Таиса и Сашко остались недовольны визитом к знахарке. Рассчитывали всё досконально разузнать и выспросить, а получилась «дуля с маком». Больше всего их мучил вопрос: как скоро после приобретения поросёнка Таиса забеременеет – в начале его поросячьей жизни или в конце? Или, может быть, где-то посередине?
«А если тот поросёнок десять лет будет жить, как овчарка, например. Что тогда? Ждать десять лет зачатия? И родить за день до ухода на пенсию (в лучшем случае)? Так, что ли, получается? И зачем болтать лишь бы что! На дурачка рассчитана вся эта её ахинея, – возмущался Сашко. – А посмотреть на саму Ивановну, хвалёную-перехвалёную... Ну, хорошо, впала она в транс, и что из этого? Кстати, из транса, как мне показалось, она так и не вышла, если судить по её кликушеским возгласам, адресованным в проём окна неизвестно кому. Да и вообще… Никакой ясности не внесла, никакой гарантии не дала. Наоборот, мозги запудрила так, что их во веки веков не распудрить».
Возмущение СашкА росло: «Надо же! О том, когда наступит зачатие, и словом не обмолвилась. А ведь это главное – владеть сведениями, как скоро оно произойдёт. Время-то поджимает, нужно бы поскорее. Кстати, а сколько они живут, свиньи?» – спросил Сашко Таису, когда более или менее выговорился, выпустил пар и успокоился.
«А хтозна, – ответила Таиса, – они ж своей смертью не помирают, разве только когда болеют. Вряд ли найдётся дурак, который будет кормить здорового кабана (или свинью) до глубокой старости с целью узнать, какой у них век. Держат максимум год – и под нож. А то и девять-десять месяцев, как большинство наших сельчан делают. Говорят, толщина сала при таком сроке в четыре поперечных пальца получается, а при хорошей кормёжке – и все пять, на спине во всяком случае. А зачем дольше держать? Дольше и не нужно. Так и без штанов можно остаться – все деньги на корма уйдут. Золотой кабан получится. Не думаю, чтоб кто-то знал, через какой срок свиньи помирают своей смертью. Своей смерти у них просто не бывает».
В книжках, конечно, пропечатано про свинячий век, – сказала она. – В ветеринарских каких-нибудь. Но в каких конкретно – вот в чём вопрос. И где их взять – тоже вопрос. У Воробьёва надо поинтересоваться. Или у деда Остолопа. Они ведь всю жизнь на этом сидят – колхозную скотину лечат. Свиней щекочут да коровам хвосты крутят. На этом собаку съели. Так что о продолжительности жизни животных наверняка наслышаны».
И тут супруги вспомнили напутственные слова Нюрки (невестки Ивановны), которые прозвучали так убедительно, что убедительнее, пожалуй, и не бывает: «…Мама усё зроблятымуть, як и обицялы, не хвилюйтеся и не сумливайтеся». Вспомнив эту фразу, Сашко и Таиса призадумались, а призадумавшись, пришли к следующему выводу: раз Нюрка на полном серьёзе даёт такие обещания, значит, она уполномочена их давать. Уполномочена самой Ивановной. Значит, всё, что она сказала, исполнится в точности, попусту болтать языком всякую отсебятину Ивановна ей не позволит. Иносказательно это свидетельствует о том, что Ивановна будет держать вопрос на контроле и работать над ним до тех пор, пока не доведёт до победного конца. Она же не маленькая... и понимает, что годы у Таисы уходят как вода сквозь решето. И вообще, что дело это весьма и весьма ответственное.
От этих мыслей на Сашка и Таису какое-то озарение снизошло. И они выполнили всё, что Ивановна велела выполнить. Поросёночка купили буквально на следующий день, маленького – как рукавичка. Назвали Васькой. Лелеяли-холили, окружив теплом и заботой, и он рос как на дрожжах. Расти-то рос, но Таиса продолжала ходить пустой. Васька из поросёнка превращался в подсвинка, потом в кабанчика, потом в кабана, а супруги всё ждали у моря погоды и ждали. И дождаться никак не могли.
И тогда наступил момент, когда начались семейные скандалы, взаимные упрёки и обвинения. Сашко стал называть жену «пустоцветом», а жена, норовя ужалить как можно больнее, уличала мужа в том, что он «не достаёт ей до дна», отсюда, мол, и все проблемы. «Вот чувствую, что не достаёшь, хоть убей меня – чувствую, – кричала она ему, стремясь отомстить за пустоцвета. – Понимаешь, чув-ству-ю! Я же не бревно какое-то бесчувственное, которое лежит рядом с тобой просто так, для блезиру». Тот, естественно, распалялся и таращил глаза: «Так что же выходит, у тебя там, промежду ног, колодец какой-то бездонный образовался, что ли? Что за чушь ты несёшь! А ежли и так, ежли не достаю, то тогда ты должна знать, что я не на колодце женился, а на бабе. Так что делай вывод».
В общем, вот такие пошли дрязги – с переходом на личности.
Приехала его маман и всё расставила по своим местам: с кабаном надо кончать, и не тешить себя глупой надеждой; деньги у знахарки истребовать назад, так как они пущены козе под хвост. И, третье, срочно ехать в Симферополь, там есть одна врачиха, некая Симоненко, бывшая чемпионка по метанию ядра, а сейчас акушер-гинеколог. Она всем, таким как Таиса, помогает. Наведя шороху и раздав ЦУ, маман отбыла додому, до хаты. Отбывая, укоризненно качала головой и раз за разом повторяла: «Таки гроши утилющили (вбухали)! Таки гроши! А толку як не було, так и немаить».
Прошло три или четыре дня после раздачи материнских ЦУ. Вопрос «как быть» оставался во главе угла. Он, этот сакраментальный вопрос, конечно же, стал решаться, но решался так нерешительно, что никак не мог решиться. И тут в одно из прекрасных утр Таиса подходит к хмурому (с некоторых пор) мужу и каким-то испуганным и вместе с тем ликующим голосом сообщает: «Саш, ты знаешь, у меня чего-то на рубашку не идёть, четвёртый день как нема. Задержка. Щас вот говорю тебе, а сама боюся, как бы не сглазить».
СашкУ перехватило дыхание, он так обрадовался, что нанесенную женой обиду (насчёт недосягаемости «дна») решил обратить в шутку: «Так може, я... тово... достал-таки до твоего дна, га? Чи не?» Таиса перекрестилась и прижалась к его груди. Она очень любила «свово» СашкА. А он – её. Дальше стало совсем ясно, что она понесла. Наконец-то!
Носила хорошо. Родила в срок. Мальчик. Бутуз. «Всё как по заказу, – радовался Сашко. – Молодец Ивановна, ничего не скажешь. Хорошо, что мы тогда не послушали мамку и не забрали деньги, а то неизвестно как обернулось бы дело».
Но… Правильно гласит русская пословица: где тонко там и рвётся. Кабан Васька превратился в здоровенного кабанеро (хряком его называть почему-то не хочется). Как всякого мужика, его тянуло налево, то есть гулять с «девушками» (его же не кастрировали). На этой почве Васька крушил все препоны, возводимые хозяином. Сашко не мог найти на него управу и решил посадить в недостроенный погреб, который сооружал за летней кухней ввиду отсутствия подходящего места во дворе – пока это была просто яма двухметровой глубины, которой надлежало стать погребом после того как будет сделана крыша и вырублены ступеньки.
Крыши ещё не было, а вместо ступенек – пологий спуск. Сашко сварил на работе металлическую дверь и вставил внизу спуска, на её законное место, куда она и предназначалась. После этих приготовлений он поместил туда Ваську. О! Как ему там нравилось! Прохладно, было что носом рыть – свежая глинистая влажная земля, извечная забава кабанов всех мастей, прельщала его, причём прельщала неимоверно. Он даже про «девчонок» забыл (на время, конечно).
В какой-то из дней уж очень сильно палило солнце. Когда оно подошло к зениту, тень в васькиной яме превратилась в узкую полоску. Кабану стало жарко. Чтоб у него не случился перегрев, СашкО кинул поверх ямы несколько жердей, а на них – куски отработанного толя. Перекрыв полностью прямой солнечный свет, СашкО сказал кабану (он с ним часто разговаривал – в знак благодарности): «Ну вот, Василёк, теперь у тебя тут темно, прохладно, сыро... и мухи не кусают. Условия – закачайся! Чем не курорт? Отдыхай себе на здоровье». Сказал, спустился по наклону вниз, вылил в корыто ведро запаренной дерти (ещё подумал: сам бы ел – так вкусно пахнет) и, повернув в замке ключ, ушёл.
Время бежит быстро, туда-сюда – вот уж и вечер, а там и ночь. Солнцезащитную крышу разбирать не стал – пусть будет, чтоб завтра не возиться. Да и вообще, зачем её разбирать? Неизвестно как долго такая жара продлится. Может, неделю, а может, и две... Свиньи любят полумрак и прохладу.
Где-то под утро, в начале третьего, когда простые колхозные люди – «працею зморені» (трудом утомлённые) – спят особо крепким, мертвецким сном, и хаты окутаны звенящей тишиной, льющейся откуда-то с неба, супругов разбудил аж целый хор громких звуков. Прежде всего, это был почти неумолкающий лай их пса Дуная, сидевшего на цепи и бегавшего по проволоке то в одну сторону двора то в другую. «Дунайка носится как оглашенный,– недоуменно сказала Таиса, глянув в окно. – Интересно, из-за чего переполох».
Дунаю «подпевали» все соседские псы. Сквозь собачий лай прорывалось хрюканье кабана Васьки, хоть и беспокойное, но глухое, как будто потустороннее. Да оно и понятно – кабан-то сидел в глубокой яме, поэтому и хрюк был соответствующий.
Но среди этих знакомых, привычных звуков внимательное хозяйское ухо различало ещё и какой-то незнакомый звук, непривычный – крик не крик, визг не визг, рык не рык. В общем, нечто доселе не слышанное. Звериное отчаяние – так можно его охарактеризовать в целом. Дремучее и первобытное. Кто хоть однажды слышал его – это отчаяние неидентифицированного зверя – безысходное как сама смерть, тот поймёт, о чём речь. Тому много объяснять не надо. Кто не слышал – вряд ли поймёт.
У Сашка сразу мелькнула догадка, а не волк ли туда попал, провалившись сквозь хлипкую крышу прямо Ваське на «потылыцю» (затылок). Недаром же вчера, закрывая кабана от лучей палящего солнца кусками толя, Сашко сказал: «Чем тебе, Васёк, не волчья яма». И как накаркал... Именно такие ямы делают на звериных тропах в Сибири, звери в них попадают всякие-разные, а не только волки, но ямы почему-то называются волчьими.
Отчаяние существа, попавшего в треклятую яму, особенно если это существо суть могучий хищник с острыми клыками, всегда вызывает мороз по коже. Жуть какая-то. Обуревает такое чувство, словно обида и злоба, доносящиеся из ямы, адресованы всему роду человеческому. А так как обида животного неотмщённая, злоба бессильная (борьба тут невозможна по определению), то откуда-то из-под спуда души восстаёт жалость к пленнику. Жалость, что великое творение природы – может быть даже, её совершенство – попало в зависимость к такому ничтожеству, как мыслящий человек. И поневоле начинаешь презирать себя – за весь этот неравный бой.
Хозяин вышел, посветил карманным фонариком – точно, волк. А точнее – волчица. Сашко непроизвольно воскликнул: «Сиськи отвисают почти до полу, как у той капитолийской волчицы, что кормит Ромула и Рема – на картинке в учебнике истории для пятого класса».
Целое дело с этими волками! В здешних местах они были истреблены ещё задолго до войны. Но во время войны несколько особей забежало сюда, и эти степи, покорёженные противотанковыми рвами, всякими дотами да дзотами, изрытые окопами, пришлись им по вкусу.
Провалившуюся сквозь эфемерное покрытие волчицу решили, естественно, истребить: то, что никак не могли сделать охотники, сделал случай. Её расстреляли прямо в яме. РайСЭС (районная санэпидстанция) безоговорочно настояла на том, чтобы ликвидировали и Ваську, потому что волчица-де могла оказаться бешеной и пусть не покусала кабана (ей, бедной, не до того было), заразить вполне могла.
Хозяева не очень-то и противились такому исходу событий. Хоть Васька и принёс им счастье в дом, оно стало постепенно сглаживаться из памяти. Добро вообще штука такая, что быстро забывается. Говорят, что оно даже наказуемо. К тому ж пошли сомнения: а вдруг это вовсе и не Васька помог им родить сына, а сакские, например, или мойнакские грязи. Запоздалый лечебный эффект, так сказать. Тогда что ж получается – они Ваську напрасно кормили? Да ещё как кормили! – в три горла. А сколько ещё предстоит кормить!
Было ещё одно «но». Супруги уже не могли обслуживать кабана, чисто физически не могли – элементарно устали. Когда это кончится, в самом-то деле! А ну-ка попробуйте «попораться» (управиться) за кабаном весом более чем в центнер! Только одного говна сколько перетаскать придётся! А помимо говна!.. И тут подворачивается такой шанс – избавиться от «покуты» (обузы), причём избавиться чужими руками, а своих рук даже не испачкать. Как говорится, я – не я, и хата не моя. Супруги, правда, делали вид, что возражают против ликвидации Васьки, но это была всего лишь красивая мина... «Не получается отстоять нашего Василя, – говорил Сашко Таисе, – знакомая врачиха из СЭС сказала мне, что государство не дозволит. И партия тоже». И в их глазах лучилось облегчение, что в этом деле ихнего греха нет. Мол, мы не хотели, но нас заставили.
Короче, санкция на уничтожение Васьки была хозяевами дана. Пришла та же спецслужба СЭС и прикончила Ваську из того же ружья, что и волчицу. Тушу забрали – якобы для сожжения.
Несколько последующих лет жили припеваючи. Когда мальчик подрос, захотели родить ещё ребёнка, да не получалось – не всегда коту масленица. Жаль, Ивановны уже не было на этом свете. Вот тут-то и мелькнула мысль, что, может, и зря ликвидировали Ваську, надо было бы всё же отстоять. Специально для таких случаев. «Но... все мы сильны задним умом», – сказали друг другу супруги, и на этом успокоились.
А потом в один отнюдь не прекрасный день сын исчез из дому, лет пять ему было. Прямо со двора пропал. В спешке кто-то – должно быть похититель – оставил своё «збижжя» (вещи – «хомут да клещи»). Думали-думали чьи бы они могли быть, эти вещи, да так и не додумались. Официальный розыск по свежим следам ничего не дал. И по несвежим – тоже. На слободе поговаривали, что это проделки цыган: проезжая мимо, они-де заманили подвернувшегося под руку ребёнка и увезли, и что искать пропажу – дохлое дело, потому как у цыган одна дорога, а у ищущих – десять. «Шо з возу впало, тэ й пропало, – говорили сельчане. – Одным бильше, одным меньше...»
Если бы всё это случилось сейчас, в наши дни, люди сказали бы, что хлопчика похитила мафия – на органы или для выкупа, а тогда козлами отпущения были цыгане. На коронный вопрос «хто усрався?» существовал коронный ответ: «невистка усралась, хто ж ещё, бильш нема кому».
Но никаких признаков причастности цыган к похищению мальчика установлено не было. Слухи слухами, а факты фактами. Так вот, этих-то фактов и не нашли.
Бедные исстрадавшиеся родители частенько вспоминали кабана Ваську в том контексте, что был бы Васька – глядишь, был бы и сын. В какой-то степени их успокаивало то обстоятельство, что мальчика всё-таки похитили. Не убили же! Может, он жив. Может, и объявится... Сельчане – из тех, кто посердобольнее, поддерживали их в этом, укрепляя надежду.
Но чуда не случилось. Увы и ах.
--------------------------------------------------------