Сколько б ни вился волос, прикреплён он обыкновенно к препустой голове. Если к такой голове подойти из-за угла и ловко ткнуть в неё булавкой, суеверно прикрепленной к лацкану, грохот будет оглушительный! Но это, конечно, зависит от того, чья голова.
У отца Николая голова была настолько большая, что носить её приходилось самому Николаю, а ведь он был уже не мальчик.
— Ты уже не мальчик, Николай! — ругалась вслед жена Николая, когда те выходили на прогулку. И было, отчего взвыть — зрелище наблюдалось преотвратное! Чёрная курчавая борода отца Николая то накручивалась на золотой крест, то противно липла к шее самого Николая и совершенно ему не шла. И, конечно, Николай не мог возразить, помня о судьбе своей несчастной матери, которая подавилась бородой так сильно, что её с трудом опознали.
А направлялись они, естественно, в винный магазин, потому что был вечер вторника. Каждый вечер вторника Николай отводил отца Николая в винный магазин и прямо там, без всякого стеснения, окунал его бороду в чан с кислым вином; когда же тот терял сознание, воровато собирался и уходил через чёрный ход, потому что жена, конечно же, следила за ним.
Выйдя из винного магазина, Николай совершенно забыл, куда теперь следует идти, забыл даже своё имя, поэтому теперь мы будем называть его Елабай. Что можно сказать о человеке по имени Елабай? Был он круглый сирота без какой-либо профессии, поэтому, поразмыслив, отправился проситься на проживание в детский дом. Но из детского дома его выгнали, потому что пахло от него вином и крестом.
Решил тогда Елабай найти работу. Приходит на работу, а там все какие-то коробки носят.
— Дайте и мне коробку поносить! — чуть не плача крикнул Елабай. Тут все обратили на него внимание и стали ругаться плохими словами, а потом подошла жирная женщина в костюме и принялась честить ещё и хорошими. Елабай тут же полез в драку и сел в тюрьму. В тюрьме его встретили хорошо и научили читать царапины, но всё не шёл у него из головы запах вина.
— Ты чего не спишь? — как-то раз спросила его тюремная жена. Елабай всё не поворачивался, и она провела рукой по его щеке, но тот только вздохнул. — Как ни ночь, ты в тоску… Елаша, ты… нет, ты скажи мне прямо…
Елабай понял, что жене его ещё тяжелее смотреть на него, чем ему самому.
— Да понимаешь, — глухо сказал он, по-прежнему не поворачиваясь к сидящей на краешке кровати жене, — всё хорошо, вроде бы. И ты хороша, и всё хорошо, но как ложусь — дурь какая-то. Поделом меня в детский дом не взяли. Всё мне кажется, будто что-то важное я в жизни потерял.
Жена вздохнула и, мягко повернув его к себе, вдруг застыла: в глазах его были слёзы.
— Ах ты, простофиля, скотская душа! — закричала тюремная жена, — Разнылся, значит?! Сидели, беседовали по-людски — нет, ему поныть захотелось! Нытик плешивый! Собирайся, давай, давай! Подымай свою задницу! — и пинками согнала Елабая с постели.
Тут-то и начинается наш рассказ.