Сны словно наваливались на грудь — странные, фантасмагорические: то дикая барабанная дробь и пьяные гости на каком-то пиру, то железные крючья в тюремных стенах, а Корэ неизменно с бледным, искажённым от боли лицом.
— Мама, к чему снится лицо — такое, знаешь... мученическое?
— Тот, кто снится таким, болеет или сильно страдает.
— Сильно? — сладко и больно замирало сердце.
— Вот здесь держи и не двигайся. Нет, надо бы эту складку переделать. Быстро у неё наше зелёное платье ушло! Если дальше так пойдёт, надо самим продавать, — с иголками во рту вслух размышляла Хана.
«Он думает обо мне! И это во мне эхом отзывается его тоска... Неужели всё сбудется? Но зачем тогда те, другие грубые и страшные видения? Не к добру...»
***
Ночь накануне заветного утра вся сплелась из коротких снов, молитв и надежд. Авиталь не стала мудрить ни с волосами, ни с платьем; причесалась и оделась просто: «Не хочу перед ним наряжаться и прихорашиваться, ни в чём перед ним лгать не хочу; буду какая есть».
Предчувствие не обмануло. Ещё не прошла она в узкую дверь молитвенного дома, ещё не бросила жадного взгляда на мужскую половину синагоги, уже знала она ответ на свою молитву. И всё же в первые минуты, прежде чем убедиться окончательно, в висках у неё неистово стучало: это билась крыльями в предсмертном отчаянии мечта.
В середине службы сидящая рядом с Авиталь незнакомая женщина, мельком оглядев соседку, покачала головой: читали победную песнь Моисея и Мариам, а по застывшему лицу рыжеволосой девушки из уставившихся в одну точку глаз текли крупные слёзы.
Коль Корэ в синагоге не было.
***
«Дура! Вот ведь глупая, глупая, глупая! Надо же было вот так сочинить себе сказку и так в неё поверить!» — бился в сознании Авиталь истерический упрёк.
Семья вернулась домой, а она, улучив момент, потихоньку выскользнула на улицу и теперь бежала невесть куда по полупустым улочкам.
Сидеть дома и вообще сидеть было невозможно: отчаяние и безысходность рвались наружу, хоть колотись головой об стену. Ей в исступлении вправду хотелось, чтобы в уши грохотал гром, по лицу хлестал ветер или дождь, или барабанил по голове град; чтобы какая-нибудь небесная кара свалилась и задавила её вместе со страшной душевной болью... Но вокруг было по-осеннему серо и тихо. Только бездумный бег и горький злой смех над собой давали выход рвущемуся страданию.
«В первый раз! в жизни! захотелось отдать, а не получить! — передразнивала она свои недавние мечты. — Кому отдать? Человеку, которому до тебя дела нет?!
Ах, Коль Корэ тоже, верно, видит моё лицо, стоит ему закрыть глаза!.. — пуще высмеивала себя Авиталь. — Ах, Коль Корэ тоже ночами складывает из звёзд моё имя и шепчет его, засыпая!..
Как хрупкого цветка
Прозрачный лунный свет
Касается несмело, как святыни,
Так бережно твоё ласкают имя
Мои уста...
— вспомнились ей строчки, сочинённые три дня назад. Авиталь в стыде и ужасе закрыла лицо руками, потом отняла их и снова дико захохотала: — Да он и имени-то моего не знает!
Стой, не смей реветь! — приказала она себе, резко смахивая со щеки слезу. — Не смей больше и вспоминать о нём, Авиталь, не смей! Не для таких тщеславных самовлюблённых дур как ты спускаются на землю ангелы с суровыми лицами и страстными душами. Возомнила! А с тебя и Элама хватит!»
Она уже не бежала, а шла далеко за городом. Волнение потихоньку угасало, и она стала рассуждать спокойнее.
Всё, хватит; теперь будет новая жизнь. Всё, что ни делается, всегда к лучшему. Сил нет как больно, но всё это пройдёт. Когда Элам рассказал ей про Верoнику, она тоже думала, что умрёт, а ничего ведь — живёхонька и здоровёхонька.
Но так нельзя больше жить — для себя и думать только о себе. Прав Корэ, сотню раз прав, и благодарность ему вовеки за его слова. Может, и послал его Всевышний ей на пути только ради этих слов. А раз так, она изменится. Больше не будет Авиталь, которая мучает Элама капризами и требует его внимания и поклонения. Будет всё новое: это она будет дарить любовь, это она станет выслушивать, понимать и принимать его таким как есть. О да, она изменится; станет терпеливой, сдержанной, преданной; она будет Эламу замечательной женой...
Авиталь подняла заплаканные глаза к небу, выдохнула и твёрдо проговорила: «Да будет воля Твоя, Господи!».
***
Хана и раньше верила в свои руки, но такого успеха не ожидала: из трёх платьев одно продалось в первый же день, остальные — меньше чем в неделю. Богачка была к ней необычайно ласкова, заплатила недурно и заказала ещё три; материю дала свою, а фасон и отделку доверила выбрать любую.
Хана принеслась домой одушевлённая, обласкала мужа, похвасталась выручкой, припрятала деньги и принялась думать.
Судя по неожиданному расположению хозяйки, та продала платья гораздо дороже, чем ожидала, а Хане со всего барыша достались пустяки. А коли так, прикидывала мать, есть смысл попробовать продавать самой или через кого-нибудь близкого, доверенного.
На ум сразу же пришёл Элам. Через него можно бы поговорить с Элиавом; тот купец известный, и хоть готовым платьем не торгует, это только на руку. Хане неотвязно казалось, что купчиха надула её крепко и хочет зацепиться основательно, а Элиав всё-таки мужчина; на взгляд Ханы, мужчины в торговле были щедрее и великодушнее, чем женщины.
Элам не показывался в доме больше двух недель, с самого пресловутого похода на Иордан. Авиталь догадывалась: обижен и зол, оттого и не приходит; а может его послал в другой город Элиав. До заветной субботы она отгоняла мысли об Эламе, как о чём-то постороннем, назойливом. Теперь же, когда на просьбы о Корэ трижды отвечено было «нет», и она приняла это как знак связать судьбу с Эламом, Авиталь забеспокоилась не на шутку. Он не приходил.
Минула ещё неделя в томительном ожидании. К этому-то времени Хана и поделилась с домашними затеей попробовать сговориться с Элиавом через Элама.
«Схожу к Шошане, там, глядишь, и помирятся», — решила она.
***
Вернулась она домой неожиданно скоро, ошарашенная.
— Элам посватался к Батшибе! — выпалила она с порога и опустилась на скамью.
Прибежала Авиталь, вышел из комнаты отец.
— Хорошо, что не дошла до них! Встретила на улице Тамарь, она мне и сказала.
Авиталь оторопела; лицо Шамая тоже недоуменно вытянулось. Хана переводила глаза с дочери на мужа, раздражённо продолжала:
— Вчера и посватался. Как там что было — не знаю, я дар речи потеряла, как услышала.
— Не может быть! — растерянно выговорила Авиталь.
— Вот тебе и не может быть! — отрезала мать, поднимаясь со скамьи.
— Может, Тамарь что-то напутала? — Авиталь никак не могла вобрать в голову эту чепуху: в три недели безо всяких намёков-упрёков её Элам вдруг посватался к какой-то там Батшибе. Она её и в лицо-то хорошо не помнила, эту Батшибу. Что-то одутловатое, неприметное, «никакое».
— Что ты молчишь? — накинулась Хана на мужа.
— А что тут сказать? — развёл тот руками. — Неизвестно, правда это или лганьё. Язык без костей. Наговорить можно чего угодно.
Хана снова села, углом платка отёрла пот со лба. Шамай стоял рядом с приоткрытым ртом. Известие завело их в такой тупик, что в первую минуту оба не знали, как из него выбираться.
— Может это только сплетни, — повторил Шамай, — надо узнать наверняка.
— Уж не у Элама ли? — съязвила Хана. — К ним заявиться? Ну спасибо, я туда ни ногой. А вдруг это правда?
Шамай сел рядом с женой, опустил ладони на колени и принялся невольно их тереть.
— Разве только сходить к Дине... Или лучше к Саре, та всегда всё знает точно, — поостыв прикидывала Хана. — Надо только повод придумать, не идти же вот так, за новостями.
Авиталь всё это время безмолвно слушала, и в ней постепенно вскипала решимость. Она так измучилась в этот месяц от бесплодного ожидания, так выдохлась от неизвестности, что теперь, долго не раздумывая, схватила с крючка накидку, набросила на голову и выскочила из дому прежде чем родители поняли, куда она побежала.
— Авиталь, не вздумай! — крикнула вдогонку мать, но куда там... Такое уж горячее сердце.
***
То, что было потом, долгие месяцы жгучим стыдом терзало ей душу, но поступить по-другому не представлялось ей возможным ни тогда, ни после. Отметая здравый смысл и обычаи — девушке положено скромно ждать, — скорым шагом шла она теперь по улице. «Не до церемоний теперь, теперь судьба решается».
Перед дверью ей стало не по себе. В доме этом она бывала нечасто. Давным-давно Элам «случайно» привёл её сюда на семейный праздник; как на углях сидела она за столом, смущённая, под зоркими взглядами матери и тёток Элама. Другой раз в доме не было никого, и они бегали по пустым комнатам в догонялки, пока Элам не поймал и почти поцеловал её в губы, но она увернулась. Вот, пожалуй, и все воспоминания о его жилье. Неуютный дом...
Дверь отворила Шошана, вежливо поздоровалась и сразу ушла звать сына. «Тут умереть впору, а она с вежливостью», — угрюмо подумала Авиталь, но мысленно поблагодарила, что Шошана всё поняла и избавила её от нужды объясняться.
Вышел Элам. Авиталь в изумлении смотрела и не узнавала: это был не её Элам, так он изменился в три недели: исхудал, отпустил бороду, причёсан по-новому. Он и не взглянул на гостью, только сухо бросил «идём» и пошёл по улице. Ей ничего не оставалось, как идти следом.
Куда? Неужели к дому Элиава? Нет, к нему другой дорогой. Куда же? Шли долго, пока не вышли на незнакомый пустырь. Авиталь растерянно огляделась: дикий кустарник с трёх сторон, полуразвалившийся забор с четвёртой. Было сыро и пасмурно, но дрожала она не от холода.
Элам повернулся к ней и, не глядя в глаза, скрестил на груди руки. Стало ясно, что говорить он не будет: есть что сказать — говори, выслушаю, спрашивать — спрашивай, отвечу коротко, а большего не жди.
Авиталь с ужасом вглядывалась ему в лицо и не знала, как начать. Она впервые заметила, что один его глаз слегка косит, а на шее у него с левой стороны родинка. Никогда раньше она этого не видела; посторонний перед ней стоял человек, закованный, как в латы, во враждебную отчуждённость.
— Ты не приходил... — бестолково начала она, чтобы хоть как-то начать; голос не слушался, срывался.
Элам не шевельнулся, только прямо и холодно смотрел мимо.
— Элам! — Авиталь шагнула к нему и растерянно развела руками. — Элам!..
«Сон какой-то кошмарный... Всё это не со мной происходит. И не Элам рядом. Надо подойти, положить ладони ему на плечи, взглянуть в глаза, и всё вернётся назад. Будет опять влюблённый покорный Элам, будет как раньше, будет даже лучше...»
Она подошла к нему вплотную; он не двинулся. Авиталь подняла было руки, но они бессильно упали плетьми. В отчаянии она воскликнула:
— Как ты холоден!
— «Время обнимать и время уклоняться от объятий», — глухо ответил Элам из Экклезиаста.
Авиталь, уже не сдерживая рыдания, спросила напрямик:
— Неужели это правда... Ты... ты посватался к другой?
— Да, посватался! — выкрикнул он и расцепил руки. Его вдруг как прорвало. — Да, посватался! Всё кончено у нас с тобой, и разговор этот — последний. Посватался! А знаешь почему? Потому что с ней мне хорошо. Мне легко с ней. Я для неё — не так, первый попавшийся более-менее подходящий малый, за которого можно бы и замуж. Не кукла, с которой можно поиграть, когда хочется, и швырнуть в угол, когда надоест. Она спрашивает меня о моих делах и слушает, и слушать готова часами. Она не спорит, не прекословит, не доказывает... Она рада тому, что я рядом! Она смотрит мне в глаза, и в её лице я читаю любовь и покорность. Посватался! Мне хорошо с ней так, как никогда не было с тобой!
Последние слова он, задыхаясь от злобы, выкрикнул ей в лицо.
Авиталь остолбенело слушала, а перед глазами было другое.
Когда-то водил её Элам на кулачный бой. Низкий потолок, красноватые чадящие светильники, лоснящиеся потные тела бойцов... Громадный молодой негр пытается нанести удар противнику. Одноглазый грек, бывалый боец, легко и не без издёвки уворачивается: огромные чёрные кулаки негра месят воздух. Насмешки зевак доводят его до исступления; ещё один бессмысленный скачок, налитые кровью глаза выкатываются из орбит, и негр с бешеным рёвом бросается на судью. Его окружают, окатывают водой, оттаскивают в сторону...
Элам был сейчас этим безрассудным негром. Авиталь молчала, а он в порыве причинить ей боль бесился всё сильнее. Но он только думал, что не может ударить: уж его-то удары попадали как раз туда, куда он метил. Авиталь казалось, что слова его, как кулаки у тех бойцов, тоже обмотаны кожаными ремнями, только в каждый ремень вбиты ещё острые металлические шипы, и бьют они в самое живое.
— Больше не приходи ко мне! Никогда! — бессмысленно выпалил Элам; голос его сорвался, и он остановился.
Потухшими глазами смотрела она ему в глаза; ничего не сказала — что тут можно сказать? — развернулась и опустив плечи побрела прочь.
Там, в подземелье, где ради денег для чужой забавы мутузят друг друга мужчины, даже самый безбожный бой свершается по непостижимым женскому уму диким каким-то правилам; там выходят на площадку отчасти равные друг другу бойцы и знают, на что идут. Здесь же... «Разве на бой вышел ты со мной, Элам? Разве нарочно наносила я тебе раны, что ты так жестоко мне их вернул?»
Эта и много других дум пронеслись в опущенной её голове, пока она, надломленная и опустошённая, добрела до дома.
«А ведь правду он сказал и о «первом попавшемся», и о кукле... Как точно он выразился! Он давно подозревал, давно чувствовал — и никакое моё фальшивое «люблю» не замазало истину... Да только могла ли я предсказать тогда, у вязов, что всё вот так горько обернётся?
И всё же странно: я всегда знала, что не люблю его, но так и не смогла обмануть, когда встретила Корэ. А он клялся и божился, что любит, а так скоро предал... Чем же измеряется тогда любовь? Может, любить по-настоящему умеет тот, в ком больше благородства, а не тот, кто из ревности готов убить. Что же есть тогда на земле этой любовь?..
Где-то я уже слышала это: дать сдачи так сильно, что потом пожалеешь... Пожалеет ли Элам? Элам, эх Элам, разве ты не знаешь, что почти всегда наступает завтра... Не станет ли тебе самому горько от того, как в ответ на боль больно ты отомстил?..»
***
Понурая, она бесшумно вошла в дом. Ханы не было. Шамай, хмурый и подавленный, одиноко сидел в кухне и не сказал дочери ни слова. Вскоре вернулась и мать.
— Правда всё! Ходила к Саре, та мне с порога так и выдала в лицо: знаю, зачем идёшь, и знаю, как всё было. Посватался. К Батшибе. Он пришёл к ней было раз-другой, пока не застал их на дворе её отец. Этот-то сразу взял быка за рога: или сватайся, или не ходи. Элам и посватался. — Хана перевела дух; лицо её пылало гневом.
Авиталь не могла уже больше этого переносить. Она зажала уши руками, вбежала в свою комнату и бросилась на постель.
— Вот как люди делают! Не то, что ты! — налетела Хана на мужа, но в голосе её слышался уже не гнев, а плач.
Шамай вскочил на ноги и дал неожиданный отпор:
— Ты меня винишь? А ты дочь свою спроси, почему Элам не к ней посватался! И ещё спроси, почему она в обмороки падает!
— На что ты намекаешь?
— Ты у неё, у неё спроси!
— Позор! Позор-то какой! Все, все ведь знают, что она ему невестой была! Что люди скажут!.. А он-то, он-то хорош! Больше года морочить девчонке голову и бросить вот так! Позор!..
Авиталь зажмурилась, зарылась под подушку, сдавила её руками: слышать всё это было сверх сил. Родители бранились, а ей уже не было ни до чего дела. Не нож и даже не тысяча ножей вонзались в сердце, не молоток и не кожаные ремни с шипами колотили по нему в неистовой злобе: что-то огромное и зверски сильное убивало душу.
«Господи!.. Зачем же теперь жить?»
***
Ночь. Равнодушная, безмолвная: ни звука ни в доме, ни на улице. Авиталь спит: тяжёлыми веками укрыты глаза, расслаблено тело.
Вдруг она чувствует странный всплеск бодрости в голове. Это не полное пробуждение, а зыбкий промежуток между сном и явью. Тьма обволакивает её мягким тёплым покрывалом и медленно, по глотку, всасывает вниз. Авиталь вдыхает и как бы выплывает на мгновение из тьмы.
Но вдохи с каждым разом поверхностней, зыбче, а выдохи протяжнее, глубже. Выдох... — она плавно опускается во мрак; только там — безбрежное забвение, бесконечная тишина. Наверху, куда всё реже вдохами поднимается Авиталь — безудержная боль, тяжёлое страдание. Ещё один выдох, дольше предыдущих... После него будет последний, и с ним закончится жизнь Авиталь, она опустится безвозвратно в вечный покой, в тёплый вязкий мрак...
«Это самоубийство», — слышит она вдруг откуда-то сверху и леденеет от страха. Тьма, объявшая её, внезапно становится холодной и жуткой, начинает стремительно вращаться, и чёрная чудовищная воронка с силой всасывает её в себя. Ни вздохнуть, ни крикнуть, ни повернуться...
И тут неведомая сила вырывает её из этого ужаса: адская бездна вихрем несётся вниз и исчезает под ногами. Авиталь, обессилевшую, лёгкую, уносит прочь, словно кто-то светлый поднял её и на могучих золотых крыльях вынес из дьявольской трясины смерти.
Авиталь жадно глотнула воздуха, села на постели. Стала вдыхать ещё и ещё и никак не могла отдышаться. Прижала руку к груди: сердце билось неутолимо и сильно. И вокруг, невидимый, но ощутимый, будто бы сиял ещё небесный золотой свет, освободивший её из мрака.
«Кто-то сильный и чистый помолился за меня сейчас Богу... Неужели... Корэ?»
http://www.proza.ru/2018/01/26/364