Сбылась заветная мечта Шамая — собрание старейшин доверило ему написать новый список Торы для общины. Из трёх лиц, претендующих на почётную работу, у него оказался самый лучший почерк, да и молва о нём как о человеке добросовестном и ответственном укоренилась в синагоге давно. Помогли и восторженные отзывы предыдущих заказчиков, причём больше всех хвалили те самые безденежные вдовы, на которых раньше негодовала Хана. Теперь она попримолкла, а узнав, сколько мужу заплатят за перепись Священного Писания, выгородила ему за ширмой уютное место со столом у окна и со специально купленным дорогим светильником.
Обрадованный, Шамай объявил в округе, что заказов на время не принимает, и принялся за богоугодный труд.
Дела семейные пошли в гору. Хана давно ушла от первой своей заносчивой хозяйки, шила на две лавки сразу, и ещё к ней была очередь из богатых модниц, капризы которых редко кто мог удовлетворить так, как ловкая швея. На столе стали чаще появляться рыба, мясо, сладости. Все домашние покруглели и повеселели. Все, кроме Авиталь. Она в эту зиму стала поститься.
Раньше отказ от питья и пищи был всего лишь предписанным Законом обрядом, иногда откровенно тягостным, как ни старалась она в такие дни испытывать себя и обдумывать своё поведение. Теперь же душа её безустанно тянулась к Богу, желала чистоты и праведности. Эта жажда очищения сама собой натолкнула Авиталь на мысль о посте. А уже после, испытав блаженство духовного подъёма после дня молитв и воздержания от еды и воды, она принялась поститься раз в неделю.
Хана с Шамаем только руками разводили — вроде и повеселела дочь, и хозяйством занялась, а вот снова исхудала пуще прежнего, задумчива, тиха, и ничем её из забытья не вытащишь — живёт словно не в этом мире. К чему посты эти? Ну случилось горе, ну потолковали соседи — так и забыли уже давно; Элама вроде, говорит, и не любила, чтобы жалеть о нём — чего ж себя мучить? Отец жениха приискал — отказалась. Мать и уговаривать пробовала, и ругала — молчит, смотрит куда-то мимо... Да не с ума ли сходит, в семнадцать-то лет? Один ответ — замуж пора, ещё немного — и перезреет.
***
К концу зимы, едва день начал прибывать, Авиталь потянуло на природу. И хотя всё так же старалась она помогать родным и соседям, людей Авиталь бессознательно стала сторониться. Часто стала она уходить из дому, одна-одинёшенька бродила за городом среди бурых холмов и полей и думала, мечтала, страдала...
Может и Корэ бродит сейчас где-нибудь далеко у Иордана, видит такие же беспросветные тучи, молится...
Зима и тишина застыли над холмами.
Замёрзшая душа взирает в небеса.
Молчат мои стихи — не выразить словами
Того, о чём сказать могли бы лишь глаза...
Нет, она уже не ждёт его с прежней надеждой. Знала бы даже наверняка, где найти, — не пошла бы. Зачем навязываться? Насильно мил не будешь. Разве мешает ему что-нибудь разыскать её? Вряд ли. Может, как незадачливому Шимону привидилось, что Авиталь в него влюблена, так и ей в те два сумасшедших дня только показалось, что Корэ к ней неравнодушен... А может и вправду не хотел он мешать счастью её с Эламом... Ах, знал бы он, чем обернулась им обоим эта несчастная Эламова любовь и её, Авиталь, жестокое враньё!
А родители боятся теперь, что она не выйдет замуж. Что ж, и не надо замуж. Так ей и надо за ложь Эламу, за то, что так глупо надеялась устроить счастье на обмане. И не выходить же просто так, чтобы не остаться одной, за кого попало! Если не Корэ, не надо ей никого. Будет ещё одной старой девой больше. Не сбудется никогда мечта любить и быть любимой, делить с милым радости и горести, растить детей...
Приговор «старая дева» звучал для Авиталь страшнее, чем проказа. Она знала таких женщин и в глубине души относилась к ним брезгливо. Что-то в них было всегда «не то»: одни были до уродливости некрасивы и не умели прикрыть некрасивость обаянием; другие — откровенно себялюбивы, и даже не пытались скрыть это, а наоборот выставляли напоказ — без удержу ели, нарочно неряшливо одевались, не стеснялись в выражениях... Третьи считали себя чрезмерно умными, заранее презирали всех на свете мужчин и, естественно, отталкивали от себя сильнее, чем первые и вторые. Некоторые же — их Авиталь особенно терпеть не могла — выдумывали себе какую-нибудь благотворительность и всю жизнь строили из себя благочестивых овец, уверяя всех и каждого, что «посвящают себя другим». Такие вечно тёрлись около детей или калек, а сами терпеть не могли ни детей, ни калек; с недовольными лицами одёргивали, отчитывали, поучали и нравоучали — или, напротив, насупившись молчали и делали вид, что «таков уж их жребий»... Мороз проходил по коже Авиталь при воспоминании об этих последних.
«Ведь должен же быть и у одиноких женщин какой-то правильный, чистый и прекрасный путь, угодный Господу... — раздумывала она, — Может, мне и предстоит отыскать его».
А Корэ тоже один, и не потому, что вынужден, а потому что сам так захотел. Ах, была бы она мужчиной, тоже ушла бы к ессеям, или жила бы одна где-нибудь в лесу, не видела больше ни озабоченных лиц родителей, ни косых взглядов соседей. А всегда, всегда глядела бы вверх, на бесконечное небо и сердцем знала только Бога, жила бы Богом и для Бога, и умерла бы, спокойная и счастливая своей неприметной судьбой. Смерть не только не казалась ей в такие минуты страшной, но даже желанной: узенький порог, а за ним нескончаемое упоение купаться в любви и благости Всевечного.
***
На семейное загородное поле Авиталь набрела случайно. Был месяц Адар, и на полях заплатками зеленели посеянные с осени ячмень и пшеница. Авиталь плелась домой из очередного побега в страну каменистых холмов, безлистных деревьев и тусклого неба. В который раз обводя рассеянным взглядом унылый пейзаж, она вдруг вспомнила, что именно здесь жали они в прошлом году хлеб.
Авиталь сошла с тропки и вышла на ниву. Да, это их участок; невысокие росточки, жидкие и жалкие. На соседнем поле поросль выбивалась из земли дружно и ровно, была выше и здоровее. Всё верно: Шамай никогда не любил полевых работ и, как и многие нелюбимым делом, занимался ими нехотя и абы как. За полтора года из ухоженного и плодородного поле Элиашива превратилось в почти заброшенное.
Авиталь нагнулась погладить тоненькие зелёные травинки, как вдруг её осенило.
Словно кто-то толкнул её в бок и пробудил ото сна. А что... А что если ей взяться за поле? Самой! За всё: вспашку, прополку, покос. Шамаю некогда, и будет некогда до самого лета, если не дольше, у Ханы работы выше головы, а пока подрастут мальчишки, тут всё порастёт бурьяном. Продавать семейное поле можно только в самом крайнем случае, да и не стоит — дела семейные пошли на лад. А Авиталь, если возьмётся за дело, не только приведёт тут всё в порядок, но освободится от надоевших домашних стен, от бесполезных фантазий, от пересудов соседей. Да, конечно! Свежий воздух, вольное небо и свобода, свобода, свобода... Остаётся уговорить отца и мать; те, конечно, сразу скажут: не девичье это дело — одной вытянуть такую работу. На это она ответит, что будет делать всё, кроме самого тяжёлого, а с остальным поможет отец.
Авиталь вернулась на дорогу и поспешила домой.
«Господи, ведь Ты не против, правда? Так я много буду с Тобой наедине и родным помогу. А может Ты и послал мне эту мысль? Ах, если бы увидеть сейчас наш с Тобой знак — птичку. Вот бы я обрадовалась! Но это как Тебе угодно, не стою я, чтобы Ты отвечал на такие пустяки».
Из придорожного куста вяло вылетел дрозд и низко полетел над дорогой к полю. Авиталь оторопело проводила птицу взглядом.
— Ах, Господи!..
И тут же рассмеялась: «Представляю, что думает сейчас этот крылатый бедолага: куда это меня вдруг понесло и с какой стати? Спасибо, спасибо, спасибо Тебе, мой Боженька!».
— Не улетай далеко от деток, дроздушка! — и повеселевшая, она припустилась домой.
***
Полевые работы были для Авиталь, конечно, не внове; уход за землёй был частью любого хозяйства. Но до сих пор весь этот кропотливый и однообразный труд едва касался её, потому что отвечали за него всегда другие. Уборка хлебов — вместе со всеми брала она серп, шла на поле и не задумывалась, хорошо ли, плохо ли, быстро или медленно она работает: всё равно кто-нибудь доделает до конца, чего лишний раз беспокоиться. Вязать снопы — пожалуйста; молотьба — цеп в руки и за дело. Больше всего работы приходилось на жатву, когда в считаные дни нужно было собрать хлеб на целый год. На поле тогда шли все, от мала до велика. Так было в деревне, среди многочисленной родни матери.
А потом был переезд, и за время встреч с Эламом она словно бы вовсе выпала из трудовой жизни. Умела Авиталь и жать, и молотить, и веять, видела, как пашут и примерно представляла, как обрабатывают землю, но самой с начала и до конца вырастить хлеб — этому предстояло научиться.
Ей не терпелось поскорее приняться за новое дело, и, едва потеплело, Авиталь вышла на прополку.
День выдался солнечный, но ветреный. Размахивая по дороге мотыгой с короткой ручкой (пока не вышла из города, Авиталь прятала её под мышкой и в складках платья), она спешила на поле.
«Чем раньше, тем лучше, — рассуждала она, — а то вечно запускаем сорняки, и в жатву приходится скашивать с ними, а потом до затёкшей спины и рези в глазах отсеивать сутками. Вот увидишь, папа, как я и поле наше в порядок приведу!»
Пока добралась, Авиталь, несмотря на быструю ходьбу, продрогла до костей: ветер дул ещё северный, зимний. Вокруг не было ни души. Авиталь прищурившись глянула на солнце: «Что ж ты так обманчиво улыбалось мне в окно! Этот бездомный разбойник-ветер разошёлся сегодня не на шутку, будто его всю зиму держали в тюрьме и наконец выпустили на волю. Хм... а из этого вышел бы неплохой стишок...»
Но Авиталь тут же себя одёрнула и уставилась в землю. Начать она решила с ячменя. Удивительное дело, всего за неделю хилые кустики сумели оправиться и уже не выглядели такими беззащитными, как в прошлый раз.
— Ну-ка поглядим, где тут притаились эти воришки, — она присела на корточки и принялась пальцами вытягивать из земли сорные побеги. — Нет, мотыга здесь сегодня не понадобится.
Из взявшейся коркой обледенелой земли сорняки выходили туго и чаще всего обрывались у корня, к тому же от студёного ветра у Авиталь ещё по дороге покраснели и окоченели пальцы. Она туже перевязала себя платком. Ей хотелось закончить сегодня хотя бы четверть, но вскоре стало ясно — ещё немного, и она превратится в льдышку.
Два дня после первой вылазки у Авиталь текло из носа, и на ночь она пила тёплое вино с мёдом, лечилась. На третий вышла в поле снова. В этот раз ей удалось не только расправиться с ячменём, но и прополоть половину пшеницы. Домой она шла уставшая и собой довольная. Смущало немного только то, что на соседских полях снова не было ни души, но про себя Авиталь на это радовалась и очень собой гордилась: «Опережу их всех!». Ей при этом рисовались золотистые горы отборного зерна на расстеленых во дворе мешках и изумлённые лица родителей.
***
Потом почти на неделю зарядил дождь. Каждое утро вскакивала Авиталь с постели, готовая бежать на своё ненаглядное поле, и всякий раз расстраивалась: «В кои-то веки хочется сделать что-то большое, а как назло дождь!»
Наконец распогодилось.
Первым делом Авиталь побежала проверять сделанное и ахнула: рядом с окрепшими стебельками как ни в чём ни бывало торчали вьюны и плевелы, словно и не выдёргивала она их здесь всего-то ничего тому назад.
— Что ж, придётся выгонять вас по новой! — воскликнула горе-труженица, подтянула рукава и принялась полоть.
Теперь она взялась за пшеницу. На нетронутом сорняков всё равно было много больше, чем на прополотом. «Эх, а вот сейчас бы в самый раз мотыгу!» — горевала девушка, зубами откусывая сломанный ноготь. Она сразу перепачкалась; коленкам стало сыро и холодно, но в спину усмехалось доброе солнце, а ветерок лез целоваться ласковый и ненавязчивый.
Высунув язык и мурлыча, Авиталь ползала среди всходов; она обо всём на свете позабыла, кроме того, что вокруг необъятные озёра молодого хлеба, а сорняки покрыли их словно тина. Потом ей пришло в голову сравнивать дикие поросли с людскими пороками.
Вот эти, с розовыми стебельками и круглыми листиками, похожи на лень. Корень у них толстый, ровный и недлинный, их совсем нетрудно вырвать, стоит только собрать в пучок. Из Авиталь, например, лень вытащить совсем несложно, едва она представит себе, чего добьётся, если постарается.
Эти, узкие, длинные, ярко-зелёные — ни дать ни взять себялюбие. Их легко ухватить, а вот полностью вытащить не получается: корни впились в землю глубоко и прочно и цепляются за неё хваткими щупальцами. Как ни бьётся она с извечным своим пороком, искоренить его не выходит никак.
А эти вот, совсем крохи, она бы сравнила с враньём. Такие травки двумя ногтями можно вытянуть, но рассыпались они всюду словно пшено на птичьем дворе. Так и мелкая ложь — надо очень за собой следить, чтобы где нечаянно не приврать.
Интересно, а что за трава была бы большая ложь, вроде её Эламу? Нет, таких сорняков на её поле нет. Авиталь представились узловатые корневища старого пня. Такие пилой распиливают, выкорчёвывают железным ломом, и долго-долго болит потом развороченное сердце...
А любовь её к Корэ — неужели тоже сорняк? Вот из этого росточка, если не вырвать, вырастет алый как кровь мак — яркий, дикий, опьяняющий. Косит иной жнец пшеницу, увидит такой мак и остановится на мгновение — горит среди его хлебов гордый вольный цветок, высоко подняв голову, — и рука не поднимается такой срезать...
***
Было за полдень и припекало. Вдруг сзади Авиталь выросла чья-то большая фигура: ей стало зябко, а на земле впереди себя она различила огромную мужскую тень. Она обернулась: в двух шагах стоял рослый широкоплечий человек; голова его наполовину заслоняла солнце, и лица в ярких лучах было не разобрать. Авиталь встала, но поскользнулась на скользком камне и упала навзничь, неловко растопырив перед собой ноги. Человек невозмутимо протянул ей руку, она ухватилась, и её рывком подняли с земли.
В глаза первым делом бросился большой горбатый нос под насупленными густыми бровями: перед ней стоял, всё ещё держа её за руку, Однолюб.
Авиталь высвободилась и отлепила от себя платье — на нём теперь трудно было отыскать живое место, одни грязные пятна. Она оставила одежду в покое и уставилась на гостя.
Тот на неё и не глядел, будто никто и не падал и никого он не поднимал. Он хозяйски шагнул к её пшенице, потёр подбородок и озабоченно спросил:
— И что это ты делаешь?
— То есть... — не поняла Авиталь. Она хотела было и поздороваться, и пошутить о насмерть выпачканном платье, но не успела. Горбоносый поднял несколько выдерганных ею сорняков и покачал головой:
— Это кто тебя так научил?
— А как ещё?
Однолюб обвёл глазами её поле, скинул с широченной ладони траву и сказал:
— Тут грабли нужны — у тебя есть?
— Н-нет. Я их руками, сорняки... Они всё равно маленькие ещё, легко выходят.
Силач усмехнулся:
— И ты здесь с утра?
Авиталь кивнула.
— Э-эх... — то ли с насмешкой, то ли с укором выдохнул он. — Подожди тут, я сейчас.
С этим горбоносый развернулся и пошёл прочь. Авиталь осталась одна. Ушёл он недалеко — его поле было наискось через одно. Там работали двое мужчин. Увидела она людей и на других участках.
Вернулся Однолюб с инструментом. Зашёл с края, воткнул грабли в землю и потащил их за собой, шагая прямо по всходам. Он протянул их по всей длине поля, затем развернулся и пошёл с ними назад.
Когда он поравнялся с Авиталь, она спросила:
— Это чтобы легче сорняки выбирать?
— Сорняки — полдела. Тут у тебя не только сорняки.
Авиталь оглянулась на выдерганные ею с утра подвядшие травки и спросила:
— Выходит, я зря их дёргала?
Не поворачивая головы и не останавливаясь, горбоносый назидательно ответил:
— Ты ведь дышишь и без воздуха не проживёшь. И земле нужно дышать; вон как за зиму её сковало. Для этого и рыхлим. А сора много, потому что и земля, и пшеница слабые. Третий год здесь у вас пшеница, нехорошо. Ничего, ещё можно поправить.
Говорил он так же, как работал — размеренно, без натуги; к концу своего поучения он дошёл до конца поля. Авиталь шла рядом и слушала. Нагнулась вытянуть из свежей бороздки сорный куст — он легко вышел весь с корнем. Вон, оказывается, какой тут секрет!
— Понятно. Можно теперь я?
Силач остановился. Авиталь взялась за грабли, подалась было вперёд — и никуда не сдвинулась.
— Камень, наверное, — пробормотала она, передвинула инструмент и резко дёрнула ручку на себя. На зубьях только зелёные клочья остались, а Авиталь отлетела назад и едва не упала снова.
Однолюб улыбнулся:
— Эдак ты до жатвы всё скосишь. Лучше сор выбирай, — он забрал у неё грабли и потащил их дальше.
Дело заспорилось: вытягивать сорняки из рыхлой земли было много легче. За час она прополола столько же, на сколько потратила целое утро. Однолюб тем временем прочесал всю пшеницу. Солнце покатилось к вечеру.
Девушка остановилась и отёрла со лба пот. Ей вспомнилось, как она бежала за этим парнем с площади, чтобы расспросить о Корэ. Вспомнилась стычка с римлянами и грозный старик с громовым голосом, его загадочный дом и строчка неведомого стихотворения. Как давно это было! А сейчас и спрашивать поздно... Но поблагодарить за помощь и узнать, как зовут огромного добряка, нужно обязательно.
Авиталь вытерла руки о безнадёжно испорченное платье и, устало перешагивая через комья и рытвины, пошла к Однолюбу.
— Спасибо Вам... тебе огромное.
Силач обернулся.
— Спасибо, — повторила девушка. — Как тебя зовут?
— Харим.
— Я Авиталь. Мы уже встречались, когда римляне знамёна в Иерусалим внесли. И тот старик...
— Да, помню. Ты за мной ещё с самой площади бежала.
Авиталь вспыхнула:
— Так ты меня всё-таки видел? А чего ж не обернулся?
Харим пожал плечами:
— Ну... За мной не каждый день девушки бегают. Зачем бы я такой случай упускал?
Авиталь было рассердилась, но не разглядев в его лице ничего, кроме добродушной шутки, рассмеялась и насмешливо отозвалась:
— Ну ещё бы... За таким красавцем! — и тут же спохватилась: Элам бы сразу обиделся.
Но Однолюб и не думал обижаться; наоборот, потёр большим пальцем свой огромный нос и согласился:
— Это да.
Авиталь залилась смехом, потом уже серьёзно сказала:
— Я домой... Не могу больше. Спасибо большое ещё раз, я и не знала раньше, как это всё делается. Завтра принесу грабли.
— А братья у тебя есть? Отец? — спросил Харим, озадаченно сдвигая брови.
— Папа... папа не может, у него дома работа. А братья есть. Одному семь, второму пять.
— Семь — это возраст, — кивнул Харим. — Бери с собой, пусть учится. И вот ещё что: рыхлить лучше после полудня.
— Почему?
— С утра всходы слабые, ещё солнца не напились, такие и повредить недолго.
Авиталь ещё раз горячо поблагодарила нового-старого знакомого и, еле волоча от усталости ноги и чуть не гремя засохшим от грязи и вставшим колом платьем, побрела домой.
http://www.proza.ru/2018/01/26/377