенны, проигранной мною. Но еще не закрыт, еще ждал своего логичного завершения фронт другой. Тот, на котором я обязан был остаться победителем. Чем бы мне это не аукнулось и чего бы мне это не стоило. Потому что чувствовал: если окажусь проигравшим и здесь,  мне придется поставить под всем, что  было мною сделано, жирный неуд. Пока   же я мог рассчитывать хотя бы на какую-то хилую троечку… Вечером  в пятницу, запасшись у себя на складе необходимым числом тротиловых шашек, каждая по 75 граммов весом,  взрывателями МУВ-3, запалами МД-2, новыми деревянными колышками, которые я смастерил собственноручно,   и толстой рыболовной леской вместо проволоки, я выехал в сторону Славянска. Я собирался переночевать в машине в лесу, максимально поближе к уже облюбованному мною раньше месту задуманной мной операции, а на зорьке, едва рассветет, приступить к установке добытых накануне и тщательно очищенных мин.  При выборе места, в первую очередь, руководствовался соображениями личной безопасности. Еще во времена, когда мои молодцы квадрат за квадратом обыскивали с миноискателями эту часть леса, я вышел на сохранившуюся с прошлой войны внушительных размеров  долговременную боевую точку, сокращенно – ДОТ.  Этот ДОТ сыграл роль печки, от которой я оттолкнулся, чтобы высмотреть находящийся  всего лишь на расстоянии  пятидесяти метров от  ДОТа, поросший невысокой травкой, прогреваемый солнцем, когда, разумеется, оно есть,  березнячок. Такие места особенно привлекательны для благородных грибов. 
      Ночь простояла теплой, я чувствовал себя в машине вполне комфортно. Могли бы досаждать комары, но я на этот раз предусмотрительно запасся противокомариными средствами, сумел часа на три заснуть. С первыми птицами, солнце еще не показалось, в полутьме, освещая себе дорогу электрическим фонариком, вышел на то, что должно было, по моему коварному замыслу, стать миниатюрным минным полем. Мне, достаточно опытному саперу, установить, в интервале восьми метров друг от друга,  всего-то четыре мины, для этого вначале аккуратно отвернуть дерн, ввинтить запал, вставить взрыватель в гнездо мины, привязать к чеке заменившую мне натяжную проволоку рыболовную леску, подравнять дерн, пригладить, чтоб не осталось следов работы, и так четыре раза подряд, - на все про все хватило около  четверти  часа. Это все-таки много. Поднаторевший сапер проделает эту операцию за гораздо меньшее время, но я не спешил.  Старался все делать вернее и аккуратнее. Когда с установкой было покончено, я прошел к ДОТу. Исследовал, можно ли в нем удобно укрыться. Убедился, что вполне. Внутри он даже был не загажен, никаких человеческих испражнений, ни свежих, ни засохших. Не было и брошенных опустошенных бутылок. То и другое верный признак, что грибники-ягодники здесь бывают редко. Солнце уже осветило верхушки деревьев, когда я отправился на встречу с моим антагонистом Вадимом Яковлевичем.  Фамилию которого я намеренно до сих пор не сообщил и не сообщу.  Да, ответа, если что, я не боюсь, однако зачем давать лишний крючочек, на который тебя  могут подвесить? 

         Пока только заманиваю жертву

         Я очень рассчитывал на то, что он придет. Все мои планы строились именно на этом. Наступила суббота, а  он мне сам сказал, что появится в субботу. Если он, действительно, такой любитель грибной охоты, каким его изобразила  моя  соседка,  у меня был большой шанс встретить его в  лесу. Да, «большой», хотя понятно, что не стопроцентный…. Время неумолимо шло, скоро полдень, мне уже нехорошо и хочется отдохнуть. Более того,  я уже начинаю  свыкаться с мыслью, что Вадима Яковлевича в лесу я в этот раз не увижу,  а он вдруг на те вам! Стоит в паре метров от меня, нарядный, даже в лесу, в симпатичной ветровке, разглядывает, видимо, только что подобранную им какую-то, кажется, хилую, рассыпчатую волнушку.  Видимо, почувствовал, что кто-то смотрит на него, обернулся и, хоть и  не сразу,   узнал меня. «А-а! А вот и вы! Только что, поверьте мне, о вас подумал. Рад встрече. Ну, что у вас? Покажите». «С пустом, - я ему. – Только что зашел».  Притворяюсь, что мне тоже любопытно, заглядываю в  его симпатичный, расписной (да, даже в такой мелочи старается выглядеть иначе, чем у других!)  кузовок. Даже  на треть не заполнен. А кузовочек-то крохотный.  «Я уже пару часов слоняюсь. Туда-сюда. Результат – пшик, - пожаловался Вадим Яковлевич. – Думаю, пора закругляться. А вы?» «Нет. Я еще хочу прогуляться до высоковольтной линии. Пройти еще подальше. Там грибов должно быть побольше». «Д-да? – Вадим Яковлевич мне не сразу поверил. – Сомневаюсь. К тому же, вы знаете,  это довольно далеко. Заплутать не боитесь? Там  впереди такое болото!»  «Нет, не боюсь, я уже исследовал эту местность». Вадим Яковлевич еще немного поразмышлял. По лицу заметно, что я сумел его соблазнить. А вот и доказательство этому!  «А меня? Возьмете с собой?»  «А вы быстро передвигаться по лесу сможете? Учтите, я быстро пойду». «Да не проблема. Ходок из меня хоть куда». «Ну, тогда…  Идемте?»
   
        Подрыв.  Со всеми невкусными подробностями. Если у кого-то неважно с  нервами, может, им лучше вовсе это место пропустить.
 
       Мы действительно пошли дальше по лесу не как праздные грибники, а как  участники соревнования по ориентированию на местности. Видимо, Вадим Яковлевич был действительно очень азартен, я помнил, что неделю назад сказала о нем его жена, и азартность его проявлялась  не только в вождении. Со сбором грибов, похоже,  точно та же картина. Меня это  устраивало. Но как бы целенаправленно мы не перемещались, мы находили возможность одновременно вести какой-то "обмен мнениями". Вот один из них. В виде примера… Я спросил: «А почему вы так обращаетесь с ней?» Речь перед этим зашла о Маше.  «Как?»  «Ругаете, почем зря. Даже там, где можно было бы похвалить». «А! Вы это подметили? Молодец. Видимо, тоже когда-то работали с молодежью?»  «Я постоянно работаю. Правда, контингент у меня другой». «Да, могу себе представить ваш контингент… Видите ли, Юрий Андреевич, не знаю, как это у вас, что же касается моего контингента, мое убеждение: из похвал, неумеренных поощрений  вырастают только самонадеянные, рано поверившие, что они все могут, середнячки. Чисто затратный материал, не более. Таких, уверяю вас, тьмы и тьмы. И только из тех, кого время от времени тычут носом в их собственное дерьмо,  кому то и дело показывают, что  их место, пока из них действительно не вырастут настоящие классные мастера, где-то рядом, извините, с парашей… Только из таких может получиться, в конце концов,  что-то достойное уважения». «Но унижать-то все равно при этом зачем?»  «Чем ниже, тем сильнее стремление выпрямиться, разогнуться. Это же так просто! Доказать всем, а тому, кто тебя унижает, в первую очередь, что ты на самом деле чего-то стоишь. По принципу сжимающейся пружины». «А! – тут же подумал я. – Значит, я был прав. Вот это откуда». При этом  я подразумевал, пришедшее мне как-то на ум сравнение теперешней Маши со стиснутой пружиной отдачи. «В  тепличных же условиях, Юрий вы мой Андреевич,  ничего выдающегося вырасти не может». «А так ли уж обязательно становиться выдающимся?»  «Ну, знаете ли! Для кого, конечно, как. Для быдла, типа навозного жука,  это, может, как раз самое то. Сытно, тепленько и не дует. Для какого-нибудь, скажем,  аристократа духа такое неприемлемо.  Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Ваша дочь… простите, падчерица,  в любом случае, это отлично понимает». «А вы, конечно, считаете себя аристократом духа». «Хо-хо! – мне показалось, Вадим Яковлевич при этом даже слегка подпрыгнул. - Вы сказали!»  «И вас тоже когда-нибудь унижали?»  «Еще как! Если бы я порассказал вам, через что мне пришлось пройти! – Тут,  мне показалось, я дотронулся до чего-то действительно для моего оппонента больного. Голос его слегка задрожал. - Годы, даже десятилетия, когда меня вообще не ставили ни во что. Я был для всех пустое место. Я, дорогой вы мой, поднимался с карачек. И, как видите, поднялся!.. Или не видите?»  «Вижу, вижу, - тут уж я поспешил успокоить. - А я, по-вашему, тоже навозный жук?»  «Ну-ну-ну, Юрий Андреевич, - прежним нормальным голосом. - Ну, нельзя же, право, так. Вы уже и обиделись. Нет, конечно, вы не жук. Я искренне. Вы начальник. Кстати, вы мне, кажется, уже об этом говорили, но я запамятовал. Ваше звание…». «Подполковник». «Ну, вот видите! Подполковник.  Хотя наверняка мечтаете о большем.  С вашими-то горящими глазами. Не знаю ни одного человека, которого бы искренне устраивало быть “под”. Любой уважающий себя человек всегда стремится к “над”.  При этом меньше всего хочу  вас как-то этим обидеть. Вы, судя по всему, достаточно честолюбивый человек и рассчитывали на большее…».  Я дальше его слушать не стал. Отвратительнее всего слушать, что о тебе думают другие.  «Так с Машей-то что? Как дальше-то с ней, по-вашему, будет?» «С Машей?.. Ну, я же вам сказал. Ей необходимо совершить какое-то сверхусилие. Не уверен, что у нее это получится. Да, все достойное в этом мире достигается только через сверхусилие. Но далеко-далеко не каждый на это способен. Повторяю, это удел единиц. Послушайте, ну и когда же мы выйдем на обещанные вами грибные плантации?» «Еще потерпите немного. Еще совершите одно маленькое сверхусилие». «Спасибо вам за то, что не держите на меня зла, несмотря на то, что я опять наговорил вам много всяких глупостей. А вот артист, теперь я это вижу, из вас вряд ли  бы получился. Мое первое сужденье о вас было опрометчивым». «Почему?». «Обломал бы об вас все зубы. Вы слишком неподдающийся. Режиссером –да, моим конкурентом, но только не артистом».     Так, с разговорами, мы и подошли к тому коварному месту, где наши пути-дороги должны были диаметрально разойтись.
      Мы остановились, и я предложил:  «Чтобы не путаться  друг у друга под ногами, вы туда, я туда». Вадим Яковлевич как будто в чем-то меня заподозрил. «Почему “вы туда, я туда?”». «В принципе, без разницы, - ответил я. – По обе стороны лес одинаков. Поэтому, если вы хотите…». Я не успел закончить, он перебил меня: «Хорошо-хорошо! Вы правы, это непринципиально. Я согласен». Ах, если б он только знал, насколько это принципиально! Перед тем, как разойтись, я дал инструктаж: «Если вдруг разойдемся, потеряем друг друга из виду, запомните: возвращаться лицом к солнцу. Если солнца не будет,  и вы не будете знать, куда вам идти, - покричите меня. Я далеко уходить не стану». «Да, пожалуйста, не уходите. Без вас я пропаду»… Мы разбрелись. Вадим Яковлевич по грибы, я же, отойдя метров на сто,  по замшелым ступенькам спустился в прохладное, сырое нутро ДОТа. Стал ждать. Я ждал долго, минут десять. По моим расчетам, то, чего я ждал, должно было уже произойти. Если Вадим Яковлевич был умудренным грибником, а мне показалось, что он им в действительности был, он не мог обойти стороной зачумленную  мною полянку. Я, еще когда ставил мины, не мог не заметить там торчащие из травы  шляпки и белых и красных грибов. Но если это все же случилось, мне придется как-то  возвращать его в исходную позицию  и начинать все сначала. Ох, как не хотелось бы! Я уже почти выполз из укрытия, когда громыхнуло, с соседних деревьев посыпались, видимо, срезанные разлетевшимися осколками листья, а в лицо пахнуло горячей волной. Я юркнул обратно под бетонный свод. Секунд через десять  все повторилось: громыханье, падающие листья, горячая волна. Я продолжал ждать. Довольно долго. Но было тихо, и только тогда я выполз на четвереньках наружу, а потом, поднявшись в полный рост, направился к месту события.
Я нашел Вадима Яковлевича лежащим на животе, с раскинутыми, как у циркуля ногами. Осторожно подошел, под ним, из-под живота -  растекающаяся ручейком кровавая лужа. Еще кровавый след от развороченной, с обнажившимися костью и сухожилием,  ноги. Я понял, как все происходило. Вначале мина взорвалась под его ногой. Он упал, а потом совершил еще одну оплошность - пополз, и это привело в действие другую мину. Она разворошила его брюшную полость. Если с первым ранением он еще мог бы выжить, и даже как-то до чего-то доползти, то вторая мина доконала его окончательно. У меня не было ни капли сомнения, что его ждет. А у него не  было ни малейших  шансов на спасение. Ему оставалось находиться в этом мире несколько минут.
      Судя по всему,  он был без сознания,  и глаза его были закрыты. На губах кровавая пена. Я,  не спеша, убрал из гнезд  две оставшиеся неразорвавшимися мины, скрутил  леску, выдернул из земли колышки, потом вернулся к Вадиму Яковлевичу. Пока возился, заметая следы своего преступленья, он, видимо, пришел в себя. Открыл глаза. Смотрит на меня мутным взглядом, как будто силится задать мне какой-то вопрос. Тогда я становлюсь на корточки и, максимально приблизившись лицом к его уху, произношу: «Эй, вы! Аристократ духа. Это от меня. От быдла. За то, что ты отнял у меня мою... все же не падчерицу. Все же мою дочь. Вначале отнял, а потом изуродовал». Он же, хотя и тужась,   еще находит силы прошептать  мне в ответ «Поздравляю… товарищ… под. Все-таки… я вас недооценил. Вы не под. Вы… Браво… Замечательный актер».
   
       Без специального подзаголовка. Думал-думал, ничего подходящего не придумал

       Но это еще не все. Теперь надо  поделиться  самым страшным. Тем, перед чем меркнет даже то, о чем написано выше. Из-за необходимости, которую мне никто не навязывал. Да,  я мог бы умереть и никто б никогда об этом не узнал, все-все унес бы с собою в могилу. Но я все же зачем-то принуждаю себя к этому откровению. Сам. Опять же, прошу это учесть, без участия чужой воли… Когда я еще только приступал к  своей исповеди,  даже еще до того, как  приступить, а еще какое-то время собирался с духом, обдумывал, во мне далеко не было стопроцентной уверенности, что сумею добраться до финишной черты. Что я сумею разорвать грудью финишную ленточку. Боялся,  что пороху во мне не хватит. Или что мое сердце не выдержит и я упаду раньше, не успев произнести последнего слова, оставив всех в незнании, каков же конец. Но, как видите, я добежал. Хотя уже и из последних сил. Их осталось  только на один заключительный рывок.
       Но прежде чем совершить этот рывок…  Пройдемся со мною в ближайший лес. Иначе у меня не хватит сил…
       Когда начинал это повествование, помнится, был вьюжный февраль, и мне еще приходилось убирать снег с крыльца и вокруг дома. Сейчас середина марта. Солнце, особенно в полдень, припекает все больше и больше. Снег тает прямо на моих глазах. Кое-где даже потекли ручейки. И вспоминается. Кажется, Саврасов. Это, кажется, его «Грачи прилетели». Но к нам, сюда, в Веселенькое, грачи еще не прилетали. Я их еще только жду.  Утром, после того, как встал, умылся, позавтракал, решил прогуляться… И вы со мною, пожалуйста… . С годами лес стал моим прибежищем, моим, можно даже сказать, другом. Только в лесу я чувствую себя относительно хорошо. Я тогда в ладу со всем, что меня окружает: будь это деревья, птицы, редкие, но от этого особенно желанные животные. Да, я их  вижу иногда, если подальше углубиться в лес: зайцы, белки, лоси, кабаны. Несколько раз мои пути-дорожки пересекались  с лисьими. То ли одной и той же, то ли разными, этого, я не охотник, не следопыт,  сказать не могу. Иногда мне приходят в голову бредовые идеи, вроде той, что мне хотелось бы родиться в каком-то дремучем лесу. Прожить в нем всю жизнь. Видеться  и общаться только с теми, кто его населяет.  Но никогда не покидать его пределы. И никогда не встречаться с другими двуногими, прямоходящими.  Тогда бы уже, точно, не произошло всего, с чем мне пришлось столкнуться не в фантазиях, а наяву. Того, о чем  я вам уже поведал,  и о чем  мне еще только-только предстоит рассказать… Ну, вот теперь, после того, как я прогулялся, и вы со мною заодно, я приступаю к последнему…
     В тот день, или, скорее, тем же вечером, когда я безжалостно оставил избранного, возомнившего о себе, бог весть что, истекающего кровью Вадима Яковлевича умирать на лесной поляне, я благополучно, больше никуда не заезжая, вернулся к себе на Энгельса. Проспал всю ночь. Утром включил телевизор, «Пятый канал», и весь день, напоминаю, он был  воскресным, ждал интересующих меня новостей. Дождался только  в вечерних новостях. Диктор сообщила о трагической и нелепой смерти известного театрального деятеля, заслуженного работника культуры РСФСР, лауреата многих фестивалей, художественного руководителя N-ского театра, профессора, преподавателя театрального института Вадима Яковлевича N. Утром я поехал в часть. Из-за того, что понедельник, свежих газет не было. Вечером, когда уже возвращался из части, купил «Вечерний Ленинград». Там, на последней страничке, я  нашел коротенькую заметку. «Страшное эхо войны». «Великая Отечественная война кажется нам уже такой далекой историей, но она еще продолжает то и дело напоминать нам о себе. Еще одной ее жертвой стал наш земляк  выдающийся театральный деятель Вадим Яковлевич N, подорвавшийся на коварно  спрятавшихся в лесной земле под Ленинградом и своевременно не обнаруженных и не обезвреженных минах. Трагически оборвалась жизнь человека, уже так много сделавшего для отечественной культуры и еще так много обещавшего   сделать.  Гражданская панихида по В.Я.N состоится в помещении N-ского театра 29 августа с 12-00 по 14-00. Допускаются все желающие».  Последовавшая неделя оказалась для меня очень насыщенной. Мне приходилось одновременно проявлять активность на двух фронтах. В части я, как лицо материально ответственное, передавал все, как положено, своему заместителю, он будет какое-то время ВРИО, видимо, до полного закрытия части. В  академии же я приступил к первым своим занятиям в качестве старшего преподавателя на кафедре оперативного тыла. Словом, я разрывался буквально на две половинки, но меня это устраивало. Самым тяжелым для меня сейчас было  бы  остаться один на один с собой.  Уже обагрившим себя кровью.
        Вот хоть я и совершил этот самосуд, точнее, самоказнь,  над Вадимом Яковлевичем, вроде бы, хладнокровно, но это вовсе не значит, что совесть во мне помалкивала в тряпочку. Конечно, я переживал. Но  вот что важно, важно для оценки меня, пусть  этим я могу еще больше усугубить свою вину: признавая, сочувствуя и сострадая, я все равно оставался при том убеждении, что я все сделал правильно. Что только так и надо. Откуда во мне бралась эта убежденность, в чем ее истоки  – ничего не могу на это сказать. Это уже выходит за рамки моего понимания. Возможно, это были как раз те самые, длящиеся, сотнями, а то и тысячами лет «конфликтные» разборки, та бредовая теория, о которой я уже писал. Гораздо «теплее» было бы объяснение, что я был  орудием в чьих-то мстительных руках. В чьих? Нет, это уже было сверх моего понимания. Не считать же главной виновницей Машу?.. Скорее то, или что представляло ее интересы в этом мире. Здесь мы уже ступаем на территорию, где я не чувствую себя достаточно компетентным. Олухом – да.  Что еще меня все больше тревожило: как исчезновение Вадима Яковлевича скажется именно на Маше. От нее пока ни слуху, ни духу. И моя осведомительница Кристина молчит. Возможно, они обе еще не вернулись, хотя занятия в институте должны вот-вот возобновиться. Может и так, что, если они продолжают оставаться на Рижском взморье,  а в Ленинград собираются вернуться в последнюю минуту, им вообще пока ни о чем не ведомо.  Я что-то не видел и не слышал, чтобы об этом событии сообщалось по какому-то центральному телевизионному каналу, а радио они могут и вовсе не слушать. Однако Вадима Яковлевича должны были уже похоронить,  уже наступило 1ое сентября, начались занятия,  потом прошел еще один день, следующий, а от Маши или о Маше по-прежнему ни от кого: ни звука, ни слова. И я окончательно забеспокоился. Однако в институт решил не звонить.
Страх во мне зародился. Опасение, что будоража институт, напоминая о себе, о своем существовании  хотя бы даже телефонными звонками  я могу причинить  себе какой-то вред.  Что они могут о чем-то как-то догадаться. Поэтому я решил пойти по другому пути. Он казался мне более безопасным. Как-то поздним вечером, когда уже засветились окна, я проехал на Гангутскую. Проезжая мимо ее дома, по другой стороне улицы, я успел заметить, что в Машиной комнате мирно горит свет.  И хотя окно было, как всегда, занавешено, я даже, как мне показалось, успел поймать в окне именно ее силуэт. Это меня на какое-то время успокоило.  После этого я стал подъезжать к ее дому каждый вечер, как на дежурство, не раньше одиннадцати, потому что я знал: она обычно возвращается к себе поздно. Когда света в окне ее комнаты не было, я оставлял машину на соседней улице, возвращался пешком, входил через парадную в дом напротив, поднимался на верхний этаж, там, где уже дверь вела на чердак,  и стоял до тех пор, пока ее комната не освещалась включенным электрическим светом. Однажды мне повезло: окно было наполовину не закрыто занавеской,  и я убедился своими глазами, что в комнате была действительно она, Маша. Значит, с ней ничего не произошло. Она благополучно пережила уход ее учителя.  С нею самой пока ничего не стряслось.
          Такого рода поведение, безусловно, многим покажется очень странным, ненормальным, как будто речь идет не о уже, можно сказать, пожилом мужике, а о каком-то робком влюбленном, не смеющем признаться в своих чувствах  юноше. Да, в том была определенная ненормальность, я это признаю. Будь я абсолютно нормальным, я вел бы, конечно, себя по другому. Но  в этот отрезок времени я был именно таким.  Может, то, что я накануне совершил,  так подействовало на мою  голову, что  я вернулся вспять. К тем временам, когда я еще робко, боясь быть застуканным, подглядывал за раздевающимися девочками. Да, каюсь, бывало и такое… Так прошло почти две недели, - молчание со стороны Маши и Кристины, мои,  время от времени,  дежурства напротив Машиного дома на Гангутской, - и вот, наконец, она мне сама позвонила!   У меня сразу сердце в галоп, едва понял, что звонит именно она, а ее голос мне показался совершенно спокойным. Даже каким-то безразличным, вялым. «Ты еще не выбросил все мамино?» «Что ты имеешь в виду?»  «Во что она одевалась». «Нет, что-то есть». «Если тебе не трудно, подвези. Мне  нужнее всего  ее кофта и юбка. Ну, и, может, что-нибудь из бижутерии. Остальное необязательно». Все Жаннино, действительно, еще зачем-то хранилось, хотя я уже раз сто собирался вынести и оставить у мусорного бака («Авось, еще кому-то и пригодится»).  «Хорошо. Подвезу. А когда?»  «Можно завтра. Примерно, в это же время».
          Я тотчас же пустился в исследование, что из Жанниного до сих пор у меня хранилось. Да, немногое. Все какие-то тряпки. Кофта, юбки. Изрядно ношеная шубка из куницы, очевидный секонд хэнд, и та самая куртка на цигейковой подкладке, которая была на ней в момент нашей первой с ней встречи. Было больше, но я многое  из принадлежавшего ей отдал одной пожилой нищенке, которую тогда часто видел у сауны рядом с метро «Удельная», вскоре после того, как самой  Жанны не стало. Еще собрал отдельный пакет с непригодившимися Маше безделушками (она как-то, когда еще мы жили под одной крышей, примерила их на себе и почти все, за исключением сережек и янтарных бус, почему-то забраковала). Плюс  альбомы с фото. И большой заклеенный,  обмотанный скотчем канцелярский конверт, с принадлежавшими Жанне  письмами. На конверте рисованными буквами «Чужим читать строго запрещаеца!». Да, грамотность у Жанны довольно сильно хромала. Я об этом, помнится, уже по какому-то поводу писал. «Запрещаеца» - ну, я и не читал. Желания никогда не возникало. Хотя совсем уж чужим ей не был. Но ее письма были мне неинтересны. Единственное полезное для себя, что я мог бы из них извлечь, это, кто же был на самом деле отцом Маши. (То есть то, что я теперь благодаря Машиной крестной все-таки узнал). Но, чтобы найти  эту ценную для себя информацию, мне пришлось бы перелопатить всю ее корреспонденцию. Это было бы равносильно поиску одного  зернышка  в куче мякины.
          Вначале все складывалось очень даже мирно, спокойно, ничего не предвещало страшный конец. Дверь на мой звонок отворила Маша. Настолько была уверена, что это я, что даже предварительно не спросила. Терпеливо подождала, пока я расстанусь с обувью и шинелью, проводила в комнату.   Я рассчитывал увидеть здесь Кристину – неплохой вариант, или того ее смазливого кавалера, ее партнера по сцене и, судя по всему, не только по сцене, с которым она приезжала ко мне – плохой вариант.  Ни то, ни другое. Она была одна. Это меня больше всего устраивало. Мне меньше всего хотелось сейчас  любых посторонних глаз и ушей. Маша  в этот момент выглядела, конечно, не такой живой, непосредственной, какой я ее знал прежде, но и без того напряга, как   в нашу последнюю встречу. Скорее всего, где-то по серединке между этими двумя крайностями. Ее нынешнее состояние лучше всего передать словом «собранная».  Еще я обратил внимание на то, что она за это лето пополнела, загорела. И по-новому постриглась: коротко, под мальчишку. Стала почти точной копией моих новобранцев сразу после завершения курса молодого бойца, до принятия присяги. Я даже спросил ее, пока она задергивала оконную штору: «Зачем ты это сделала?»  Она: «То есть?» Я: «Так коротко постриглась». Она мне: «Так легче». А что значит «легче», я уже не спросил.  Еще, кроме волос, я искал на ее лице какие-то следы переживаний по поводу смерти ее кумира, ее божества, но ничего такого, прямо мне говорящего, не находил. Может, еще и от того, что единственное окно она только что прикрыла шторой, а  электрический свет она вообще   отчего-то не любила, включала поздно. Может, даже  экономила на электричестве.  Поэтому и сейчас в комнатке было темновато.
          Если она делает вид, что ничего не произошло, зачем же мне?  «Посеявший ветер пожнет бурю». Не так ли? Вот и я  начал наш разговор с самого простого, чтобы при этом ничего вредного не посеять.  Я спросил: «Одна? А что твоя? Подруга». «У нее проблема с отцом. Она подъедет попозже». «Как «попозже?»  «Ну, если это тебя так волнует - завтра утром».  Теперь можно было переходить к следующему вопросу: «А зачем тебе понадобились эти вещи?»  «У меня просмотр». В те  времена   такого слова, как «кастинг» у нас еще никто не слыхивал, мы еще изъяснялись на чисто русском, можно сказать, по старинному обычаю, от того и «просмотр». «Меня могут пригласить сниматься в кино. Я подготовила для показа сценку. Там по роли женщина, очень похожая на маму. То, что ты привез, мне может помочь войти в роль, почувствовать себя   в ее шкуре. Понятно?»  Она объясняла мне как ребенку. Чуточку, как мне  показалось, с раздражением. С раздражением от того, что, может, подумала: «Неужели самому понять трудно?»   Я же ответил, чтобы ее успокоить: «Окей». Тоже вычурное слово, говорящее, что я не совсем в своей тарелке, иначе бы сказал что-то чисто по-русски, допустим: «Все понятно». 
Мы до сих пор редко говорили с ней о Жанне. Земля ей пухом. Почему редко? Не знаю. Только догадываюсь.  С годами мне становилось все более  стыдно за мое небрежное, временами даже грубоватое обращение  с  этой женщиной, а ей, то есть Маше, и то это лишь мое предположение, было неловко напоминать мне об этом. Повторяю, это лишь мое предположение. Но возвращаясь к тому, что происходило сейчас.  То, что она собирается показывать какую - то сценку, в которой она будет выглядеть, как когда-то выглядела ее мать, меня чуточку удивило, - они настолько в реальной жизни не походили друг на друга!  Это, кажется, называется «антиподы». То есть, пользуясь ее же выражением, их «шкуры» были настолько разными! Да, удивило, но не настолько, чтобы  я  стал донимать ее еще какими-то  вопросами. Опять вызову раздражение.  А вот о внезапно возникшем  из небытия отце, я бы ее охотно поспрошал. Но тогда мне придется признаться, что между мною и ее подругой Кристиной какое-то время существовал канал связи. Я не представлял, как мне лучше выйти из этой ситуации , то есть и что-то полезное  для себя разузнать и одновременно не выдать Кристину, но Маша заговорила об отце сама. Впрочем, какой-то новой информации я от нее не получил. Примерно, все то же, что я уже узнал от Кристины. Вывод, к которому я пришел: «Для нее это воскресение из мертвых не стало никаким событием. Ее это мало тронуло. В ней ничего не изменило».  Меня же это успокоило, и это сослужило мне дурную службу: я как-то потерял бдительность, осмелел,  в результате  ступил   на более  опасную почву.
«Я знаю, что  произошло с твоим…».   Она меня тут же  нервно оборвала, не дослушав: «И что?»  То есть реакция была резко противоположной тому, как она вела себя, когда речь шла о других людях. Она сразу дала мне этим понять: «Осторожнее! Здесь еще больно». Мне бы на это откликнуться, то есть это «больно» услышать, остановиться, но…  меня уже как будто кто-то ухватил за микитки.  «Знаешь, где его похоронили?»  «Конечно! И что? Что тебе-то до этого?»  То есть опять же: «Не касайся этого, если не хочешь напороться». Ну, вот хотя бы мне сейчас! Дальше ее не провоцировать. Но нет! Как будто я  уже не контролировал себя на все сто.  «И ты уже там побывала?»  «Да».  «Выходит, ты простила ему?» «А что, по-твоему, я должна была ему простить?»  Тут уже между нами пошло  своеобразное перетягивание каната: кто кого?  Очень опасная забава. «Тебе напомнить? Ты когда-то хотела, чтобы я ему за что-то отомстил». «Я помню. Я погорячилась». Я еще переспросил: «Погорячилась?»  И она мне так же: «Да, погорячилась». «И он опять твой кумир?» На это  она мне ничего не ответила, молчит. Мне бы хотя бы здесь  остановиться, но…  «Помнишь, как ты тогда мне сказала? “Я была о тебе лучшего мнения”. Помнишь? Теперь то же самое я скажу о тебе». Молчит. Я же, в том же ключе: «Могу объяснить. Мне казалось, у тебя есть гордость. Достоинство. Что ты никому не позволишь так распоряжаться  собой». И только сейчас: «Не беспокойся,  у меня есть и то, и другое. А все, что я делаю, - от того, что именно мне  так этого хочется. И мне плевать, что ты можешь подумать обо мне». Этим «плевать» заставила меня закрыть рот,  зато теперь заговорила она. И в том, что она так заговорила, во многом, наверное, и моя вина. Я спровоцировал ее на это.   «Но если для меня так важно, что я предпочитаю жить своим умом, это не значит, что я считаю себя  какой-то всезнайкой. Что я уже все умею. Мне еще многому надо научиться, еще больше узнать. Поэтому никогда и не считала  для себя зазорным прислушиваться к его советам. Прислушиваюсь и сейчас». «Что значит «прислушиваешься»?»   «Да, прислушиваюсь. То, что я позвонила тебе и попросила, чтобы ты привез мамино, это он мне так сказал. И вот я позвонила, ты послушался и привез. То есть все получилось, как он этого от меня хотел».  «Что я слышу? Епсель-моксель!»  Не скрою, в этот момент меня пронзило: «Да уж не воскрес ли он? Тот, кто корчился у меня под ногами. «Воскрес» в буквальном смысле этого слова. А я ничего об этом. И газеты и телевизор молчат». Жил с этим вздором в голове  какую-то долю секунды, пока не пришел в себя. «Какая чушь! В наше время не воскресают. Но это не мешает ему портить и дальше мою жизнь. Что же я должен сделать еще, на что пойти, чтобы окончательно и бесповоротно избавиться от этого типа?»  Я в замешательстве, а Маша как будто это заметила и ей мое замешательство  даже нравится. Поэтому, как мне показалось, издевательски: «Ты, кажется, этим очень сильно огорчен».  Я стою, не знаю, что ей на это сказать, хлопаю глазами,  но в это же время зазвонил телефон. Телефон здесь один на всех, стоит в коридоре. Маша тут же поспешила откликнуться, возможно, она даже ждала этого звонка, вышла из комнаты, а я остался.
        Я не знал, как мне дальше быть. Последнее, что я услышал от Маши, поставило меня  в очень сложное положение. Во-первых, я не знал, насколько мне верить всему, что я только что от нее услышал. Возможно, она этим только хотела мне за что-то отомстить. Возможно, почувствовала, насколько я плохо отношусь к ее кумиру, и ее это разозлило.  Или… Более мрачный вариант. Если все сказанное Машей имеет под собой хоть какое-то основание, то есть , если она по-прежнему, каким бы противоестественным это не было,  во власти этого… вурдалака… манипулирующего ею даже с того света… Тогда одно из двух: или сошла с ума она или далеко не все в порядке со мной.  Ее долго не было: женщины не умеют общаться по телефону коротко. Я уже стал подумывать, не уйти ли мне, когда услышал, что она зовет меня: «У тебя есть, чем писать? У меня паста кончилась».  Вопрос очень будничный, он как будто стал для меня ушатом холодной воды. «Какие на фиг вурдалаки? Какое сумасшествие? Все нормально, Юрий Андреевич. Все путем». Я также вышел в коридор, вспомнил, что в кармашке моей сумки «вечное перо», мне его подарили на какое-то из дней рожденья, я им редко пользовался, но отчего-то постоянно таскал с собой.  «Запиши, пока не забыла», - Маша протянула мне кусок бумаги, потом продиктовала: женское имя и отчество с номером телефона. После того, как записал, вернул бумажку Маше, а себя  в комнату.  Маша еще не закончила свой разговор, а мои мысли потекли уже по несколько иному, более спокойному руслу.
        Я понимал, что на нашем  выяснении отношений с Машей еще рано ставить финальную точку. Сейчас, стоит этой телефонной сессии закончиться,  неизбежно начнется какое-то продолжение. Я заранее предугадывал, что это продолжение также будет непростым.  Что мне, что ей – нам еще необходимо будет преодолеть какое-то расстояние, как если бы мы жонглировали, находясь на туго натянутом  цирковом канате. Одно неосторожное движение – с ее, с моей стороны, чуть вправо, чуть влево – и или она или я, или мы оба тут же окажемся  распластанными  на опилках арены.  Да, я все это предвидел, но… Я еще продолжал испытывать жгучее желание что-то выведать у Маши. Главное, каково ей после того, как не стало человека, которого она ставила так высоко. В отличие от  меня, который, в ее представлении, оказался так низко. А вот, наконец, и выговорившаяся Маша вернулась. Первое, что я от нее услышал: «Какое у тебя!»  Она взяла со стола мое  «вечное перо», я не успел убрать его.  «Впервые у тебя вижу». «Тебе нравится?»  «Да! Я видела такое же у Вадима Яковлевича. Подари мне его». «Хорошо, - ответил я, хотя в горле у меня опять комок. – Оно твое». И только я это сказал, она мне: «А впрочем нет! Спасибо, но лучше не надо», и тут же занялась рассматриванием клочка бумаги, на котором я записал номер телефона какой-то женщины. Я ее спросил: «А кто это такая?»  «Виталикова мама». «А Виталик?»  «Тот, кто со мной приходил». «У тебя с ним что-то серьезное?»  То было впервые, чтобы я донимал ее такого рода вопросом. Она же, убирая бумажку  с телефоном себе в сумочку: «Тебя это как-то волнует?»
И вот! Чувствую, хотя бы по тому, как изменилась интонация у Маши, мы опять -  с этими  моими дурацкими вопросами, - делаем ровно то, чего я, предвидя, опасался: ступаем на тот же канат.  Чувствую, понимаю, но  вместо того, чтобы вернуться на землю… Нет, меня куда-то опять понесло. Бормочу: «Ну, да. Наверное. Наверное, волнует. А что? Да, я понимаю, это твоя жизнь, но и я…  Как-никак ты мне не чужая. И если бы ты не переспала с этим…  как тебе велел твой мудрый учитель… Похоже, несмотря ни на что, даже с того света, он по-прежнему тобой точно также как и прежде руководит». Насчет того, что «руководит», она как-то, может, и, не дослушав меня до конца, пропустила мимо ушей, зато ухватилась за то, что прозвучало чуть раньше, то есть за «переспала».  С вызовом, как будто решила перейти в контратаку: «А хочешь узнать, отчего разгорелся весь тот сыр-бор? Из-за которого я так тебя напрягла. После которого ты позорно струсил, наделал в штаны  и убежал». Я решил не реагировать на «позорно струсил», на «штаны», на «убежал», - да, на все-все, Бог, как говорится в таких случаях, ей судья, зато на ее «Хочешь узнать?», - ответил так же решительно, словно между нами уже пошла какая-то рукопашная: «Хочу».  «Изволь, - тогда сказала она. Причем, кроме несколько смутившего меня своей редкостью самого слова «изволь», что я  сумел при этом заметить? Это «изволь» было  сказано  с какой-то ухмылочкой. Как будто заранее предположила, насколько болезненно это меня может поранить. – Я ведь была совсем не против, как ты говоришь, «переспать». Не этим буквально  я была так возмущена. Если ты подумал так, значит, ты ничего не понял». «А что я должен был понять?»  «Что  я хотела переспать не с ним, не с этим Виталиком. Мне давно ужасно хотелось, чтобы моим первым мужчиной был совсем другой человек. Тот единственный человек на свете, которого я  любила по-настоящему. И люблю. До сих пор. Только поэтому я тогда так и взбесилась». Да, именно так она все сказала. Я передаю ее речь слово в слово, потому что она врезалась мне в память.  Я еще только перевариваю услышанное, а она продолжает: «Может, тебе еще будет интересно узнать,  кто этот человек?»  Она еще как будто продолжает издеваться надо мной, а в моей голове: «Неужели это он? Вурдалак. Это безобразное лысое чмо. Не намного моложе меня».  Чувствую, как горит, пылает у меня лицо, словно по нему хлыстом с размаху ударили, а она, словно тоже закусила удила, несется во весь галоп,  продолжает на меня наседать. «Ну, так что? Скажи. Тебе это интересно или неинтересно?»  Я пытаюсь как-то увернуться,  чего-то бестолково говорю, она же меня или вовсе не слушает или не понимает: «Нет, не буду, потому что ты все равно этого не поймешь. Не поймешь от того, что сам в своей жизни никого не любил». Я, отбиваясь: «А что же я?» А она как будто продолжает бить меня по лицу все тем же хлыстом:  «Ты только спал. С одной, другой, третьей. Но ни одну из тех, с кем спал, -  не любил. Признайся, что это так. Я уж не говорю про бедную маму. Ее… вообще… за человека не считал. Никого не любил и  уже никогда никого не полюбишь. Мне очень тебя  жаль… папулечка…  но разве это не так?»   
       И… Вот оно! То самое, отчего я потерял голову. Видимо, то была какая-то последняя капля. Которой не хватало, чтобы во мне  что-то взорвалось. Чтобы все  сдвинулось с  привычных мест. Как, наверное, бывает при землетрясениях. Примерно, то же случилось и со мной. Землетрясение, от которого я на какое-то время полностью ослеп и почти оглох. Что было дальше – со мной, с ней, -  какие-то следующие несколько мгновений, совершенно пропало, начисто стерлось  из памяти. Услышал и запомнил  только чей-то жуткий рев. Едва ли это я. Какой-то  дикий зверь. Зверь, который долго во мне сидел, я был его клеткой. И вот он выскочил на свободу и жутко взревел.  И то на какую-то, может, тысячную долю секунды, а потом ничего.  Совсем ничего. Пусто-пусто. Как долго это «ничего» продолжалось, - не знаю.   Пришел в себя, когда уже увидел Машу лежащей на полу, у моих ног. Как? Отчего? Никакого представления. Только, когда ее увидел уже лежащей, распростертой у моих ног, рухнул рядом с  ней на колени. Глаза у нее были открыты, но, кажется, ничего не видели. Я просунул одну свою руку под ее голову, и сразу почувствовал влажное. Поднес руку поближе к глазам. Кровь! Пытаюсь до нее докричаться «Машенька! Машенька!»  Молчит. Тогда ищу глазами и вижу торчащую из шкафа  ручку. Вскакиваю,  хватаюсь за ручку. А на ней как будто тоже кровь. Только сейчас начинаю догадываться. «Я мог взбеситься и ее сгоряча ударить. Или просто оттолкнуть. Настолько сильно, что она могла удариться головой». Я опять к Маше. «Как ты? Хотя бы словечко скажи». Нет, по-прежнему молчит. В моем воспаленном мозгу: «Надо поднимать тревогу. Звать на помощь. Сам я ничего не смогу». Хочу подняться на ноги, но чувствую – Маша держит меня за руку. Не заметил, не почувствовал, когда, в какой момент, она взяла меня за руку. Пытаюсь вырвать свою руку, но Маша ее не пускает. Я сильнее, но  и Маша сильнее. Она как будто не хочет, чтобы я уходил. Я говорю ей: «Нужно вызвать скорую, чтобы тебе хоть как-то помогли». Еще раз делаю попытку вырвать из ее пальцев свою руку, но она меня опять не отпускает. Я вырываю, а она держит. Я вырываю, а она держит, и так несколько раз, пока мне не приходит в голову. «Я ей за чем-то нужен. Ей так лучше. А раз так, я останусь с ней».

     После

     Я высвободил свою руку не раньше, чем почувствовал, как ослабла Машина рука. Когда поверил, что она больше не станет мне в этом препятствовать. К этому моменту ее глаза уже довольно долгое, как мне показалось, время были закрыты.  Я бережно взялся за запястье ее лежащей  на полу  другой  руки, попробовал прощупать пульс. Убедился, что пульса не было, и дыхание прекратилось. Я понял, что она мертва. Маша была мертва, мертвым казался себе сейчас и я. Вот, кажется, буквально только что все внутри меня бушевало, а сейчас… Все застыло, окаменело в одном положении. Я о чувствах.  И о том, что в голове. Я сейчас ничего не испытывал: ни боли, ни сожаления, ни страха. Еще многое, отчего, как это называется, разрывалась бы душа человека, окажись он в моем положении. Я же пока был каменно холоден. Как будто в эти мгновенья душа меня оставила, а в  голове хоть шаром покати… Вопрос, который я много раз задавал самому себе: «Почему  бы мне не вырвать  свою руку, пока Маша была еще жива?» Допустим, она действительно не хотела этого, но  мне-то, с моей мужской мощью почти ничего не стоило взять верх над ее «Не хочу». Я бы поднял на ноги соседей. Может, среди них оказался бы врач, или кто-то  вызвал бы  «скорую». Есть вероятность, что Машу еще можно было бы спасти. Если вовремя не поднял тревогу, - означает ли это, что я боялся за себя? Так, скорее всего, вы уже обо мне и подумали. Если же я скажу, что дело обстояло вовсе не так, что мною руководил не страх быть изобличенным, пойманным  прямо на месте преступления, а что-то другое. То, что, помимо меня и Маши,  присутствовало в это же время в этой же комнате. Невидимое, но властное, назову это, Нечто,  не позволяющее мне диктовать свою волю. Принуждающее меня  не разлучаться с Машей. Если я буду сейчас настаивать на этом, никто, никто, конечно, мне  не поверит. «Отмазывается мужик». Ведь так? И вы правильно сделаете, что не поверите, потому что, во-первых, попахивает мракобесием, а, во-вторых, я ничем не смогу эту свою догадку подтвердить. Верить же мне на слово, - такого доверия к себе я у вас, разумеется,  не заслужил. И правильно, что не заслужил. Но это еще не все. Еще вопрос. Если зайти с другого бока. Отчего Маша держала меня? Не отпускала от себя. Что она этим хотела мне сказать? Действительно, ли именно я ей был так нужен, или то, что я принимал за ее нежелание расставаться со мной, было всего лишь  инстинктивным выражением ее воли к жизни? Нежеланием расстаться не со мной, а со всем этим миром? Моя рука была лишь ниточкой, связывающей ее с   этим  миром,  и она до последнего держалась за нее. Может такое быть? Да, вполне. Может. Хотя нельзя совсем уж сбрасывать со счетов и первое… Да, все-таки именно первое. Со мной, а не с миром. Если все-таки первое… мне, скажем, будет так приятнее.
      Не представляю, сколько я в таком положении перед уже не живой Машей  просидел. Время тогда для меня остановилось.  Однако бесконечно так продолжаться не могло. Настал  конец и моему дежурству. Я оставил в комнате все, как было. Прошел на ватных ногах в прихожую, отыскал свои ботинки, обулся,  чугунными  руками снял с крючка шинель. Почти ушел, когда вспомнил о своей сумке с Жанниными кофтой и юбкой. Ведь Машины руки до них так и не успели дотронуться, они ей больше уже не были нужны. Лучше, чтобы ее тут не было. (Да, в это время я уже думал о том, что будет в этой комнате происходить дальше). Поднял сумку с пола, с нею и вышел за дверь. Как открывается дверь и как без ключа закрывается, - этим хитростям  меня уже однажды обучила Кристина…   Не хочу подробно описывать, как я провел эту ночь. Вот когда я превратился из камня в воду. Или в пламя. Да, так будет ближе к правде, потому что все во мне горело.
       Да, все, что во мне молчало, пока я сидел и тупо смотрел на то, как жизнь постепенно покидала Машу, теперь проснулось и набросилось на меня, готовое меня сожрать с потрохами.  К счастью, еще по дороге к дому, подозревая,  какие мученья мне этой ночью предстоят, я затоварился бутылкой коньяка. Где-то в середине ночи отключился. Пришел в себя уже в начале девятого следующего дня.  Успел позвонить на службу, предупредил, чтобы меня ни сегодня, ни, возможно, завтра не ждали. Почему? «Я вам все потом объясню» Допил, что еще оставалось в бутылке, и вскоре опять впал в беспамятство. Очнулся  в пятом  часу вечера и стал внутренне готовиться к тому, чтобы сдаться. Или, выражаясь иначе, придти с повинной. Поступок вполне нормальный для нормального человека: придти с повинной. И не столько ради того, чтобы тебе, что называется, скостили срок, сколько с целью хотя бы этим притушить разыгравшуюся во мне к этому моменту бурю. Хотя одно дело – придти к такому решению, другое – исполнить решение на деле. Я отлично осознавал, что меня в этом случае ждет. Какая серьезная кара. Еще хорошо, если обойдется только Машей, но может всплыть и Вадим Яковлевич. Тогда я стану серийным убийцей. И никакой приход с повинной, никакое «повинную голову меч не сечет» меня уже не спасут. Понятна  отсюда, и моя нерешительность. 
Вечер, а потом и ночь, понятное дело, провел тревожно, почти без сна. С наступлением нового утра  во мне возобновилась драчка между «про» и «контра». Буду откровенен: чем дальше, тем больше я склонялся в пользу того, чтобы никуда не уходить и ни в чем не виниться. Называйте это, как хотите: трусостью, подлостью, много-много гневных, оскорбительных в мой адрес словечек и выражений можно отыскать. Я все приму и со всем соглашусь. Где-то в начале одиннадцатого дня мне позвонили. Я, не без страха, взял трубку. «Юрий Андреевич, это Кристина!»  Голос очень волнующегося человека. «Боюсь, вы еще ничего не знаете. Или знаете?»  «Что именно?» Это Кристина волнуется, я же делаю все возможное, чтобы не выдать себя. «Тогда извините. Мне придется вас… Машу убили». «Как убили?» - притворяюсь. «Если вам не трудно, мы могли бы с вами где-нибудь сейчас встретиться. Я вам обо всем расскажу. Это ужасно. Бедная Маша!»  Я понял, что Кристина плачет. Я дал ей возможность выплакаться. Пока плакала она, слезы навернулись и у меня на глазах. Кажется, то были мои первые по Маше слезы. Слезы на глазах, а в голове «Они еще не знают. Иначе бы не она мне позвонила,  а позвонили бы в дверь». Уже после  того, как Кристина придет в себя, мы договоримся, что я подъеду к институту на Моховой, примерно, к часу дня. Сейчас на часах было двадцать две минуты одиннадцатого. 
       «Парочка каких-то мерзавцев». Мы никуда не пошли, Кристина села ко мне в машину, и сразу же, она спешила,  приступила к рассказу, кто, зачем и как убил Машу. «Парочка каких-то мерзавцев. Оказывается, наш сосед-покойник  был известным нумизматом. Комната, в которой он жил, была всегда закрыта, а эти двое, видимо, от кого-то узнали,  решили украсть его коллекцию.  Взломали замок, один пошел за монетами, а второй стал у двери в нашу комнату. Но, скорее всего, Маша что-то услышала,  попыталась  поднять тревогу. Тогда тот, кто ее сторожил, вошел в нашу комнату и ударил ее. Да так сильно, что она упала, ударилась  виском прямо о ручку дверцы у шкафа». Кристина вновь не могла сдержать слез. «Откуда вы это знаете?» Да, меня сейчас больше всего интересовало именно это. «Их уже поймали по горячим следам. Соседи почувствовали что-то неладное, вовремя подняли тревогу». «А почему вы решили, что убили именно они?»  «Но кто  же еще?! И потом они уже сами во всем признались. И в том, что хотели украсть и в том, что убили. Я только  этим утром была в милиции…  Я вам звонила оттуда. Вы, конечно, примете участие в  похоронах Маши. Возьмите, пожалуйста». Говорит и протягивает мне вырванный из записной книжки листочек. «Здесь все фамилии, телефоны. Я тоже дала ваш телефон. Вас будут держать в курсе дел. Бедная Маша! Она была такая  потрясающая! Все ее любили.  И вас". Я не понял, что она этим "И вас" хотела мне сказать, поэтому переспросил:"Что?"  "Любила вас, - я опять до конца не понял, а Кристина, не дожидаясь, когда я ее опять переспрошу,  продолжала. -  Она вообще мне много о вас говорила.  Как много вы для нее сделали. И как много для нее значили. Она сама никогда вам об этом разве не говорила?» "Нет - ответил я,  – мы с ней об этом вообще никогда не говорили». «Да, - согласилась Кристина, - она была очень закрытая». 

Пусть это станет чем-то типа моего последнего слова

      Чувствую, - затянул. Можно было покороче. Закругляюсь… Я живу без Маши уже неполных пятнадцать лет.  Не буду  описывать  подробно, как и чем я занимался эти последние годы. Мне неинтересно об этом писать, да и вас наверняка это ничуть не волнует. Но не сообщить вообще ничего, тоже не могу. Так вот, моя попытка зацепиться за преподавательскую работу закончилась провалом. Быть хорошим преподавателем означает отдаваться работе с душой, и чтобы студенты замечали эту отдачу. Иначе не будет контакта. Моя душа больше никому и ничему не могла отдаваться. Она больше ни с кем не могла контактировать. Она тосковала по Маше, и с этим я ничего поделать не мог. С трудом протянув один учебный год, не добившись ничего достойного, я уволился вчистую: меня отпустили на все четыре без сожаленья. Я же больше ни к чему приставать не стал. Словом,  рядовой военный пенсионер с весьма скромной пенсией, которой, впрочем, если максимально урезать, отбросить все необязательные расходы, учитывая, что я очень редко выпиваю и совсем не курю, мне относительно хватает. Стало меньше денег в кошельке, зато сколько свободного времени! Стал намного больше читать. Почти как в детские годы. До десяти лет меня ведь от книги за уши было не оттянуть, лишь  потом эта потребность в книгах как-то постепенно иссякла.  За последние же пятнадцать лет прочел раз в десять больше, чем за предшествующие тридцать с хвостиком. И литературу не только художественную. Всякую. Закрыл поначалу много белых пятен, хотя еще больше по-прежнему оставалось, зато еще через какое-то «потом» стали появляться новые, о существовании которых я прежде и не подозревал.
Чем еще  отличаются эти последние годы – я теперь почти  постоянно один на один с собой. Раньше я этого боялся, сейчас -  радует.  Здесь я спою что-то типа оды в честь одиночества. Все его, кого ни послушаешь, кого ни почитаешь,  клянут, боятся, как черт ладана, а я все больше начинаю верить, что только при настоящем одиночестве, именно «настоящем», а не каком-нибудь суррогате, человек может разобраться и с собой и с миром. Под  «настоящим» же я понимаю, когда рядом с тобой больше никого нет, ни одной живой души: ни жены, ни друга, даже если это какая-то собака или кошка. Только тогда человек может вынести справедливый приговор и себе и всему, что с ним за уже прожитые им годы произошло. А еще понять, куда и зачем он идет. Это состояние близко к тому, что называется отшельничеством. Как оно было, допустим, когда-то в уже прошедшие времена кто-то уходил в лес, пустыню, в скиты, но с одной важной оговоркой. У тех отшельников, которых я имею в виду, всегда была религиозная подкладка. Они, что называется, уединялись «с Богом». Будь этот Бог православным, иудейским. Или как у индусов. Но какое же тогда это «одиночество»? Я считаю это обманом. У человека, скажем так, «верующего» всегда есть система уже заранее определенных измеренных азимутов: север-восток-юг-запад. Он и видит только в пределах этих азимутов, ищет ответы на вопросы в уже ограниченных, причем не им самим, пределах. Человек не верующий, как я, может гулять свободно по всему необозримому простору мира. Он ничем не связан. Никакими шаблонами. Это и есть, как мне думается, настоящее, а не фальшивое одиночество.  Надеюсь, кто-то меня понял.      
      Так вот, оставаясь, таким образом, в шкуре «настоящего» отшельника, рано или поздно приходишь к осознанию…  Нет, вначале другое! Когда читаешь одну книгу за другой, поражаешься  тому, как уже много знает человек! О том, из чего, допустим, из каких мельчайших частиц состоит атом, как взаимодействует с кислородной средой живая клетка,  как построена и как живет, функционирует непомерно гигантская вселенная, микроскопически крохотной частичкой которой является каждый из нас. Как иллюстрация тому, о чем я только что написал: узнал относительно недавно о планах построить огромный, многокилометровой длины адронный коллайдер. Наверняка многие из вас также как и я , узнали об этом: кто-то из  ТВ, кто-то из ПК. В нем, то есть в коллайдере,  до умопомрачительной, почти световой скорости будут разгонять два разнонаправленных пучка протонов, чтобы посмотреть, что получится, когда эти пучки  столкнутся. Все: «Ух, как здорово! Это ж надо!»  Мне же это  напомнило нашу забаву в детсаде, когда мы сшибали лбами несущиеся по воображаемым рельсам игрушечные    паровозики. Содержание другое, а суть, согласитесь та же -  свойственное всем нам любопытство. И ведь добьются же!  Я, прошу прощенья, что посвящаю так много времени этой ничтожной темке,  я пишу опять о коллайдере. Да, добьются, я в этом ни капельки не сомневаюсь. Построят они этот коллайдер и убедятся своими глазами, каким будет результат. Любопытство будет удовлетворено. Копилка человеческих знаний еще более пополнится.  Откроются новые горизонты с их новыми вопросами, которые потребуют новых ответов. И так далее и так далее. Это называется «прогресс». И в это же время этот же человек, тот, кто строит, задает вопросы, сам же на них более-менее внятно отвечает,  так ничтожно мало интересуется собой! Так поразительно  мало знает о себе! Почти ничего не знает. Это я к тому к тому, что открывается, в конце концов, перед думающим, по-настоящему одиноким человеком: осознание им его собственного невежества.
      А теперь разрешите мне вернуться к Маше. Я, конечно же, поучаствовал тогда в ее похоронах. Встретился и познакомился с приехавшими из Москвы ее, по линии настоящего отца,  бабушкой и дедушкой. Очень приятная пара. На похоронах было довольно много народа. Много добрых слов было сказано. Например,   какой Маша была талантливой, многообещающей, перспективной. Как она вся отдавалась своему призванию. И «как жаль, что все это так внезапно, грубо, жестоко оборвалось». Да, желающих проводить ее в последний путь было довольно много, а потом все очень быстро поисчезали. Новоиспеченные бабушка и дедушка вернулись в столицу. Я, если не считать Машину подругу Кристину, пока она не закончит институт, не станет критиком и не уедет  навсегда к себе на родину, в Латвию, останусь единственным в этом мире человеком, который возьмет  на себя заботу следить за ее могилой. Заодно и за  могилой  ее матери. Их разделяют  всего-то несколько сотен метров. Стал регулярно их навещать, испытывая при этом почти одинаковое чувство вины. По отношению к ним обеим. Хотя Жанну-то ведь я не убивал, она умерла сама. Прямой вины, вроде  бы, и нет, а ощущенье есть.
        Пять лет назад  мною овладело желание наведаться на могилу Вадима Яковлевича. Да, чтобы это желание мною охватило, должно было прежде пройти аж целых десять лет, а раньше ни в какую. Я тогда еще жил в одиночестве у себя на Энгельса. Встал, как обычно, в семь, сделал физзарядку, позавтракал. Еще затемно, как следует не рассвело – «октябрь уж на дворе» , - поехал на своем уже стареньком, как я, «Опель Кадете» на Серафимовское кладбище. Там моего врага, я об этом знал, около десяти лет назад положили. С каким намерением я туда ехал? Что я этим демаршем преследовал? Не из любопытства же: поглазеть, как выглядит его могила, богатый ли памятник ему поставили. Что что-нибудь поставили, я в этом не сомневался. И не ради того, чтобы оставить на могилке букетик из парного количества гвоздичек, которыми торгуют унылые, в дождевиках,  потому что с неба моросит дождик, торговки у ворот кладбища. Может, прощенья у него попросить? Мысленно обратиться к нему: «Извините, многоуважаемый. Сам не понимаю, что со мной тогда приключилось. Дернула нелегкая. Под горячую руку попали».  Словом, что-нибудь в этом роде. Никакого мысленного обращения к нему заранее не готовил.  Понадеялся, что все на месте сымпровизирую… В прикладбищенской конторке разузнал номер его могилы, каким маршрутом дойти. Мне все очень подробно объяснили. Даже нарисовали. Дождевая туча только-только начала расползаться, солнышко впервые из-за тучи выглянуло, когда я вышел на нужную боковую аллейку. Теперь смотри в оба. Если верить тому, что нарисовано, могилка должна быть где-то здесь. Но «где-то» это значит несколько десятков квадратных метров, нужно обойти с полсотни могил. Смотрю,  какой-то молодой мужчина проезжает по аллейке на велосипеде. Должно быть, из кладбищенских. Останавливаю его вопросом «Не покажете мне могилу...?»  - называю номер могилы. «Это тот, кто на минах, что ли, подорвался? Вам туда. Вон березка. Еще чуть вправо от нее. Видите? Там еще женщина стоит. Это его жена». Смотрю, куда показывает кладбищенский, - действительно, женская, замершая напротив могилы фигура. - «Вы в этом уверены? Что это его жена». «Да, я год назад оградку им новую ставил. Я ее запомнил». 
        Велосипедист уехал, а я остался. Сомневающийся, как же мне лучше сейчас поступить. «Подождать, пока она уйдет?»  Я не мог вспомнить ее имени.  «Или подойти прямо сейчас?»  Во-первых, она меня едва ли узнает. А, во-вторых, даже если каким-то чудом и узнает или я назовусь сам -  разве это чем-нибудь мне грозит? Разве на мне есть что-нибудь, что подскажет, как я поступил с ее мужем десять лет назад? Если только я признаюсь сам. Но я же, понятное дело, никогда и ни за что этого не сделаю.  Зачем мне это надо? Успокоенный, я выбрал «подойти прямо сейчас». Я зашел к ней со спины. Она с некоторым испугом обернулась, когда услышала меня. В такую ненастную погоду, как сейчас, и в еще относительно ранний час, кладбище, оно  лишь около часа  назад официально открылось,  было почти пусто. Можно объяснить ее испуг.  «Извините, - я еще чуть-чуть не дошел, когда обратился к ней, чтобы ей было спокойнее, - если я вам помешаю. Мы с вами немного знакомы.  Мы однажды встречались. Сидели за столом. Вы, я и Вадим Яковлевич. На даче под Славянкой». Я уже подошел к могиле. Жена Вадима Яковлевича – да, я ее узнал, она оставалась почти такой же красивой и нарядной, даже незаметно, что она за эти годы как-то постарела, - напряженно всматривалась в меня.  В моих руках, кроме сумки на ремне через плечо, не было ничего. Никакого букетика ведь я и не купил, посчитал, что это ненужно. Зато, я заметил, могильный камень, под которым лежал прах Вадима Яковлевича,  был завален цветами. «Какая-нибудь дата?» - спросил я. «Что?»,- не поняла меня женщина.  Я так и не вспомнил,  как ее зовут.  «Так много цветов». «Н-нет, - она мне как-то даже немного удивленно, - здесь всегда много цветов. У него до сих пор очень много поклонников». «Это замечательно, - сказал я. – Рад за вашего мужа. А вот про Машу все забыли». Женщина вопросительно посмотрела на меня. «Я говорю сейчас о своей дочери. Она называла вашего мужа своим учителем. Да, о ней уже никто не вспомнит. Кроме меня. Хотя ее тоже убили. Очень скоро после гибели вашего мужа. Вы ее, конечно, тоже совсем не помните». «Нет, - с немножко виноватым выражением  призналась. – Я ее совсем не знаю. Извините». «И Вадим Яковлевич вам никогда ничего о ней не говорил?» «Нет. Он никогда особенно не делился со мною. Кроме того, у  него всегда их было так много! Я имею в виду его учеников. Я их не могла всех запомнить. А что?»  «Конечно. Я вас понимаю. Для вас очень много, для меня одна. Вы, конечно, считаете, что Вадим Яковлевич погиб. Что то был несчастный случай». «Д-да. А разве нет?»  «Это совсем не так. Вашего мужа убила не Великая Отечественная война. Его убил я. За свою дочь. Которую, теперь – то хоть запомните, звали Машей. Фамилия Барашкова. Меня же…. – я достал из бокового кармашка своей сумки свою визитку. Мне вручили ее, когда я еще преподавал в академии тыла и транспорта. – Там все обо мне написано. Если хотите, в любое время или вы или кто-то другой, - можете меня отыскать. Я готов за все ответить». Женщина, по-прежнему с испугом, недоумением глядя на меня,  не говоря ни слова,  взяла мою визитку. «Еще раз извините».  Я уже пошел, когда женщина окликнула меня. «Подождите! Вы сказали «За свою дочь. И что,  ее тоже убили? Это… Неужели Вадим что-то сделал с нею?»  Я остановился, обернулся «Нет! Не берите в голову. «Сделал» - да. Но не убил. Это сделал совсем другой». Нет, при всем том безумии, которое сейчас на меня сошло, признаваться этому человеку еще и в том, что я сотворил с тем, кого называл своей дочерью, это было бы уже слишком. Дальше, не оглядываясь,  я побрел своей дорогой, а про  себя подумал: «Да, и я ли это? Тот, кто убил Машу.  Может, то, что стояло  тогда за мной?  И управляло мною. И что до сих пор, наверное,  стоит и управляет. Иначе зачем бы я сейчас делал это признание и давал ей свою визитку? Это явно не я».
       Я вернулся к себе на Энгельса и  стал ждать, что за мной приедут, однако, не дождался. Скорее всего, женщина подумала, что имеет дело с сумасшедшим. Она же не могла догадаться, что я всего лишь полу-сумасшедший. Я же решил больше не напрашиваться.  «Ты захотел - я сделал. В смысле – сознался. Результат пшик. Значит, так надо. Так велено. Буду доживать свое. А надо бы… Бога ради, объясните мне…».   
       "Это я трусишки свои захотела постирать. Какое-то пятнышко поставила».
       На этом признания обрываются.