Сеньора мочалка
памяти Л.К.
Пенная ванна, крупные пузыри по воде там, где льется поток из крана, кран плоский и широкий. Горы дрожащей, мерцающей мелкими-мелкими разноцветными огонёчками пены, её так приятно брать в руки, она плотная, из неё можно строить замки. А ещё очень здорово намазать ее по локоть и думать, что у тебя такие удивительные перчатки, ни у кого таких нет. Маленькие неуклюжие детские руки изображают торжественный танец в перчатках. Потом танцевать наскучивает и тогда можно погрузить голову в воду, тонут уши, перестаешь слышать все звуки, кроме текущей под слоем пены воды, снежные воздушные шапки вздымаются горами и вот-вот какая-нибудь лавина может сойти на детскую рожицу. Девочка лет пяти заворожённо всматривается из воды в огонёчки, они кружатся перед глазами, образуют тоннель, голова тянет на дно ванны, веки наливаются песочной тяжестью, тепло и мыльные хлопья смыкаются, затягивают воронку, которая появилась, когда голова погружается... так волшебно, так чудно, так хорошо! Но тут в подводный дивный мир врывается резкий звук, дуновение воздуха — кто-то открыл дверь и вошёл в ванную, и слышен глуховатый женский голос:
- Ку-ку! Куся, ты захлебёшься, глупый кур! Давай, вылезай. Пора мыться.
Девочка разочарованно выныривает, она не готова так вот сразу покидать свой пенный мир.
На маленькой табуретке возле ванны сидит миловидная женщина лет тридцати. У неё короткие кудрявые волосы и очень яркие зелёные глаза, на ней водолазка тёмно-травяного цвета, она закатала рукава. Говорит очень тихо, но так чудесно улыбается, что девочка сразу начинает улыбаться в ответ:
- Лика, играть! Играть в сеньору-мочалку!
Женщина притворно вздыхает, соблюдая ритуал — она должна отказываться, а потом как бы нехотя сдаваться.
- Куся, ты уже большая девочка, только малыши играют с мочалками! Большие девочки должны дать мне потереть спинку...
- … не спинку, не потереть! Играть в сеньору, а еще поискать мышек между пальчиками! Лика, ну пожалуйста, ну немножечко, ну один последний-препоследний разик!
- Ну ладно... мыряй тогда!
Девочка плюхается в воду, счастливая от их тайного «глупского» слова «мыряй» - она ведь уже большая и знает, что так неправильно говорить, но это специальное игрательное их с Ликой слово, это важно. Лика снимает с протянутой под потолком веревки нечто похожее на тонкий шершавый шарф нежно-голубого цвета. Когда-то голландская корреспондентка, приезжавшая к Кусиному папе брать интервью, подарила им это чудо — японскую мочалку. Среди грубых растрепанных веников настоящего мочала и на фоне пористых морских губок цвета мокрого кирпича, привезенных кем-то из папиных учеников с Камчатки, загадочная японка выглядела очень изящно. Лика завязала на одном конце узел — получилась как будто голова с короной — и стала медленно змеиными движениями «плавать», приближаясь к Кусиному подбородку, мелко дрожащему от еле сдерживаемых смеха и визга, пришепётывая и присвистывая:
- Кто тут выззззывал ссссеньору мочалку? Я пришшшшла... я вижу кого-то очень-очень замурзззззанного... мне кажется, тут есть какие-то пятки, ссссейчас проверим... - «сеньора» нырнула, ухватив большой палец правой Кусиной ноги, и начался обычный хаос с воплями, брызганьем, оттиранием пяток, ловлей «грязных мышек» между пальцами детских ног. Хохочущая Лика в абсолютно промокшей водолазке наконец отмыла девочку, завернула ее в огромную полосатую махровую простыню, взвалила на плечо «как куль картошки» (это тоже обязательно надо было произнести вслух) и понесла в кровать, не забывая при этом бубнить что-то про безобразно грязных негодяек, которым тётушка Пемза в следующий раз непременно «начистит хрюльник».
Куся обожала мамину подругу Лику, тянулась к ней больше, чем к любым другим взрослым, бывавшим в их открытом хлебосольном доме конца 70-х, интеллигентском гнезде застолий, мордобойных споров, пьяных песен, горячих теологических баталий, салонных бесед, вернисажей и поэтических чтений. Взрослых в жизни маленькой Куси было гораздо больше, чем детей — в садик родители её не отдавали, оставляя на попечение бабушек, и Лика была главным взрослым в её жизни помимо родителей.
Лика говорила тихо, почти под нос, но лучше нее никто не читал вслух «Карлсона», особенно часть про дядюшку Юлиуса, третью, самую Кусину любимую. Почему-то Лике как никому удавалось так говорить за всех персонажей, что великолепная детская пластинка с Литвиновым-рассказчиком и даже мультик с неподражаемым Ливановым-Карлсоном не затмевали для Куси Ликино исполнение. Её присутствие было Кусе необходимо, с ней рядом можно было не бояться даже когда застенное застолье входило в самую развесёло-пьяную стадию, и Кусин дед, бывший зэка, регулярно исполнял песню, вгонявшую засыпающую за стенкой Кусю в ледяной ужас - «Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный...» Бывало, что Лика не приходила в такие дни, и Куся лежала в комнате одна после прощального маминого «спокойной ночи» и горько плакала. Ей казалось, что именно она виновата в том, что творится за стеной, именно из-за её непослушания, несъетой на завтрак каши, продырявленных случайно колготок и нечищенных зубов взрослые по ту сторону стены ведут себя так странно, так неприятно, они смеются и кричат как маленькие, но они не играют и им вовсе не так весело... «Завтра я начинаю новую жизнь, - повторяла девочка услышанную раз от папы фразу, - я буду всех слушаться, и больше они не придут и не будут пить и петь...» Но всё со временем повторялось, и только спасительная Лика кажется почему-то понимала, как девочке всё это тяжело.
- Лика, - спрашивала Куся, изо всех сил стараясь не засовывать в рот большой палец руки в цыпках, - почему вот «динь-бом» там поют в такой жуткой песне? Это же для детей такое волшебное, ну в сказках, это детские слова, а их туда засунули...
- Не знаю, - помедлив, отвечала Лика, - может быть, эти люди, про которых поют, они ведь идут на каторгу, вот так специально про себя сочинили, чтобы не было страшно идти и слушать этот звон...
- Лика, а я когда вырасту, тоже должна буду петь эту песню, все взрослые должны ее петь?
- Ну ты прямо как Малыш — помнишь, он спрашивал маму, надо ли ему будет жениться на старой жене своего брата? Ты будешь петь только то, что захочешь сама. Взрослым, Кусь, живется довольно трудно, но зато они могут позволить себе выбирать, что им петь... и то не всегда.
- А тебе она нравится, эта песня?
- Мне не нравится, что ты до сих пор не спишь и задаёшь глупышовые вопросы. Давай-ка, ёжик, иголки на бочок — и молчок. А я буду тебя за ушком чесать. - Лика подоткнула одеяло вокруг Куси и подложила ей любимую спальную игрушку, когда-то сшитую одной из бабушек — лохматого ежа.
- У ёжиков разве есть ушки? - с сомнением оглядывала ежа Куся. - Смотри, нет ушков! И хвостика у них нету!
- Зато у них есть глазки, и сейчас ёжики их закрывают крепко-крепко. Спи, Кусятина моя, спи сладко.
- А ты не уйдешь, пока они там... поют?
- Не уйду, не волнуйся. Спи! - Лика целовала девочку в кончик носа и убавляла свет, ночник начинал жужжать, а Кусины глаза слипаться.
Лика сидела рядом, пока не убеждалась, что девочка крепко спит. После чего возвращалась в соседнюю комнату, и только после этого позволяла себе выпить рюмку-другую... и третью... и тоже вливалась в хор нестройных пьяных голосов, но Куся несколько блаженных детских лет ничего этого не видела, а когда это случилось — ей уже не бывало так страшно от этого застенного пения. Впервые увидев пьяную до бесчувствия Лику, она испытала ощущение чудовищного разочарования и брезгливости, с которыми пыталась бороться потом до конца Ликиной жизни, чувствуя при этом горючую вину перед таким близким и родным когда-то человеком, упасавшим её от ночных кошмаров.
От мамы Куся слышала, что Лика была когда-то очень талантливым физиком, закончила аспирантуру МГУ, подавала блестящие надежды. Она работала в одном из самых популярных в советской стране научном журнале, занимая не последнюю должность. В редакции её обожали, родители ей гордились, Лика была красивой, нежной, скромной и очень интересной молодой женщиной, старики мечтали о внуках и навязчиво заводили разговоры о том, что уже пора бы, пора... Ликин папа, военный, герой-фронтовик, в глубине души много лет надеялся, что Лика заинтересуется сыном его сослуживца, вундеркиндом-шахматистом-полиглотом, они так подходят друг к другу, ахал старик. Но Лика улыбалась краешком губ и мягко отказывалась от предложений полиглота сходить с ним на Таганку или в мастерскую известных художников-авангардистов посмотреть на двухметрового Христа, спаянного из кладбищенских оград. У Лики была своя личная жизнь, которую она сохраняла в тайне от родителей, понимая, что правда может привести кого-то из них к инсульту — возлюбленный Лики был старше неё почти на четверть века, страшно пил и вел самый антисоветский образ жизни.
Лика, сама не зная того, повторяла судьбу Марины Влади, которая, по рассказам, пила вместе с Высоцким, чтобы тому «меньше досталось». Лика глотала водку наравне со своей любовью, но угнаться за матёрым мужиком ей было не под силу. Всё свободное время Лика проводила с ним, они мотались по всей стране, снимали какие-то халупы в Орджоникидзе, жили на веранде у старых крымских татар в Коктебеле, искали и легко находили «вписки» в Дубне, Киеве, Дербенте, Риге, Оймяконе, Архангельске, Тбилиси... Мужчина Лики был реставратором икон, известным на весь Союз и не только, его услуги требовались везде, заказчики терпеливо ждали, когда же тот выйдет из запоя и примется своими уникальными руками вытаскивать лик Спасителя из полусгоревшей доски. Если бы не родители, Лика бросила бы работу, но ей очень не хотелось их тревожить и огорчать, она всегда была хорошей, послушной и заботливой девочкой. Поэтому Лика старалась на работе делать много чего вперед, чтобы потом набрать отгулов и рвануть за своей истовой любовью туда, куда тому пригрезится...
Так продолжалось много лет. Лика сделала за это время два десятка абортов. Врачи давно приговорили её — детей не будет. Быть может, поэтому Лика так возилась с Кусей — она отдавала ей всю свою нерастраченную нежность, все свое желание быть нужной кому-то, кто любит её просто так, светло и легко. Отец Лики умер, мама много болела. То, что Лика спивается, родные поняли слишком поздно, впрочем, даже если бы они заметили это раньше, едва ли бы могли изменить ход событий. Ликин мужчина в пьяном угаре гордился перед разовыми собутыльниками: «Я споил Лику и Басю!» Бася была его официальной женой, кроткой женщиной, боевой подругой в горе и в радости, которую тот оставил ради юной Лики. Тут он был прав — Бася спилась раньше них всех, став к концу своей жизни практически блаженной, отойдя тихо, незаметно, необременительно ни для кого. О смерти-то её узнали соседи по коммуналке лишь по тому, как отчаянно орал Басин кот под дверями - жрать хотел... Лика страшно горевала — в этом чудовищном вертепе изломанных судеб Бася была поистине воплощением любви и преданности, она и Лику любила искренне, жалела её, прикладывала капустные листья к переливающимся всеми цветами синякам на лице, оставленными их общим мужиком, жалобно шепча какие-то утешительные слова.
Басин муж, возлюбленный Лики, пережил Басю едва на полгода и умер во время приступа «белочки», огромный, грузный, заросший мохеровой сединой. Лика шла за гробом, шатаясь от горя и поллитры. Кусю на эти похороны не взяли, отправили на несколько дней к другой маминой подруге, у которой было трое детей. Там Куся обрела новый покой и новую стальную защиту, в этой семье за стеной не пили, не пели страшных песен, не дрались, с детьми обращались уважительно и спокойно. Куся прикипела душой к этому дому и оставалась там ночевать с облегчением.
Лика в Кусином доме появлялась все реже. Она сошлась с ближайшим другом своего покойного возлюбленного, человеком очень порядочным, добрым и мягким, но опять-таки сильно пьющим. Лика перебралась жить к нему в Подмосковье. На работе она давно уже числилась простым курьером, её держали из жалости и из большого уважения к её былым талантам и заслугам. Изредка в моменты просветов она приезжала и пыталась быть полезной, ей было очень важно, что она ещё числится в штате, то есть, имеет официальное место работы. Она отвозила какие-то бумажки по нужным адресам — и пропадала на неделю и больше. В какой-то момент в журнале сменилось руководство, которое первым делом вымела Лику с работы, и ее бывшие коллеги как только могли долго скрывали это от нее, скидываясь Лике на «зарплату» и давая ей «редактировать» какие-то прошлогодние гранки.
Когда Кусе исполнилось 16 лет, ее родители уехали на целый месяц во Францию — впервые приоткрылся железный занавес, и советские граждане потихоньку стали совершать еще недавно совершенно невозможное — пересекать границы, обретая заново давно выехавших по разным политическим или религиозным причинам родных и друзей. Куся впервые надолго осталась одна, она наслаждалась свободой и безнаказанностью, от души прогуливала школу, покупала запретные чебуреки, запивая их пепси-колой, курила «Честерфильд» из маминой заначки, приглашала в гости хипповских друзей и крутила с ними диски. Их «сейшны», как тогда называлось то, что нынче мы называем «тусами», не были похожи на родительские, музыка и песни поколения 80-х несли в себе сложный заряд противостояния всем существующим запретам и системам, отрицания любых авторитетов, косности и консерватизма, и яростного, открытого желания любви во всех её проявлениях. Вот во время одного такого «сейшна» раздался телефонный звонок, и Куся, поколебавшись, все же взяла трубку. Звонили из ближайшего отделения милиции, дежурный говорил, что они подобрали у метро женщину, которая не может назвать своего имени, но чётко называет Кусин домашний телефон на вопрос, где она живёт. И что хорошо бы кто-нибудь пришёл и забрал её, а то вонь стоит на все отделение. Куся быстро выпроводила своих гостей, взяла на всякий случай паспорт и побежала в милицию.
Она даже не сразу узнала Лику, только пронзительные ярко-зелёные глаза с крошечными точечками зрачков на абсолютно синюшном лице напоминали прежнюю красавицу. Куся тащила её домой, еле сдерживая рвотные позывы — запах действительно был чудовищный. Лика послушно переставляла ноги и молчала. Дома Куся заставила её раздеться и посадила в ванну. Худенькое хрупкое тело в разноцветных синяках, выпирающие рёбра, камушки позвоночника — всё это Куся с некоторым остервенением отдраивала всё той же «сеньорой мочалкой», от которой остался один крепкий кусок. Удивительно, тело-то как у молодой, автоматически отмечала Куся, кожа прекрасная, руки вон до сих пор какие красивые... Она дважды вымыла Лике голову заграничным яблочным шампунем, насухо вытерла жестким полотенцем и одела в чистое — частично свое, частично мамино. Лика молчала и курила одну сигарету за другой. Куся сварила кофе, Лика к нему не притронулась. Куся не знала, о чем говорить и что спрашивать, больше всего на свете ей хотелось, чтобы поскорей настало утро и Лику можно было отвезти домой, к её старенькой маме Валюше, подростку Кусе не было жалко эту когда-то такую родную и любимую женщину, она исполнила некий свой долг и не желала больше иметь отношения к происходящему. Она отвела Лику в постель, набросила поверх одеяла большую старую шубу, подумала и подоткнула её со всех сторон, едва ли осознавая, что пришло время — и она поменялась с Ликой местами.
Наутро Куся Лики в доме не обнаружила, та ушла, тихо защелкнув замок. Пропала только пачка сигарет. Маме, позвонившей вечером, Куся ничего не рассказала, ей было немножко стыдно своего чересчур откровенного отвращения по отношению к Лике, которое Куся не потрудилась скрыть от неё...
Полтора десятка лет спустя мы видим уже совершено взрослую Кусю, мать двоих маленьких детей, снова несущуюся куда-то в глубь города и окраин, чтобы изъять из отделения милиции или очередного приемного покоя ссохшееся полуживое существо, которое когда-то было Ликой. Мама Куси недавно и перед смертью умоляла дочь не оставлять Лику — последнее время кусины родители содержали полностью её вместе с мамой, чью пенсию Лика пропивала за неделю. Куся честно два раза в месяц принимала Лику у себя на кухне, по-прежнему каждый раз варила ей кофе, от которого Лика отказывалась. Она ничего не ела, давно получая калории исключительно из водки. Разговор состоял из пауз, и наконец Куся доставала какие-то невеликие деньги и вручала Лике, после чего та немедленно начинала собираться домой. Иногда Куся звонила её маме и выслушивала жалобные тоненькие трели о том, как Лика водит домой каких-то алкашей, которые разбили унитаз, украли иконы, тушили бычки в горшке с фиалками; как притащила с помойки котёнка и он все время орёт от голода; как пропадает иногда днями и ночами и забывает перестелить маме простынку и оставить водички, и она вся в сраме и гадости... Куся собиралась и ехала на улицу с обманчиво ласковым названием Старый Гай, входила в смрадную тёмную квартиру и нередко спотыкалась об спящую на пороге незапертого дома хрипло храпящую Лику, меняла бельё Валюше, кормила озверевшего от голода кота, выносила помойку, отмывала развалины сортира... На Лику она не тратила времени, ей важно было сварить жидкую кашу, покормить Валюшу и скорей, скорей бежать на воздух из этого ада, задавая себе один-единственный вопрос — когда же была пройдена эта точка невозврата, когда Лика еще могла остановиться, задержаться в человеческом образе жизни?.. Она не понимала, зачем её мама столько лет фактически давала Лике денег на водку, вместо того чтобы попытаться её вылечить и спасти, и единственным оправданием для почившей мамы была мысль о том, что та самая точка была пройдена еще когда Куся была ребёнком...
Так повторялось много раз, пока Кусе не поступил звонок из Склифа — незнакомый мужской голос сухо сообщал, что поступила больная Валентина Владимировна К., попытка суицида путем употребления уксусной кислоты. «И рука почему-то сломана, свежий перелом, может упала бабуля», - добавил доктор. Руку, как выяснилось вскоре, маме сломала пьяная Лика. Как удалось Валюше, какие отчаянные силы помогли ей, беспомощной и практически парализованной доползти до кухни и выпить смертельную жидкость — остается только гадать. Беременная третьим ребенком Куся потащилась в Склиф, где жалась в каком-то подвале с другими окостеневшими каждый от своего горя родными суицидников, в основном подростков. К этой фонящей ужасом и бессилием кучке людей вышел врач средних лет с серьгой в ухе. Устало оглядывая глаза молящих о чуде, он наткнулся взглядом на Кусин живот и закричал остервенелым истерическим криком — вон!! вон отсюда! С ума сошла — ребёнка сюда тащить!! чтоб я тебя тут больше не видел!! Что ты мне суешь, какой боржоми?! К кому ты?.. к К.?.. Не надо ей ничего, 80% пищевода обожжено!!! пусть кто-нибудь другой, давай, двигай отсюда!!! - и взашей вытолкал Кусю из подвала.
Валюша скончалась на следующий день. Куся с мужем занимались похоронами, Ликины подруги помогали. Лика ходила со смытым лицом и узенькими щелками опухших глаз, не просыхая ни секунды. В крематории она заснула, и Кусин муж с еще одним человеком тащили ее в машину, отвозили домой, где ждала дальняя родственница Валюши, приехавшая из Орска и доселе не появлявшаяся — она напоминала такого маленького кроткого коршуна или шакала, безусловно нацелившегося на квартиру, ибо Лике по всеобщему мнению оставалось недолго. Она, эта Инна, уверяла всех, что присмотрит «за деточкой», однако не выдержала и двух недель подле агонизирующей Лики, укатила в Орск, оставив на случай «как что уже случится» свой телефон Кусе.
Через несколько месяцев, под новый год Лика попала в больницу — какие-то сердобольные люди на улице вызвали «Скорую», которая отвезла ее в 15-ю. Те же люди позвонили Кусе, которая была уже совсем на сносях. Куся, подхвативши гигантский живот — сын вскоре родился почти 5,5 кило — доползла на такси, вошла в огромную, на 14 человек, палату. Ликина койка стояла ровно посредине. Ярко-жёлтая трезвая Лика лежала, с интересом глядя вокруг Она попросила Кусю поменять ей памперс. Ой, что ж ты беременную-то просишь, ай никого нет больше с тобой тут вошкаться, завели соседки. Куся как могла орудовала влажными салфетками, потом в коридоре все же дождалась врача, выслушала знакомые слова «цирроз печени» и «вопрос нескольких дней». Куся вернулась в палату, Лика пила воду из бутылочки. Куся спросила Лику, не хочет ли она креститься. Та не ответила, уставившись в точку в районе Кусиного правого плеча. Тогда Куся пообещала, что вернется завтра со священником, заставила себя поцеловать Лику в лоб и было привстала, как тут Лика взяла её за руку и потянула вниз, чтобы Куся села обратно.
- Ты Мурзилу моего покорми пожалуйста, - тихо попросила Лика. - Он уже три дня там один. Инна обещала приехать, ей отсюда звонили, но... и ты знаешь что — в шкафу на полочке сверху — там возьми себе... давно лежит, всё забывала тебе отдать.
Куся обещала, но про себя решила, что поедет к коту только после того, как отец Валерий, давний друг, совершит таинство. На следующий день они вместе с батюшкой ехали на его машине в больницу, Куся везла новую белую майку, полотенце и крестик из Иерусалима — ей казалось, что это таким образом похороненная там мама передаёт что-то своей несчастной подруге. Еще даже не войдя в палату, из коридора Куся увидела, что Ликина кровать пуста, на подушке остались пятна крови. Ой что было, наперебой загалдели соседки, она вдруг вся винтом завертелась, стала кричать кому-то, чтобы ее не трогали, чтобы убрали когти, что ей больно — ну как же, не пила столько, психоз начался конечно — ох крутило её, ох билась она обо всё и всех, кричала криком, а глаза зелёные, такие адские, такие жуткие, ой отмучилась без креста, сердешная, ну да Бог с тобой, девочка, уезжай, у тебе делов-то поважнее полно.
На похороны Куся не поехала, потому что предвестники родов вовсю давали о себе знать. Одна бывшая коллега Лики прислала ей фотографии с кладбища — Куся поразилась, какое количество народу пришло хоронить, кажется, давно всеми забытую Лику. Она, наверное, очень бы удивилась, если бы увидела, сколько пришло пожилых мужчин, сколько из них плакало над телом совершенно неузнаваемой Лики, чье жёлтое лицо осталось искажено нечеловеческой мукой...
Оправившись после родов, Куся позвонила Лике домой и, как и рассчитывала, застала там деловитую Инну. Инна не была ей рада, она уже вовсю увлеченно водила в квартиру покупателей, но приехать разрешила. Куся приехала, еще раз осмотрела знакомую до каждой черточки на старом паркете Ликину комнату, посидела на продавленном диване. Вот покрытые пылью книги — Сартр, Толстой, Искандер, явно нечитаный Борис Виан. Вон любимая «агашка» - зачитанные замусоленные по краям томики Агаты Кристи. Полная окурков пепельница в виде бочки. Из-под «вольтеровского» кресла торчит рыжий кошачий хвост. На шкафу громоздятся картонные коробки с надписью «фото» и «посуда». Куся открыла шкаф — и мысленно ахнула. На полках аккуратными стопками лежали вещи — новые джинсы с бирками, футболки, свитера, постельное белье в хрустящем целлофане — все это дарила Лике Кусина мама еще сколько лет назад! Ничего этого не нужно было Лике уже тогда. Куся пошарила на верхней полке и у стенки нащупала небольшой пакет. На нем фломастером было написано: Кусеньке. И в кусины руки из пакета выпал изящный тонкий шершавый шарфик — японская мочалка. Точно такая же. Только розовая.
- Инна, что вы будете делать с Мурзиком?
- Да кормлю пока, а как купят квартиру — на лестницу отправлю, куда мне его, не с собой же тащить, у меня своих две, да и поганый он — глаза в гноище, изо рта воняет...
- Я заберу его.
- Иди ты! Оно тебе надо? Ну мне не жалко, что мне-то...
Куся с трудом отловила психованного драного кота, запихала его в хозяйственную сумку и поехала домой. По дороге кот притих, а Куся думала, что на это скажет ей семейство, особенно муж-аллергик. У подъезда Мурзик очнулся и какофоничеки заорал. Куся поставила сумку на асфальт и полезла за ключами, в это время кот вывинтился из разошедшейся на сумке молнии и рванул к помойке. Куся заплакала.
На следующий день Мурзика нашла уборщица Кусиного подъезда, восхитилась цветом поганца, при помощи ласки и селедочных голов приманила и приютила у себя дома окончательно, за что Куся по сей день каждый квартал покупает ей мешок кошачьего корма.
Розовую сеньору-мочалку Куся долго прятала сама от себя, как и небольшой чемоданчик с семейными Ликиными фотографиями — тётка Инна сказала, что все равно толком не знает, кто там на них, больше и некому разбираться, а ей не надо. Дети случайно наткнулись в шкафчике на японский пакетик и раздербанили содержимое, вплетя в какую-то случайную игру. И так когда-нибудь они или их дети обнаружат заткнутый в антресоль фанерный чемоданчик, подаренный когда-то Лике ее возлюбленным, бывшим зэка — с этим чемоданчиком он вышел на свободу в 53-м году и шел сотни километров пешком к своей семье. Но об этом кусины внуки уже никогда не узнают, глянут внутрь, пожмут плечами и без сожаления выбросят эти последние свидетельства об отдельно взятой человеческой жизни.