Это вольный перевод с литовского языка отрывка из 7 главы в книге Кристины Сабаляускайте "SILVA RERUM".
* SILVA RERUM, "Лес вещей", так называлась книга, родовая летопись боярских семей в 16-18 веках, переходящая из поколения в поколение, в которой отмечались все важные семейные события: описывалось имущество, земли, титулы, рождения, бракосочетания и смерти, долговые обязательства, наследство, подвиги, награды, приданное и любые другие, достойные передаче наследникам знания, рецепты, грамоты, истории из жизни и т.д.
***
Идя эти триста шагов от дома Деламарса до ворот монастыря кларисс Святого Архангела Михаила в Елизавете вызывала беспокойство и еще одна горесть, на этот раз её личная, что- прости Господи за такие мысли- может быть есть куда больше женщин, нежели предполагаемо, которым по правде говоря, лучше подходит монашеское призвание и ещё неизвестно, как сложилась бы её собственная жизнь и не была ли бы она куда более счастлива, если бы тогда, в молодости, сама надумала уйти в монастырь, поскольку, хоть и в жутких муках, она бы никогда не призналась в слух, но должна была сказать самой себе, что ни пребывание женою, ни - ещё раз, Господи, прости - даже матерью своих детей ей, Елизавете из Седлещинских Норвайшене, если уж ей быть совершенно откровенной, никакого счастья её жизни не придавало.
Из-за этих богохульных мыслей Елизавета ощущала себя великой преступницей, грешницей и неблагодарной, но ничего не могла с собой поделать - хотя Иван Матвей был великолепным человеком и достойнейшим всякого уважения, её чистосердечно любящим мужем, хотя после множества выкидышей и смерти малышки Анны Магдалены им удалось вырастить близнецов, которые, хвала Господу, ещё не самые плохие дети и, если посчастливится, может быть вырастут добрыми и уважаемыми людьми, по правде признаться, если пришлось бы ей положить руку на сердце и признаться словно в последний Судный день, материнство ей всегда причиняло больше боли нежели радости.
Все эти выкидыши и смерть Анны Магдалены чего только стоили, не человеческим силам выдержать, после них, кажется, не очухаться в жизни, но отходишь и далее продолжаешь растить этих непоседливых словно ртуть близнецов, из-за которых только постоянная, ни днем, ни ночью не прекращающаяся, с ума сводящая забота - чтоб только им ничего не стряслось, чтоб только им всего хватало, чтобы всё было присмотрено, закрыто, спрятано, защищено; чтобы только не утонули, не ошпарились, не разбились, не заблудились, не заболели, чтобы только все, что в её, Елизаветы, силах, было сделано и чтобы её детям и её семье ничего не случилось.
И рассказы других женщин о все тяготы откупающей улыбке младенца её нисколько не убеждали, ведь когда наконец то дожидалась от близнецов улыбок, уже так была сбита с ног, что от этого ей было, прости, Господи, ни горячо и ни холодно, и вообще большинство улыбок собирал Иван Матвей, поскольку это он играл с детьми и рассказывал им истории, в то время как она ничего не делала - только непрестанно и незаметно заботилась ими денно и нощно, в своих хрупких руках держа три угла дома.
Но, упаси Господи, она не может упрекать - Иван Матвей её любил и уважал, даже и спустя так много лет их совместной жизни всё ещё поглядывал на неё не только глазами супруга, но и молодого мужчины, и она лгала бы говоря, что её это нисколько не радовало и не гладило самолюбия; был верным, заботливым, хозяйственным; подарил ей красивый дом, позволил хозяйничать на своё усмотрение, нанимать сколько пожелает прислуги, и кажется, поглядев глазами других людей, в очень даже завидной её жизни хватало всего. Всего, кроме одной единственной вещи - что никто никогда в её жизни даже и не спрашивал, правда ли хочется ей такой жизни; что все свои годки она была лишь сосудом для чужих мечтаний, чужих правил и чужими придуманных обязанностей, просто на просто добросовестно, герметично и очень хорошо вмещающий то, что от неё, Елизаветы из Седлещинских Норвайшене, ожидали другие-чтобы она была послушной дочерью, работящей, милой, не заглушала собеседников, какой-нибудь неподобающей глупостью не отпугнула женихов, поэтому лучше бы больше молчала нежели говорила; была услужливой, угождала бы мужу, завидно хозяйничала, была бы набожной и показывала бы пример другим, оберегала бы здоровье других и своё, рожала бы здоровых детей и заботилась бы, чтобы всем всего было в достатке. Делала бы тысячи благих и праведных дел, но только не то, чего желало её собственное сердце; а это странное сердце, надо сказать, иногда желало самых безумных вещей.
И она взяла и просто захотела оказаться где-то за тысячи миль отсюда, хоть бы на палубе какого-нибудь корабля, плывущего в Новый Мир, хоть бы и посреди каторжников или совсем уж отпетых разбойников, хоть бы и плывущего к ужасному берегу с полуголыми дикарями, или в конце концов, поступить как мужчина и выйти на поле битвы - чтобы вместо этой непрестанной до отупения борьбы с повседневным хаосом мелочей и поселившегося от плохих предчувствий беспокойства почувствовать настоящий, будоражащий кровь ужас битвы за выживание; она просто захотела хоть раз в жизни побыть той, которой никогда не удосужилась побывать - просто Елизаветой, Елизаветой без фамилии, без семьи и без рода, не дочерью Седлещинских и не женою Норвайши, Елизаветой без каких либо на неё словно присосавшиеся пиявки навешанных обязанностей и без каких либо угрызений совести, что она эти обязанности плохо исполняет.
Она ни сколечки не сомневалась, что для таких женщин как она, монастыри - самое подходящее место в обретение душевного равновесия, что там можно сокрыться от мира, посвятить себя только лишь в услугу Господу, а не только людям и каяться за то, что ей не достало сил нести ежедневную ношу обязанностей христианина. Она молча бесилась, что когда-то ей не хватило упрямства и проницательности сбежать от навязанной судьбы, нo этих вещей хватило её шестнадцатилетней Уршуле, которая, во что бы то ни стало, вознамерилась устраниться от той бесконечной и никогда не прекращающейся ноши женских обязанностей и закрыться в монастыре, где будет прославлять Господа, проводить дни в богоугодных раздумиях, читать книги, помогать утомлённым и спокойно себе состарится, не отупев от нескончаемой вереницы мелких забот, никогда не почувствовав, что такое быть похожей на немую мебель, в которую кто что хочет, тот то и кладёт, куда хочет - туда передвинет, и никогда не познав того сравнимого лишь с концом света чувством, которое охватывает, когда на руках держишь своего умершего младенца; всей той неугодной женской судьбы, которая, пока мир будет устроен так, как он устроен сейчас, не откупит никакая будь то наилучшего, будь то благороднейшего мужчины любовь, и ничего удивительного, что женские монастыри за это требуют приданное, ведь в иной раз даже кажется, что никакая цена не будет слишком высокой чтобы выкупить женскую свободу - хоть и очень тесную, но такую-сякую свободу духа меж четырёх келейных стен.
***
Будет ещё...