Первая моя московская весна. Черные, похожие на засушенных необычных насекомых, деревья на заднем дворе детского садика оказались дикими яблонями. Зацвели, образовали белый шатер, сквозь который едва было видно небо. А потом, тихо, неотвратимо, белое великолепие стало по лепестку опускаться на землю. Ночью земля была черной-пречерной, а лепестки нестерпимо белыми. Я открывал двери кухни, садился на каменную лестницу. Смотрел и не мог оторваться. Как в детстве смотрел на бегущую реку, ловил взглядом переливы течения, следил за бликами. А сейчас наблюдал за падением лепестков. Их было бесконечно много и на ветках и в воздухе и внизу. Было грустно смотреть и думать, что когда-нибудь это закончится. Как закончится жизнь.
А еще грустно от того, что я никогда не смогу это описать так, чтобы кто-то другой через много-много лет прочел и представил эту картину ясно, и почувствовал то, что чувствую я сейчас. Мир так прекрасен, хочется отразить его красоту, остановить мгновение, поймать мысль, как бабочку и рассмотреть переливающиеся крылья. Но не хватает таланта, а может ещё чего-то.
Невозможность написать, описать… это как чувствовать себя калекой, словно не хватает какой-то части тела или органа, а ты не понимаешь, какой части и какого органа у тебя нет. Печаль неимоверная. И в то же время ощущение счастья от того, что такие мысли приходят в голову. Жалко себя и в то же время хорошо: вот, есть же что-то такое внутри, можешь же понять, что ничего путного из тебя не выйдет.
Наталья Борисовна, наш мастер, говорила: «Пишите, кто больше будет писать, тот и выиграет». Что выиграет? Жизнь? Славу? Успех? А Н.Б. добавляла: «Пишите про то, что вас волнует сейчас, в настоящий момент, тогда то, что напишете, будет настоящим, живым». Я пытался писать много. Но всё время что-то мешало, отвлекало. Прямо как в повести Стругацких «За миллиард лет до конца света». Какое безличное гомеопатическое… нет гомеостатическое мироздание инк. То есть неведомая сила стремится сохранить стабильность вселенной, а мы своими дерзкими попытками что-то открыть, изобрести, сочинить можем, не думая о последствиях и даже не предполагая их, что-то нарушить в чётком механизме универсума. Не знаем как слово и дело наше отзовется через столетия, нечаянно можем разрушить этот мир. Вот вселенная и не дает нам заняться чем-то важным, существенным, могущим подорвать основы мироздания. Этакая неодушевлённая нацгвардия мироустройства.
Только приступаю я к интересной идее, берусь за хороший текст, тут же манит телевизор интересным фильмом, или вдруг захочется кушать, так что сил никаких нет, и надо идти в магазин. Вырубаешь телевизор. Подавляешь в себе голод, или открываешь кастрюлю с морковным супом, смотришь, пока не начнет тошнить и снова садишься за письменный стол.
Вставляешь бумагу в печатную машинку. Но тут всплывают в голове мысли, что завтра зачет (экзамен, контрольная, сдача реферата, семинар), что ты давно не писал письма домой, подруге, друзьям, что они ждут, что у тебя не постираны вещи. Посылаешь всё вышеперечисленное к чёрту. Весело выстукиваешь название. Мысли роятся, мысли бегут, цепляются, сплетаются в венок, в свитер, в днк, в магнитные поля и судьбы. Намечается захватывающий сюжет, яркие характеры, потрясающие обстоятельства. Да как это вообще может навредить вселенной?
И тут слышен шум за окном, кто-то залез на территорию детского сада в поисках хорошего местечка для приятного времяпрепровождения. Выходишь, прогоняешь незваных гостей. А то ещё и ругаешься. Возвращаешься за стол, настроение уже не то, презираешь себя самого за несдержанность. Впадаешь в уныние: всё равно ничего не удастся сотворить. Ничего стоящего. Ну что, неужели, прямо сейчас, вот тут в этом богом забытом детском саду ты напишешь шедевр? Ага. Каковы шансы? Никаких. Зверски хочется выпить. А ту ещё снова за окном гремят бутылками и слышен звонкий смех. Снова выполняешь свой долг сторожа. Возвращаешься, кипя от злости. Сволочи, такую идею загубили.
Но злость тоже энергия, и на ней можно вскипятить чайник или написать рассказ. Злость даже снимает некоторые страхи и табу, заставляет ожесточенно колотить по клавишам и даже какое-то время не обращать на стук в дверь. Но в дверь стучат. Открываешь, готовясь получить железной арматурой в глаз.
За дверью стоит она, прекрасная как июньский дождь. В хрупких руках тяжелый пакет. «Может, поможешь?» Конечно, конечно ты поможешь. И испытаешь радость, что она пришла. И испытаешь облегчение, что не надо теперь мучиться, искать сюжетные ходы, рисовать характер, выстраивать отношения героев. У тебя уважительная причина! Ты же не выгонишь прекрасную гостью под дождь, обратно за две остановки до метро. И из пакета приятно пахнет, и торчит бутылка вина. От девушки пахнет ещё приятнее. «Я не взяла зонт. Причёске конец», - улыбается она. Она обнимает тебя дружески. Её губы улыбаются только для тебя. Её глаза светятся счастьем для тебя.
Но, где-то там внутри, глубоко-глубоко, не так глубоко, чтобы его не замечать, шевелится призрак рассказа (романа, повести, открытия, таблицы Менделеева). Ну почему всё так не вовремя, то есть – одновременно. Почему нельзя разделить это во времени, последовательно, вот я пишу нечто гениальное, потом приходит девушка, мы вместе празднуем. А нет ли ту вмешательства высших (а может низших, или нейтральных, но ратующих за стабильность) сил? И твой внутренний Чарльз Стрикленд плюет тебе под ноги, глядя, как ты поддаёшься дешевому соблазну природы. Девушки вокруг должны умирать от тоски и несбыточности. Искусство превыше любви. Точнее искусство это и есть высшая любовь, а все вот эти объятья, смех в полупустые бокалы, щекотка вьющихся волос, горячее, сбивчивое дыхание, хлещущая через край нежность – это всё обман, а скорее даже самообман.
Ты говоришь Стрикленду: отстань. Ласки горячи, но не утомительны, настойчивость не груба, неприличие - невинно, а невинность - игрива.
А потом она исчезает. Дома ждут. Она ничего и никого не боится. Пусто в душе и вокруг. Так, как будто её и не было. И зачем всё было, если как будто и не было? И после этого хочется писать про неё, про вас с ней. А что писать-то? Ну, разве не у всех такое же бывает? Было? Будет? Где сюжет, где страсти, где загадки и борьба? Надо писать про то, что волнует сейчас, в данный момент. А волнует то, что уже не волнует всё то, что должно волновать.
И твою гостью невозможно описать. Ну как это сделать? Как? У неё пронзительные лукавые глаза. Да у всех девушек необыкновенные глаза. У неё трогательные жесты, прекрасная фигура и острый язык. Да сколько таких! С ней прекрасно заниматься… Да этим прекрасно заниматься со всеми, кто нравится. Ну как её описать? Как описать всё, что между вами происходит? Описать и не впасть в пошлость, пафос, грубость, шутку. То такая патока выходит, то порнография. Ох, прав был Сартр, тошнота, тошнота от всего, от себя особенно. Тушенное морковное бытие.
И снова выхожу в сад. Опали лепестки. Почти совсем. Дождь прибил их к земле. Пахнет теплом, свежестью, летом, счастьем. Я больше не могу писать. Совсем. Я обманул. Я не писатель. Я обманщик, притворщик. Но если она, моя гостья, поймет, что я не могу писать, что я всего лишь неудачник, она больше не придёт. Ну и пусть. Так и должно быть. Неудачники остаются одни. Она не придет. Она найдёт успешнее, талантливее.
И тут я испытываю облегчение. Она ушла. Она уйдет. Хотя ушла она только из детского сада, но не из моей жизни. Но я уже решил – она уйдет. И я сажусь за машинку. Ночь задергивает темноту за окном. Усталость одолевает даже алкоголиков и хулиганов. Они больше не штурмуют территорию садика. Усталость и ночь наделяют меня свободой. Я никому ничего не должен, ни педагогам, ни мастерам, ни этой девушке, ни себе самому. Я просто пишу для себя, о себе, о других, просто так, следуя за своей мыслью как за сказочным клубочком, который бежит сам по себе по неведомым тропинкам и дорожкам. У меня нет ни целей, ни ориентиров, ни авторитетов. Мироздание повержено? Нисколько, мироздание смеётся (если может смеяться безликая и неодушевленная сила), у мироздания какой-то иной хитрый план, включающий моё писательство. Но мне всё равно, мне плевать. Я стучу по клавишам, как стучит дождь по крыше детского сада.
Сергей Решетнев ©