-Сюда, сюда его заносите.
-Доктор, он оклемается?
-Куда он, нахрен, денется. Лен, ещё кубик ширни баклажанчику, нехай поспит сказочник. И поехали.
Сердобольными ближними брошен я был на диван, чёрный, и кожаный. Обнимал он меня ласково, как Бог обнимает мир, с той лишь разницей, что перед миром стоял Создатель, а передо мной - холодильный шкаф с прозрачной дверью. Утроба шкафа источала свет - это бледное молоко спасало меня от мысли, что сплю я в гробу.
Мир же любовался светом любви Господа. Пара миллиардов задранных к небу голов смотрели на звёзды, распознавая в них счастье.
Лампы на потолке играли роль звёзд для одного зрителя, но он, погребённый в коже, не ценил их стараний.
Я видел, что потолку было стыдно – он не хотел быть небом. Для меня он не хотел быть даже плоским – он извивался, и лампы были, как поплавки в штормовом море…
Диван же полюбил меня как собака хозяина, и превратился в лодку. Я смотрел на бушующий потолок, и знать не желал, что происходит за кормой, но волна становилась выше, и я понял, что море теперь повсюду.
Нежелание смотреть вниз было малодушием, но я прощал себя, потому как, свидетелей не было. Опустив руку, я чувствовал ледяной холод там, где когда-то был пол.
Смерть вполне могла бы схватить меня за руку, и утащить вниз. Смерть могла бы быть рыбой-иглой с шершавым панцирем, и проколоть лодку. Утонуть на диване так же нелепо, как умереть, подавившись костью.
Огромная рыба не дала мне думать о смерти дальше, она подплыла так близко, что ложе моё замерло. Ни панциря, ни иглы у ней не было. Она встала рядом, как судьба, такая тяжёлая, что стало трудно дышать.
Мне нужно было родиться заново, чтобы принять эту рыбу, и это море как есть, без вопросов, и я замер, - преданный мне диван держал моё тело, и любил его больше, чем я сам.
Ничего не происходило, я слышал своё дыхание, и рокот холодильного шкафа. Мир оставался как есть, пара миллиардов задранных к небу голов смотрели на огромную рыбу.
-Гош, чо он там шепчет?
-Бредит, чо. Наливай уже.