Поселок Орлиный лишь под вечер начинал оживать, расправляя свои длинные темно-июльские перья. Зелень, насыщенная влагой, источала сонную и вязкую как мох негу. Солнце путалось в зернисто-рисовом пространстве, пробиралось за горизонт и на сотни красных оттенков разбивалось о тернистый деревянный клюв жилых усадьб. Ограды домов казались внешней оболочкой в невероятно хрупкой скорлупе. Сколько же прозрачных судеб рождались, неслись и улетали из этих родонитовых гнезд. В любом месте селения: во дворе, в лесу, на озерке, в доме везде черпалась в ладони беспечная услада. Мягкая, кисельно-тополиная, цветущая после обеда, ее ворсисто-желейная прохлада мгновенно разлеталась пухом во все уголки старенькой, пернатой деревни. Годы проклевывались, ложась мелкими морщинами будущего. Явь проступала в виде бескрайности царь-града. Город огромный и чужой плотно сковывал своими каменными лапами. Двадцатиградусный мороз, проникая в тело, лишь усиливал отдаленность и враждебную отрешенность местности. Каждый шаг напоминал о гибельной чуждости. На кабельных проводах бездыханно свисала запутавшаяся, холодная птица. Потерянность застыла в ореховой толпе незнакомого переулка. В темных жилистых тучах едва заметно показался бледно-розовый свет. Он падал оттеночным румянцем на мертвую гладь мостовой. «Лови!»- мальчишка, смешной, румяный, в несуразной шапке, с огромным красным бубоном, подкидывал монету,- «Орел или решка?!». Ловлю, –«Орел, мой родной!». Вокруг лежал снег пушистый, родонитовый и такой близкий.
Картина Гедры Вайтекунайте