После тяжёлой ночи настало беспокойное утро. До рассвета не сомкнула Авиталь глаз; сначала не могла заснуть, потом решила не спать вовсе: к утренней жертве идти с семьёй в Храм. Когда же в бледном свете зари отяжелевшие веки всё-таки стали смежаться, из забытья вывел её тихий стон. Хныкал Гершом. Он под утро перебрался в дом и теперь свернулся на постели в комок и поскуливал. Авиталь встала к брату; у малыша тоже был жар.
Она разбудила мать. Вместе они натёрли ребёнка уксусом, напоили травами с мёдом и закутали в одеяла, отгоняя любопытного Дани. Тот лез к брату сочувственно обниматься и требовал, чтобы ему тоже дали лекарство. Пока возились со старшим, младший, горя желанием помочь, залез в кухонные ножи и порезался. Кинулись перевязывать его. Проснулся отец.
«Скорее, скорее в Храм, там вот-вот всё начнётся. С детьми останется мама, а мы с папой — туда...»
Хана озабоченно оглядела тёмные круги под глазами дочери, нехотя уступила. Но только Шамай привёл себя в порядок, в дверь постучали. Это был отец Ицки.
Авиталь такого ужаса не ожидала: убитый горем исхудалый немолодой мужчина прямо с порога рухнул перед ней на колени и умолял сказать, где его дочь. Почему он решил, что Авиталь знает, что с Ицкой, было непонятно: о ночном побеге не знал никто, кроме неё, а она никому не проговорилась. Может, как радость притупляет проницательность, так горе обостряет его?
Шамай кинулся подымать его с колен, а в комнату тем временем вошла Това. «Соблаговолила», — с ненавистью подумала Авиталь и поскорее отвела взгляд. Хана принесла воды, попробовала объяснить про болезнь Авиталь, про то, что дочь вернулась раньше всех и об Ицке не знает, но страдалец ничего не слышал.
Авиталь вжималась в стену, губы её дрожали, сердце разрывалось от жалости. «Сказать или не сказать? Нет, сейчас нельзя... Ицка наказала: потом. Сейчас это его доканает, а мачеха, чего доброго, пойдёт прямо к старейшинам», — смятённо думала она и чувствовала, как её недоверчиво сверлят из угла бесцветные глаза Товы. «Только бы не стали расспрашивать подробнее...»
Но отцу Ицки было не до расспросов: он весь смешался, никого не слушал и не понимал, что говорит сам. Това же пристально глядела, и, казалось, до последней мелочи прочла в лице силящейся не выдать себя Авиталь ночное происшествие.
Прошло больше часа, прежде чем незваные гости покинули наконец дом.
Подавленные, опустились на скамью Шамай и Хана. Авиталь, предчувствуя неизбежные вопросы о походе к Иордану, неслышно стала рядом. Но от расспросов её спасло непредвиденное: стены и потолок вдруг закачались, закружились, помутнели, а по затылку со всей силы ударил её кто-то каменным молотком.
Очнулась она на полу, под склонёнными в тревоге лицами родителей.
— Да что это такое! — восклицала Хана, — то жар, то обморок! Никуда больше не пущу, ни в какие походы!
Авиталь приподнялась и начала было успокаивать мать, уверяя, что с ней всё в порядке, но взгляд Шамая заставил её замолчать на полуслове. Такого взгляда у отца — пронзительно-испытующего и сурового — она не видела ни разу. Его сильно смутил вдруг этот обморок; он хорошо помнил, отчего падала в обморок Хана трижды в жизни. Да не думает ли отец, что...
Авиталь вспыхнула, но что сказать, не нашлась: не было вопроса, не оправдываться же впустую. Она стала подниматься с пола, а из комнаты в это время жалобно заплакал Гершом. Хана выпрямилась, сверкнула на Шамая гневными глазами:
— Лекаря бы! — и бросилась к сыну.
Бледная, Авиталь прижалась к стене.
— Папа, мы пойдём на праздник?
Шамай посмотрел долгим взглядом сквозь дочь, потом на неё:
— Ложись в постель, Авиталь, — и вышел из комнаты.
***
Всё то же пятно света на стене, постель, мёртвая тишина и мысли, мысли, мысли... Как медленно тянется день. Тихо-тихо на улице: все ушли на праздник.
Вот тянется людской поток к источнику Шилоах. Впереди в белом — так что на них больно смотреть — идут священники, передний несёт старинный золотой кувшин, воду из него потом перельют в храмовую чашу. За священниками строем шагают левиты, эти трубят в шафары и трубы. А следом спешит народ с уже подвядшими веточками праздничных растений арбаа миним.
Ветер нагоняет голод: откуда бы ни подул, он разносит запах жареных лепёшек, баранины, сладостей. Повсюду музыка, и через каждые десять шагов музыка меняется: то веселыми переливами смеётся рожок, то томно и мягко поёт лира, то гулко звенят тимпаны.
Кувшин под восклицания толпы наполняют водой из источника, и шествие возвращается в Храм через Водные ворота: их открывают служители только в семь дней Суккотa.
Теснится и шумит толпа, но вот все притихают: закончено жертвоприношение животных, и священник воздевает к небу руки с серебряными чашами воды и вина. Вступает хор левитов, и под их громогласное пение служитель творит возлияние. Дважды псалом прерывается гулким призывом труб, и тогда преклоняют колени и падают ниц все люди во дворе Храма. У Авиталь всегда при этом на глаза наворачивались слёзы счастья: такая толпа, и все как один склоняются перед Всевышним, и славят Его, и поют Ему, Единому, маленькие слабосильные букашки...
Яркий прямоугольник на стене вдруг померк: на солнце наплыла туча. Комната помрачнела, насупилась; серую тишину можно потрогать рукой. Потихоньку наползла на её мир и душу осень — лучше бы ворвалась бурей...
Все, все там, в Храме, а Авиталь здесь одна, в пустой комнате, с ноющей пустотой в душе. Уже дважды получилось «нет»: там, у костра, и теперь вот в последний день праздника. Неужели и в самом деле «нет»? Зачем же тогда так горько плачет о Коль Корэ сердце? Разве вот такое оно — безответное чувство?
Как слепые котята в закутке, тычутся по сторонам мысли, отыскивая мать — надежду. Только бы найти, прильнуть к ней всеми силами... Как и где встретиться с Корэ? Думай, Авиталь, думай. Вот она, зацепка! Когда-то Корэ пришёл к ним в синагогу, там они и встретились глазами в первый раз. Получается, он знает, где найти её — конечно же, в синагоге! Значит, если он захочет...
«Господи! Попрошу Тебя в последний раз: если только воля Твоя, если только это угодно Тебе, пошли его через субботу в наш молитвенный дом. Если это сбудется — это судьба. А нет... — а нет, приму как должное. Да будет так, мой Боженька! Аминь.»
Разве можно ставить Богу условие... Но как хочется верить в выдуманный собой уговор!
***
Хана, пересчитав семейные запасы и убедившись, что к весне, если достаток не увеличится, семья может пойти по миру, после праздника принялась за дело. На базаре через знакомую сблизилась с владелицей лавки женской одежды, деловитой госпожой, у которой покупали знатные еврейки, гречанки и римлянки. Хана, переламывая внутреннюю неприязнь к заносчивой богачке, принесла показать свою вышивку и самое нарядное платье Авиталь, сшитое в честь Хатифиной свадьбы.
Та всё внимательно осмотрела и ощупала, не похвалила, но согласилась принять у Ханы два-три платья на пробу для продажи. Денег на ткань и нитки не дала, но установила срок и условие: неделю на шитьё, а оплата только после того, когда (и если) товар продастся. Хана поначалу было приуныла: ловкая ухватка у купчихи; потом осердилась на себя, что без причины оробела и не выторговала условия получше. Но что делать — того, что Шамай собрал с поля, вряд ли хватит и до половины зимы, а заказов на переписку книг стало мало и их больше не предвиделось.
О беде Авиталь мать знала так: дочь обворожил речами какой-то голодранец Коль Корэ, не красавец и вообще невесть кто, и из-за него у Авиталь с Эламом ссора. Хана, когда слушала беспорядочный рассказ о походе к Иордану, про себя досадливо отметила: «Так и надо этому мямле Эламу, может теперь возьмётся за ум и посватается, как полагается», но вслух не сказала. Она старательно выслушала Авиталь, приласкала, успокоила, попыталась представить «ангела» Корэ — не вышло: босяк-бродяга, и не больше; хуже того — может, он из ессеев, а от них тем более держаться надо подальше, недаром в народе говорят, что те хоть и праведники, но не в себе...
Но долго сочувствовать Хана не умела и не хотела — любовь любовью, а есть зимой будет нечего. Поэтому она бегло пересказала мужу историю с суровым отшельником, в которого ни с того ни с сего вздумала влюбиться дочь, а потом, уже обстоятельно, выложила ему свои планы по шитью для богатой коммерсантки. Шамай на рассказ об Авиталь насупился и смолчал; на второе откликнулся скупым «ну что ж, попробуй», отвёл виноватые глаза в сторону, тем выразив не одобрение, но согласие.
Хана скоренько наскребла деньги — подзаняла у соседей — и на другой же день после разговора с богачкой пошла по лавкам закупать материал для работы. Авиталь, исхудавшую, бледную и зачем-то часто стоящую на коленях у постели, она прихватила с собой: девке надо развеяться, а ей и совет, и помощь.
Закупились в день. С утра прочесали все ряды в поисках хорошего и не слишком дорогого, присматривались, приценивались; вернее, всё это делала Хана, Авиталь просто плелась следом; ей было тоскливо и всё равно, какой цвет лучше к красному, как будет драпироваться вот это, пустить кайму ту или другую, и сколько всё это вместе будет стоить. Потом Хана торговалась и рядилась, а Авиталь волокла за ней постепенно наполняющуюся корзину. По базару она ходила как лунатик и только раз очнулась от своей отрешённости.
Было это так. Сама не зная как и почему, она очутилась в рядах со свитками, причём Ханы рядом не было, а был какой-то невысокий крепкий старик с лицом, испещрённым мелкими морщинам. Он узловатыми пальцами разворачивал свитки, бегло осматривал, горестно вздыхал и брезгливо возвращал их на место.
Вдруг воздух прорезал такой звучный и сочный бас, что Авиталь откачнулась, а в пяти соседних рядах замер базарный гул. Возмущался её сосед-старик:
— На просторах краешка родной земли!? Как это — на просторах краешка! Мозги у них бродят на просторах краешка ума, у писак этих. И кто-то ведь покупает эту дрянь, — он поморщился, потряс свитком, швырнул его на прилавок, развернулся и пошёл прочь.
У продавца только челюсть отвисла; он так опешил, что не нашёлся, что сказать, даже когда седой грубиян исчез в толпе, а вокруг возобновился привычный рыночный гам. Авиталь похлопала глазами, ухмыльнулась выходке старика и ошарашенному лицу лавочника, подивилась, как её занесло в книжный ряд, и поплелась разыскивать мать.
***
Хана с утра до ночи корпела над платьями. Примеряла на Авиталь, ворчала на худобу дочери: «одни кости, барыни-то в теле» и на бесстыдную моду, привезённую из Рима: «ходят почти голые, стыдно и примерять такое порядочным женщинам».
Шамай заканчивал последний большой заказ, и ещё к нему с мелкими — написать просьбу или жалобу — приходили соседи, всё больше пожилые женщины, вдовы. С них Шамай совестился брать деньги; Хана раньше возмущалась, а теперь было не до того.
Авиталь равнодушно возилась с братьями, вяло готовила, как по принуждению убирала и стирала, и день и ночь умоляла Бога послать к ним в синагогу Коль Корэ.
Поговорить о своей боли и надеждах было не с кем — Хана почти сразу махнула рукой: «Если Корэ этот и вправду из ессеев, он не женится, нечего им и голову забивать»; Ицки больше рядом не было.
Особенно тяжко становилось вечером и ночью. Авиталь в это время сильно занимал вопрос, передаются ли чувства на расстоянии; и судя по душевной муке и нытью, выходило: передаются, и Корэ, вероятно, тоже о ней тоскует. Помыкавшись с неделю в надоевших стенах, Авиталь решила сходить к Хатифе, вылить той своё горе, найти совет.
***
Хатифа с Дафаном по-прежнему жили у его родителей. В довольно большом доме было так много народу — девятнадцать человек, считая невесток, детей и прислугу — что отыскать двоюродную сестру удалось не сразу. Авиталь долго стояла у порога, пока девочка, которая открыла дверь, побежала искать нужную тётю. Пришла одна из невесток и завела Авиталь в дом, потом пришла Хатифа.
Идя за сестрой по узкому коридору, по которому туда-сюда сновали дети и женщины с посудой и младенцами в руках, Авиталь смутно предчувствовала: поговорить по душам среди этой суматохи вряд ли получится.
Хатифа провела сестру в маленькую комнатку, усадила на скамеечку, сама села на постель, кротко улыбаясь и руками стыдливо прикрывая живот: она ждала ребёнка, и тот вот-вот должен был явиться на свет.
Разговора, которого искала Авиталь — душевного, сострадательного — не получалось. Хатифа приветливо расспрашивала о дяде, тёте, племянниках; Авиталь отвечала односложно и из вежливости тоже задавала вопросы о новом житье сестры, тем временем разглядывая в ней перемену.
Хатифа поправилась и похорошела, и казалась счастливой, но говорила почему-то торопясь.
«Чем-то она придавлена, несвободна... Ей неловко, что я здесь», — подумалось Авиталь.
— А что с девушкой этой, Ицкой? Вы вроде были близки? — спросила Хатифа, закончив расспросы о родных.
«Хатифа не выдаст, ей можно открыть», и Авиталь коротко рассказала о Титусе, предупредив, что о нём и бегстве Ицки не знает никто. Сестра покачала головой, не осуждающе и не одобряюще.
— А Элам как?
Тут Авиталь вздохнула и хотела было начать свою грустную повесть о незнакомце с Иордана, но в комнату просунула голову уже знакомая ей девочка.
— Тётя Хатифа, тебя бабушка зовёт.
Хатифа тут же поднялась:
— Извини, Ави, я на минутку, — и почти выбежала за девочкой.
Она вернулась, снова извинилась, беспокойно уселась. Авиталь приподнялась:
— Может я не вовремя? Я тогда пойду, не буду мешать.
— Ну что ты, что ты! — возразила Хатифа, но её опять позвали:
— Хатифа, дорогая, где ты?
Авиталь встала, поднялась и Хатифа.
— Что ж они тебя так гоняют... — грустно улыбнулась Авиталь.
— Что ты, что ты, — теми же словами начала сестра, но встретив пристальный взгляд остановилась, развела руками: — а как же иначе?
За порогом на улице Хатифа тревожно спросила:
— Ави, что-то случилось. Правда?
Вместо ответа Авиталь обняла и поцеловала сестру, кивнула на живот:
— Как ты думаешь: девочка или мальчик?
— Думаю, мальчик. Дафан хочет сына, а мне бы девочку, роднее...
— Ах, лучше мальчик, с девочками одни хлопоты, — она нагнулась и шутливо наказала: — расти таким же добрым и послушным, как твоя мама, маленький человечек.
Домой Авиталь шла задумчивая: что ж, всё верно... Вот и у сестры её своя жизнь, для Авиталь чуждая. Всегда ровная, всегда покорная, Хатифа выкладывается теперь перед матерью и роднёй мужа, думает о будущем ребёнке и вряд ли вспоминает их девичьи разговоры до полуночи.
Где-то теперь Ицка... Солнечный лучик, исчезнувший в ночи... И Ицке теперь не до Авиталь с её несуразной любовью к угрюмому незнакомцу. Что ж... Милые подруги, дай вам Боже счастья! А у Авиталь свой путь. И очень скоро она, быть может, тоже всё бросит и пойдёт за Корэ в пустыню, в горы, да хоть на край света! И никакие советы будут уже не нужны. Четыре дня — и всё будет ясно, всё будет решено.
http://www.proza.ru/2018/01/26/363