Стемнело. Авиталь, стараясь не шуметь, проскользнула в комнату и стала раздеваться ко сну. Было тихо; утомлённые дневными работами, все спали.
Вдруг за ширмой послышался шорох; в комнату со свечой вошла Хана. Авиталь виновато поглядела на мать, но заволновалась напрасно: родители давным-давно перестали корить её за поздние возвращения. Порой даже становилось обидно: «Совсем бросили обо мне переживать».
Хана села на угол кровати.
— Иоханан в тюрьме, — коротко сказала она.
С мгновение стояла тишина.
— Как? Где? В какой тюрьме?
— У Ирода во дворце.
— В Галилее?
— Здесь, в Иерусалиме.
Авиталь опустилась рядом, но тут же снова вскочила на ноги.
— За что?
— За Иродиаду. Говорил Ироду, что негоже брать за себя чужую жену.
— Как? Вот так и говорил? Царю в лицо? Он ведь за глаза не стал бы... Но где же они встретиться могли?
— Ничего не знаю. Да ты чего скачешь-то?
Авиталь опять присела.
— Ах, мама... А откуда ты про тюрьму знаешь?
— Отец сказал. Пришёл не в духе, слова из него не вытянешь, что да как. Вот всего и знаю, что Ирод в Иерусалиме, а Иоханан у него в дворцовой темнице.
— С... когда?
Хана повела плечами, покачала головой: не знаю. Тяжело вздохнула, поднялась и, пристально взглянув в глаза дочери, вышла из комнаты.
«И у мамы где-то глубоко-глубоко под всеми этими слоями забот о шитье, тряпках, заказах, под ворчаньем на отца, перебранками с соседками и вечными хлопотами, где достать денег, теплится огонёк понимания и сочуствия...»
Авиталь зарылась головой в подушку, потом вскочила на ноги и стала ходить туда-сюда. Душно и тесно в комнате, душно и тесно в доме. Выбеги она на улицу, за город — и там будет то же. Весь мир душен и тесен рвущейся душе.
Корэ в тюрьме. В голове замелькали тени её прошлых кошмаров о каменных застенках. Она предчувствовала, что так случится!
Скоро она утомилась и села на кровать, обняла руками колени и уставилась в одну точку. Тишина, голубоватый полумрак от заоконного лунного света. Лишь слышны удары сердца: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
В комнате вдруг появилась закутанная в полотно статуя; лишь по очертаниям можно догадаться, что это за фигура. Пелена медленно скользит вниз, показывается человеческая рука; остальное ещё покрыто тканью, едва различимы голова и плечи...
Эта статуя — Предстоящее. Кому-то оно невидимо; кому-то, как древним пророкам, открыто полностью; а для Авиталь оно покрыто полупрозрачной завесой, которая вот теперь стала потихоньку сползать.
Он здесь, в Иерусалиме. Так близко и так далеко от неё, как никогда. Открылась и кровоточит в сердце старая рана. Кому врала она, что покончила с любовью... Да она с ума сходит от боли и тоски! А он её не помнит и не ждёт.
Но как же он бесстрашен: не боится говорить самому царю в глаза, что тот грешит! Не боится за свою жизнь.Так поступают, когда нечего терять, ни к чему не привязаны. Что же ему терять, когда вся его ценность — Бог, вера в Него, свершение воли Его...
Спи, Авиталь.
***
Жатва закончилась, тяжёлые снопы хлеба сушатся на дворах, в овинах, на гумнах; народ отдыхает перед молотьбой. На полях делать пока нечего.
А Авиталь бредёт из города, на поле. К кому? От кого? Ни о чём не думается. Болит сердце, словно бы пропустили сквозь него железный вертел, вроде того, на котором жарят пасхального ягнёнка, и медленно вращают; не соскользнуть с него, не вырваться. Вопиёт она к Единому, шепчут губы опять и опять одну и ту же молитву: «Избави, Господи, избави!»
Она почти дошла до своего участка, но вдруг очнулась и остановилась: вокруг странно безлюдно. Ни души ни на полях, ни на дороге. Авиталь оглянулась по сторонам, развернулась и пошла назад.
И в городе странно тихо для утра: ни одного прохожего. Она заторопилась к рынку.
Из одного проулка прямо перед ней выскочил босой мальчик и помчался по улице. Авиталь кинулась вслед:
— Подожди!
Тот приостановился.
— Куда все подевались?
— На площади все, на Антонийской. Пилат приехал, — и мальчик ринулся прочь.
Авиталь побежала за ним.
На перекрёстке его чуть не сбил отряд римлян. Десяток воинов в шлемах и вооружении, с хмурыми лицами, шёл по поперечной улице. Мальчуган круто развернулся и юркнул в первый попавшийся переулок прямо перед носом Авиталь. Она скользнула туда же. Теперь он спешил по узким проулкам мимо нищих дворов и полуразбитых заборов, пока не добрался до нужного закутка, где его и ещё кого-то ждали два других мальчика. Авиталь, решив, что лучше держаться своих, чем попасться нечаянно римлянам, не отставала.
— Что случилось? — спросила она, подойдя к детям.
— Римляне начали стройку за городом, — неохотно ответил один.
— Не стройку, а копку, — поправил второй, — они копают, а нашим это плохо.
— Римляне разрыли какой-то клад и забрали себе, — пояснил самый младший, лет восьми.
— Чего ты врёшь! — возмутился второй. — Они водопровод копают, а не клад.
— Сам ты врёшь! — обиделся восьмилетний. — Римляне у наших забрали какие-то сокровища, я сам слышал, как взрослые говорили.
Второй потянулся, чтобы дать всезнайке щелчка, но Авиталь строго схватила его за локоть:
— Передеритесь ещё!
Тот недовольно и резко выдернул руку.
Ей вспомнился разговор Александра с Йаковом: водопровод, Пилат, сокровища Храма... Тогда она ничего не поняла, а теперь всё открылось. Значит, Пилат в самом деле взял деньги на постройку из Храмовой сокровищницы. Божьи деньги, святые деньги — на водопровод! Кощунник... Выходит, сбывается предсказание её учителя: начинается бунт; потому и люди на площади. Надо рассказать Хариму! Если, конечно, он уже не знает.
Она с тревогой оглядела детей: в городе волнение, по улицам расхаживают солдаты, а эти трое тут сами по себе, и такие крохи!
— Кого вы ещё ждёте? — спросила девушка.
— Никого, — буркнул тот, которого она одёрнула.
Ещё немного, и Гершом с Дани вот так же станут бегать из дому, и не удержишь: мальчишки...
— Не сердись, — мягко сказала Авиталь и положила руку мальчику на плечо. Тот её не скинул, а самый младший блеснул на неё двумя сияющими солнышками.
— Будьте осторожней, ребят, хорошо? — напрасно посоветовала девушка и побежала к дому Харима.
***
На пересечении с главной улицей ей встретился другой римский отряд. Она переждала за углом, пока он пройдёт, и пробежала остаток пути задними проулками.
Ни Харима, ни его отца и братьев дома не оказалась. Ей отворила старая служанка и запричитала что-то бесконечно длинное. Девушка с трудом разобрала, что с утра все мужчины ушли на площадь, а госпожа лежит с головной болью. Старушка долго охала и шамкала беззубым ртом; Авиталь еле от неё отделалась и кинулась назад, на площадь.
Стараясь избегать главных улиц, на которых то и дело мелькали между угловыми домами красные и белые тоги легионеров, она спешила к месту, где остались мальчики. Она жалела теперь, что так бездумно их бросила; тревога её росла. Сбежали из дому, сорванцы. Теперь найти их и хоть силой уволочь за собой — восстание не забава, мало ли что.
Найти место оказалось непросто: дважды она слепо тыкалась в ненужные тупики, пока не нашла то, что искала. Но забежав наконец в заветный проулок, она оторопела: вместо детей там было четверо римлян. Как ошпаренная она рванулась обратно и неслась, не разбирая дороги, по незнакомым задворкам, пока совсем не запыхалась.
Ей не было уже азартно весело, как стало час назад, когда она бежала за незнакомым мальчонкой. Нет, тут не лёгкое приключение, не игра. На неё напал смутный страх — римляне повсюду, даже здесь, в трущобах нижнего города. Хорошо, что Гершом и Дани дома, с родителями. И ей бы лучше домой. Что-то нехорошее скребётся в душе... Опять предчувствие?
Авиталь остановилась в нерешительности. Домой? Нет. Там она задохнётся от неизвестности и тесноты. На площадь? Но как, если город кишит солдатами как когда-то Египет жабами?
Вдруг где-то недалеко послышался топот и невнятный говор. Девушка метнулась в одну сторону, в другую — скрыться негде. Она вжалась спиной в шершавый каменный забор и тут же поняла, что делать дальше. Развернулась, подпрыгнула, уцепилась ладонями за острый неровный бортик, но не удержалась и полетела назад, ободрав обе руки до локтей.
Звуки приближались, становились внятнее и гуще. Не раздумывая и не щадя локтей и коленей, Авиталь вскарабкалась на чудовищный забор и уже было нырнула в недра чьего-то двора, как из-за угла показались люди.
«Наши! Слава Тебе, Боже!»
От волнения она чуть не кувыркнулась вниз и вцепилась в камни ногтями и коленками.
***
По дороге мчались подростки, много, человек пятнадцать. У некоторых были камни.
Завидев девушку, кое-кто замедлил шаг, а один вплотную подбежал к стене.
— Авиталь? — удивился он и резко свистнул в сторону. Остальные остановились.
Это был Маттафия. Авиталь, держась за протянутую им руку, спрыгнула на землю.
— Тебя никто не обидел? — спросил Маттафия будто старший брат; он правда повзрослел и вытянулся.
— Нет. Я думала римляне. — Она покосилась на камни. — Вы с ума сошли? У них же ножи, мечи... Зачем это всё?
— Ты одна домой доберёшься? — деловито спросил парень. — Лучше всего по соседней улице, вдоль... Нет, обожди. — Он подозвал двоих из своей группы. — Вот они тебя проводят.
— Я... я не домой, — перебила Авиталь. — Можно я с вами на площадь?
Маттафию дёрнул за рукав приятель:
— Быстрее надо, чего мы застряли.
— Там наших бьют, а мы тут... — нетерпеливо встрял другой.
— Некогда меня провожать, я с вами, — решительно сказала девушка.
Парень помедлил, махнул рукой, и они помчались по улице.
***
«Наших бьют», — прыгало в голове Авиталь, когда они с подростками неслись к площади. Те выбирали такие замудрёные ходы, что странно было, как на такой скорости никто не подвернул и не сломал ногу: лезли через какие-то дыры в стенах, карабкались на заборы, бежали по крышам. Когда спустились в тёмный подземный ход, кто-то из мальчишек подхватил её под руку, но шага ни один не умерил. Зато на пути им не попался ни один римлянин.
«Наших бьют», — всё гвоздило мозг, и ей вдруг стало ясно, почему её тянуло на площадь. «Наши» — это ведь Харим! Там Харим, и раз «бьют наших», значит, бьют его.
Его, большого, сильного и доброго Харима, который во всю жизнь не обидел и мухи! Того Харима, для которого люди — дети, который первый поможет любому и поддержит любого. Того Харима, у которого, как у мифического Атланта у греков, на плечах целый свод забот о близких и чужих, только он и не замечает того. И кто бьёт! Эти самые римляне, которых он же, Харим, убеждал не трогать и не делать против них заговор.
Она с ненавистью стиснула зубы.
***
На площади всё гудело, и двигалось, и колебалось, и она остановилась в растерянности: было похоже на рынок с утра и непонятно, где и кого бьют. Её спутники тут же ринулись в самую гущу толпы и растворились в ней.
Авиталь же никак не могла понять, в чём дело: римляне выстроились цепью далеко вокруг бурой шевелящейся людской массы; она ясно видела их красные и белые тоги и перья на шлемах офицеров. Но те красные и белые, что стояли вокруг, никого не трогали. Гудели и шевелились те, другие, серые и коричневые в середине...
Она обежала кучку мужчин, давившихся вперёд и махавших руками, и почувствовала, как обеими сандалями угодила в липкую грязную лужу. Приподняла подол и с ужасом обнаружила — кровь. Пальцы обеих ног в крови. Её затошнило, завертелись в глазах чьи-то подолы и сандалии... Что-то с силой врезалось в неё и чуть не сбило с ног, вытолкнув из давки.
Совсем рядом кто-то большой, в простой полотняной рубахе, схватив одной рукой за шиворот кого-то узкого, худенького, свободным кулаком зверски начал мутузить того по лицу.
— Cum lapidem, bastard, cum lapidem! — приговаривал огромный, с каждым словом переходя на рык.
*С камнем, стервец, с камнем!
Авиталь вмиг всё поняла. Ярость заклокотала в ней. В один прыжок она подскочила к римлянину, вцепилась ногтями ему в плечо, истошно заорала в ухо и со всей силы стала оттаскивать от окровавленного подростка. Ошалевший бугай разжал пятерню, подросток рухнул наземь. Из руки его выкатился камень, но он тут же сел и потянулся ею к разбитому лицу: живой.
— Нельзя так, нельзя, понимаешь? Нельзя, нельзя! — с искажённым яростью ртом кричала защитница и всё толкала переодетого солдата назад, в страхе оторвать от него руки: «Сейчас он меня ударит...»
Но удара не было. Она вдруг заметила, что римлянин сам бледен как его рубаха, глаза обезумевшие, пустые, и руки у него так же трясутся.
Она отцепилась от него и подалась к подростку, но того уже подхватили на руки.
«Господи, помоги нам! Сохрани, спаси, спаси и сохрани!»
В неё внезапно кто-то словно влил целый котёл храбрости. Всё вдруг стало ясно, вся площадь, как на ладони, развернулась перед внутренним взором.
Найти Харима. Где он, что с ним? И что у него за невеста, которой дела нет до того, где он и какая ему грозит опасность! Верно, сидит дома, тычет иголкой в какую-нибудь бесполезную тряпку и думать не думает, что он, может быть, убит тут этими бездушными животными, переряженными для кровавого маскарада в иудеев! Да был бы у неё, у Авиталь, такой жених, как Харим, она бы...
«Что, не пустила бы его на площадь?» — усмехнулся внутренний голос.
«Пустила бы! И сама была бы рядом, и кинжал бы ему точила, и воды подавала. Но только чтобы он не знал... а то бы не позволил».
Как бесплотная тень скользила она между копошащимися фигурами, и видела, и понимала всё.
Пилат решил проучить бунтовщиков; вся площадь оцеплена его солдатами, чтобы никто не сбежал и не пробился на помощь. А между иудеями его переодетые люди. Тут и там мелькают чёрные и жёлтые змейки — хлёсткие римские плётки. Если бы только плётки...
В стороне кто-то такой же мускулистый и широкий, как тот, которого она остановила, дубасил кулачищами кого-то поменьше, бородатого, но она в ужасе метнулась прочь: в озверевшего римлянина словно вселился бес, он не соображал, что дубасить больше незачем...
Странное дело, но из десятков лиц, мельтешивших перед ней, она узнавала каждое и точно знала, враг или свой. И ещё знала, кто был здесь, а кого не было.
Дафан, раскинув руки, загораживал собой кучку визжащих от страха женщин.
Маттафия со своей ватагой, скользкие и неуловимые, шныряли среди переодетых солдат, выуживая из-под непривычных тем длинных хитонов короткие ножи пугио. Кое-кто даже умудрился вытянуть длинный гладиус, а кто-то и плётку, и — неожиданно — кошелёк.
Был здесь и остряк из дома Александра; что делал он и его приятели, трудно было разобрать, но что-то делали; много их толпилось в стороне, и римляне к ним не совались.
Один раз она неожиданно остановилась от внезапно пришедшей мысли: обеги она всю площадь и загляни в лицо каждому, ни толстого Йакова, ни пухлолицего увальня из дома Александра ей здесь не увидеть. Трусы! И Элама тоже нет. Осторожничает... Не того размаха душа, не Харим.
Она наконец увидела Харима и чуть не взвизгнула от радости — цел и невридим! Вместе с Иоавом и Захарией они, как пастухи стадо, сгоняли вместе кучку из женщин и, расставив руки, огораживали тех от переодетых врагов.
Она двинулась вперёд и упёрлась в чей-то локоть. Попятилась, попыталась обойти, но та же спина загораживала ей дорогу.
— Пропустите...
Её не слышали.
— Пустите пожалуйста! — попробовала ткнуться между спиной и чьим-то плечом — бесполезно.
— Харим! — завопила она изо всех сил, видя, как его горбатый нос уплывает дальше в толпу. — Да пусти же ты меня! — и плечом двинула в бок загородившего ей путь мужика.
К ней тотчас обернулось взбешённное бритое лицо, и из перекошенного злобой рта вместе со слюной забрызгали ругательства. Все на латыни и все, неизвестно почему, понятные.
— На, получи! — выплюнул он последнее, и его чёрная плётка стеганула Авиталь по бедру; она схватилась рукой за обожжённое место, чуть не взвыв от боли.
— Молчишь? Ну-ка поскули! — судорожно хохотнул над ней другой голос и её ещё раз обожгло, на этот раз по ногам выше колен.
За их спинами внезапно вырос Харим. Вырвал плётку у первого; второй успел хлестнуть силача по руке, но и его плётка оказалась у Харима. Тут первый выхватил слева из-под хитона пугио и пырнул им еврея в бок. Силач на лету поймал руку злодея и стал её выворачивать. Римлянин разжал пальцы, нож полетел на землю.
Второй тоже полез под свой хитон. «Справа у них гладиус», — вспомнила девушка и, не раздумывая, пустила в ход уже испробованное средство: вцепилась в руку римлянина и завопила ему в ухо.
Этот вопль лишь на миг задержал злодея, но миг этот спас Харима. Её ухватили ладонью за лицо и швырнули на землю. Она попыталась подняться, но её снова хлестнули плетью, теперь по плечам.
Дальше всё сделалось ещё страшнее: Харим боролся с обоими римлянинами врукопашную, сзади на него налетел третий, с плетью. Потом откуда ни возьмись подоспели Иоав, Захария, другие... Прикрыв голову руками, она сжалась на корточках в клубочек.
Когда сообразила, что её уже не бьют, поднялась на ноги. Отыскала глазами Харима: тот уже ни с кем не боролся, а просто стоял, тяжело дыша; рубаха спереди и сбоку залита кровью. А вокруг всё меньше стриженных и бритых — вокруг свои, свои!
http://www.proza.ru/2018/01/26/396