Яростное солнце выжигает белые стены дома, но в закупоренных комнатах сумрак . Гостиная забита старой мебелью и пыльными букетами сухоцветов. На столе роман “Дай мне шанс» в мягкой обложке (из середины высовываются очки в потертой оправе) и свидетельство о смерти Сары Гольдберг, 82 лет. Неспокойно в доме. Покачиваются шторы. Поскрипывает мебель. Слышится шепот, тихо-тихо. Вдруг он становится громче, иступленнее, заполняет комнаты, почти можно разобрать слова - и снова слабеет. Это машины проезжают по улице мимо слепых окон. И снова – шшшш. Вздох. Всхлип. Капает кран на кухне.
Далеко от запертого дома, в Детройте, живет Эйтан Гольдберг, племянник покойной Сары. Невысокий приятный брюнет с мягкими карими глазами; покладист, улыбчив. Слушается жену, задумчивую, болезненно честную Бель. Обожает шестилетнюю дочку Сандру. Платит ипотеку, азартно выбирает телевизор. Споро, не особо задумываясь, делает свою программистскую работу. Любим коллегами, а особенно – Лиз Макдугал.
Их роман начался зимой. Весь вьюжный серый день они поднимали систему клиента, а поздним вечером праздновали победу глотком виски из фляжки в ящике ее стола. А после – жаркими обьятиями. В Лиз - веселой, теплой, пышной и яркой - строгости не было ни капли. Вся она была шалость, сладкий секрет, укрытый от печального взгляда прекрасных черных глаз Бель; отдушина от правильной жизни. Страх быть пойманым растворялся в ее смехе, и неизведанная прежде смелость приходила к Эйтану. Но пришла весна и Лиззи заговорила о том, что ей уже 38 и она не хочет больше ничего скрывать.
И Эйтан испугался. Вся смелость, вся гордость мужская ушли, как вода в песок. Он представил их веселую потайную игру глазами жены и понял, что прощения не будет. Представил, каково ему будет без Бель, и живот подвело от страха и печали. А Сандра? Не обнимать ее,теплую, сонную, утром; не видеть, как она засыпает? Предательница Лиз! Как спастись ему теперь? Он пытался юлить, врал, просил отсрочки, но Лиз улыбалась, властно брала за руки, на все находила ответ. Пару раз они поссорились, недостаточно тихо, и коллеги зашептались за их спиной.
В мае ему позвонил адвокат. Двоюродная тетка Сара в Израиле умерла и оставила Эйтану дом. Мама настаивала на том, чтобы ехать, оценить обстановку на месте; но он все медлил, боялся, что Лиз за его спиной что-то предпримет. Оказалось - не напрасно.
Это случилось в воскресенье вечером, в начале июня. Вдвоем они возвращались из парка; Сандра катила на самокате сквозь тополиный пух и сумерки, пересекая полосы света, музыки и запахов из соседских окон. Доехала, ворвалась в дом: «мама, мы пришли!». Эйтан поднял брошенный самокат и вошел следом.
Бель стояла в дверях кухни, скрестив руки на груди, глаза как ночные озера; Лиз в пылающем красном платье напротив нее, сжав кулаки. Они молчали, глядя друг на друга, и от такого молчания мир дрожал и рушился, расползался, превращался в декорацию. Заслышав Сандру, женщины повернулись и поймали Эйтана в перекрестье взглядов. «Ты мертв.» - говорили глаза Бель. «Ты мой.» - прочел он в глазах Лиз. Попятившись, схватил ключи от машины и сбежал.
В понедельник вылетел в Израиль. Крадучись, прокрался домой, пока жена была на работе; собрал документы, оставил записку. Позвонил начальнику и взял отпуск за свой счет, уверяя, что тетка, которая ближе чем мать, при смерти; про последнее прощание и никогда не простит себе если. Голос очень вовремя сорвался на «никогда не простит» и начальник горячо просил его ехать спокойно. Но спокойно не получилось. Он то дрожал всю дорогу, воображая, как обе они, черная и алая, догонят, вырвут признание, лишат отцовства и бросят, презирая. То погружался в темную печаль, не понимая, как будет жить без Бель. Как без сердца. Или без глаз. Страх сидел в груди, в животе негомонным плачущим голодным зверьком; царапал отчаянно.
Через сутки, покончив с формальностями, Эйтан ввалился в теткин дом. Дверь захлопнулась, отрезая влажный жар улицы.Он сполз по прохладной стене на пол и закрыл глаза, отдавшись страху, усталости и стыду. Тоске по семье.
Так потянулись дни. Иногда он спохватывался – куда исчезает время? Менялось небо за окном: то голубое, то больное и желтое; а то в пелене облаков, никогда не проливавшихся дождем. Раз в пару дней он выбирался из дома, жмурился, брел в ближайший магазин. Наугад набирал яркие, шуршащие пакеты с чипсами или бейгале, водку. Под любопытным взглядом смуглого, в вязаной кипе хозяина расплачивался карточкой; обмирая от ужаса при мысли, что ему перекроют кредит. И снова запирался. Бродил по комнатам, перебирал старушечьи вещи в шкафах. Пил. Хрустел чипсами. Засыпал на неразобранной постели.
Просыпался измотанным, в поту, с колотящимся сердцем и мерзким вкусом во рту. В дурмане дремы пережевывал ночные кошмары.
Ему снилась тетка Сара. Она садилась в ногах кровати, щуплая, сгорбленная; смотрела умоляюще, трогала боязливо его колено и шептала, всхлипывала, сморкалась . Его, недвижного, немого, несло в потоке ее воспоминаний. Вот она девочка. Молоко и печенье на столе. Строгий папа. Другие девочки прыгают в классы, неприлично высоко взметая юбки. Вот папа ушел, а жизнь опасна. Курица на неделю. Пересчитать сдачу. Хоть бы с кем-нибудь поговорить! Не отвечать незнакомцам. Всегда запирать дверь. Эйтан не мог уже различить, кто скулит в тоске душной одинокой ночью – она или он сам.
По утрам он думал, что это пьяный бред. Пытался выбросить тетку из головы, думал о своем. Как языком больной зуб, бесконечно касался снова и снова: Лиз. Сандра. Бель. И снова напивался. И снова проваливался в сон.
Однажды Сара влюбилась. В начальника. Ей было под сорок, ему – пятьдесят. Грузный вдовец с вислым носом и медленным взглядом из-под тяжелых век. Она носила ему домашнее печенье и подкрашивала губы, оставалась допоздна. Надеялась. Мечтала – заживут вдвоем. И Эйтан впервые почувствовал надежду, что-то живое, как весенний ветер. Но вышло плохо. Как-то вечером начальник зажал ее в углу, изнасиловал под стук неисправного кондиционера и пригрозил, что уволит за ****ское поведение, если она откроет рот. Опозоренная, тетка тихо уволилась сама. Год плакала.
Эйтан взбесился наутро. Как можно так? Его тошнило от тетки. Ничтожество, трусиха, тухлое яйцо! И не подумала пойти в полицию! Ну чем она рисковала, что было ей терять? И зачем, зачем мучает его теперь ? Он бегал по дому, потрясая кулаками. Сорвал с вешалки пахнущее нафталином платье и наорал на него. Рухнул на стул в гостиной и зарыдал.
Он плакал оттого, что теперь, когда он удрал в Израиль, он потеряет жену и дочку, душу свою маленькую Сандру, потому что предал их. Потому что он ничтожество, трус, тухлое яйцо, уехал за тысячи киллометров чтобы никто не зажал его в углу и не заставил выбирать. Он плакал от пережитого ночью бессилия и гнева, от стыда за тетку Сару Гольдберг, и за себя, Эйтана Гольдберга, который ничем не лучше ее. Рыдал, сморкался в старушечье платье. Затих, опустошенный.
Бездумно взял книгу со стола, примерил выпавшие мутные очки. Прочел название: «Дай мне шанс». В опустевшей душе затикало как часы: дай-мне, дай-мне, дай, мне, шанс.
Впервые за много дней включил телефон. Долго колебался над датой обратного полета – сегодня или через три дня? Услышав вздох сковозняка за спиной, похолодел. Выбрал – сегодня. Набрал номер жены, и зажмурился от страха, надеясь, что она не ответит. Гудок. Не отвечай! Еще гудок.
- Алло?