Ящер-рептилоид, загнанный кем-то неумелым в топкую ловушку, тонул, засыпая в полужидком торфяном месиве. Восьмигоршковое сердце его бессильно взвыло в попытке очередной раз провернуть широкие гусеницы. Дернулись зубчатые венцы ведущих колёс на бортовых передачах, натянули гусеничные ленты, бессмысленно и безуспешно заперебирали звенья.
Вязкая грязь крепко держала рептилоида, всё глубже засасывая его смертельным поцелуем. Газирующее, кисло пахнущее коричневое пятно болота вокруг успокаивалось, словно облитая перекисью рваная пульсирующая рана. Ржавый мох и зеленая осока по краям неопрятной рытвины уже тянулись к стальным бортам, удивленно и жадно разглядывая пленника. Внутри бронированного корпуса погружающегося в спячку ящера зашевелился бесформенный комок воспоминаний…
Много сезонов назад он впервые ощутил себя.
Таким, каким был. Целиком. Тяжелым, железным, мощным.
Это произошло в сборочном цеху, когда кто-то повернул ключ в замке зажигания и тем запустил его новенькое могучее сердце.
Ящер прислушивался к себе, к копошению внутри кабины, к реакциям своих железных механизмов, возникающим в ответ на эти копошения… Все вокруг казалось тогда новым, свежим и удивительным.
В тот раз сердце поработало недолго, это была лишь проверка систем. Но после того, как кто-то впервые запустил ему сердце, рептилоид уже не исчезал. Он был и ощущал это: бронёй корпуса, бандажами опорных катков, шлицами торсионных валов, шестернями главной передачи, - всеми своими частями, узлами, деталями, сборочными единицами, болтами и гайками.
Потом его заводили еще несколько раз, чтобы выкатить из цеха, где делали ящеров; загнать на стоянку, переставить на стоянке с места на место. На стоянке было много рептилоидов и почти все они были новичками в этом мире. Разноцветными жизнерадостными новичками: зелеными, белыми, серыми, оранжевыми, синими… Желторотые рептилоиды стояли на стоянке, безмолвно смотрели друг на друга и отчего-то горделиво ощущали своё родство и общность.
Однажды на стоянку пришёл трал и увез ящера на северо-восток, как другие тралы увозили в разные стороны других рептилоидов.
Было ли путешествие скучным или долгим, веселым или коротким – ящер не знал. Он заснул сразу же, как забрался на трал, и проснулся только в месте назначения.
Там тоже была стоянка с рептилоидами. Только называлась она база.
Местные рептилоиды были уже пожившие. Тяжелой, полной рутинного труда, риска и приключений, порой оборачивающихся серьезными увечьями, жизнью. Несмотря на трудные условия существования или благодаря им, ящеры на стоянке были весёлыми и бодрыми. За исключением нескольких экземпляров, которых называли донорами.
Эти были угрюмого вида калеки, ущербные внешне и внутренне, разукомплектованные все по-разному, но одинаково от этого тронутые. Что случилось с этими, явно несчастными, и как пришли они в такое состояние, было неизвестно.
Для рептилоида наступило время обкатки. Каждое утро кто-то ловкий и маленький залезал к нему в кабину, заводил, прогревал и выгонял на работу. Кто-то заставлял ящера перебираться через узкие, но глубокие ручьи, змеящиеся среди тальника; ломая цепкие кусты, подниматься на высокие гривы, торчащие из болот; переплывать небольшие озера и речушки, выдавливать сосняк на болотцах. К концу обкатки рептилоид узнал свои возможности и хоть и с опаской, но решительно преодолевал препятствия, будь то мелколесье, крутой склон, ручей или река, ковер неглубокого торфяника на суглинистой подушке.
Только в трясину никто никогда не загонял его, и сам рептилоид боялся открытых болотных окон с тянущимися из-под воды, слегка колышащимися, словно подманивающими, противными мохнатыми растениями, но еще больше – призывно зеленеющих ровных лужаек на гладкой болотной поверхности. До дрожи корпуса и перебоев в работе топливной системы чем-то страшили его такие места.
После обкатки в трудные будни рептилоида добавились работа по перевозке грузов и выдавливание леса.
Движение с несколькими тоннами груза через те засады, что налегке преодолевались играючи или даже вовсе не считались за препятствия, приходилось совершать очень осторожно. Иначе можно было застрять. Прилипнуть. Сесть. Разуться – потерять гусеницу. Или даже свернуть бортовую…
Выдавливание леса было работой почти весёлой. Бронированный ящер урчал и взрыкивал от удовольствия, наваливаясь железным корпусом на ствол какого-нибудь высокого кедра, заставляя его жалобно дрожать, стряхивать шишки и, наконец, падать со стоном, ломая ветки, бессмысленно и безнадежно цепляясь за соседние деревья.
Рептилоид не знал, что такое смерть, и не понимал, что происходит с деревьями. Но где-то в металлическом нутре его жило знание, что валящийся хвойник переходит в то самое состояние, в котором пребывал он сам до того момента, пока кто-то не запустил впервые его чугунное сердце.
И, переходя из одного состояния в другое, дерево словно теряло что-то, а железный ящер будто бы присваивал эту потерю, забирал это что-то себе. Деловито, неторопливо, осторожно и беспощадно заваливая сосны, кедры, лиственницы и разную древесную мелочь, рептилоид наматывал на стальные гусеницы, размазывал по бандажу катков и броне корпусины, поглощал их деревянную лесную жизнь. Дремучую, цепкую, напоённую солнечным светом, карканьем воронов, тяжелым снегом и холодными осенними дождями, смолистую, вязкую и колкую одновременно.
Ну, или ему так казалось. И, конечно, не всю. Большая часть неуловимо пропадала куда-то...
Сезон за сезоном сменяли друг друга. Летние слепни, бездумно нарезающие круги над откинутой крышкой моторного отсека, и комары, прячущиеся в тени надгусеничных полок, уступали место липкой мороси и падающим листьям осени. Вода в ручьях становилась холоднее, все напитывалось влагой, ездить приходилось с особой осторожностью; вслед за упавшей с неба водой приходила опасность прилипнуть на ровном месте, становясь с первым снегом только острее.
Зимние морозы вымащивали окрестности и превращали опасные трясины и топи в площадки для веселых покатушек. Выпадавший к февралю глубокий рыхлый снег делал движение в целик медленным и чудовищно энергозатратным.
Весеннее солнце в апреле подтапливало лёд на озерах, делало его ломким и ненадежным. Никто теперь не решался загонять рептилоидов туда, где еще недавно можно было срезать километры и десятки километров пути, справедливо полагая, что с весенним льдом шутки плохи и лучше долго ехать, чем быстро тонуть.
Но иногда у кого-нибудь в кабине что-то замыкало. Тогда на берег озера притаскивали баню, сгоняли небольшое стадо разноцветных ящеров, привозили длинные тяжелые тросы. Утопивший рептилоида нырял за ним в полынью, цеплял тросы за буксирные крюки и проушины, пробкой выскакивал из ледяной воды и бежал отогреваться в баню. Ящеры, столпившиеся на твердом берегу, с лязгом гусениц, ревом движков и треском ломающегося льда выдирали из-под воды утонувшего товарища и волокли его на базу.
Дальнейшая судьба утопленника зависела от возраста, характера повреждений и общего состояния. Спасенный мог пройти ремонт и отправиться топтать тундру, ломать-давить тайгу, намораживать переправы. Или стать донором для своих более удачливых и свежих коллег.
Однажды ящер и сам провалился под лед полноводной таежной реки и несколько суток просидел в темноте и неподвижности. Его системы замерли, он словно погрузился в спячку. Он не знал, надолго ли он здесь застрял и что такое надолго, и будут ли его вытаскивать. Он ничего не ждал и ни на что не надеялся. Но в ледяную воду нырнул кто-то маленький, щекотно натянул на буксирные крюки петли стального троса, и ящера вытащили на сушу, отремонтировали по мелочи и снова отправили работать.
С тех пор, как покинул сборочный цех, ящер сожрал десятки тысяч километров болот и гор, тайги и тундры. Закончив работу в одном месте, команда рептилоидов откочевывала на другое.
Порой они шли своим ходом в тягомотной колонне с бульдозерами, тащившими на санях емкости с горючим, жилые домики и бани, мастерские, электростанции, короба с взврывчаткой.
Иногда их везли на тралах. На чужом горбу перемещения происходили быстро и с комфортом.
Чаще всего ящеры кочевали самостоятельно, небольшими группами разбредаясь в заданном направлении, чтобы разведать дорогу для идущих следом бульдозерных караванов. Они первыми форсировали речки, разыскивали старые профили в тайге и объезды крутых грив, проламывали дороги через чащобы и нащупывали пути через топи.
Если бы кто-то однажды посмотрел на карту и зачитал ящеру вслух список топонимов, которые тот проутюжил своим железным брюхом, ящер не разобрал бы в этом невнятном мурлыканье на непонятных наречиях ничего. Рептилоид помнил только болота и каменистые склоны, скалы и толстенные деревья, которые не хотели падать под натиском брони, коварные ручьи с топкими берегами и широкие быстрые реки. Но и это все было крепко спутано между собой, перемешано до неузнаваемой неразличимости…
В засасывающей болотной жиже приходилось сиживать ящеру не единожды. Бывало, товарищи по нескольку суток не могли вырвать его из топких объятий студеной земли. И сам он по несколько раз за сезон принимал участие в вытаскивании севших в трясине ящеров.
Потеря подвижности, бессмысленность любых попыток самостоятельно выгрести, ощущение медленного неумолимого погружения – это было неприятно, это пугало. Но паника никогда не охватывала ящера. Не потому, что он верил в помощь товарищей, но потому, что с прекращением работы систем он словно впадал в какое-то странное забытье, полностью становясь частью окружающего ландшафта. Как-то естественно растворяясь в природе, в бронированном своём корпусе он сохранял при этом ощущение самости и отдельности от мира каждой шестернёй, каждым крепежным элементом, каждой медной жилкой в проводке.
Так было и сейчас. Заглох двигатель. Ослабли, насколько это было возможно, забитые торфом гусеницы. Корпус медленно погрузился в няшу, скрылся под тонким слоем коричневой от взвешенных в ней мельчайших частиц торфа воды. Наступила тьма.
Сначала коричневая, потом чёрная. Сначала чуть прохладная и даже немного разогретая – солнцем и судорожными движениями пытающегося освободиться ящера. Почти сразу за тем – ледяная.
Через какое-то время погружение замедлилось настолько, что почти остановилось. За ним не пришли на следующий день, не пришли и через неделю. Но это не имело для ящера значения: растворившись в окружающем, он не умел вести счет времени. Даже если бы и умел – зачем?
Если не попытались вытащить сразу, то может быть, не попытаются уже никогда. На своем веку рептилоид сталкивался с ситуациями, когда пропавших ящеров не пытались даже искать, не то что вытаскивать.
Ящер стал частью болота на неопределенный срок.
- Ух ты! Похоже, их здесь несколько! Настоящее кладбище!
Покачиваясь, словно пританцовывая, кто-то радостно и возбужденно стоял на торфяной кочке.
- Есть смысл подогнать копателя.
- Хорошо, что лето было сухое, иначе мы бы сюда не пролезли. Давай, снимем координаты и погнали отсюда – работы будет много.
Наверху что-то происходило. Неподвижный безмолвный ящер перестал быть неподвижным. Болото вокруг него шевелилось, что-то скребло сверху по корпусу. В шуме, доносящемся через слой разгребаемого торфа, просыпающийся ящер ясно различал гул и трескотню. Без удивления ящер отметил, что его вынужденной неподвижности приходит конец.
Узкий ковш маленького копателя расчистил грязь с крыши и обнажил борта корпуса.
В том, как раскидывалась грязь, как небрежно ковш толкал корпус, было что-то странное, неправильное… что-то настораживающее.
- Может проверим? Вдруг оживим?
- А смысл?
- Выгоним своим ходом. Потом сбагрим. Или можно себе оставить. Для нетопких мест.
- Да ну. Представляешь, сколько с этим будет возни? Как мы выгоним отсюда такого крокодила...
Безусловно, это был солнечный свет. Ощутить поток фотонов, скользящий по броне, было неожиданно приятно. Если бы ящер умел, он потянулся бы. Как кошка.
Но он не умел и только настороженно ждал, когда откроют люк и влезут в кабину, когда догадаются накинуть надежные стальные петли на буксировочные крюки...
- Тросами зацепим? Под морду и за жопу.
- Смысл?
- А начнет тонуть?
- Не начнет. Мы ж его только облегчать и будем. А начнет – тогда и зацепим.
Никто не стал открывать люк. Вместо этого ящер почувствовал, что сплошность его прекрасного бронированного корпуса нарушается. Ему разрезали крышу. Ящер не чувствовал боли, но это было новое и неприятное ощущение разрушения.
Крышу разрезали и по кусочкам отделили от корпуса. Ящер уменьшался. Почему-то ему вспомнились падающие кедры, еще живые, но уже в падении теряющие свою силу, свою жизнь… Они были также неподвижны и беспомощны перед рептилоидом, как он сам теперь был беспомощен перед резаком.
Ящер ощущал, как уменьшается, как теряет себя, как это неотвратимо и пугающе.
От крыши уже ничего не осталось. Кто-то шмыгнул внутрь рептилоида. Это были не те, от которых когда-то приятно пахло соляркой и маслом. От этих пахло пламенем газовой горелки, гаечными ключами и горячим от ударов железом кувалды.
Несколько часов кто-то возился внутри рептилоида, и каждое движение словно отматывало назад что-то, что было жизнью ящера. Кто-то демонтировал топливные баки, главную, двигатель… Это был процесс, обратный тому, что в сборочном цеху много сезонов назад дал ящеру жизнь…
Ящер не смог заметить, в какой момент он перестал быть.
Еще несколько дней кто-то суетился вокруг, вытаскивая из грязи траки гусеничных лент, собирая куски корпуса, стаскивая на сложенный специально для этого бревенчатый помост ведущие колеса, балансиры, катки, торсионы – всё то, что предназначалось на продажу в качестве изделия. А ящера уже не было.
Жизнь его железной тушки смешалась где-то среди звёзд с хлопьями и обрывками других жизней – могучих кедров, скользких налимов, муравьев, воронов, уток, детей и их матерей, коров, баранов, зубастых щук, трепещущих осин, гнуса и многих других существ, о которых ящер не имел ни малейшего понятия.