ШКОЛЬНИК
Первый раз я увидел своего деда Петра Петровича Лукина в возрасте шести лет. Это было летом 59-го года. В один из июньских дней, утром, папа Коля сказал мне: «Олежка в это воскресенье мы поедем в деревню к деду Петру и бабушке Мане. Будешь у них жить все лето». Новость была неожиданной. В том году мы, — я, отец и мама, жили в большой комнате на втором этаже каменного дома на Краснофлотской улице в Горьком. Вечером, когда бабушка Луша забрала меня из детского садика, располагавшегося на этой же улице через три дома, она не сразу пошла к себе домой, а осталась поговорить с папой.
Бабушка Луша говорила:
— Вы, Николай Петрович, совсем не занимаетесь своим одаренным сыном, и задумали вообще кинуть его, и отдать в глухую деревню на попечение своих неотесанных родителей.
И далее в том же духе. Когда приехала с работы мама, то отец сидел на табуретке, обхватив голову руками, и молчал, а бабушка продолжала его поучать. Через полчаса разразился страшный скандал, отец кричал, бабушка махала перед его носом своим костистым кулачком, а мама плакала. Но утром в воскресенье отец повез меня в деревню. Мама с нами не поехала, тогда я не знал причины этого, — оказалось, что она не разговаривает со своей свекровью Марией Лукиной уже четвертый год.
В деревне мне понравилось. До этого я всегда жил в городе, сначала на рабочей окраине в Москве, потом в Горьком. Городская жизнь в Москве отложилась в моей памяти в первую очередь теснотой и большим числом живущих рядом людей. Наша комната в заводском доме была настолько крохотной, что на кровати спали я и мама, а отец спал на полу. Кровать упиралась спинкой в косяк нашей двери, а у одностворчатого окна вплотную стоял стол. Дверь комнаты вела в коридор. Он был длинным и широким, и казался мне огромным как улица. Дети заводчан, живущих в сорока или больше комнатах нашего двухэтажного дома, большую часть времени проводили в коридорах на своих этажах или во дворе.
Мой коридор был на втором этаже, и это создавало неудобства для моей мальчишеской жизни. Когда мне исполнилось три года — отец приехал домой далеко за полночь, и я уже спал. А утром родители подарили мне велосипед. Трехколесная машина стояла в коридоре — в комнате ее поставить было негде. К тому времени я уже умел кататься на велосипеде — их стояло в коридоре несколько и меня научили кататься две девочки из соседней комнаты. Они были постарше меня и изображали из себя моих родителей, водили меня за руку, учили читать и писать буквы (в 3 года!) и пытались научить выговаривать букву «Р», которая мне не давалась — я картавил. Кататься на велосипеде по коридору было не очень интересно — можно было доехать от входной двери до большой общей кухни и назад, поэтому я таскал велосипед по крутой деревянной скрипучей лестнице во двор, и катался там.
Огромный двор, по которому с утра до вечера гуляла младшая ребятня нашего дома, был огорожен дощатым забором, окрашенным в разные цвета — частью в зеленый, а частью в темно-красный. Слева от дома в забор были встроены широкие всегда открытые ворота, а справа размещалась отдельная асфальтированная площадка котельной, и были вторые ворота, всегда запертые на навесной кованый ржавый замок. У котельной были две горы — угольная и шлаковая, высота их достигала окон нашей кухни на втором этаже. Зимой, как только снег немного покрывал угольную и шлаковую горы, мы начинали кататься с них на санках. Дворовый санный спорт был опасен — угольные и шлаковые камешки часто попадали под полозья, и тогда санки неожиданно сворачивали и несли саночника прямо в забор. Выручало то, что у забора тоже были горы снега, санки ударялись в них и тормозили, после чего саночник вылетал из своего спортивного снаряда и зарывался руками и головой в рыхлом грязном снегу. Было весело.
Мои родители работали на вагонном заводе в три смены, никакого детского сада при заводе не было, и меня часто оставляли на попечение других жителей нашего коридора. Мне запомнилась одна большая семья, занимавшая две комнаты. В одной жили взрослые и их старшая дочь, а в другой дети — кажется четверо. Мама в этой семье не работала. Когда отец утром приводил к ним меня, то дети еще спали, и я сидел в комнате взрослых. Потом мать семейства будила своих детей, приносила с кухни в эмалированной кастрюле пшенную кашу, сверху которой расплывалось глубокое масляное озеро, и мы все из одной кастрюли ели эту обжигающую кашу длинными ложками. Мне казалась эта каша необычайно вкусной, а добрая соседка обычно говорила: «Кушай, Олеженька, кушай, ангелочек». Соседские дети изредка были не такими добрыми, как их мать, — улучив момент, кто-нибудь неожиданно стукал меня по лбу ложкой или щелкал по носу, и все смеялись.
Москву, тот мир, который находился за пределами нашего рабочего района, я впервые увидел 2-го января 57-го года. Отцу на заводе дали билет на новогоднюю елку в Кремль. Оказалось, что у меня для этой поездки не было приличной одежды — кроличья шубка, которую мне подарила неведомая тетя Оля, была мала, — я ходил в ней второй год и вырос. Родители считали, что я эту «зиму дохожу», а елка в Кремле свалилась на их голову неожиданно. Потом я узнал, что билеты в Кремль давали для детей из заводской дирекции, чей-то ребенок заболел, и так билет перекочевал к моему отцу. 1 января после обеда, мама взяла меня за руку и пошла по жильцам нашего дома искать для меня пальто. Все тогда жили весьма бедно, и лишнего детского пальто ни у кого не было. Поиски привели маму на первый этаж. Там одно пальто нашлось, оно было мне великовато, и его носила старшая дочь хозяйки. Выбирать было не из чего — так я поехал с отцом в Москву в чужом девчоночьем пальто. Я впервые доехал на электричке до Белорусского вокзала, потом мы ехали на троллейбусе, и шли пешком.
Елку и новогоднее кремлевское представление я не запомнил. Подарки всем детям, пришедшим на празднование нового 1957 года в Кремль, давали в жестяных красивых сундучках с металлической гнутой ручкой. Содержимое сундучка было съедено мной и обитателями нашего коридора уже на следующий день. Девчонки из соседней комнаты стали выпрашивать у меня подарочный сундучок, они предлагали его поменять на цветные шестигранные карандаши «Сакко и Ванцетти» в круглом деревянном пенале. Я уже соглашался, но мама услышала наши детские переговоры, и сундучок у меня забрала. Оказалось, что в нем «хорошо можно хранить иголки и пуговицы». А поздней осенью 57-го мы неожиданно уехали из Москвы. Отец работал на московском заводе по распределению, срок отработки у него кончился, а «улучшить условия проживания» не было никакой возможности. Родители поменяли свою крохотную комнату в заводском московском доме на довольно большую комнату в Нагорной части города Горького, поэтому новый 1958-й год я встречал на новом месте жительства.
Московское дворовое воспитание и коридорное образование сказалось на моем характере и развитии. Двор приучил меня к неуступчивости и даже некоторой задиристости, а коридор дал серьезный толчок в начальных знаниях. Девчонки — соседки добились своего — неожиданно в неполные пять лет я научился писать и читать. Я читал всё — книжки, журналы, газеты. Чтение мое было механическим — я мог читать и не понимать содержания. Взрослые обитатели нашего дома удивлялись моей способности, появившейся без помощи родителей и учителей, если не считать моих соседок, учившихся во 2-м и 3-ем классе. Они меня всему и обучали, я писал их карандашами, в их тетрадках, и читал их книжки. И научился.
Часто мое умение, развившееся раньше срока, приносило мне не пользу, а вред. Особенно в конце лета 57-го года меня донимал один обитатель нашего двора — пожилой рабочий. В нашем большом дворе были еще два сооружения: низкая квадратная кирпичная будка с окнами закрытыми решетками — это был таинственный «вход в бомбоубежище», а за ней деревянный врытый в землю стол и четыре деревянные лавки около него. Вечером стол использовался для «забивания козла» — игры в домино. Рабочий, его все звали дядя Лева, был участником игры, а когда вылетал, то сидел на лавке, дымил папиросой и читал газету. Завидев меня, он обычно махал рукой и кричал: «Ну-ка, Олежка, иди почитай старику». Приходилось идти. Дядя Лева снимал с носа очки, клал их в грудной карман пиджака, сажал меня к себе на колени, тыкал пальцем в газетный заголовок и просил:
— Почитай-ка отсюда.
Газета, которую он читал, называлась «Труд», и мне приходилось читать из нее что-то мне непонятное, но читал я бегло, смешно втыкая вместо буквы «Р» звук более похожий на «Л». Дядя Лева обращался к своим товарищам и всегда говорил:
— Нашего мастера сын, гляди, как его родитель выучил, малышок, а читает лучше нашего.
Похвалив моего отца, который к моему обучению отношения совсем не имел, дядя Лева меня отпускал, со слова:
— Иди, побегай, грамотей ты наш.
Дело дошло до того, что я, прежде чем выйти во двор, смотрел — забивает или нет козла мой мучитель. И если его обнаруживал — то улучал момент и убегал из подъезда в дальний конец двора к котельной. Читать я умел, но служить чтецом у дяди Левы, у меня желания не было.
В Горьком отец начал работать на заводе связи, а мама на металлургическом заводе, меня родители впервые устроили в детский сад от «Ждановского ГОРОНО». Наши стесненные условия жизни немного облегчились. Комната, в которую мы переехали, была просторной, а коридор отсутствовал, вместо него в нашей коммунальной квартире была большая прихожая и кухня на три семьи. Родители много времени тратили на поездки на работу и с работы, поэтому утром меня отводила в садик бабушка Луша, она же меня забирала вечером. Бабушка оказалась ворчливой, придирчивой и весьма вредной старухой, которая требовала от меня, чтобы я называл ее Лукерьей Сергеевной, и никак иначе. Мама каждый вечер просила меня бабушку Лушу не расстраивать, потому что «ей и так в жизни досталось», но эту просьбу я выполнить не мог — гордая Лукерья Сергеевна «расстраивалась» независимо от моего поведения.
58-й год был для меня не очень счастливым — я заболел скарлатиной и больше месяца пролежал в детской инфекционной больнице. Когда я заболел, то мне едва исполнилось пять лет, но я уже читал большие детские книжки. Родители мне передали в больницу книжку итальянского писателя Джанни Родари «Приключения Чипполино», и я, когда немного поправился, читал больным детям своей палаты эту веселую книжку вслух. Когда меня из больницы выписывали, то книжку про Чипполино не отдали, она оказалась «заразной» — и мне было очень обидно.
Как я уже говорил, летом 59-го года отец привез меня в деревню и оставил на попечении бабушки и дедушки. Деревенская жизнь сильно отличалась от жизни городской. Все обычные для русской деревни сооружения меня удивляли. Удивлял деревенский пруд, заросший ряской. Удивлял деревенский колодец с воротом и тяжелым кованым ведром на цепи. Удивляли развалины часовни в конце деревенской улицы. В избе рядом с нашей жила семья заведующего колхозной фермой, и у него одна из дочерей была моей ровесницей. Заведующий, когда уходил утром на ферму, всегда брал нас с собой. В своей конторе он наливал нам по жестяной кружке парного молока. Молоко пахло коровой, было теплым и немного сладковатым. Дочь заведующего выпивала кружку «бычком», а я давился, кривил губы, и с трудом выпивал половину. Заведующий обычно говорил мне:
— Допивай, парень, на дне кружки вся сила.
И приходилось допивать. Признаюсь, за четыре деревенских лета я парное молоко так и не полюбил.
Когда поспела вишня, дед с вечера набрал ее в две больших корзины, и утыкал их верх газетой. Рано утром дед разбудил меня, бабушка напоила нас чаем с вкусной лепешкой, затем дед прикрепил корзины с вишней на перевязь к велосипеду, посадил меня на багажник, и наша «экспедиция» отправилась от деревни по дороге, ведущей к реке Ока. Дед вез вишню на продажу в большой город Дзержинск. На реке, в том месте, к которому мы спустились по крутой тропинке, были небольшие мостки, и у них два рыбака набирали пассажиров в большую узкую длинную лодку. Когда набралось больше десяти пассажиров, рыбаки отчалили от нашего высокого речного берега и сильными гребками стали разгонять лодку в направлении противоположного низкого. Течение у реки Ока было несильное, ветра не было, и перевоз занял не очень много времени. За перевоз рыбаки взяли с деда 3 рубля и по рублю с груза и велосипеда, а меня переправили бесплатно. Путь от берега реки до рынка был не близок. Горбатовскую вишню в рабочем городе Дзержинске покупали, но ценой дед был недоволен, к тому же почти четверть вырученных денег стоил нам речной перевоз. Домой мы добрались к вечеру. И дед и я сильно устали, а «во рту у нас маковой росинки не было». Дед отдал выручку от торговли бабушке, она посчитала наши рубли и мелочь и посетовала:
— Надо ли, Петя, вообще туда ехать, понапрасну жилы рвать?
Но в следующее воскресенье наша экспедиция на рынок повторилась.
Часто своим лодочным пассажирам рыбаки продавали только что пойманную сетью речную рыбу, рыба горкой лежала в лодке на корме и понемногу засыпала. Но бывали случаи, что одна из рыбин оживала, и совершала подвиг — резко била хвостом, взлетала в воздух и плюхалась за борт. Один из рыбаков непременно говорил: «Ушла»! И в его словах чувствовалось не огорчение, а некой удовлетворение от подвига отважной рыбины. Дед рыбу никогда не покупал, а спрашивал визигу — хребты стерлядки, которые были отходами при выработке стерляжьего балыка. Бывал и такой товар. Стоил он дешево, а бабушка умела печь чудесные русские пироги с начинкой из визиги и диковинной крупы сорго.
Кроме пирогов бабушка замечательно пекла блины на натуральном коровьем масле, которое сама сбивала в большой бутыли — четверти. Лепешки, которые она пекла, назывались монастырские — пышные, горячие, посыпанные мукой и намазанные желтым сливовым вареньем они были вкуснее любого городского пирожного. Иногда, в урожайный «яблочный» год, бабушка варила особое «медовое» варенье из розовой прозрачной китайки и желтой малины. Это варенье разливали в большие стеклянные банки и ставили на длинный подоконник в сенях — «на солнышко». Через месяц солнце делало свое дела — плоды китайки, которые были сварены прямо с косточками и веточками, засахаривались в особом медовом сахаре, и яблочное варенье становилось твердым как масло. Городской мармелад, который изредка покупала для меня мама, был жалким подобием этого чуда русского поварского искусства.
Первое деревенское лето 59-го года сильно меня укрепило. И, когда меня увидела бабушка Луша, которая явилась к нам в день нашего приезда, она взмахнула руками и без обычной своей театральности воскликнула:
— Ну, Олежка! Гляди — куда вымахал! Скоро бабушку догонит! А глаза — чистая бирюза — вылитый дед Александр Васильевич.
Лето 60-го года принесло мне мало новых деревенских впечатлений, но пока я отдыхал, родители успели поменять свою большую комнату на улице Краснофлотской на комнату средних размеров, но в квартире со всеми удобствами в доме на Арзамасском шоссе. Наш дом назывался «маленковский», по названию завода, который его построил. Кухня в нашей квартире была на две семьи, здесь я в первый раз увидел ванну, «саратовскую» газовую плиту и эмалированный ящик, называвшийся «газовая колонка».
Бабушка Лукерья Сергеевна устроилась гардеробщицей в областной архив, который был от нашего дома через дорогу, поэтому она подолгу у нас сидела и рассуждала на разные жизненные темы. Соседями у нас была семья, в которой родители работали на «маленковском» заводе. В числе прочего бабушка любила подвергать сомнению национальность главы соседской семьи. Бабушка говорила отцу:
— Нет, Николай Петрович, этот человек не белорус. Повидала я и белорусов на своем веку. Посмотрите, Николай Петрович, на его дочек — это вылитые еврейки, господи помилуй!
После этой фразы бабушка крестилась и чего-то шептала. Отец молча сносил театральные приемы тёщи. Я же не разделял ее расовых предрассудков — у соседей был телевизор «Рекорд», и меня всегда звали его смотреть, когда там шла детская передача.
1 сентября 60-го года я пошел в школу. Школа мне не понравилась. Меня обрядили в форму с ремнем и фуражкой. Ремень впивался в ребра и сдвигался пряжкой набок, а фуражка была мне велика, она норовила слететь с головы от малейшего порыва ветра и укатиться с тротуара на дорогу, поэтому приходилось держать ее за козырек. Моя первая учительница Алла Петровна сразу заметила, что на уроках я скучаю, веду себя невнимательно и смотрю в окно. Она пересадила меня на первую парту, и стала за мной наблюдать.
На третий день учебы на втором уроке она неожиданно прервала объяснение и строго сказала:
— Лукин, играть на уроках не разрешается. Встань и положи на парту то, что ты держишь на коленях. Пусть все дети на это посмотрят.
Я встал и достал «это» — под партой я читал большую и толстую книжку «Мир приключений». Алла Петровна была явно смущена, она отобрала у меня книжку, и развернула ее на том месте, которое было у меня заложено линейкой — я читал рассказ «Анаконда» о путешествиях в джунглях острова Суматра. Учительница спросила:
— Кто тебе дал эту книжку?
Я ответил:
— Бабушка на семь лет подарила.
Это было правдой — на первой странице «книги для детей среднего и старшего возраста» была красивая надпись: «Любимому внуку Олежке от бабушки Марии и дедушки Петра в день рождения». Бабушка Маша окончила царскую гимназию и умела писать красивым почерком, все буквы, ею написанные, имели старинные очертания и были снабжены забавными завитушками.
Учеба в первом классе заканчивалась. В один неприметный теплый весенний день всё шло как обычно, но в самом начале третьего урока Алла Петровна неожиданно объявила:
— Дети, сегодня уроков больше не будет. Наш советский летчик Гагарин полетел сегодня в космос, поэтому у всех жителей нашей страны праздник, собирайте вещи и идите домой.
Какой-то мальчик — обитатель задних парт — спросил:
— А продленка будет?
Получив ответ, что и продленки не будет, спросивший завопил «Ура!!!» Я тоже ходил в продленку, откуда меня в пять часов вечера забирала бабушка. Ключи от квартиры мне не доверяли, а идти к бабушке на работу и сидеть в ее гардеробе не хотелось. Полет летчика Гагарина полностью разрушил привычное расписание моей юной жизни на этот день, поэтому я, не испытывая никакой радости от «праздника», стоял у школы с портфелем и мешком со «сменкой» и не знал, что делать дальше. В нашем классе учились мальчишки из деревни, которая располагалась на высоком берегу Оки за университетом. Они заметили мою растерянность и предложили идти с ними в деревню и там «сгонять в футбол».
Через час я увлеченно «гонял в футбол» — носился вместе с толпой деревенских ребят по поросшему весенней травкой полю, и стремился забить гол в ворота, одной из штанг в которых служил мой портфель. Фуражку я повесил за ремешок на ветку дерева, а ремень и сменку бросил на землю. Было жарко, но, когда солнце стало клониться к горизонту, подул прохладный ветерок, а затем и вовсе похолодало. Потом пришла мать одного из деревенских футболистов и забрала его и мячик — он был его владелец — и игра внезапно закончилась. Пришла еще одна деревенская женщина — мама другого футболиста, она посмотрела на меня, поняла, что я «не местный» и предложила пойти к ним в дом «молочка попить». Мне дали стакан кипяченого молока и большой ломоть хлеба намазанного маслом и посыпанного сахарным песком. Я выпил молоко, а хлеб взял с собой, чтобы съесть его по дороге.
Мое появление дома в семь часов вечера не было особо приятным. Пока я праздновал полет Гагарина в космос на деревенских футбольных полях, бабушка, а затем мама и отец искали меня в школе и в квартирах моих ближайших одноклассников. Но я, «как в воду канул». Бабушка Лукерья Сергеевна уже призывала моих «ненастоящих родителей» (это было ее любимое выражение по адресу моих мамы и папы) идти и писать заявление в милицию, и тут то я и прибыл — потный и чумазый физкультурник в грязной школьной форме. Этот случай долго обсуждался в моей семье — но космический полет летчика Гагарина я отметил по-настоящему!
62-й год начинался обычно, я ходил в школу, в продленку, опять в школу. Главное событие этого года пришлось на майские праздники. 1-го мая к нам с демонстрации с отцом пришли два его приятеля — первого отец называли именем Олег, имя второго я не запомнил, но он жил в городе Муроме. С собой гости принесли большой тяжелый сверток, завернутый в обои и перевязанный бельевой веревкой. Сверток распаковали — внутри прятался фанерный ящик — очень похожий на телевизор нашего соседа. Мама убрала все с письменного стола, который стоял у окна, и дядя Олег водрузил на него свою самодельную конструкцию. Взрослые ушли на кухню, для того, чтобы, как сказал Муромский гость, «выпить сто грамм наркомовских».
Я воспользовался их отсутствием и рассмотрел телевизор изнутри, чему способствовало то, что у него не было задней стенки. Я увидел, что аппарат был сделан из белой металлической пластины, в которую было натыкано много разных лампочек, и от этой пластины в разные стороны шли цветные провода и тросики, похожие на тросик ручного тормоза дедовского велосипеда. Над пластиной в ящике самодельного телевизора с помощью пружинок была прикреплена черная бутылка, отдаленно напоминающая четверть, в которой моя деревенская бабушка Маша сбивала масло. «Бутылка» висела в ящике телевизора горизонтально, к ее «горлышку» было подведено очень много проводов, а ее квадратное выпуклое донышко, наверное, и было экраном. Когда мама, отец и его приятели вернулись с кухни, я был немедленно отогнан от стола и сел на стул у своей кровати.
Изобретатели Олег и Муромский повели такой диалог. Олег сказал:
— Ну, поехали,
и воткнул черную вилку в розетку. Муромский гость дал Олегу совет:
— Нужно его гнездом к вышке повернуть,
на что Олег возразил:
— И так примет, тут рядом.
После этого Олег чем-то щелкнул, телевизор зашипел, лампочки внутри засветились голубым светом и вдруг экран телевизора, действительно размещенный на донышке бутылки, вспыхнул. На экране я увидел странное изображение — тетя в пятнистом платье стояла на голове, махала руками и раскрывала рот. Изображение, неожиданно появившееся на экране, почему-то, показалось мне очень забавным, я не выдержал и рассмеялся. Муромский сказал:
— Олег, нужно отклонялку переткнуть.
Олег выдернул вилку из розетки, немного подождал, чего-то сделал внутри телевизионного ящика, и снова включил вилку в розетку. На вспыхнувшем экране поехали белые строчки со словами «оператор ….», «помощник оператора…» и другие такие же. Муромский гость подвел итог включения самодельного телевизора:
— Нормальная картинка.
После этого мама сказала мне:
— Ничего тут не трогай,
и опять увела всех на кухню.
Тем временем на экране начался «Художественный фильм». Изредка телевизор тихо свистел — я заметил, что экран при этом светился ярче, изредка потрескивал, но никаких других звуков телевизор не издавал. Взрослые вернулись с кухни, Олег с Муромским «поехали домой», а отец пошел их «проводить».
Лето 62-го года я провел в деревне. Дед болел, и мы не ездили продавать вишню, а когда в конце августа я вернулся из деревни в город, то звук у самодельного телевизора появился — как мама мне объяснила — «Олег приехал и наладил».
В 63-м году я летом в деревню не поехал, — папа сказал, что дедушка болеет, и бабушка Маша попросила меня не присылать. Мне исполнилось десять лет, и я впервые был отправлен в пионерский лагерь от Металлургического завода. Лагерь располагался в Зеленом городе, не очень далеко от того места, где мы жили. Июнь 63-го года выдался дождливым, и, вместо того, чтобы бродить по лесу и собирать землянику, мы сидели в пыльном зале для танцев в лагерном клубе. Когда дождь заканчивался и большая грунтовая поляна — лагерный стадион — подсыхала — мы играли в футбол.
В мае месяце, после окончания учебы в третьем классе, отец ходил со мной в книжный магазин на площади Горького. Там он купил две выбранные мной книги: толстую потертую «букинистическую» книгу Александра Беляева «Властелин мира», в которой было пять или шесть фантастических романов, и новую тонкую книжку футболиста Конова «Игра нападающего». Эти книги я взял с собой в пионерский лагерь. Книга Беляева мне понравилась, и я читал ее в клубе, лежа на скамейке в кинозале. В книжке Конова были картинки, на которых было показано то, как нужно бить по мячу, его останавливать и делать тот или иной финт. Я пробовал применять эта советы на лагерном футбольном поле, и что-то у меня получалось, но для практической игры эти советы ничего не давали. Мальчишки — дети металлургов — играли лучше меня без всяких книжек. Я уступал им в чеканке мяча, и обводке. Поэтому, когда один из моих футбольных партнеров попросил у меня книжку Конова «почитать» и забыл ее вернуть — я особо не расстраивался.
В самом конце смены у нас был сбор у костра по теме «Встреча с интересными людьми», но на вечерний костер к нам никто не приехал. На следующий день после завтрака мы хотели идти в лес на поиски земляники и запрещенных к сбору сыроежек (отъявленные смельчаки «металлурги» действительно ели эти грибы, посыпая их ворованной из столовой солью), но вожатая опять объявила сбор у костра по теме «Встреча с интересными людьми». Два отряда были рассажены вожатыми вокруг остатков вчерашнего вечернего костра на два ряда скамеек, вкопанных вокруг центра костровой площадки по кругу. Появился директор лагеря и с ним два человека — мужчина и женщина. Директор объявил, что в гости к нам приехали чемпионы СССР по фигурному катанию, и они расскажут нам о своем спорте.
Я сидел по скамеечному кругу в самой дальней точке от гостевой скамейки. Рассмотреть гостей мне мешал вчерашний недогоревший костер, а их речь заглушали своим шушуканьем и смешками девчонки нашего отряда. Сначала перед нами выступал мужчина, он что-то рассказывал о своем блокадном детстве, затем женщина. В конце сбора спортсмены показали свои медали, и сувенир, который им вручили в Праге за победу в турнире «Пражские коньки». Сувенир женщина передала по кругу скамеек, чтобы мы все могли его рассмотреть. Очередь дошла и до меня — это был значок с булавкой, на котором на тонких желтых цепочках висели два маленьких стеклянных конька. Директор завершил встречу, он сказал:
— Поблагодарим чемпионов СССР Людмилу Белоусову и Олега Протопопова за интересный рассказ.
Директор начал хлопать в ладоши, все мы его вяло поддержали. Вожатая из старшего отряда подбежала к чемпионам и повязала им на шеи алые пионерские галстуки. Встреча закончилась.
Тогда, летом 63-го года встреча с «интересными людьми» не вызвала у меня и моих юных товарищей никакого интереса. Через год, в 64-м году, я читал газету «Советский спорт», которую выписывал отец, и на фотографии увидел лица, показавшиеся мне знакомыми — это были фигуристы Белоусова и Протопопов — олимпийские чемпионы 1964 года по фигурному катанию. Директор лагеря действительно привез к нам интересных людей, но, как это часто в жизни бывает, его старания никто не оценил, а вернуть назад ту встречу 63-го года на костровой поляне невозможно.
Последний год мой дед Петр Лукин страдал от тяжелой эмфиземы легких, и вот в октябре 63-го года он умер. Мой папа Николай Петрович получил это печальное известие на работе, куда ему позвонила сестра Лида, жившая в Павлово. Поэтому папа пришел в этот день с работы раньше, и, когда мама открыла ему дверь, с порога сказал:
— Отец умер, надо ехать.
Наскоро поужинав, папа сложил свой единственный костюм в маленький «банный» чемоданчик, забрал у мамы большую часть имевшихся в семье денег, которые хранились в моем новогоднем сундучке 57-го года, и ушел.
Я посидел некоторое время на кухне, а затем вышел во двор. У нашего подъезда девчонки играли в вышибалы, а вдалеке у гаража мои приятели пытались чеканить «на разы» футбольный мяч. Как-то сразу эти детские развлечения показались мне глупыми и неуместными. Я вспоминал деда, вспоминал то, как мы ходили за грибами, и рвали орехи в глубоком лесном овраге. Я вспомнил, как он по утрам пил чай и читал газету «Известия», которую для него два раза в неделю привозил почтальон — велосипедист. Я вспоминал то, как дед сидел на завалинке, курил и слушал радиоприемник «Рекорд», установленный моим отцом в избе у окна.
Мне хотелось плакать, одна предательская слеза сорвалась и потекла у меня по правой щеке. Я смахнул ее и ушел со двора на улицу. По Арзамасскому шоссе в сторону городской окраины ехали большие машины, груженые землей. На реке Ока строили мост, и эта земля была добыта экскаватором из высокого окского берега. «Если сесть в кабину одной из них», подумал я, «то к утру можно доехать до деревни». Смеркалось, с неба начал моросить мелкий дождик. И вдруг на столбах вдоль шоссе зажглись лампы уличного освещения, — значит, надвигался вечер. Какая-то женщина вышла на балкон на третьем этаже в нашем доме, и позвала:
— Миша, домой!
Я постоял на улице еще немного и пошел во двор, а затем к своему подъезду. Так завершилось мое деревенское детство.
ПОСЛЕДЬЕ
Сага Низовской земли —
Посвящается моим землякам —
жителям Нижегородского края, и,
Персонально, Елене Кучиной.