И в мире все постигнул он
И ничему не покорился
К.Батюшков
Добродетель имеет обычай выдавать человека,
где бы он не скрывался. Даже если он притвориться
безумным, она опять ее выдаст, хотя и позже;
но накопленное сокровище, которое обнаружиться
позже, опять поможет многим душам и тогда,
возможно, в еще большей степени.
преподобный Паисий Святогорец
Праведники являются как бы звездами среди глубокой
ночи, розами среди терний, овцами среди множества
волков, идут по пути, противоположному всем
Святитель Иоанн Златоуст
ВЕЛИКИЙ
БОЖЕСТВЕННЫЙ
СТРАДАЛЕЦ
Поэзия и в малых родах есть искусство трудное, требующее всей
жизни и всех усилий душевных; надобно родиться для поэзии: этого
мало: родясь, надобно сделаться поэтом, в каком бы то ни было роде
К.Н.Батюшков
Я безумец! Мне в сердце вонзили/Красноватый уголь пророка!
А.Блок
Итак, состарившийся поэт Державин пришел в восторг от чтения юным Пушкиным стихотворения «Воспоминания о Царском Селе», фактически благословив немеркнущее дарование России и мира. А как же поэт Батюшков? А Батюшков дружил и с Державиным, и с Пушкиным! Батюшков дружил и с Жуковским, и с Гнедичем, и с Вяземским, и со многими другими. Он был всем для всех! Мог бы Пушкин состояться без Державина? Скорее всего, да. Ведь были Ломоносов и все поэты ХVIII века. Но без Батюшкова Пушкину было бы труднее отойти от уже сформировавшихся форм поэзии и стать тем, кем он стал для мира и России. Так что именно Батюшков с его легким, точным, гармоническим и потому неподражаемым стихом, но далеко не легким отношением к миру зла и безбожия, и мог только стать непосредственным предшественником, повлиявшим на формирование поэтического мировоззрения Пушкина. И не только Пушкина, но и всех последующих великих поэтов России вплоть до Николая Рубцова. Считаются, что Жуковский оказал самое сильное влияние на Пушкина и даже сделал надпись Пушкину – «от побежденного учителя». Но, опять же, учителей всегда хватает. Батюшков же не был ни у кого в учениках, ни учителем кого-либо. Он был одним таким, самим собой, поэтом особой судьбы, или лучше сказать Божественного Провидения. И это больше всего привлекало к нему других людей. Поэт Батюшков был явлен в мир, чтобы обнаружить в нас тщету мирских устремлений, в том числе в поэзии ради якобы поэзии, вообще жизни для себя. Он был не такой, как все даже в кругу поэтов. В нем искали полноту куцего человеческого счастья и удовлетворения людским «чистым искусством», а сам поэт давно стремился к небесному и нетленному. А это и есть самое настоящее юродство – не вменять в правду земное, но одно Небесное, Вечное. Собственно говоря, именно Батюшков более всего не понят и не раскрыт в нашей литературе и поэзии, не смотря на многочисленные труды и исследования о нем. Чего стоят только одни вот эти слова Батюшкова: «И впрямь, мало таких произведений пера, живописи, искусств вообще, в которых бы ничего занять было не возможно; иногда погрешности самые - наставительны. С одной стороны, и ученик опрокинет одним махом руки все здания Шекспира и Державина; с другой стороны, основания их вечны. Станем наслаждаться прекрасным, более хвалить и менее осуждать! Слова Спасителя о нищих духом, наследующих Царством Небесным, можно применить и к области словесности»
Но если мы мало знаем поэта Батюшкова или знаем его искаженным, то нам не понять в полной мере и поэзию всех других великих русских поэтов. Обыкновенно поэт Батюшков выставлен у нас поэтом чувственных наслаждений и чуть ли не эпикурейцем, этаким «тонким прожигателем жизни, не сумевшим справиться с трудностями и реалиями жизни и потому… сошедшим с ума» (?!). Особый вклад в именно такое представление о Батюшкове внес не кто иной, как революционный демократ Белинский, который скорее не назвал, а обозвал поэта «идеальным эпикурейцем и певцом наслаждений»?!.. Эта великая хула на великого христианского поэта-страдальца до сих пор в ходу в нашем литературоведении!.. Поневоле приходится писать правду о Батюшкове, чем слушать ретивых белинских, добролюбовых, писаревых, в том числе современных. И немудрено, все они лишены истинных духовных наслаждений и Божественных созерцаний, поэтому, когда читают их у других, более талантливых, то выходят из себя и бросают тяжелые обвинения, как камни в ближнего, но камни эти возвращаются назад и смертельно ранят злобствующих ненавистников. И все это, конечно, от бессилия. Им бы, как Батюшков, с младенчества испытать тяжелое горе, проскакать на коне несколько войн и быть раненым в бою, попробовать написать такое, чтобы навсегда остаться в скрижалях Русской Поэзии, проболеть много лет ради Христа, может тогда они уймутся и заговорят по-другому. Эти господа, видимо, не читали, что написано поэтом Батюшковым в поэзии и в прозе, а если и читали, то не так. Примером истинного эпикурейца может быть не кто иной, как канцлер К.Нессельроде, который сказал: «Я умираю с благодарностью за жизнь, которую я так любил, потому что ею так наслаждался». Примерно тоже самое можно прочитать и на его бесславной гробнице. Но уже давно известно, что Нессельроде получал наслаждение не только от гастрономии и успешного ведения торговых дел, но, как пишут, «своими многочисленными интригами против национально ориентированных русских государственных деятелей, литераторов и военных».
В конечном итоге и получается, что Батюшков у нас изменен до неузнаваемой степени. Христианин Батюшков: «Надобно, чтобы в душе моей никогда не погасла прекрасная страсть к прекрасному, которое столь привлекательно в искусствах и в словесности, но не должно пресытиться им. Всему есть мера… Счастлив - кто умеет плакать, кто может проливать слезы удивления в тридцать лет». Ну, и где же у Батюшкова упоение сластями мира, то есть плотское сладострастие? Сластолюбцы от мира разве плачут? «Станем наслаждаться Прекрасным» - это ведь призыв Батюшкова любить все самое Чистое, Непорочное, Божие! Более хвалите Бога и все, что от Него! Не осуждайте никого, ибо все мы под Богом ходим и судимы будем Им, а человек часто ошибается и впадает в грех. В поэзии нужно быть нищим духом, то есть смиренным и послушным воле Божией, а не вести себя так, что ты что-то значишь и пишешь что угодно в собственное и в чужое удовлетворение эстетических вкусов и пристрастий.
Никто так не бывает зачастую чист и легок в своих стихах, как Батюшков. Отгадать причину этого для недуховных людей невозможно. И Пушкин легок, но по-своему, по-пушкински, а не по батюшковски. У каждого гения свое отношение к Богу и свои особенности проявления любви к Нему. Сто и более раз прав Пушкин, писавший Батюшкову: «Любви нет боле счастья в мире:/Люби - и пой ее на лире». Но полнота любви одного поэта разнится от любви другого, как и проявления ее в жизни и в стихах. С годами Батюшков отходил от мирского, чтобы не любить мира и того, что в мире. А это и есть духовный подвиг добровольного распинания себя на кресте и уподобления Христу! Святой Апостол Павел также подчеркивает, что христианство – «безумие для мира» (1 Кор 1:17-27), и от имени всех христиан говорит: «Мы безумны Христа ради» (1 Кор 4:10). Христос «был презрен и умален пред людьми» (Ис. 53:3). Спаситель прокидывал лавки торговцев, исцелял в субботу, не имел, где главы преклонить, общался с мытарями и грешниками и т.д., то есть говорил и делал дела, казалось бы, вопреки общепринятому закону и установленным для собственной славы и выгоды людьми правилам. «Трудно войти богатому в Царство Небесное», - этому дивились даже ученики Христа. Над Ним смеялись, когда Он говорил о воскресении и даже когда Он воскресал умерших т.д.. Юродство – это способ пробудить совесть окружающих. Притворяясь безумным, он занимается миссионерством, проповедует Благую Весть о спасении тем, до кого нельзя достучаться по-другому. Юродство сильнее всех слов мира! Стихи почти что не доходят, проповеди повисают в воздухе, но юродство ради Христа не забывается! Беснующемуся в грехах миру по большому счету не нужны стихи-проповеди. Поэтому сострадание к ближнему – вот цель юродства. Забыть все ради Царства Небесного. Юродивый – страдалец за всех делом своего юродства. Это презрение и осмеяние зла и мудрости века сего. Исайя ходил нагишом (20, 2), Иеремия, как вьючное животное, носил ярмо (27, 2) и т.д..
Иначе говоря, ради Христа христианин отвергает все несоответствующее Христу, а последнего в мире более, чем достаточно, ибо если бы мир действительно на деле развивался и прогрессировал, то не пришлось бы Христу приходить в мир и распинаться ради нашего спасения от власти тьмы и злобы. Юродствуют, в разной степени, все христиане, ибо они избрали будущее, а не настоящее. Но есть церковный подвиг юродства – подвиг полного отречения от мира. Он очень редок, ибо на него решаются очень сильные и волевые натуры. Образ жизни юродивого внешне напоминает поведение сумасшедшего, но мыслью и странными на первый взгляд поступками он только со Христом. Мир гордится собою, а юродивый вменяет мир ни во что. Люди считают себя умными и всезнающими, а юродивый открыто попирает мудрование мира, обличая его безумие – нежелание каяться и исправляться. Философ и поэт В.Соловьев над гробом Ф.М.Достоевского сказал: «Жизнь творят люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами и юродивыми, - они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем». Митрополит Антоний Сурожский говорил: «С точки зрения любого неверующего я просто сумасшедший. Мне говорили это не раз, и я вполне готов, чтобы меня таким считали. Единственная загвоздка в том, что при всем моем сумасшествии, у меня есть смысл жизни, у меня есть динамика, у меня есть радость, которой ничто не может меня лишить; и люди нормальные приходят ко мне посмотреть, как бы это стать сумасшедшим! А я вот не пытаюсь научиться у нормальных, как можно убить радость, убить смысл и убить чувство истины...»
Почему же поэта Батюшкова трудно причислить, как к поэтам XVIII века, так и к поэтам следующего XIX века. Он один такой на переломе эпох, ни на кого не похожий. Не то что стоит особняком, нет. Он посреди всех, но сам облик и жизнь его настолько другие, что постоянно думаешь о нем. Родная сестра поэта Александра, ухаживающая за ним и потом рано ушедшая из жизни, называла брата ласково – «наш Страдалец». Но мало ли больных и страждущих на свете, поэтому тут есть что-то такое, что заставляет по-иному взглянуть на всю жизнь и творчество поэта Батюшкова.
***
ВОЛОГДА! Это родина земная и небесная! Ведь все земное укоренено в Небесном и возвращается на круги свои. ВОЛОГДА - РОДИНА ВЫДАЮЩИХСЯ ПОЭТОВ К.Н. БАТЮШКОВА И Н.М.РУБЦОВА. Батюшков гениально начинает век XIX, Рубцов еще более дивно завершает ХХ век, самый трагичный в истории России. Более того, Есенин венчается и где, - в Вологде! Батюшков по отчеству Николаевич, Рубцов по имени Николай! В самом имени Батюшков есть и ласковость, и строгость. Воистину Он – наш отец и начинатель самой выдающейся поэзии на Руси и в мире. Батюшков и Рубцов остаются непревзойденными национальными певцами, как своего рода альфа и омега русской совестливой поэзии. Пусть меняются стили, направления, даже сам язык, суть ее состоит в любви к Богу и ближнему. А ближний - это мы сами! Пожалей же себя, человек, не живи только по ближней плоти и своему умишку, но по духу, который, где хочет, там и дышит.
Все дороги в Вологде ведут к Вологодскому Кремлю и храму Святой Софии. Даже находясь на объездной дороге, слава Богу, среди смиренных городских кварталов, видишь пламенеющую маковку Софийской колокольни. И вот здесь в непосредственной близости от самого древнего каменного собора Вологды у стен военного храма во славу святого благоверного князя Александра Невского на высоком берегу реки Вологда стоит в задумчивости всадник-воин и с ним его неразлучный боевой конь. Это наш легендарный воин-поэт Константин Батюшков. А может это поэт ведет прирученного им легендарного Пегаса! И сразу воскресают рубцовские строки: «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…» И вот скачет воин-поэт Батюшков по холмам и долинам Вологодчины, России и мира «по следам миновавших времен». Это наш Победитель, своего рода вологодский и российский Егорий. И тревожное, израненное сердце не может не заметить ни скачущего на коне Пушкина, ни Фета, ни Есенина, ни Рубцова и многих других. Очень многие поэты были на военной службе или имели в роду служивых ратоборцев – защитников Руси.
Если спуститься к воде, то высокий крутой берег скрывает от взора и памятник, и Кремль и остаешься один на один с небом и плывущими по нему облаками… Придя в себя, можно насладиться тихим течением реки, виднеющимися на том берегу справа – старинным, слава Богу уже действующим храмом Иоанна Златоуста, слева – Сретения Господня и между ними небольшая улица в честь Николая Рубцова. Такое расположение весьма символично, ибо кто в нашей поэзии современный поэтический златоуст, как не Николай Рубцов! Его поэзия – это и есть радостная встреча с мученической Голгофной Русью, посреди которой Сам Иисус Христос. Если мысленно продолжить Рубцовскую улицу через реку, то она выйдет прямо к памятнику Батюшкова и на Софийский собор… Недавно мы с братом Алексеем заметили дивное – если стать лицом от памятника поэту Н.М.Рубцову, то впереди будет видна горящая маковка Софийской колокольни, и к ней же строго перпендикулярно с правой стороны примыкает улица имени Рубцова с памятником Батюшкову, образуя в центре Вологды к р е с т…
Святой Софийский собор начинает медленно вырастает на глазах, если медленно подниматься от кромки воды к Батюшкову - в буквальном смысле поднимается из-за холма! А ведь там, за поэтом Батюшковым, и находится х р а м ВОСКРЕСЕНИЯ Христова!.. В нем совсем недавно прошло первая за 90 прошедших лет служба и ныне пребывают святые мощи Святителя Антония Вологодского. К нему примыкают кремлевского вида монастырские стены, весьма похожие на исторические иерусалимские, только не такие высокие и белые… Сначала вырастают кресты Софийского собора, затем его мощные и спокойные серые купола и, наконец, гладкие б е л ы е стены. Это олицетворение древности и святости нашей России! Можно припасть здесь на Соборном холме к земле и почувствовать колыхающуюся траву и силу, исходящую от родной земли, а, может даже то, что видел Николай Рубцов:
Взбегу на холм и упаду в траву
И древностью повеет вдруг из дола…
Неужели же не слышите незримых певчих пенье хоровое!?.. Вот несут Плащаницу Матери Божией… Вологда для всей России и мира была и есть по слову того же Николая Михайловича Рубцова земля Святая, Древняя и Священная. Древностей в Вологде было раньше намного больше. Вон на той Ленивой площадке, где ныне знак 800-летия города, стоял церковный собор, а дальше перед Лазаревским погостом церковь основателя Вологды – преподобного Герасима Вологодского, пришедшего из Киева и основавшего в лесу монастырь во славу Святой Троицы… Киевский монах устанавливает крест на месте будущей церкви Святой Троицы. Рядом нехитрый шалаш, но к зиме уже отрыта землянка. Место суровое, недалеко болото, но зато весело журчит ручей, и высокая трава скрывает множество Божиих чудес. Идет монах среди берез и молится, ему некогда любоваться природой и ее чудесами. Враг наводит страхования, то шум в лесу, то ужасные крики… А вот плеск воды. Кого Бог дает?.. Нет, это современное прогулочное судно набирает пассажиров. Сколько сборов и суеты. Громкая музыка, веселье… Знают ли вологжане, кому они обязаны строительством такого красивого, святого города на земле? И снова прислушиваешься к родимой землице… Тут до родного Бабаево рукой подать. Там тоже река, но все гораздо тише и спокойнее. «Плыть, плыть, плыть…» (Н.Рубцов). А от Бабаево до усадьбы Батюшкова и руку не надо протягивать – все рядом. Чудны дела Твои, Господи. В родном Бабаево был Рубцов. Батюшков, скорее всего, не был, хотя как сказать… Вот как все соединилось!.. А еще вот что – в здании, где провел последние годы жизни поэт К.Батюшков, наш родной батюшка Николай Алексеевич три года учился в педагогическом техникуме (закончил в 1950 году)…
С высоты Соборной Вологодской горки можно увидеть чрезвычайное: рогатый зверь из бездны своими копытами и испражнениями гадит чистые родники, валяется в поднятой грязи и оставляет все замутненным и перемешанным песком и илом. Вот он поднял свою страшную голову и раздался ужасный рев, от которого стынет кровь. И появившиеся из ниоткуда черные птицы закрещивают все небо… Гнутся до земли деревья… Уносятся в мутное, свинцовое небо охапки истлевших листьев… Горят поля и избы, пылают иконы, рушатся взорванные храмы и колокольни, валяются кресты… Скачет оголтелая конница, навстречу им витязи, и многие встретят смерть… Пыль закрывает горизонт, и долго еще будет дрожать от боли сердце, пока не покроется свежими рубцами… Снова «кресты, кресты, я больше не могу!» (Н.Рубцов)… Крестов не счесть и среди них кресты отца и матери там, «на том берегу» Колпи. И если поднять усопших до времени из-под крестов, то много ли доброго и хорошего они вспомнят о своем «рогатом» веке?.. Не уменьшаются зверства на земле, но запоминаются не они, а вот это: мама за окошком в доме, когда на улице завывание снежной вьюги… Она сидит у печки, слегка покачиваясь, гладит больные колени и что-то тихо говорит. Может молится, может что вспоминает из капчинской жизни, может что-то еще… Как много ты успела, мама! А вот частушку родная запела… Прости же, прости. И помолись о нас, своих детях, чтобы не погибнуть нам в холодном буране житейской круговерти… Гляжу в окно, а мамы уже нет, и печка не топится, остыла прежняя жизнь, только где-то глубоко в сердце горит и сияет беззаботное наше детство под одной крышей… А вот, папа и мама, что скажу вам, диво-то было прошлым летом – прямо возле дома у березы грибов наросло столько – подберезовики с темной шляпкой, крепкие, красивые! Это не вы ли постарались такое утешение прислать нам?!.. Береза-то, мам, стала настоящей красавицей! Родной дом и береза, и грибы под ней, а дальше забор, сарайка, банька, речушка Бурновка, лес, поле, деревня, облака и небо – одно на всех живущих – вот это и есть Русь! А в доме еще печки, обязательно русская, с лежанкой, половички, книги, святые иконы – Россия! Что это!?!.. Опять в доме свет! Заглянем-ка снова через горящее во тьме окошко прямо в зало – в креслах сидят Николай Алексеевич и Анна Максимовна. Они ведут оживленную беседу. Папа, как всегда, шутит и пытается пристать в супружнице, но та особым образом, согнув язык дугой, и слегка его показывая, решительно не позволяет полупритворному ухаживанию, напоминая кое-что из далеко не героического прошлого… Эти милые семейные сцены никогда не изгладятся из памяти сердца. Зало освещается то сполохами голубого экрана, то веселой игрой горящего в круглой печке пламени. Вспомнился рассказ брата: «Однажды вечером раздался вдруг грохот разбитого стекла. Отец выбежал на улицу и вскоре вернулся. Он взял бинт, а я, любопытствуя, пошел за ним. На улице стоял какой-то мужик в фуфайке. С оголенной до локтя руки стекала струйкой кровь. «Не подходи к нему близко! – крикнул мне отец, - у него может быть нож». Левой рукой он стал останавливать меня…» Но вернемся к родному дому. Перед пылающей печкой сидят два паренька и подрумянивают на лучинах хлеб. Это мы с братом. Отхожу от окошка и иду медленным шагом к веранде. Как тихо и торжественно!.. Прямо над головой сияет звездная небесная люстра. Она живая!.. Если лежишь на диване в прихожей, то видно, как звезды тихонько плывут себе в вышине мимо земных могильных плит, мимо семейных драм, мимо человеческой глупости и неверия… Полная луна светит, как великий таинственный фонарь. Лунным светом залита Каменная гора, и сосны на ней, завернутые в снежный саван, представляются сказочными изваяниями… О чем мечтают они? Наверняка о весне, когда испарятся последние остатки грязного низинного снега, и все станет живо, трепетно, поющее! Звенит весна! Звенит жизнь! Звенят, чу, колокола! Это звонарь Иосиф на колокольне бабаевского Николопетропавловского храма. О, сколько дней чистых и веселых проведено здесь, начиная с прошлого века… Мы играем втроем в волейбол прямо на Каменной горе почти напротив дома. Вдруг громкий веселый крик отца со стороны дома. Объявляются оценки за экзамен в школе. Мы играем дальше. А зимой, здесь же на Каменной горе и лыжи, и взятие снежных крепостей, да мало ли чего!.. А вот лепится снежная баба прямо на дворе. А сколько попрыгано с крыши старых сараек, теперь тех сараек уж нет… Вдруг ярчайшая вспышка, и все залито уже другим явно не лунным светом! Это Андрей привез ракетницу, и мы пальнули из нее… Да, любили мы в детстве сидеть на печи и рассказывать друг другу о том, что увидели и услышали в сельском клубе «Колос» (вывеску на него еще рисовал папа, клуба давно нет…) А то после сеанса родителям рассказывали о военном фильме сначала спокойно, потом начинали кричать немцы, то есть мы, раздавались автоматные очереди и вылетали слюны из восторженно открытых ртов… Да, грустно от того, что дом уже пять лет зимует один, не слышно голосов, заметены двор и участок… Но многое еще на Старом заводе напоминает о тех временах, в том числе о пребывании здесь поэта Николая Рубцова. Это самая настоящая святая колыбель! И снова видится в окне родного дома, крестящая своих детей мама или отец, идущий с клюшечкой по родной Садовой улице…
Хорошо все-таки бездумно лежать на траве и это, считай, в центре Вологды!.. Облака какие! Словно на них вот-вот встанут Ангелы со святыми, и все поплывет в иную жизнь, не в пустодумную и грешную, но в полную истинного блаженства… Березы приступили к обрыву. Кто-то посреди берез сел на корточки и гладит траву… Наверняка поэт - задумчив, тих, словно молится, вот губы тронула улыбка… Вдруг ударяют часы на Софийской колокольне, запел рожок у продавцов нехитрых товаров народного промысла… «Филя ходит в долину, Филя дует в дуду…» Вот поэт и Софийский собор: Божественная поэзия и Божественная Премудрость! Они неразрывны! Кто разорвет мученический венец поэтов Батюшкова и Рубцова от Бога?! Ведь СВЯЩЕННАЯ ВОЛОГДА – это наша уникальная в мире СЕВЕРНАЯ ФИВАИДА. Когда-то была Южная Фиваида в Палестине. Но Северная и сегодня живет, и молится, и поет Богу. Из Северной Фиваиды вышли и Батюшков и Рубцов. А Вологодских святых больше всего в России! Вот и ответ на вопрос, какие истоки у нашей Русской Поэзии! Все наши великие русские поэты составляют как бы неразрывное Святое поэтическое ожерелье неописуемой красоты! Все они творили на Русском Священном Севере. Не потому ли так священна Вологда «на темной печальной земле» (Н.Рубцов»), что здесь много лет страдал скромный и работящий северный народ наш и с ним великий поэт Батюшков. Кто исчислит все злоключения и страдания земляков тогда и после? Ух, как ударил колокол!! И пошли звенеть колокола! Какая перекличка!.. Не Алексей ли там звонит с Никольского храма!.. А в небе журавли летят и жалобно так курлычут, до слез… И плывут колокольные звоны над Вологдой – над дорогами и тропинками, над лесами и рощами, над озерами и реками, лугами и болотами, городами и деревнями, храмами и часовнями, стогами и туманами, ягодами и грибами, снегами и полями, путниками и заводями, над колесом в грязи и забытой лодкой на отмели… Плывет звон и слышится, да, да - «незримых певчих пение хоровое»… Неужели это Ангелы поют и как чисто!.. Спасо-Прилуцкий монастырь – любимое место Батюшкова и Рубцова!.. Спасо-Стрелицкая церковь рода Рубцовых, Спасо-Клепиковская школа Есенина и вот он страж Севера и России - Спасо-Прилуцкий монастырь… Там, среди травы старинные могильные плиты и кресты над ними на земле и в небесах… Там же белый памятник – под ним прах поэта К.Батюшкова. Рядом с ним покоится внук, которого он очень любил… Тишина, покой, молитва… Рубцов просил похоронить себя рядом со страдальцем Батюшковым, но в советское время этому не вняли, как в свое время не вняли прошению Батюшкова постричься в монахи… Что ж, это не помешало поэтам отдать миру только должное, как говорится кесарю – кесарево, но Богу они отдали всю жизнь, всю душу и свою лиру повергли перед Ним… Они заслужили молитв Монастырской Руси. Такая Русь всех вымолит!
Поэт Николай Рубцов жил в своем народе, в том числе среди нас и наших родителей. И неужели, кто жил и трудился ради Вечной Любви и Красоты, не жалея сил и здоровья, стал ничем? Быть этого не может! Такой была наша мама и тысячи русских простых матерей по всей России, добрых женщин, любящих и умеющих выполнить любое дело. Наша мама Анна Максимовна была великой труженицей, дивной сказительницей простой народной жизни. Такой же скромной и любящей останется в наших сердцах мама супруги Марии – Анна Федоровна. Благодаря таким матерям светит свет в нашей жизни. Благодаря их добрым рассказам родились книги о вологодских деревнях Капчино и Бор. Их союз с отцами Николаями был очень своеобразным, органичным, взаимообогащающим и взаимоподдерживающим, золотым, как сказали бы в народе. В простом народе всегда больше практичных знаний о жизни, применения Евангелия делами. Так, оба отца – участники войны, а Николай Иванович из Боровского – инвалид войны, был не один раз ранен, но вместе с Аннушкой они вырастили шестерых детей. Вот памятник советскому солдату у бабаевского вокзала в парке – это и есть наши отцы. Возле великолепных северных сосен возвышается белоснежная фигура солдата. Он снял каску, отер со лба обильный пот, да так и остался здесь навсегда хранить и защищать родину. Наш отец Николай Алексеевич был интеллектуалом, самородком, энциклопедистом, учителем. Он мог свободно говорить с любым человеком на любую тему, как Пушкин или наш Рубцов. Он всем интересовался, много знал, но многое умел и делал своими руками. Папа о многом мечтал, у него много было проектов, и он любил применять добытые им знания. Любимым поэтом, конечно, у него был Лермонтов, ибо он и глубок, и лиричен, и премудр, и Божественен. В маме тоже очень чувствовалась глубина народной жизни. Обычно деревенских людей представляют забитыми и недалекими. Но на самом деле, нет практичнее и ближе к настоящим реалиям жизни, чем простой наш народ. Мама была полностью предана семье и больным своего инфекционного отделения. У ней было мудрое сердце. Она имела такой опыт работы, что без врача могла определить, что происходит с больным. С точки зрения всяких наук и искусств мама уступала отцу, но это нисколько не умаляло ее недюжинную народную натуру. Она сама была самородком, но другим, более приспособленным к переменчивости жизни. Так что в доме №29 по улице Садовой до недавнего времени жило очень веселое, умное, жизнерадостное семейство, к которому тянулись люди. Ведь интересно же послушать именно эту супружескую пару, где рисуют, мастерят, поют, где неуловимо сохраняется какое-то особое отношение к жизни. И, что самое главное, в доме постепенно шло возрастание доброй простой веры, здесь лились слезы, и звучала тихая молитва, о которой особо никто и не знал. Но эта молитва со временем принесла много достойных плодов.
Совсем недалеко от Вологодского Кремля дом Батюшкова. Не сколько две комнаты с окнами на улицу батюшковского музея на втором этаже привлекают внимание, а именно весь дом, да и вся Вологда она полна явной и тайной поэзии – смиренной, тихой, родной, когда «с каждой избою и тучею, с громом готовым упасть» чувствуется «самая жгучая, самая смертная связь» (Н.Рубцов). А такая связь не может прерваться или пребывать в забвении. Почему нам так дорого смертное и святое на земле, послушное воле Божией? Да потому, что оно ведет в бессмертие! А иначе и быть не может. Не любящий Божие, не может и родины, да и никого любить по-настоящему и дорожить им, кроме как самого себя. Рубцов полюбил Николу не сразу. Ведь сначала было безматеринство, «отец ушел на фронт» и обзавелся новой семьей, детский дом. Это Святитель Николай взял под крыло мальчишку из Вологды, и сотворилось чудо. Никола стала отражением Мученической России, томящейся под безбожным игом, но все же борющейся и не собирающейся менять правую веру в Христа ни на что другое. Россия – это страна Святителя Николая Чудотворца, находящееся под Покровом Пресвятой Богородицы, И Рубцов это понимал лучше, чем кто-либо другой. Поэтому в первоначальном варианте «Родная деревня» и писал:
Люблю я деревню Николу,
Где кончил начальную школу.
Где избы просты и прекрасны
Под небом свободным и ясным…
Страданий хоть отбавляй, но лишь бы житие было просто и прекрасно, а небо свободным и ясным. Иными словами, что всегда мы более чувствовали Небо, чем землю. Земля – это лишь для ног, а все остальное – в Небо! Конечно, в деревне, где люди – мученики, и писать труднее, но и милее сердцу. Тут тоже нерасторжимая связь. Тут и лес с потаенными местами; и свои заветные местечки; и люди виднее, кто чего стоит; и избы, где более труд, чем городская праздность и видимость занятости; тут речка и пыльная дорога; тут под каждом деревом – дружок гриб и многое и многое другое. Знамо дело, в измученной деревне жизнь далека от идеального. И сразу вспоминаются «Записки» Батюшкова: «Но писать надобно. Мне очень скучно без пера. Пробовал рисовать - не рисуется, что же делать, научите добрые люди, а говорить не с кем», - замечает в «Записной книжке 1817 года» Батюшков. Особенно примечательно – «говорить не с кем…» Это же путь к монашеству. Это путь, который завершится добровольным заточением! «Темница избавила меня от соблазна и тревог мирских. Это уединение оставляет мне полную свободу готовиться к вечности» (Святитель Гурий, архиепископ Казанский). В миру нет ничего такого, чтобы за него можно было держаться. Писать дальше? Но сколько можно и ведь напишут и без меня, да и в монастыре не возбраняется брать перо в руки… Не с кем говорить о самом главном, о нетленном, все заняты своими делами, не до высоких духовных материй и настоящей сокровенной жизни… Серость обуяла мир, хоть в бочку, как Диоген прячься. «Видел и читал газеты и современные истории. Сколько лжи!» Человек и есть ложь – это правда, когда он живет одним мирским, когда святое уходит из его жизни… И все больше не нужных слов и поддельных чувств… «Вот что я намарал… Слава Богу! Часок пролетел, так что я его и не приметил…» Убивать серость и влияние бренного мира занятием достойным человека… Лишь бы принадлежать Богу… «Я здесь в тишине думаю, …не в нашей воле иметь дарования, часто не в нашей воле развить и те, которые нам дала природа, но быть честным в нашей воле! Но быть добрым в нашей воле: ergo! Но быть снисходительным, великодушным, постоянным в нашей воле: ergo! Что это, как не слова великого духовного мудреца! В мире это почти невозможно или весьма трудно… Значит, что - монастырь!?.. «Беда со всех сторон, а отрады ни от кого…Я начинаю сходить с ума от скуки и от бедности в живых ощущениях… С кем здесь говорить, кто поймет меня! Одним словом, меня и люди, и обстоятельства застудили...» И сразу вспыхивают строчки Н.Рубцова: «Я умру в крещенские березы, Я умру, когда трещат березы…» Русь и ее лучшие поэты застужены миром лжи и безбожия… «Может быть, лучший признак мудрости есть кротость, «тихий нрав в крови», как говорит Державин…» «Слава Богу, еще можно жить и наслаждаться жизнию: прогулка в поле не скучна; это я сегодня с радостию испытал… С какой стороны ни рассматривай человека и себя в обществе, найдешь, что снисхождение должно быть первою добродетелию. Снисхождение в речах, в поступках, в мыслях, оно-то дает эту прелесть доброты, которая едва ли не любезнее всего на свете. Снисхождение должно иметь границы: брань пороку, прощение слабости! Рассудок отличит порок от слабости. Надобно быть снисходительным и к себе: сделал дурно сегодня, не унывай - теперь упал, завтра встанешь. Не валяйся только в грязи. Мемнон хотел быть совершенно добродетельным и очутился без глаза. Александр убил Клита и загладил преступление свое великими делами. Несчастия, болезни часто лишают нас снисхождения или благоволения, но должно стараться вырвать их из рук несчастия и вечно таить в сердце…» «Внимание может даровать некоторое последование, некоторый порядок в поступках наших, некоторое равновесие мыслям и делам, и мы уже вылечены от половины слабости. Часто лучшие свойства сердца называются слабостию людьми непрозорливыми. ..«После бури бывает дождь», - повторял мудрец, отряхая с себя воду. Но какую надобно иметь твердость души, чтобы сказать сии слова без гнева, с кротостию и с этою ирониею, исполненною человеколюбия… От слабого человека требуется вдвое добродетели. Ибо, как говорит седой Державин: «Как бедный часовый тот жалок, Который вечно на часах!» Слабому человеку необходимо надобно держать в узде не только порочные страсти, но даже самые благороднейшие. Один поступок твердости дает силу учинить другой подобный. Ничто не дает такой силы уму, сердцу, душе, как безперестанная честность. Честность есть прямая линия: она ближе к истине, нежели кривые. Как легко развратиться в обществе, но зато какая честь выдержать все его отравы и прелести, не покидая копья! Великая душа находит, отверзает себе повсюду славное и в безвестности поприще: нет такого места, где бы не можно было воевать с собою и одерживать победы над самим собою. Повинуемся судьбе не слепой, а зрячей, ибо она есть не что иное, как воля Творца нашего. Он простит слабость нашу: в нем сила наша, а не в самом человеке, как говорят стоики».
Это рассуждения великого, то есть смиренного христианина! Они тем более ценны, что не выставлены поэтом впереди себя, а являются плодом его выстраданных чувств и записанных в свою записную книжку. Где же тут «изнеженность» Батюшкова, «предромантизм», «сладострастная чувственность» и прочие до сих пор навешиваемые на поэта ярлыки? Поэт Батюшков в душе был русский инок. Вот что пишет поэт в «Нечто о поэте и поэзии»: «Жить в обществе, носить на себе тяжелое ярмо должностей, часто ничтожных и суетных, и хотеть согласовать выгоды самолюбия с желанием славы - есть требование истинно суетное. Что образ жизни действует сильно и постоянно на талант, в том нет сомнения. Пример тому французы: их словесность, столь богатая во всех родах, не имеет ни эпопеи, ни истории. Их писатели по большей части жили посреди шумного города, посреди всех обольщений двора и праздности; а история и эпопея требуют внимания постоянного, и сей важности и сей душевной силы, которую общество не только что отнимает у человека рассеянного, но уничтожает совершенно. «Хотите ли быть красноречивыми писателями? - говорит красноречивая женщина нашего времени: будьте добродетельны и свободны, почитайте предмет любви вашей, ищите бессмертия в любви, Божества в природе; освятите душу, как освящают храм, и ангел возвышенных мыслей предстанет вам во всем велелепии!» Прелестные строки, исполненные истины! Вас рассеянные умы или не поймут или прочитают с гордым презрением».
С точки зрения не только современных практиков, прагматиков и рационалистов поэзия и вообще писательство – дело прикладное, развлекательное. Пусть, мол, кто желает, у кого получается, тот как хочет, так и занимается поэзией. Пусть поэты веселят и радуют нас!.. Для таковых поэт Батюшков – чистейшей воды идеалист и мечтатель не от мира сего. А, между тем, по слову Батюшкова,.. общество должно призвать творцов: «Несите свои сокровища в обитель муз, отверстую каждому таланту, каждому успеху; совершите прекрасное, великое, святое дело: обогатите, образуйте язык славнейшего народа, населяющего почти половину мира; поравняйте славу языка его со славою военною, успехи ума с успехами оружия». В следующем году исполнится 200 лет речи поэта Батюшкова в Обществе Любителей Русской Словесности, а поднятые им проблемы остаются в силе: «Польза языка, слава отечества: вот благородная цель!» Воистину, каков язык народа, таков и сам народ!
Могли бы понравиться такие смелые и патриотические идеи тем, кто после неудачного похода на Россию в 1812 году, решили перейти к медленному подтачиванию устоев Русской государственности и всего, что связано с Русской Церковью. Вспомним, как гнали Ломоносова, как не мог удержаться долго на государственных должностях Державин, как был преследуем Батюшков, а потом убиты сразу два гениальных поэта – Пушкин и Лермонтов. И в ХХ веке взявшие власть безбожники устранили Есенина, Клюева, Ганина, Орешина, Клычкова и многих других гениальных поэтов Руси. У РУССКОЙ ПОЭЗИИ ЯВНО МУЧЕНИЧЕСКИЙ ЛИК! РУССКАЯ ПОЭЗИЯ С САМОГО НАЧАЛА КРЕЩЕНИЯ РУСИ ВСХОДИЛА НА СВОЮ ГОЛГОФУ. Поэтому всякое пение Богу, тем более на Святой Руси – это не что иное, как братская песнь от лица опозоренной грехами земли. Это, меткому выражению протоиерея Валентина Свенцицкого, голгофный путь. ГОЛГОФНАЯ ПОЭЗИЯ – вот самое первое, что приходит на ум и сердце при ответе на вопрос: «Какая поэзия на Руси?» С одной стороны, поэту Рубцову страшно от количества крестов – «КРЕСТЫ, КРЕСТЫ! Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!» Но с другой стороны, ЭТО ОЗНАЧАЕТ НЕИСЧИСЛИМОЕ КОЛИЧЕСТВО РУССКИХ СВЯТЫХ МУЧЕНИКОВ! И ВПЕРЕДИ НИХ ПОЭТЫ! И если «КАЖДОМУ НА РУСИ ПАМЯТНЫЙ КРЕСТ», то есть, за дело Христово отдали жизнь миллионы, то они и есть самое крепкое святое основание для ВОСКРЕСАЮЩЕЙ РУСИ С ГОЛГОФНОЙ ПОЭЗИЕЙ! Никаким злословием добрую поэзию убить. Незлобное слово нетленно! Или кто-то не знает, что честные останки христиан – это не что иное, как христианская святыня, именуемая в Церкви мощами? И именно на мощах в каждом храме совершается Божественная Литургия в Жизнь Вечную.
Сами слова о Голгофе и о Голгофной Поэзии могут внести в малоутвержденные сердца печаль и смущение. Это что, значит висеть на кресте, да еще и писать при этом, и как писать, будучи распинаемым? Человек видит в крестоношении и распинании на кресте одну физическую боль. Что же всю жизнь писать через боль? Но, во-первых, спросим себя: «А что хорошего можно написать без внутренней боли и перенесения страданий?» Так хотят жить и писать языческие поэты и писатели, не надеющиеся на загробное существование. Вот и поют они до сих пор свое, а не Божие, в угоду себе и другим, но не Христу. Проклято такое творчество и заклеймено Богом, как не имеющее духовных плодов. Что же угодно Богу? «Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу. Ибо вы к тому призваны, потому что и Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его. Он не сделал никакого греха, и не было лести в устах Его. Будучи злословим, Он не злословил взаимно; страдая, не угрожал, но предавал то Судии Праведному. Он грехи наши Сам вознес телом Своим на древо, дабы мы, избавившись от грехов, жили для правды: ранами Его вы исцелились. Ибо вы были, как овцы блуждающие (не имея пастыря), но возвратились ныне к Пастырю и Блюстителю душ ваших (1 Пет., 2, 19-25)» Поэтому, во-вторых, если мы страдаем по грехам нашим, то это страдание целительно, иначе мы, как тяжело больные, никогда не исцелимся, если не постраждем и не примем лекарств уврачевания от Бога (речь идет о Святых Христовых Таинствах). Если не примем Крещение, то как освободимся от первородного греха, не с ним ли и умрем. И далее, уже в Крещении пребывая, если согрешим, то как покаемся и освободимся от грехов без Святой Церкви? Никак. Поэтому и идем вслед Богу, неся свой крест, добровольно и охотно распиная на кресте свои плотские похоти, а иначе уйдем в другую сторону, предадимся чувственным удовольствиям (эпикуреизму) и бесславно погибнем. Наше дело вознести свои грехи на крест, и Господь скажет: «Ныне же будете со Мною в раю». Сам по себе человек без Бога не сможет справиться ни с каким грехом и пороком. Господь, будучи ни в чем не повинен, исполняя волю Отца Небесного, добровольно умер за нас, но паче всего воскрес и нас зовет умертвить плотские уды и ожить ради духовного, чтобы вечно пребывать с Воскресшим Христом. Наше страдание на земле – ничто по сравнению с Вечной Блаженной Жизнью. К тому же мы грешны и все люди вокруг нас тоже грешны. Одна надежда – Спаситель. Поэтому зачинатель новой «легкой» поэзии на Руси и в мире Батюшков и посвятил прекрасное стихотворение Богу:
На вечном троне Ты средь облаков сидишь
И сильною рукой гром мещешь и разишь.
Но бури страшные и громы Ты смиряешь
И благость на земли реками изливаешь
Начало и конец, средина всех вещей!
Во тьме Ты ясно зришь и в глубине морей
Хочу постичь Тебя, хочу - не постигаю.
Хочу не знать Тебя, хочу - и обретаю.
Везде могущество Твое напечатленно.
Из сильных рук Твоих родилось всё нетленно.
Но всё здесь на земли приемлет вид другой:
И мавзолеи где гордилися собой,
И горы вечные где пламенем курились
Там страшные моря волнами вдруг разлились:
Но прежде море где шумело в берегах
Сияют класы там златые на полях.
И дым из хижины пастушечьей курится.
Велишь - и на земли должно всё измениться.
Велишь - как в ветер прах, исчезнет смертных род!
Всесильного чертог небесный чистый свод
Где солнце, образ Твой, в лазури нам сияет,
И где луна в ночи свет тихий проливает,
Туда мой скромный взор с надеждою летит!
Безбожный лжемудрец в смущеньи на вас зрит
Он в мрачной хижине Тебя лишь отвергает:
В долине, где журчит источник и сверкает
В ночи, когда луна нам тихо льёт свой луч
И звезды ясные сияют из-за туч
И Филомелы песнь по воздуху несётся. -
Тогда и лжемудрец в ошибке признаётся
Иль на горе когда ветр северный шумит
Скрипит столетний дуб, ужасно гром гремит
Паляща молния по облаку сверкает,
Тут в страхе он к Тебе, Всевышний, прибегает,
Клянёт себя, клянёт и разум тщетный свой,
И в страхе скажет он: «Смиряюсь пред Тобой!
Тебя - тварь бренная - ещё не понимаю
Но что Ты милостив, велик, теперь то знаю!
Разумеется, это стихотворение Батюшкова не приводилось в советских изданиях, что само по себе есть хуже любого преступления, ибо «молчанием предается Бог» (Святитель Григорий Богослов). После Батюшкова ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Тютчев, ни Блок, ни Есенин, ни Рубцов не смели более ничего добавлять к тому, как прямо восхваляют Бога Державин, Ломоносов и другие. В этом вполне проявилось непоказное смирение русских поэтов. Зато они преуспели в тайном пении Богу (тайной, скрытой от чуждого взгляда свободе), за что удостоились не меньшего небесного воздаяния. Прославление тайной (смиренной) свободы в Боге – вот основная тема Русской Поэзии в последние два века мировой и русской истории. Помните блоковское: «Пушкин, тайную свободу пели мы вослед тебе». «...Все, все возносит ум, все сердцу говорит/Красноречивыми, но тайными словами/И огнь поэзии витает между нами» (К.Н.Батюшков). С Батюшкова начинается особый, по его меткому определению – cвежий, впечатлительный, музыкальный, одним словом, легкий и одновременно очень гармоничный и точный язык в Русской Поэзии, который невозможно забыть. По замечанию самого поэта этот язык имеет «…великие трудности и преткновения, особенно у нас; ибо язык русский, громкий, сильный и выразительный, сохранил еще некоторую суровость и упрямство, не совершенно исчезающее даже под пером опытного таланта, поддержанного наукою и терпением. Таким образом, та легкость стиха, которую постепенно обрела наша Поэзия в настоящее время – это почти целиком заслуга великих наших поэтов, их неимоверного труда и подвига. Поэтому и стыдно писать бездарщину и тарабарщину в поэзии, когда есть Батюшков, Пушкин, Лермонтов и другие гении. Учиться-то надо у них!
Батюшков так определяет легкий род поэзии, который и есть самый трудный, ибо много ли мы знаем поэтов с истинно легкой, ангельской поэзией? А.С.Пушкин писал, что Жуковский и Батюшков основали свою поэтическую школу, основной чертой которой является «гармоническая точность». Может ли безрелигиозная поэтика владеть гармонией и точностью? Нет, конечно. Внимательно следует вчитаться в рассуждения Батюшкова о том, как создается легкая поэзия и что на нее влияет: «В первом периоде словесности нашей, со времен Ломоносова, у нас много написано в легком роде; но малое число стихов спаслось от общего забвения. Главною тому причиною можно положить не один недостаток таланта или изменение языка, но изменение самого общества; большую его образованность и, может быть, большее просвещение, требующее от языка и писателей большего знания света и сохранения его приличий: ибо сей род словесности беспрестанно напоминает об обществе; он образован из его явлений, странностей, предрассудков и должен быть ясным и верным его зеркалом. Большая часть писателей, мною названных, провели жизнь свою посреди общества Екатеринина века, столь благоприятного наукам и словесности; там заимствовали они эту людскость и вежливость, это благородство, которых отпечаток мы видим в их творениях: в лучшем обществе научились они угадывать тайную игру страстей, наблюдать нравы, сохранять все условия и отношения светские и говорить ясно, легко и приятно. Этого мало: все сии писатели обогатились мыслями в прилежном чтении иностранных авторов, иные древних, другие новейших, и запаслись обильною жатвою слов в наших старинных книгах. Все сии писатели имеют истинный талант, испытанный временем; истинную любовь к лучшему, благороднейшему из искусств, к поэзии, и уважают, смею утвердителъно сказать, боготворят свое искусство, как лучшее достояние человека образованного, истинный дар неба, который доставляет нам чистейшие наслаждения посреди забот и терний жизни, который дает нам то, что мы называем бессмертием на земли - мечту прелестную для душ подвышенных! Главные достоинства стихотворного слога суть: движение, сила, ясность… каждое слово, каждое выражение» читающий взвешивает «на весах строгого вкуса; отвергает слабое, ложно блестящее, неверное и научает наслаждаться истинно прекрасным. В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях: он тотчас делается строгим судьею… Красивость в слоге здесь нужна необходимо и ничем замениться не может. Она есть тайна…
Все роды хороши, кроме скучного. В словесности все роды приносят пользу языку и образованности. Одно невежественное упрямство не любит и старается ограничить наслаждения ума. Истинная, просвещенная любовь к искусствам снисходительна и, так сказать, жадна к новым духовным наслаждениям. Она ничем не ограничивается, ничего не желает исключить и никакой отрасли словесности не презирает. Шекспир и Расин, драма и комедия, древний экзаметр и ямб, давно присвоенный нами, пиндарическая ода и новая баллада, эпопея Омера, Ариоста и Клопштока, столь различные по изобретению и формам, ей равно известны, равно драгоценны. Она с любопытством замечает успехи языка во всех родах, ничего не чуждается, кроме того, что может вредить нравам, успехам просвещения и здравому вкусу (я беру сие слово в обширном значении). Она с удовольствием замечает дарование в толпе писателей и готова ему подать полезные советы: она, как говорит поэт, готова обнять: «В отважном мальчике грядущего поэта!»
Батюшков выражал надежду, что «самая поэзия, которая питается учением, возрастает и мужает наравне с образованием общества, поэзия принесет зрелые плоды и доставит новые наслаждения душам возвышенным, рожденным любить и чувствовать изящное. Общество примет живейшее участие в успехах ума - и тогда имя писателя, ученого и отличного стихотворца не будет дико для слуха: оно будет возбуждать в умах все понятия о славе отечества, о достоинстве полезного гражданина».
Но одно дело сказать о поэзии в официальной речи на торжествах, а совсем другое внутренне понимать, что мир без Бога деградируется, что Православная Россия неминуемо воспримет такой крест, что… стремящиеся к благополучию и не заметят его. Так было и с Христом. Христос умер за людей и воскрес, а мир сделал вид, что «ничего страшного» не случилось. Но Провидение Божие, зная это, готовило через 12 Апостолов просвещение мира. Так и с Россией. Россия взошла на невиданную с первохристианских времен Голгофу, а мир кричал и требовал: «Распни, распни!» вместо того, чтобы осудить безбожных разбойников и негодяев. Но Русь не оставила заповеданную преподобным Феодосием молитву за весь мир, да и не могла этого сделать. Русь, кроме уже канонизированных святых, выдвинула из своих рядов столько поэтов-пророков, сколько хватит на весь остальной мир. И что же – мир слушает Святую Русскую Поэзию? Да ничуть. Мир, как и прежде, занят самим собой. Но это не значит, что дело Русской Поэзии угасает. Нет. Поэты вместо со святыми будут судить нечестивцев на Страшном Суде и это будет, как дважды два. Батюшков уверяет: «Добро никогда не теряется, особливо добро, сделанное музам: они чувствительны и благодарны. Они записали в скрижалях славы имена Шувалова, графа Строгова и графа Н. П. Румянцева». Иными словами, если взять одну Божественную Поэзию, то благодаря Ей одной, можно составить Духовную историю страны без всяких искажений и приукрас. Даже это одно уже очень важно в условиях нынешнего политического «плюрализма» и «толерантности».
Русская Поэзия идет вслед за Христом, неся свой крест. Это крестный путь невозможно не заметить в жизни самих поэтов, смерть которых оборвалась насильственным образом в расцвете лет, и в их пронзительных воскресительных стихах, которые есть не что иное, как зеркало души России. У СВЯТОЙ РОССИИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НИКАКОЙ ДРУГОЙ ПОЭЗИИ, КРОМЕ СИЯЮЩЕЙ, НЕБЕСНОЙ, КРЕСТНОЙ. Поэтому и в мире существует всего два рода поэзии по духу – крестная (соль земли) и вся остальная. Крестная поэзия принадлежит христианскому роду и Вселенскому Православию. Отчего так? Ответ прост: Воскресения без Голгофы не бывает. Сначала крестоношение – умерщвление своих страстей и похотей, затем иная жизнь. Сначала мучительное совлечение ветхого человека, потом избавление и венец. Сначала бой, потом победа! Обычно побаиваются слов – «крест», «голгофа». Но от грехов и пороков продолжают гибнуть миллионы людей. Неужели своеволие во грехе лучше праведности во Христе? Господь предупреждает, что нераскаянные грешники не наследуют Царства Божия. Не узрят заядлые убийцы, прелюбодеи, воры, лгуны, празднословцы и прочие Бога. И это в высшем смысле справедливо. Что сеет человек, то и жнет. Ад создают сами люди своим отношением к Богу. Поэтому подвизающиеся Богу в поте лица своего, претерпевают неизбежные труды и скорби, гонения от бессовестных людей, но зато и воздаяние каково! Смотрите, как ради мимолетной славы и гонораров трудятся выдающиеся спортсмены. Надеемся, что среди них немало христиан. Но небесную мзду они получат не за то, что поставили мировой рекорд на дистанции, а если результаты жизни, душу посвятят Богу – за милосердие, покаяние, смирение, кротость, миротворение, любовь и другие добродетели. Пример тому – оптинский мученик нашего времени, бывший спортсмен, духовный поэт отец Василий (Росляков).
Известно, что поэт Рубцов работал одно время и кочегаром. Поэтому и написал:
Вот лицо моей работы –
Пламя, белое, как снег
Но духовным зрением между строк мы читаем о нелегком труде поэта над выплавкой светлых, чистых, золотых слов! И уже лицо, запорошенное угольной пылью, преображается у поэта в лик, объятый пламенем, белым, как снег… Здорово, не правда ли! А ведь это самый настоящий святой, мученический лик! Он, кстати, виден на памятнике поэту Н.М.Рубцову в Вологде – сосредоточенное на очень глубокой мысли лицо, заострившийся нос, сжатые губы…
«Один вологодский писатель рассказал свой сон: на небе, на золотой скамеечке сидят Николай Рубцов, Сергей Чухин, Николай Дружининский. У Дружининского в руках белая книга, у Чухина серебряная, у Рубцова золотая...» (писатель Д.Ермаков)
Между литературоведами идут споры о той или иной строчке – кто какую строчку, автор или издатель, включал в сборник стихов того же Рубцова. Помним, что сам поэт уделял этому исключительное внимание, ведь он дорожил каждым выстраданным словом. К сожалению, после издания сборника, уже тяжело определить истинную расстановку слов в том или ином стихе. Можно только догадываться, сравнивая различные тексты, рубцовский это вариант или подправленный в издательстве. Но в целом можно сказать, что сам дух стихов Николая Рубцова остается неизменен и даже при перестановке или замене отдельных слов, смысл не теряется, хотя и может, увы, утратить некоторую поэтическую образность и собранность. Например, в известном стихотворении «Тихая родина» концовку печатали в двух вариантах: «самую смертную связь» и «самую светлую связь». Я, например, слышал исполнение этого стихотворения автором – поэтом Николаем Рубцовым. Он читает: «Самую смертную связь». И спор разрешается сам собою. Был наверняка вариант и со «светлой» связью. Давайте немного порассуждаем. Жгучая связь, когда она до конца, до смерти. Вряд ли можно сказать о «светлой» связи, как жгучей опаляющей и т.д.. То, что противостоит смерти и тлению, то и свято. Смерть вкусили и Христос, и Пресвятая Богородица, и святые угодники и все смертные человеки, но где же победа зла и смерти? Не побеждена ли смерть Воскресением! Вот это и обжигает, и обнадеживает! Слово же «светлая» в данном случае выглядело бы блекло и странно, не к месту, натянуто. Поэтому после определенных раздумий Рубцов принял вариант не «светлая» связь (само сочетание слов «светлая» и «связь» вызывает не то, чтобы недоумение, но несет внутреннюю рассогласованность и недостаточную выразительность), а «смертная» связь. Только через воскресение из смерти своих грехов человек возвращается к Богу. Смерть попрана не только одним Богом, но и предается поруганию всяким верующим в Жизнь – Христа, Победителя смерти. Вспомним мудрое изречение Батюшкова: «Без смерти жизнь не жизнь: и что она? Сосуд, Где капля меду средь полыни...» Мы уже обращали внимание читателей, что поэт Рубцов не так прост в понимании. Его обращение к «грому, готовому упасть» и к «каждой избе» и «тучам» следует понимать именно в контексте человеческого бытия в нелегких земных условиях и неизбежного грядущего Небесного Суда. В то время Божественное и Небесное нельзя было излагать прямо, иначе бы стихи не напечатали. Но произошло чудо, казалось бы, стесненный цензурой эзопов язык Рубцова должен был утратить несомненные достоинства открытого и свободного изложения мыслей и чувств, а вышло все наоборот: стихи в результате долгих и мучительных раздумий и молитв приобрели сокровенность и таинственность, светящуюся изнутри пасхальность, сострадание, снисходительность и доброе, без тени даже недовольства, отношение к миру и к человеку. Вот этому и надо учиться у всех наших поэтов, особенно у Николая Михайловича Рубцова. Сегодня любой из нас может писать на любые темы, в том числе богословские. И что же? Увы, мы не наблюдаем никакого всплеска в поэзии и в целом в литературе. Отчего так? Ведь уход безбожия должен был знаменовать бурный рост религиозного творчества. Отчасти это и произошло. Но не видно высокодуховных шедевров, достойных пера Пушкина, Рубцова, Батюшкова и других гениев Русской Поэзии. Зато как девятый вал на людей обрушился грязный информационный поток всякого чтива, интернетчина и прочее. И духовное живое слово вновь оказалось не в почете, будучи вытесненное многословием и празднословием. Конечно, это не может не сказаться на состоянии современной нам поэзии. Мало истинных послушников, мало желающих решительно попирать плотское мудрование силой Святого Духа – вот поэтому и таков общий поэтический результат.
Трудно сказать, определенная ли эволюция произошла во взглядах Рубцова или это редакторская правка, но в стихотворении «Плыть, плыть…» строчка «каждому на Руси – памятник или крест» была заменена на «каждому на Руси памятник – добрый крест!». Попробуем порассуждать. Первый вариант весьма категоричен в том смысле, что нехристям – памятник, крещенным – крест, что касается могил: и еще – миролюбцам просто память, не вечная, а человеческая, зато миротворцам во Христе – победный крест и Воскресение! Но такая категоричность не была свойственна Рубцову. Да и вряд ли советской редакции понравился бы этот вариант, ибо кому-то памятник, а кому-то крест. Крест вольно или невольно выделялся на фоне всего остального содержания. Как и почему произошла замена, вряд ли удастся выяснить. Литературовед и краевед из Вологды Л. Вересов пытается разъяснить многие вопросы черновых вариантов стихов Рубцова и их соответствие стихам в изданных сборниках, что, без сомнения, для литературоведения представляет определенный интерес. Но нас больше интересует духовная составляющая поэтического творчества. Поэтому мы скажем так, что второй вариант с «каждому на Руси памятник – добрый крест!» выглядит предпочтительнее для духовного мировоззрения поэта Рубцова. К тому же, он любил, как мы знаем, восклицания. А в нашем случае оно очень уместно, не смотря на само слово «крест». Кто-то может спросить: «А что есть недобрый крест?» Крест до Христа был орудием страшной казни. И мы знаем, что другой разбойник, висевший ошую Христа на кресте, не покаялся, и погиб для Царства Божия. Наконец, Рубцов пишет о закрещенном небе… Но дело не в том или ином кресте, а в человеке, либо благоразумно спасающемся, либо погибающем по своим грехам лютой страшной смертью, будучи распинаемый дьяволом. Вполне возможно, поэт решил поддержать весь русский народ этим восклицанием, что, мол, не бойтесь, подвизайтесь, берегите Россию Христа и тогда все будет у вас хорошо и по-доброму. Любовь на кресте окончательно победила злобу! Спасительный Крест не может быть ничем, как добрым знамением, попирающим дьявольскую гордость и спесь. Без Креста, без силы крестной и совершения крестного пути, спасение человека от власти тьмы и зла невозможно. Но стоит все-таки задуматься, когда мы видим роскошные кладбища с обилием пышных и ненужных каменных памятников, а на сельских и даже городских кладбищах лес крестов, где покосившихся, где заржавелых… Этот «лес крестов в окрестностях России» (Н.Рубцов) и есть лучшее свидетельство мученического крестного пути русского народа в ХХ и в ХХI веках. Нам наверняка возразят: «А как же могущество СССР и единство советского народа»? А мы им зададим встречный вопрос: «А где ныне прежнее могущество СССР и безбожное единство?» Могуществом разве можно назвать лагерный труд или труд по плану, а единством – официально проповедуемый атеизм? Одно есть нерушимое единство – единение в Любви к Богу и к ближнему. Никто и ничто не может отлучить нас от Любви Божией, Которая все терпит, не надмевается, не ищет своего, не перестает никогда.
«И Тартар низложен Сияющим Крестом!» – так ликует Тасс устами Батюшкова. В Тартар или в ад, как известно из Нового Завета, совершилось сошествие Христа, избавившего святых от нахождения в нем. Ад побежден! Иисус Христос вознес человеческие грехи на крест. Чтобы не грешить и наследовать Царство от Бога, необходимо взирать на Крест Господний, постоянно помня какой дорогой ценой и Кровью мы искуплены. Мы крещены, чтобы получить силу сопротивляться греху и пороку. Такая упорная и последовательная борьба со злобой духов поднебесных и может привести воинов Христа к воскресению не в осуждение, а в Жизнь Вечную. Поэт К.Батюшков не забывает напоминать об этом. В одном из лучших своих стихотворений, «Переход через Рейн», поэт двумя строчками передает, что случилось с языческим миром после Святого Крещения:
Века мелькнули: мир Крестом преображен,
Любовь и честь в душах суровых пробудились...
Как же радостно нам видеть сегодня крест на действующем, но еще не восстановленном храме Святителя Николая в Рубцовской Николе! Случилось это воздвижение креста 2 сентября 2015 года в день памяти ветхозаветного пророка Самуила… Это лучшее, что мы можем сделать ради вечной памяти убиенного в Крещенскую ночь поэта Николая Рубцова. Крестные рубцовские стихи победили и попрали адскую злобу и разделения.
Если вы посетите Рязанский Кремль, то обязательно слева от Кремля Вам покажут или вы сами отыщите памятник С.Есенину Сделайте еще несколько шагов от памятника и Вы увидите пятиглавую церковь, построенную на самом краю обрыва над излучиной реки Трубеж. Это храм во имя Спаса Преображения или храм Спаса на Яру престолом 9 мучеников Кизических! Как схожи Рязань и Вологда в самом высоком смысле, если рядом с их Святыми и древними Кремлями стоят памятники выдающимся сынам Русской Поэзии!
Святые мученики Кизические происходили из разных городов. Собравшись вместе в Кизике (Малая Азия), они, не страшась ни грозных царских повелений, ни мучений и смерти, велегласно прославляли Христа, дерзновенно исповедуя, что Он - Истинный Бог, Творец и Вседержитель всего мира. Вместе с тем они обличали и порицали нечестивое учение язычников-идолопоклонников, которые вместо Бога почитали бесов, вместо того, чтобы поклоняться Творцу всего мира, поклонялись твари, вместо Живого Бога покланялись бездушным идолам, вместо Истинного Бога почитали ложных богов, вместо любви к Богу Милосердому, подающему людям всякое благо, приносили жертвы жестокосердым бесам - мучителям людей. Посему эти святые мученики и увещевали, ослепленных неверием, язычников оставить свои заблуждения и познать истину, дабы, просветились светом христианского учения, уверовать во Единого Истинного, пребывающего на небесах, Бога, содержащего во Своей власти всю вселенную. Узнав о такой дерзновенной проповеди святых, нечестивые служители диавола взяли их без милосердия, как волки овец, и, связав, представили их на допрос начальнику города, как бы каких злодеев. Святые воины Христовы мужественно предстали пред нечестивого судию. Сердца их были воспламенены огнем любви к Богу и ревностью о славе Его. Представ пред мучителем, они облеклись во Христа дабы мужественно противостать нечестивому судии, а наипаче самому князю тьмы, на борьбу с которым они теперь выступали. Нечестивый судия предавал их различным мучениям и пыткам; не один раз заключал он их в темницу, затем снова выводил и предавал мукам, требуя, чтобы они отверглись от Христа и принесли жертву идолам. Но доблестные воины Христовы ни в каком случае не соглашались отречься от Христа, своего Бога и Господа; напротив того, они начали говорить о суетности идолопоклонства и укорили в нечестии и самого судию. Вследствие этого после многих других различных мук были усечены их главы. Около того места были погребены и они сами.
И вот рядом со святыми вологодскими и рязанскими алтарями стоит один великий поэт – К.Батюшков в раздумьях или, скорее всего, в молитве, а другой – С.Есенин, раскрыв руки, вдохновенно читает свой «Октоих», а может «Радуницу». Слушайте же люди слово святое, крестное, крылатое и разумейте его ради спасения!
***
Когда и как рождаются великие поэты? Это тайна. Но всякая благочестивая тайна открывается чистому и доброму сердцу.
Уже в самих обстоятельствах, предшествовавших рождению К.Батюшкова можно усмотреть некие пророческие черты. Но прежде мы остановимся на очень важном в понимании того, что свершил К.Н.Батюшков.
У протоиерея Валентина Свенцицкого есть такая притча:
«Я хочу рассказать вам о юродивом - или... о «дурачке», как называют его в деревне, - дурачке Илюше. Он никому не сделал зла, все его любили, он всегда молчал - хотя и не был немым... Заговорил недавно. Я расскажу, как это случилось.
Село Тихий Бор стоит на берегу большого озера. Старое русское село в далёком западном крае. Ровными рядами, как часовые, стоят на берегу старые сосны. А дальше непроходимый лес на десятки верст кругом.
На краю села маленькая деревянная церковь. Старая колокольня без колоколов, на ней живут совы и летучие мыши. А небольшой колокол висит на суку корявого дуба, каким-то чудом заброшенного сюда, в царство хвои, - может быть, не одну сотню лет тому назад.
Илюша всегда в церкви или на паперти. И когда плачет кто-нибудь, по его щекам текут слезы. А если кто смеется, и он светится улыбкой, точно лицо его освещает зажженная восковая свеча.
Вечерами Илюша ходил удить. Он садился на берег. Закидывал леску без крючков. И часами смотрел на неподвижный поплавок, на темно-зеленое отражение сосен в воде и нежно-розовое вечернее небо.
Глаза у него темно-серые. Большие. Лицо худое, почти детское, хотя ему восемнадцать лет.
Когда темнело - он свертывал удочки и шел... Домой? Нет! Дома у него не было, но он шел к людям, в село. И люди принимали его. Кормили. Укладывали спать. А утром на заре, когда первый матовый отблеск утренних лучей озаряет края облаков, - он уже вставал и шел к низенькой, старой деревянной церкви.
Но вот Тихий Бор наполнился движением!
Пришли какие-то люди и сказали: надо бежать. Идут враги. Точно сдавленный гром где-то за лесом и тихим озером слышался по вечерам. Всё чаще и чаще приходили люди и говорили: надо бежать! Враг несет гибель, огонь, смерть, опустошение.
А Илюша молча, тихо шел на темный засыпающий берег, садился на душистую, влажную траву. Закидывал удочки без крючков. И не спускал глаз с неподвижной водной глади.
В церкви, после службы, к нему подошли старухи и спросили:
- Илюша! Уходить нам - али нет. Ты человек Божий. Скажи. Как скажешь - так и будет. Ты словно малый ребёнок - бесхитростный.
- Да что вы, старухи, - накинулись на них бабы помоложе, - нашли кого спрашивать. Да он, небось, и не знает, о чём речь-то... Враг идет! Слышь!
Илюша молчал.
Бабы махнули рукой. Старухи ушли молча. На следующий день половина села поднялась чуть свет и ушла по дороге в лес. Половина осталась.
Вечером, когда Илюша сидел на берегу озера, странные, вздрагивающие удары колокола понеслись из села. Точно кто-то зазвонил из жалости, потом пронесся необычный гул над озером. По берегу в лес бежали люди. Враг пришел. И враг опустошил Тихий Бор. В три дня не стало села, которое стояло не одну сотню лет. И дуб сгорел. И церкви не стало. В полуразрушенных избах осталось несколько старух.
Уцелел и Илюша.
Но с ним что-то случилось. Он стал говорить!
Когда пред ним огненные языки облизывали деревянную церковь и падали в огонь ветхие ее бревна - он крикнул: не громко, но так страшно, что несколько спокойных людей, стоявших неподалеку, отшатнулись от него в ужасе.
Он крикнул:
- Спасите!.. Огонь!..
Постоял еще. Бросил удочки. Не заплакал. А разорвал ворот своей рубашки, точно она душила его. И быстро, какой-то новой походкой пошёл по селу.
Глаза его потускнели - стали почти черные - и ушли куда-то вглубь. Морщины пошли по лбу, щёки ввалились. Он поседел. Стал почти старик.
Каким-то грозным, звенящим голосом он выкрикивал бессвязные слова:
-- Огонь!.. Народ... люди... где вы!.. Всё горит!.. Идите же! Идите!!! Спасайте дом Божий!.. В крови небо!.. Сыч с колокольни упал в огонь... церковь сгорела!.. Я видел... пойду расскажу всем... Люди... идёмте скорей... Да бегите же! Бегите... надо ударить в набат...
Он шёл по пустым улицам. И кричал, и никто не слушал его. Все давно ушли в лес. Голос его, как крик отчаяния, разносился над неподвижною гладью озера и, как стон, отдавался в лесу.
Но люди не слышали.
Юродивый был один»
И сразу вспоминается Батюшковское признание: «Я посреди медведей, но духом посреди избранных» Люди читают, люди восхищаются поэтами,.. но воз духовной инертности почти не сдвигается. Люди посещают службы, читают акафисты и православную литературу и… остаются глухи к тому, что происходит вне храма и их души… А то сидят над гороскопами или кроссвордами… Поэтому поэты-пророки остаются одни и с ними быстро расправляются сплоченные в злобе и зависти людишки.
Юродство во Христе противостоит всем видам антихристианского уродства. Центральный момент, который характеризует юродивого-христианина, - не то, что его образ жизни внешне напоминает поведение сумасшедшего, а то, что слова он произносит и поступки совершает во имя Христа и во Христе. Само одно стремление ко Христу без всяких скидок на житейское мудрование и суету есть, несомненное юродство, очень часто вызывающее в миру непонимание, насмешки и гонения. Всмотритесь в жизнь Батюшкова и Рубцова – они нигде надолго не останавливались. Ветер поэзии окрылял их странствования на коне, подводе, поезде, пароходе, машине и пр... Они, познав все земное, ни на чем не остановились и странниками прошли по земле плача и страданий. Они разделили участь всех бесприютных и гонимых. Они болели за Русь и свой народ так, что жизни своей не пожалели ради торжества Любви Божией над сатанинским злом и грехом. Значение юродивых для русского общества было огромным, поскольку они являлись, по выражению С.А. Иванова, «возмутителями спокойствия» , напоминающими окружающим своим присутствием о том, что «христианство - это не только монотонная чреда церковных праздников и набор необременительных обязанностей, что под плесенью повседневности кроются и ослепительное сияние Вечности и страшные пропасти ада». Преподобный нашего времени Паисий Святогорец задается вопросом: «В старину, когда были Христа ради юродивые, в мире было очень мало сумасшедших. Так, может быть, нам стоить попросить Христа ради юродивых исцелить юродивых от природы и снова явиться в мире юродивыми ради Христа?» («С болью и любовью о современном человеке», «Слова», т.1, стр.311)
Не потому ли так расхожи разговоры о «странностях» того же Батюшкова, да и Рубцова, даже об их личных грехах, что иные не хотят признавать за ними ни истинного величия, ни славы, ни, тем более, святости во Христе?! Осуждающие поэтов не понимают простой истины, что даже великие люди не сразу становятся такими, какими мы их знаем давно: «Вси уклонишася, и неключими быша: несть творяй благое, несть до единого» (Пс. 13, 3) Вместо того, чтобы сочувствовать тому, как великие преодолевают великие искушения, и достигают жизни во Христе добрыми помыслами и делами (той же доброй поэзией!), они только на то и способны, что непрестанно осуждать и осуждать, и этим выдают себя с головой.
А сейчас мы передадим позицию современной лечебной психиатрии, которую стоит запомнить тем, кто приступает к внимательному, духовному изучению личности и чтению стихов Константина Батюшкова: «Человек может быть болен психически, но здоров духовно, болезнь отнюдь не противоречит нравственной чистоте. Таких людей, несомненно, стоит причислить к Христа ради юродивым».
Но мы беремся если не доказать, то показать совсем другое нечто гораздо большее, а именно: поэт К.Н.Батюшков не был в психическом смысле тяжело болен, но добровольно принял на себя подвиг умаления себя ради Христа. Подобно Господу, принявшему на себя рак раба и умалившего Себя на земле до смерти, и смерти крестной, ради спасения людей, Батюшков вполне сознательно, что мы дальше беремся показать, пришел к полному отречению от мира и даже от любимого стихотворчества, всего себя и свою лиру повергнув перед Святой Троицей. То, о чем христиане сегодня только мечтают, не имея сил освободиться даже от житейской суеты, поэт Батюшков решительно исполнил буквально, делом! В создавшихся, во многом невыносимых, условиях поэт не намерен был заниматься дальнейшим пополнением собрания своих сочинений. Душа и молитва для него стали дороже всех сокровищ мира!
Так называемых научных или медицинских доказательств сумасшествия поэта Батюшкова просто нет! Нахождение в психиатрической больнице, «странное» (непонятое!) поведение и какие-то записки лечащего доктора в «Дневнике» (а не отчетный медицинский документ, что странно для немецкой больницы!) не могут служить окончательным диагнозом того, что произошло с поэтом. А, значит, воспринимать жизнь Батюшкова вполне можно и нужно совсем иначе, чем до сих пор считалось. Если найдутся неопровержимые доказательства (именно документы!) болезни поэта, то, в ЛЮБОМ СЛУЧАЕ, ОСТАЕТСЯ ВЫШЕСКАЗАННОЕ - БОЛЕЗНЬ НЕ ПРОТИВОРЕЧИТ НРАВСТВЕННОЙ ЧИСТОТЕ И ТАКОВЫЕ БОЛЬНЫЕ, НЕСОМНЕННО, ЯВЛЯЮТСЯ СТРАДАЛЬЦАМИ, ДОСТОЙНЫЕ ПРОЩЕНИЯ И НЕБЕСНОГО ВЕНЦА. Когда святого Паисия Святогорца спросили о том, не будут ли умственно отсталые в иной жизни ущербны, тот ответил: «В конечном итоге и «много мозгов» и «мало мозгов» равным образом превратятся в прах. Там, на Небе, будет пребывать ум. На Небе святые богословы не будут находиться в более выгодном положении в отношении познания Бога, чем те, кто в этой жизни были умственно неполноценны. Возможно и то, что последним Праведный Бог даст и нечто большее, потому что в этой жизни они были многого лишены».
Ссылки на то, что если де в том или ином роде у человека были родственники с психическими отклонениями и, дескать, в таком случае «наследование болезни неизбежно», просто смехотворны. Современные научные исследования в области психиатрии опровергают эту теорию! Закона наследования психических расстройств нет. Но с отчаянным упорством находятся люди, утверждающие «обязательное» наследование душевных расстройств. Такие ничего не понимают в психиатрии, да и не хотят понимать – надо, во что бы то ни стало, причислить великого русского поэта К.Батюшкова «обреченным» на «долгий наследственный недуг». Неважно, что нет прямых доказательств, а одни предположения, основанные на воспоминаниях наблюдателей поведения поэта. Какова их цель? А цель очень даже ясна – раз родоначальник легкой поэзии «сумасшедший», то бросается тень и на всю поэзию. Ловко, не правда ли!? «Пусть Батюшков и отдувается, и защищает себя сам, раз натворил столько всего!» - вот их ярлык, прикрепленный накрепко к великому поэту. Но мы им не собираемся верить и их слушать. Тому подтверждение – эта книга.
С той же лукавой подачи в советское время было распространен миф о якобы «душевной болезни», «психопатическом расстройстве» и даже «мракобесии» великого русского писателя Ф.М.Достоевского. И что же? За пять лет до 200-летнего юбилея писателя настоятель храма Святого Апостола Иоанна Богослова (историческое Леушинское подворье), директор мемориального музея-квартиры святого праведного Иоанна Кронштадтского в Кронштадте протоиерей Геннадий Беловолов считает, «что в преддверии празднования 200-летия со дня рождения Ф.М. Достоевского пора поставить вопрос о подготовке его прославления в лике святых! …Можем ли мы говорить о Достоевском, как о нашем не только гении, но и святом? Думаю, что да. Во-первых, видя его благодатный пророческий дар, который совершенно носит божественный характер, никто, пожалуй, даже из святых не предсказал в такой степени точности катаклизмы и катастрофы ХХ-го века, все попытки воплотить на земле идею безбожия, как Достоевский. Он предсказал и положительный выход из этой катастрофы. Он глубоко верил в Бога, в свой народ. Жизнь Достоевского полна многими благодатными явлениями чудесного характера. И видение голубя еще в детстве в храме Святого Духа, и его сложный путь исканий, когда он прошел свою Голгофу сибирскую — сибирский острог. Как сам Достоевский говорил: «Вера моя прошла через горнило испытаний». Трудно найти более верующего писателя в нашей литературе. И если его герои и борются с Богом, то, простите, и в Библии мы такие персонажи находим. Они это делают лишь для того, чтобы прийти к Богу. Жизнь Достоевского в этом смысле назидательна, глубоко отмечена печатью особого призвания Божьего и особыми откровениями ему. Если посмотреть с точки зрения тех требований, которые предъявляются к прославлению святых комиссиями по канонизации, членом одной из них я сейчас состою, нужно отметить главные требования. Это — народное почитание. Здесь можно говорить не только о народном, но и всенародном, и даже всемирном почитании Федора Михайловича Достоевского. Правая вера. Повторяю, Достоевский глубоко православный христианин, последние годы общавшийся с великими оптинскими старцами, ведший благочестивую жизнь, исповедовавшийся, причащавшийся, читавший постоянно Евангелие. Далее — чудеса, чудесная помощь. Нельзя чудеса понимать, как только исцеление от болезней. Достоевский помогает духовно в болезнях духовных. Он действительно многих исцеляет. Я помню, как секретарь Санкт-Петербургской духовной семинарии и академии Георгий Тельпис сказал, что у нас половина учащихся семинарии и академии на вопрос, как вы пришли к Богу, говорили: «Через Достоевского». Это говорит о том, что даже после своей смерти, своими книгами он исполняет миссию равноапостольного просветителя Земли Русской и многих приводит к вере в Бога. Это ли не главное чудо? Нам что главнее — исцелить человека от какой-то болезни или привести его к Богу? И какое большее чудо из этих чудес? В этом смысле Достоевский являет какой-то чудесный дар обращать людей к Богу. Даже трудно рационально объяснить, как его книги так действуют на людей, что они приходят к Богу. На его могиле, тоже почитаемой, каждый год, уже без малого тридцать лет, я служу панихиду в день памяти и в день рождения Достоевского, всегда, в любую погоду, и в дождь, и в снег, и в мороз, приходят люди. Я могу засвидетельствовать, что могилка Достоевского — это чтимая могилка в Санкт-Петербурге. Здесь еще надо учесть такой аспект, что наш город Санкт-Петербург — культурная столица России. Нам нужны именно культурные святые или святые культуры. Церковь должна недвусмысленно заявить, что деятели культуры для нее столь же важны, как и подвижники, как профессора богословия, аскетики, и включить обязательно деятелей культуры в свои ряды. Сейчас это чрезвычайно важно. Наша культура тоже должна быть представлена своими святыми. Если взять нашу культуру в целом, нашу литературу, то Достоевский, безусловно, выделяется из многих русских литераторов своей церковной позицией, своей верностью Православию, чего он никогда не стыдился, не скрывал, а, наоборот, открыто исповедовал. Многие его считали мракобесом. Нам нужен пусть местночтимый святой русской культуры. Это будет такое концептуальное прославление. Он бы стал лицом русской культуры, духовным покровителем. Я бы прославление Достоевского сравнил с прославлением Федора Ушакова. Там ведь тоже можно высказывать сомнения - почему прославили Федора Ушакова? Но мы понимаем, насколько это важно. И сейчас все моряки и русский флот имеют своего небесного покровителя. В данном случае Достоевский был бы небесным покровителем русской культуры. А наша культура как бы немного без руля и без ветрил. У нее не хватает святых образов. Здесь надо учесть опыт Грузинской Церкви, которая прославила поэта Илью Чавчавадзе и тем самым сказала, что культура для нее также понятие святое и отделило бы в самой культуре пшеницу от плевел. Это очень важный момент. Мы бы сказали, что в культуре тоже возможна святость. Прославление Достоевского было бы эпохальным событием для нашего национального и культурного самосознания». Более чем похвальная позиция иерея - обоснованная и устремленная в будущее!
Итак, 29 мая 1787 года в Вологде родился будущий поэт. Кстати, именно в этот день, только по старому стилю, Церковь празднует память Блаженного Иоанна, Христа ради юродивого, Устюжского. В день 29 мая бывает праздник Вознесения Господня.
Судя по тому, что Константина и его младшую сестру Варвару, родившуюся в ноябре 1791 года, крестили в церкви Святой великомученицы Екатерины, что во Фроловке, первый вологодский адрес Батюшкова следует искать в приходе этой церкви, находившейся на пересечении современных вологодских улиц Герцена и Предтеченской. Крестным отцом его был тогдашний правитель Вологодского наместничества П. Ф. Мезенцев.
Вологодский храм великомученицы Екатерины не уберегли от разорения и истребления заядлыми безбожниками. А когда-то снаружи, на восточной алтарной стене Екатерининского храма, в раме под стеклом висела большая икона Спасителя, пред которой горела лампада. Люди молились, крестились и воздавали хвалу Богу. В праздник великомученицы Екатерины, храм наполнялся народом. Совсем рядом был Святов Духов монастырь, место ужасных допросов и казней вологжан после революции 1917 года, впоследствии снесенный с сатанинской злостью. Не спасло храм и то, что в нем когда-то венчался отец русской авиации – Можайский. В Екатерининском храме в качестве священника в течение всего 1901 года и в период с 1927 по 1930 год служил епископ Вельский, викарий Вологодской епархии Николай (Караулов). Владыка умер в тюрьме. В августе 2000 года Архиерейский Собор Русской Православной Церкви канонизировал священномученика Николая (Караулова) Вологодского.
«...Прадед мой был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом», - не без гордости отмечал Батюшков. Эта же твердость духа, строгость нрава и успехи в военных предприятиях старших Батюшковых отразились и на родовом гербе, который находился на личной печати поэта и которым тот очень дорожил. Щит герба «разделен на четыре части, из коих в первой в голубом поле изображен золотой крест, поставленный на подкове, шипами вниз обращенной. Во второй в серебряном поле находится дерево ель. В третьей части в серебряном же поле виден до половины лев с мечом, выходящий из городовой стены красного цвета. В четвертой части в золотом поле красный крест и внизу оного две луны, рогами обернутые к бокам щита. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом с дворянскою на нем короною, на поверхности которой распростерто черное крыло, пронзенное серебряною стрелою, летящею в правую сторону. Намет на щите голубой и золотой, подложенный серебром и красным цветом. Щит держат с правой стороны лев, а с левой гриф». По материнской линии Бердяевых все предки поэта были военными.
С четырех лет и по достижению десяти лет Костя живет в железнопольном Даниловском (это всего в ста километрах от родного Бабаево!) В светлых горницах - образ Спасителя, с серебреными ризой и венцом матери Александры Григорьевны - благословлены сыну Константину, и Варвары Великомученицы. Из жития святой Варвары Илиопольской мы знаем, что она была заточена отцом-язычником в башню, но именно в заточении, размышляя о Творении, она пришла к мысли о едином Боге, была тайно крещена, но затем бесстрашно исповедала веру в Христа перед мучителями (обезглавил Великомученицу отец-язычник). Интересным представляется и тот факт, что родился Константин в день памяти преподобного Феодора Освященного, который был во главе всех фиваидских южных обителей. Преподобный прославился святостью жизни и обильным даром чудотворений; к нему с особенным уважением относился святитель Афанасий Великий. Кончина преподобного последовала в 368 году. Так чудесно соединились Южная Фиваида и поэт-страдалец Северной Русской Фиваиды, основатель легкой русской поэзии и нового поэтического языка. Не менее удивительно, что в этот же день празднуется память Музы! Нет, речь идет не о поэтической музе, но реальной отроковице, которой явилась Богородица и призвала ее к Себе. Девочка согласилась не делать ничего плохого, не играть в игры и не смеяться. И была переселена в вечные кровы.
Церковные праздники Батюшковы встречали в рядом расположенной церкви Святителя Николая Чудотворца (д. Новинки). Ну, чем не Никола Константина Батюшкова! Как проходило детство поэта, нет сведений. И в стихах поэт не оставил нам прямых воспоминаний о детстве. Батюшков был один на один с суровым или, лучше сказать, - аскетическим Русским Севером, с его мощной, резко континентальной природой и добрыми людьми. Весело горит в печке березовый огонь. Стекла заиндевели от мороза. На них дивные узоры. С иконы пристально смотрит Спас, придавая всему житию в небольшом поместье значительность и таинственность. Изображенная на полотне Тайная вечеря, «картины о блудном сыне за стеклом», картинами, рисованными и «шитыми детьми» свидетельствовали о слитности небесного и земного жития. Возраст до десяти лет – время впитывания впечатлений и накопления сил, каких и для чего, один Бог знает…От дедовского Даниловского дома открываются виды верст так на тридцать кругом. Прямо возле окон традиционный сад, далее поле, а дальше едва виднеется старый бор… Хор-р-шо! Просторы-то какие! Благодать! Помещичий дом небольшой, одноэтажный, с мезонином наверху в три окошечка. На первом этаже семь окон по фасаду. Чего еще не хватает в родимом дому?!..
А не хватало под родной крышей главного – хозяйки, матери. 21 марта 1795 года, когда Константину было всего семь лет, мать скончалась в Петербурге, где лечилась и похоронена на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. На скромном памятнике и сегодня можно прочитать надпись: «Добродетельной супруге в знак любви, истинного почитания воздвиг сей памятник оплакивающий невозвратно ее Николай Батюшков купно с детьми своими, 1795». Интересно такое совпадение – через 204 года в 1999 году Генеральная ассамблея ООН учредит ежегодное празднование Всемирного дня поэзии 21 марта… По стечению обстоятельств на этом же кладбище похоронены поэт Ломоносов, жена поэта Пушкина – Наталья и жена канцлера России Нессельроде – Мария… Дед, как мог, воспитывал Константина и обучил его грамоте. Но матери поэту будет не хватать всегда. Без матери рос и Николай Рубцов и тосковал по ней. Хотя у Рубцова была жена и дочь, но они жили далеко, и дорогу намеренно перешла другая, ставшая убийцей. Батюшков же вообще не женился. Видимо в душе поэта давно росла тяга к духовному уединению и, в конце концов, иночеству. Так что поэт не рискнул связывать себя миром никакими узами, в том числе брачными. Обвинения Батюшкова, что он де вел себя не так как надо по отношению к будущей невесте не выдерживает никакой критики. Это во-первых, личное дело того или иного человека. Во-вторых, мы повторяемся, прошение поэта о принятии монашества не было случайным. С такими вещами не шутят. Поэтому и не было семьи. Одни стихи, стихи, стихи… и война – вот жизненный путь поэта, завершившийся мнимой болезнью, которая похоронила мудрость мира и попрала грех ради одного высшего небесного. Батюшков, как поэт считал - он, что было в его силах, сделал. Вовсю разворачивался великий гений Пушкина. За русскую поэзию можно было быть спокойным. Не хотят отпускать со службы? Преследуют, гонят… Так поступим иначе – уйдем иначе из мира и того, что в мире. Чтобы черное пятно тленного не возобладало над небесным в душе, нужна постоянная молитва, буквальное отречение от мира и пребывание во внутренней келии, куда никто не войдет, кроме Христа. В письме к родным глубоко религиозный Батюшков пишет: «…Прошу Всемогущего, нашего единственного Защитника». А это значит, что на людей поэт давно уже привык не возлагать никаких надежд и утешения. «Проклят всякий, надеющийся на человеков». Лучше помолиться о себе и, особенно, о других. Поэтому он и стал поэтом, то есть великим помощником другим людям, а потом по сути дела затворником. Не благодаря ли такой молитве и возросла невиданно русская поэзия в последующие годы, которую по праву надо считать Святой и Небесной в лице Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, Блока, Есенина, Рубцова?!..
Вспоминается случай, произошедший во время учебы в военном училище - один курсант нашей группы Л., понимая, что так просто, по рапорту, не уйти из училища, сделал следующее, видимо, заранее все продумав, - когда ночью вся казарма на втором этаже спала, Л. с размахом ударил большую оконную раму о спинку соседней кровати, при этом громадное стекло разбилось с большим грохотом, и спрыгнул вниз. В санчасти он прикинулся сумасшедшим – искал какую-то проводку и пр.. Признаться, мы поначалу думали, что у него на самом деле непорядки с головой – «заучился». Но потом через год встретили его возле училища. Он был… студентом педагогического института им. Крупской.
Вскользь утверждают литературоведы о некой душевной болезни матери Батюшкова, но опять же, где документальные подтверждения ее душевного расстройства? Может это было сильное нервное потрясение или психическое расстройство, повлекшие потом смерть. Как можно утверждать, что Батюшков с детства только и «ждал», когда у него «начнется сумасшествие»? Все это выглядит, как намеренное притягивание друг к другу ни на чем не основанных доводов и более того, как хула на поэта. Сам Батюшков опровергает досужие домыслы, потому что в письме к сестре пишет о младшей сестре Вареньке: «Вот моя молитва перед Господом! Да будет на ней Его святое провидение и молитвы покойной незабвенной нашей матери. Тебя же, мой друг, прошу поберечь ее для нас и для себя для самой». Поэт уверен, что молитвы уже усопшей набожной матери никуда не пропали, остаются действенными и помогающими для родных. Более того, мать продолжает молиться за всех и помогает детям! Где же тут сумасшествие матери, если она до конца дней молилась о детях? Принято за умерших душевнобольных молиться особым образом, привлекая на них милость Божию. А еще на Руси странных юродивых величают блаженными… Считается, что они уже вне добра и зла, их ожидает без суда Царство Небесное, они намучились еще на земле. У Батюшкова же нет и тени сетования на страшную безумную участь матери.
«Пылкость и беспечность составляли мой характер в молодости» – так в одном из дружеских писем высказался Батюшков. Вот о каком на самом деле «черном пятне» говорил Батюшков! Пылкость и беспечность – казалось бы не такие уж и страшные вещи, особенно по нашему времени, да еще для юноши. Обычно ведь как рассуждают, мол, ничего, года возьмут свое и человек образумится. Но Батюшков мыслил по-иному. Мир стал с чудовищной быстротой заполнять внутренний мир поэта и едва не заполнили его всего, что было бы равносильно смерти, да и хуже смерти – человек обращается в живой ходячий труп, хотя со стороны представляется вполне разумным, по-своему тонким и даже добродетельным. Сколько сегодня пылких, беспечных в духовном плане и считающих себя вполне самодостаточными, едва ли не горы ворочающими? Само собой разумеется, что пылкость и беспечность Батюшкова были совсем другого рода, чем ныне так распространенные в молодежной среде практичность и самонадеянность. У Батюшкова, повторяем, речь, скорее всего, идет о нарастающем влиянии мира зла на его душу.
С 1797 года Батюшков определен в Петербург и воспитывается в частных пансионах иностранцев. Здесь он получил хорошее знание иностранных языков - французского, итальянского и немецкого, увлекся словесностью и сделал первые шаги на литературном поприще. Выполненный им перевод на французский язык похвального слова митрополита Платона по случаю коронации Александра I был издан отдельной брошюрой. Батюшкову, можно сказать, повезло. С 1802 года он поселился в доме известного просветителя и поэта М. Н. Муравьева, приходившегося его отцу двоюродным братом. Он поступает на службу в только что образованное Министерство народного просвещения, где Муравьев с 1803 года занял пост товарища (заместителя) министра. Общение с двоюродным дядей, который был выдающимся просветителем и крупным для своего времени писателем, оказало сильное влияние на личность Батюшкова, на формирование его литературных способностей и интересов. В круг друзей Муравьева входили такие известные деятели русской культуры конца XVIII - начала XIX в., как Г. Р. Державин, В. В. Капнист, Н. А. Львов, А. Н. Оленин. Среди сослуживцев Батюшкова были молодые литераторы Н. И. Гнедич и П. А. Катенин.
Впоследствии поэт Батюшков так отзовется о своем учителе и наставнике: «Великий ум и добрейшее сердце» и напишет статью «О поэзии Муравьева»: «…С ним вы читали древних, с ним наслаждались прекрасными вымыслами чувствительного поэта Мантуи, глубоким смыслом и гармонией Горация, величественными картинами Тасса, Мильтона и неизъяснимою прелестью стенаний Петрарки; одним словом, всеми сокровищами древней и новейшей словесности. Он любил отечество и славу его, как Цицерон любил Рим; он любил добродетель, как пламенный ее любовник, и всегда, во всех случаях жизни, остался верен своей благородной страсти». Далее Батюшков жалуется, что спустя четыре года после кончины Муравьева, о нем ничего не пишут наши журналы. Уже в то время политика журналов ориентировалась не на воспевание добродетели, а что угодно неразумной и чувственной черни. Но Батюшков указывает еще одну причину во многой искусственной хладности и малого любопытства к сочинениям Муравьева: «Они происходят от исключительной любви к французской словесности - и эта любовь неизлечима. Она выдержала все возможные испытания и времени и политических обстоятельств Бурный и славный 1812 год миновался, и любовь к Отечеству, страсть благородная, не ослепляет нас на счет французской словесности. Просвещенный россиянин будет всегда уважать писателей Лудовикова века, не Север есть родина Омеров. Наши воины, спасители Европы от нового Аттилы, потушили пламенник брани в отечестве Расина и Мольера и на другой день по вступлении в Париж, к общему удивлению его жителей, рукоплескали величественным стихам французской Мельпомены на собственном ее театре. Но исключительная страсть к какой-либо словесности может быть вредна успехам просвещения. Истина неоспоримая, которую г. Уваров, в письме к г. Капнисту, изложил столь блестящим образом: «Без основательных познаний и долговременных трудов в древней словесности, - говорит почтенный защитник Омера и экза-метров, - никакая новейшая существовать не может; без тесного знакомства с другими новейшими мы не в состоянии обнять все поле человеческого ума, обширное и блистательное поле, на котором все предубеждения должны бы умирать и все ненависти гаснуть… Но я твердо уверен, что есть благоразумные читатели, которые, желая находить в чтении приятность, соединенную с пользою, и будучи недовольны нашею литературою, столь бедною в некоторых отношениях, часто с горестию прибегают к иностранной. Такого рода люди - их число ограничено - радуются появлению хорошей книги и перечитывают ее с удовольствием» Мы коснемся только поэтических сочинений Муравьева и их достоинств в оценке Батюшкова. Из этой оценки видно, что сам Батюшков ценит в поэте и в поэзии: «Стихотворения г. Муравьева, без сомнения, будут стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе. В них то же достоинство: философия, которой источник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей, образованных прилежным чтением древних; стройность и чистота слога. Вот несколько примеров из послания к покойному И. П. Тургеневу, достойному приятелю автора, которого он любил и уважал от самой юности. Наклонности и страсти друзей были одинаковы: добродетель и пламенная любовь к музам. Они запечатлели их священный союз, который могла разрушить единая смерть. Посмотрим, как автор, описывая в своем послании деятельного мудреца, доброго отца семейства, истинного патриота, любителя порядка и счастия ближних, описывает себя и друга своего:
Любовью истины, любовью красоты
Исполнен дух его, украшены мечты.
Искусства! вас к себе он в помощь призывает;
От зависти себя он в вашу сень скрывает;
Без гордости велик и важен без чинов,
На пользу общую всегда, везде готов;
Он свято чтит родство священные союзы;
И чтоб свободным быть, приемлет легки узы;
Внимательный супруг и счастливый отец,
Он властью облечен по выбору сердец. -
Счастлив, кто может быть семейства благодетель!
Что нужды, дом тому иль целый мир свидетель!
Таков Эмилий был, равно достоин хвал,
Как жил в семье своей иль как при Каннах пал
Прекрасное начертание добродетельного и деятельного мудреца! Прекрасный и счастливый пример! Далее продолжает поэт:
Служить отечеству - верховный душ обет.
Наш долг - туда спешить, куда оно зовет.
Но если, в множестве ревнителей ко славе,
Мне должно уступить, - ужели буду вправе
Пренебреженною заслугой досаждать?
Мне только что - служить; отчизне - награждать…
Здесь каждая мысль может служить правилом честному гражданину. И какая утешительная мудрость! Какое сладостное излияние чистой и праведной души! Скажем более с одним из лучших наших писателей: счастлив тот, кто мог жить, как писал, и писать, как жил!
Полезным можно быть, не бывши знаменитым;
Сретают счастие и по тропинкам скрытым.
Сей старец, коего Вергилий воспевал,
Что близ Тарента мак и розы поливал,
И в поздню ночь под кров склонялся домашний,
Столы отягощал некупленными брашны;
Он счастье в хижине, конечно, находил
И пышных богачей душой превосходил!
Тот истинно свободен, куда бы он ни был брошен фортуною, куда бы он ни был поставлен людьми, управлять ими или повиноваться, сиять в венце или скрывать себя в пустыне, - тот истинно счастлив, говорит наш поэт вслед за Горацием
Кто счастья в крайностях всегда с собою сходен;
В сиянии не горд, в упадке не уныл,
В самом себе свое величие сокрыл
Владыка чувств своих, их бури усмиряет
И скуку жития ученьем услаждает
К несчастию, говорит поэт, трудно быть светским человеком и писателем. Одно вредит другому:
Условья общества для мыслящего - цепи!
А тот, кто в обществе свой выдержал искус,
Зевает в обхожденье муз
«Поэтом трудно быть, а проще офицером…» Часто в стихах нашего поэта видна сладкая задумчивость, истинный признак глубоко религиозной и нежной души; часто, подобно Тибуллу и Горацию, сожалеет он об утрате юности, об утрате пламенных восторгов любви и беспредельных желаний юного сердца, исполненного жизни и силы. В стихотворении под названием «Муза, обращаясь к тайной подруге души своей, он делает ей нежные упреки:
Ты утро дней моих прилежно посещала:
Почто ж печальная распространилась мгла,
И ясный полдень мой покрыла черной тенью?
Иль лавров по следам твоим не соберу,
И в песнях не прейду к другому поколенью.
Или я весь умру?
Нет, «мы надеемся, что сердце человеческое бессмертно. Все пламенные отпечатки его, в счастливых стихах поэта, побеждают и самое время. Музы сохранят в своей памяти песни своего любимца, и имя его перейдет к другому поколению с именами, с священными именами мужей добродетельных». На недоумение поэта «Или я весь умру?» прекрасно ответил великий Пушкин: «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит - И славен буду я, пока в подлунном мире Жив будет хоть одни пиит». Понимаем ли мы Пушкина? Уверен нет. И вот почему – Пушкин говорит не о своей личной славе, но славе поэтического сострадательного слова – пока в мире люди будут воспринимать поэтическое от Бога, мир будет еще жить.
Конечно, Муравьев не мог стать непосредственным предшественником новой плеяды русских поэтов, но его вклад в развитие и поддержку русской словесности несомненен. Благодаря ему, мы знаем поэта Батюшкова таким, каким он стал под его непосредственным влиянием. Но есть еще одна черта, которая нас привлекает в Муравьеве и, возможно, связана с судьбой Батюшкова. С 1785 года по выбору Екатерины II Муравьев преподает русский язык, историю и нравственную философию Великим Князьям Александру и Константину Павловичу. Но мы знаем и то, что впоследствии Государь Александр I примет на себя подвиг добровольного юродства и станет сибирским старцем Федором Кузьмичем. Получается, что Муравьев имел влияние на то, что впервые в истории монарх такой державы – Александр Благословенный и тогда ее первый поэт - Константин Батюшков стали блаженными во Христе.
Вот чрезвычайно интересный портрет Батюшкова периода 1847 года оставил поэт и художник Н.В.Берг, приезжавший в Вологду вместе с Шевыревым: «Темно-серые глаза его, быстрые и выразительные, смотрели тихо и кротко. Густые, черные с проседью брови не опускались и не сдвигались... Как ни вглядывался я, никакого следа безумия не находил на его смиренном, благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она не так велика, лоб у него открытый, большой, нос маленький с горбом, губы тонкие и сухие,— все лицо худощаво, несколько морщиновато, особенно замечательно своею необыкновенною подвижностью. Это совершенная молния: переходы от спокойствия к беспокойству, от улыбки к суровому выражению чрезвычайно быстры. И весь вообще он очень жив и даже вертляв. Все, что ни делает, делает скоро. Ходит также скоро и широкими шагами… И допив кофей, встал и начал ходить опять по зале; опять останавливался у окна и смотрел на улицу; иногда поднимал плечи вверх, что-то шептал и говорил. Его неопределенный, странный шепот был несколько похож на скорую, отрывистую молитву, и, может быть, он и в самом деле молился... В одну из таких минут, когда он стоял таким образом у окна, мне пришло в голову срисовать его сзади. Я подумал: это будет Батюшков, без лица, обращенный к нам спиной...» Художники, как вестники древних трагедий, приходят оттуда к нам, в размеренную жизнь, с печатью безумия и рока… А. Блок
Мир не хочет признавать гениальности в самых верных и стойких последователях Христу. Даже если бы человек ничего такого не написал ни нотами, не красками, ни словом великого ради Бога и ближнего, но проводил благочестивую, молитвенную жизнь до конца, он, несомненно удостоился и без творческого подвига Царства Небесного. Но толкает Великая Любовь кровь в нем так, что христианин не может молчать и довольствоваться личными духовными достижениями. Верующий творит и жертвует всем ради Христа, он, как и Господь, желает разделить радость бытия не с одним собой, но со всеми. И мало кто в миру знает цену такого подвига художника.
Смотрите, какую брань поднимает лукавый враг человечества через своих адептов, когда видит и слышит посмеяние своих черных дел. Преподобный старец Оптинский Варсонофий писал: «Наш великий писатель Гоголь переродился духовно под влиянием бесед со старцем Макарием, которые происходили в этой самой келии. Великий произошел в нем перелом. Как натура цельная, не разорванная, он не был способен на компромисс. Поняв, что нельзя жить так, как он жил раньше, он без оглядки повернул ко Христу и устремился к Горнему Иерусалиму. Из Рима и святых мест, которые он посетил, он писал друзьям своим, и письма эти составили целую книгу, за которую современники осудили его. Гоголь еще не начал жить во Христе, он только пожелал этой жизни, и уже мир, враждебный Христу, воздвиг гонение против него и вынес ему жестокий приговор, признав его полусумасшедшим».
Гоголь не принял мир фраков, мир пустых балов, мир «при сплетнях и визитных билетах». Он показал не только России, но всему миру в чем состоит омертвление душ, когда люди не представляют никакой особой ценности, когда даже мертвые души могут служить средством выгодного употребления. В этом смысле Чичиков – чем лучше антихриста? Только что еще сам не убивает, но зато пользуется мертвечинкой в своих целях. И Вий у Гоголя – что это, как не сатана, возможно, даже видение самого Гоголя в кошмарном сне. Рассказывал же мне один вологжанин, что видел во сне… Командора. У меня невольно вырвалось: «И что он из себя представляет?» Он: «А ты видел любую статую, того же Ф.Дзержинского в центре Москвы, например, в шинели снизу?» «Нет, но представляю». Вот такого типа фигура с неясными чертами лица и по всей фигуре пробегает сияние… Но самое главное – ощущение невыразимого ужаса и страха при одном виде» Да, страшно и ужасно духовное омертвление, которое к чему или к кому не протягивает руку, то несет смерть. Как огня следует опасаться прямых вызовов злу. Не Командор ли навещал и поэта Рубцова, когда поэт слышал на лестнице слишком тяжелые, внушающие ужас, шаги по лестнице. Лестница-то была не деревянная, а каменная в кирпичной пятиэтажке и тут такое…
Кто-то глухо стучится ко мне,
Кто-то пристально смотрит в жилище,
Показавшись в полночном окне…
Убийца Рубцова пишет (возможно, что и с целью представить злодеяние следствием «неминуемого рока»: «В ночь на 17-е (17 января 1971 года – прим. авт.) я проснулась под утро, будто не спала. Внизу хлопнула дверь и тяжелые медленные шаги стали подниматься. «Бух, бух, бух», - неумолимо шли вверх. «К нам», - метнулось сердце. «Коля, ты спишь?» «Нет» «Слышишь?» «Конечно». Это были шаги не человека, это была поступь рока. Резкий звонок прозвенел над нами, обмершие от суеверия и страха, мы почти не дышали. Шаги мерно удалились. Удалялась беда. Но до нее оставалось ровно два дня».
Если убийца не мистифицирует в духе своих стихов (кстати, название сборника ее стихов - «Крушина» дал сам Рубцов: крушина – это растение, дающее ядовитые волчьи ягоды; по одной из легенд венец Христа сделан из колючей крушины…), то через два дня должно было исполниться не то, на что обычно ссылаются, когда говорят о гибели поэта Рубцова: «Я умру в крещенские морозы…», а вот это: «И однажды, прижатый к стене/Безобразьем, идущим по следу,/Одиноко я вскрикну во сне/И проснусь, и уйду, и уеду.../Поздно ночью откроется дверь,/Невеселая будет минута./У порога я встану, как зверь,/Захотевший любви и уюта…» Собственно говоря, поэт дают ключ к пониманию его реального положения, в которое не входили даже самые близкие люди, да Рубцов никому не открывал того, что у него творится в душе. Всего хватало в жизни Рубцова – потеря матери, сестер, детский дом, скитания по стране и Вологде, невозможность соединиться с семьей и др.. Мир и люди в нем так и не дали певцу главного – любви и уюта. Мир только обещает золотые горы, но ничего не дает, на что Рубцов и сказал: «Мир – океан, волнуемый скорбями». Но если не будет скорбей, мир окончательно застоится и быстро протухнет от мерзостей в нем совершающихся. Гибель, а приближение ее поэт чувствовал, будет последним испытанием по подобию последнего крещения, от которого невозможно уйти, потому что безобразие, идущее по следу, все равно не оставит в покое, прижмет к стене или к полу и убьет. Это не страх, не пасованье перед смертью, а осознание неизбежности гибели. Вскрикнул ли поэт, прося не о пощаде, а о любви, или его прикончили уже спящим, но он проснется уже в новом мире – царстве любви и покоя. И уедет навсегда подальше от всех земных безобразий. Между прочим, в одном из вариантов вышеприведенного стихотворения, Рубцов напишет: «Поздно ночью откроется дверь, / бес там, что ли, кого-то попутал?» Увы, бес действительно попутал убийцу, что она, словно зверь (а вовсе не поэт!) терзала когтями горло и лицо поэта так, что потом насчитают множественные раны и полуоторванную мочку уха…
Жуют, считают рублики,
Спешат в свои дома...
И нету дела публике,
Что я схожу с ума!
Не знаю, чем он кончится,
Запутавшийся путь.
Но так порою хочется
Ножом... куда-нибудь!
Н. Рубцов (08.61)
Возможно, это и есть истинное пророчество о своей гибели – пырнули спящего ножом, только вот не «куда-нибудь», а чтобы убить наверняка, а потом инсценировали и продумали, что надо будет говорить на допросе… Чистая душа не выдерживает мерзостей и прелестей мира. Но поэт-пророк не может и уйти раньше, не исполнив своей миссии, не сказав другим должное от Бога. В этом высшем смысле поэт не есть исправитель нравов, но исполнитель воли Божией. Бог, посылая Своих агнцев в мир, знает, что с ними будет, да и агнцы Божии не питают иллюзий, понимая что к чему идет. Они добровольно отдают себя в жертву, угодную Богу, чтобы не торжествовало молчаливое согласие людей на грех и порок, чтобы знали, - за непокаяние и бесчестие будет отмщение. Поэтому «нож поэзии» (по Рубцову) мог бы просто и вполне резонно разить направо и налево «куда-нибудь», лишь бы прекратить дела тьмы, но вчитайтесь в так называемую лирику Рубцова – в ней одна любовь и сострадание! Настоящее Божие – это не пророчествовать о будущем (оно итак известно - смерть и Суд!), а возвещать Небесную Правду. Исправляет же сердца Сам Господь, если сердце слушает Слово от Бога и хранит Его. «Нет семян, которые бы приносили лучшие плоды, нет семян, которые бы сильнее истребляли жажду светских суетных радостей, как семена страха и любви к Богу», - вот где истинный поэт К. Батюшков! - «Признаемся, что смертному нужна мораль, основанная на Небесном откровении, ибо она единственно может быть полезной во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени» Когда поэт закалывает копьем доброй и жертвенной поэзии змею зла, то кто он, как не Ангел Божий и более того – сын Божий по благодати и Сыновству Христа Отцу Небесному.
Батюшков восклицает: «Боже великий, что же такое ум человеческий в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного?» «Вера и нравственность, на ней основанная, – пишет Батюшков, – всего нужнее писателю. Закаленные в ее светильнике мысли его становятся постояннее, важнее, сильнее, красноречие убедительнее; воображение при свете ее не заблуждается в лабиринте создания; любовь и нежное благоволение к человечеству дадут прелесть его малейшему выражению, и писатель поддержит достоинство человека на высочайшей степени. Какое бы поприще он ни протекал с своею музою, он не унизит ее, не оскорбит ее стыдливости, и в памяти людей оставит приятные воспоминания, благословения и слезы благодарности: лучшая награда таланту» «Неверие, – пишет он, – само себя разрушает… Одна вера созидает мораль незыблемую. Священное Писание – продолжает он, – есть хранилище всех истин, и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства; вера обретает в нем свет спасительный. Неверие приносит в него собственные мраки, которые бывают тем густее, чем они произвольнее. Чтоб быть выше других людей, оно становится на высоты, окруженные пропастями, откуда взор его, смутный и блуждающий, смешивает все предметы. Неверие мыслит обладать орлиным оком и ничего не различает. Не случалось ли вам путешествовать при первых лучах денницы путем, проложенным по высоким горам, когда пары, от земли восходящие, простирают со всех сторон гуманную завесу, скрывающую горизонт, где изображается множество мечтательных предметов, от смешения света со тьмою происходящих? По мере того, как вы сходите с высот, сие облако земное редеет, рассеивается: вы проникаете через него и находите на себе малые следы влаги, скоро иссыхающей. Тогда открывается и расширяется перед вами необъемлемый горизонт: вы видите близлежащие горы, жатвы и стада, их покрывающие, селения человеческие и холмы, над ними возвышенные; вся природа вам отдана снова: вот эмблема неверия и веры. Сойдите с сих высот неверия, где вы ходите около пропастей неизмеримых, где взор ваш встречает одни призраки; сойдите, говорю вам, призванные и поддержанные смиренной верою, идите прямо к сим облакам, обманчивым, восходящим от земли (они скрывают от вас истину и являют одни обманчивые образы): сойдите и пройдите сквозь сию ничтожную преграду паров и призраков: она уступит вам без сопротивления; она исчезнет – и ваши взоры обретут необъемлемую перспективу истин, все утешения сего земного жилища и горы – лазурь небесную»
И после этого что ли продолжать сметь обзывать Батюшкова «идеальным эпикурейцем» (Белинский)? Худшего нельзя и придумать. В этом четко просматривается зловещая линия на угашение и унижение поэта Батюшкова, низведение его в тот же ад земной. Совсем не случайно поэт Батюшков оскорбился на публикацию в «Сыне Отечества» стихотворения под заглавием «Б......в из Рима (элегия)». Пьеса эта, напечатанная без имени автора, была следующего содержания:
Напрасно - ветреный поэт (!?) -
Я вас покинул, други,
Забыв утехи юных лет
И милые заслуги!
Напрасно из страны отцов
Летел мечтой крылатой
В отчизну пламенных певцов
Петрарки и Торквато!
…………………………
Веселья и любви певец (!?),
Я позабыл забавы,
Я снял свой миртовый венец
И дни влачу без славы (!??)
Что это, как не пасквиль, написанный якобы Батюшковым… против себя самого. Ловко, не правда ли? Вроде бы розыгрыш, шутка, но она имела самые негативные последствия, значит, ее авторы достигли своей цели. В нем та же последовательная линия – «ветреный поэт», «певец веселья и любви», к тому же, внимание, - «СНЯВШИЙ ВЕНЕЦ» (!?) – то есть во всем разочаровавшийся и сам себя (?!!??) лишивший славы… В «снятии венца» можно вообще уловить общее направление дальнейших атак на русскую поэзию и ее носителей. Этот пасквиль ни сколько не лучше подметных писем Пушкину и его друзьям. Он напоминает нам приписывание тому же Пушкину другого пасквиля – «Гаврилиады». Чья-то злобная рука с упорством очерняла поэтов, плетя сатанинские сети и ловушки… Ожидаемый бурный протест Батюшкова на публикацию тут же был использован против него: поэт был обвинен в расстройстве нервов и в неадекватном поведении. Что же касается эпикурейства, то сам Батюшков написал против них: «Нет, я не поверю, чтоб Шолио, Шапель и все эти эпикурейцы (люди, ищущие одних чувственных удовольствий, распутники) были так счастливы, как они об этом пишут. Но они были счастливее иногда Паскаля, Ларошефуко, Мольера и проч. А это уже много!»
Но вспомним опять Гоголя с его «Записками сумасшедшего». Не надо искать у великого Гоголя апологии сумасшествия. Писатель избрал странную, но только на первый взгляд, форму записок сумасшедшего, чтобы подчеркнуть сумасшествие мира, занятого самим собой. Это умело выстроенная сатира, призванная преодолеть преграды тогдашней цензуры.
Гораздо более серьезные политические, философские, идейные и религиозные вопросы были подняты П.Я.Чаадаевым (1794-1856) в его «Философских письмах» Мы останавливаемся на Чаадаеве в связи с началом публикацией «Писем» в 1836 году. «Письма» вызвали гнев Николая I, начертавшего: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной - смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного». Журнал «Телескоп», где напечатали «Письмо», был закрыт, редактор сослан, цензор уволен со службы. Чаадаева вызвали к московскому полицмейстеру и объявили, что по распоряжению правительства он считается сумасшедшим. Каждый день к нему являлся доктор для освидетельствования; он считался под домашним арестом, имел право лишь раз в день выходить на прогулку. Надзор полицейского лекаря за «больным» был снят лишь в 1837 году, под условием, чтобы он «не смел ничего писать».
Надо сказать, что никто и не думал считать Чаадаева сумасшедшим. Просто он поступил неосторожно и необдуманно, высказывая все, что накопилось на душе без разбора. А это может нанести вред. О чем ему говорил еще Пушкин в ответном письме, (намекая на преждевременность и способ распространения «Писем»), в котором выразил несогласие с мыслями Чаадаева. Кстати, именно Чаадаев, скорее всего, выступил прототипом Евгения Онегина у Пушкина, ибо Пушкин называл Чаадаева «вторым Евгением». Был ли Чаадаев прозападным человеком и мыслителем? Несомненно, так как он отвергся Православия и перешел в католическую веру. На одном этом основании уже можно было бы не так часто приводить доводы Чаадаева. Но и Чаадаев был прав в той части своих размышлений, что России не стоит уходить в себя и самоизолироваться, ее путь, о чем еще писал Ф.М.Достоевский, - способствовать всебратскому единению людей. Другое дело и теперь с ходом исторических событий стало ясно, что объективно подлинно Христианская Россия для расхристанного Запада нужнее, чем России Запад. Не Россия, а Запад интернировал в Россию две мировые войны, политические революции и безбожие. Цель – уничтожить «пресловутый русский византизм» или, проще говоря, Православную веру. Прекрасно мыслить, идеализируя ситуацию, и выдавая желаемое за действительное. Признавать чуждую веру правой и выставлять обвинения своему Отечеству – это по большому счету не сумасшествие, конечно, но что-то сродное с ним, вернее сказать, с помрачением разума и затмением мыслей. Поэтому и ответ Чаадаеву Пушкиным был категоричен и прям: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».
Мы уже говорили о подвиге юродства, взятым на себя Государем Александром Благословенным. Царя видели на приеме у преподобного Серафима Саровского Чудотворца в Сарове. Разумеется, все это делалась втайне, но шила в мешке не утаишь. Святой батюшка Серафим благословил Царя на подвиг юродства, ибо хоть косвенная, но все же вина за убийство отца - Государя Павла I лежала и на нем. Давно уже известно, что иностранными дипломатами был распущен слух о «сумасшествии» русского Императора Павла I, который сегодня в Петербурге почитается, как святой мученик. Еще до революции 1917 года при гробе Царя-мученика происходили чудеса. Многочисленные случаи помощи показывают, что Государь помогает в разных тяжелых жизненных обстоятельствах, особенно в делах тяжебных и судебных, при явно наносимых обидах со стороны сильных слабым.
Мы отыскали вот такие факты: после опубликования чаадаевского «Философического письма» было скомпрометировано имя Е.Д. Пановой, знакомой П.Я. Чаадаева. В конце 1836 года московское губернское правление, освидетельствовав Панову, признало ее сумасшедшей и вынесло решение о ее недобровольном помещении в психиатрическую больницу, несмотря на то, что Панова, по-видимому, была здорова. Во время правления Александра I был официально объявлен сумасшедшим юнкер Жуков по причине сочинения им вольнолюбивых стихов. Как говорит Святой Апостол, безумие - уклоняться от Истины и тем более писать против Нее.
На протяжении столетий в обращении с душевнобольными обычны были связывание и содержание на цепи, побои, попытки «лечения» голодом и др. Вплоть до конца XVIII - первой половины XIX века узники заведений для душевнобольных в Западной Европе содержались в тяжелых условиях: в каменных «мешках», лишенные солнечного света и прикованные цепями, зачастую голодая и подвергаясь избиениям. Живший в XVII веке английский врач Томас Уиллис писал: «Для излечения безумных нет ничего более действенного и необходимого, чем их благоговение перед теми, кого они считают своими мучителями... Буйные помешанные быстрее излечиваются в тесных помещениях, посредством наказаний и грубого обращения, чем с помощью лекарств и врачебного искусства... Их пища должна быть скудной и малоприятной, одежда легкой, постель твердой, а обращение с ними жестким и строгим. Применялись также жгучие втирания, прижигание каленым железом, «тошнотная терапия», специальные водолечебные приемы (внезапное погружение в холодную воду, ледяной душ и пр.)»
ХХ век, особенно в СССР, полон рассказов о «психушках», как методе расправы с инакомыслящими людьми. Вот всего один пример схимонахини Антонии (Кавешниковой): ее считали психом, потому что она на коленях молилась, разговаривала со святыми. Вера людей для советской медицины была признаком ненормальности верующих. Но, может быть, «пациентка» притворялась – и тогда нужно было не лечить ее, а передать в распоряжение иных органов? Наличие «болезни» (а фактически, искренность и сила веры) должно было быть установлено «научно». Для того из психоприемника ее переводят сначала в психиатрическую больницу в Истоминском переулке (ныне улица 8-го Марта, недалеко от метро «Динамо»), а затем в Центральный институт судебной психиатрии имени В.П. Сербского. Здесь-то и начались исследования-мучения Анастасии. По компетентному свидетельству ее племянницы Анны Андреевны, которая работала замом главного врача в отделении скорой помощи в Москве, «если бы в нее не была заложена вера и молитва, то под влиянием медикаментов она вела бы себя по-другому». Но она ревностно молилась в любых состояниях, какие бы лекарства от веры ей ни вводили. Ни мучительные инсулиновые шоки, ни иные процедуры и уколы не могли лишить ее дара молитвы и поменять поведение. И тогда (в 1949 году) ей определяют: направить на пожизненное пребывание в психиатрическую лечебницу в г. Рязань. Господь поддерживал ее в перенесении мучений, молитва утишала страдания. Условие услышания молитвы – прощающая всех любовь, не допускающая ни малейшего ожесточения сердца. Возможно ли это в психолечебнице? Анастасия Яковлевна (до принятия монашества – прим. авт.) всецело была в вере, вере трезвенной, даровавшей ясность мысли. Но именно эта вера, возвысившая ее ум, давала способность сознательно и смиренно поддерживать у врачей их представления о мнимой своей болезни – до тех пор, пока это требовалось. Она не изображала молитву, а действительно молилась – глубоко, усердно, сосредоточенно, со всей искренностью сердца. О такой своей установке она поведала впоследствии: «Я буду молиться открыто, и про меня точно скажут, что я псих. Время-то какое! Уничтожались церкви, священники – и вдруг открыто на коленях молиться, поклоны делать; – такое только псих может! Я-то призывала Бога, молилась, а меня психом считали, что я так откровенно разговаривала со святыми: «Святителю отче Николае...» «Лечение» и вся обстановка жизни среди действительно психически больных людей подточили здоровье Анастасии Яковлевны. Набегали мысли о приближающейся смерти. В письме к сестре Ксении 20 июля 1949 года, отправленном из Института им. В.П. Сербского, жалуется она: «Лежу в больнице, чувствую себя отвратительно, сердце у меня никуда не годится. Жизнь моя теперь разбита и никто мной не нуждается, так лежу всеми забытая. Всеми. Имуществом пускай пользуются добрые люди. Мне теперь не нужно ничего. Сообщите Василию (сыну), что у меня сердце очень плохое. И ненадежно. Прошу сообщить ему, чтобы он приехал обязательно, а то я его больше не увижу». Не легче пришлось в Рязани. «Мне плохо, – пишет она врачу в Институт им. Сербского – сижу на койке в стенах и задыхаюсь. От Вас слуха нет никакого. Мне здесь, наверно, умереть, потому что я заключенная, я каждый день плачу, тоска одолела меня. Всем привет – Наталье Сивовне, Аркадию Осиповичу, Ольге Моисеевне, еще привет няне Варе и няне Кате, это мои любимые. Я Вами не обижена, спасибо Вам за все, милая Виолетта Николаевна, какая Вы добрая были для меня, как ангел! До свидания, целую, Ася». Нежные слова матушки о нянях – словно из иного мира любви. Страдания не угасили упования Анастасии Яковлевны. Она всецело вверила себя силе Божией. «Я знала, что выйду, что я пройду весь этот ад и выйду. Господь не допустит!» Какой же поворот судьбы готовит ей Бог? Ее упование на Господа не было посрамлено. В 1950 году сын Василий, на время приехав из Шауляя, где дослуживал положенный срок армейской службы, разыскал в Рязани мать и, поговорив с начальством больницы, забрал ее в Москву. Чудо Божие свершилось! Люди, сведущие в порядках того времени, утверждают: никто не мог взять больного из лечебного заведения такого рода без явной устойчивой ремиссии – «улучшения» Юродствовала матушка и позже. Она стала духовной дочерью преподобного нашего времени – Кукши Одесского… Боль России и мира матушка принимала как свою. Потому в плач свой о грехах вбирала и сожаление о том, что мир погибает без молитвы. Последнее ее письмо духовной дочери, которое нам переслали, словно громом поразило ее чад. Схимница плачет о мире, о его тяжком состоянии, которое ей было ясно открыто, – то есть о нашем состоянии. Только нужно понимать ее слова духовно. «Плохо, плохо, плохо... Хлеба нет» – нет молитвы, нашего духовного хлеба… За день или два до кончины (26 июня 1997 г.) у матушки не было сил поднять голову из-за слабости, и она была опущена. И вдруг, сидя на кровати, она подняла голову и долго смотрела на противоположную стену. Это была пустая стена. На ней не было икон. Келейница спросила: «Матушка, ты видишь кого-то?» – «Вижу», – прошептала она. – «Кого, матушка?» – «Николая Чудотворца». – «А что он делает? Он говорит что-то?» – «Нет, смотрит», – отвечала матушка»… «Мир беден любовью. Все ищут любви, но когда она к ним приближается, они не узнают ее, потому что никогда ее не чувствовали. Бедный мир! Только любовь встречается с вечностью, к которой она и принадлежит... Если в любви нет жертвы, это не любовь по Богу» (В. Медушевский. Из книги: «Помяните мою любовь»).
Но вернемся к поэту Батюшкову. Батюшков произрастал, как некое, прежде всего, духовное древо, в Святых Северных Пенатах. Удаленность в детстве от столиц сыграла свою положительную роль. Батюшков не оставил воспоминаний о детстве, но в нем, как мы уже говорили, было много скорбей. Но мы то знаем, как его родной дед был закован в кандалы по нелепому доносу и истязуем, так что был вынужден то ли прикидываться сумасшедшим, то ли, действительно, «сошел с катушек» от пыток с пристрастием… «Отторжен был судьбой от матери моей,/От сладостных объятий и лобзаний/Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!», - жалуется поэт в стихах. Но это же и судьба Рубцова! Сколько слез было пролито Рубцовым за всю жизнь, знает только Бог и он сам. Их было немало, даже судя по одним чудотворным стихам. Совместно пережитое горе более объединяет, чем скоропреходящие радости: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Однако в «Воспоминании мест» поэт замечает, что «добрый человек может быть счастлив воспоминанием протекшего. В молодости мы все переносим в будущее время; в некоторые лета начинаем оглядываться. Часто предмет маловажный - камень, ручей, лошадь, на свободе гуляющая по лугам, отдаленный голос человека или звон почтового колокольчика, шум ветра, запах цветка полевого, вид облаков и неба, одним словом, - все, даже безделка, пробуждают во мне множество приятнейших воспоминаний. Я весь погружаюсь в протекшее, и сердце мое отдыхает от забот. Я чувствую облегчение от бремени настоящего, которое, как свинец, лежит на сердце». Холодность и даже неприятие высшего света и столичного блеска поэт сохранил до конца своих дней. «Свет, - пишет он Гнедичу чрез месяц по приезде в Москву, - так холоден и ничтожен, так скучен и глуп, так для меня, словом, противен, что я решился никуда ни на шаг». «Сегодня, - читаем мы в другом письме, - ужасный маскарад у г. Грибоедова (Алексей Федорович Грибоедов, дядя автора «Горе от ума», лицо с которого, как говорят, списан Фамусов), вся Москва будет, а у меня билет покойно пролежит на столике, ибо я не поеду... Я вовсе не для света сотворен премудрым Днем! Эти условия, проклятые приличности, эта суетность, этот холод и к дарованию, и к уму, это уравнение сына Фебова с сыном откупщика или выб..ком счастья, это меня бесит!»
А вот более чем прохладное отношение к московской литературной богеме того времени: «Я познакомился здесь со всем Парнасом... эдаких рож и не видывал», а в письме к Гнедичу выразил предположение, что они «хотят съесть» его. Можно только предположить, скольких неудовольствий и даже врагов нажил поэт в связи с хождением в списках «Видения на берегах Леты».
Об этом произведении девятнадцатилетнего Батюшкова стоит поговорить особо. Батюшков не согласился печатать его при написании, заявив: «Лету» ни за миллион не напечатаю; в этом стою неколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце. Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовем приятелем; Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом. Нет, лучше умереть! Лишняя тысяча меня не обогатит». Но цель Батюшкова при написании «Леты» - вовсе не высмеивание или сатира на поэтов. Нет! На самом деле это и есть самое настоящее видение Константином Батюшковым того, что в реальности происходит в поэзии. Отчасти уже в нем Батюшков юродствует, то есть представляет все в неожиданном свете и форме. Мало кто обращает внимание на то, что в самом начале «Видения на берегах Леты» поэт Батюшков видит великих русских поэтов… в раю!
Меж тем в Элизии священном,
Лавровым лесом осененном,
Под шумом Касталийских вод,
Певцов нечаянный приход
В раю Ломоносов, Сумароков, Княжнин, Барков, Хемницер, Фонвизин и другие
Все, словом, коих Бог певцов
Венчал бессмертия лучами,
Сидели там олив в тени,
Обнявшись с прежними врагами;
Но спорили еще они
О том, о сем - и не без шума
(И в рае, думаю, у нас
У всякого своя есть дума,
Рассудок свой, и вкус, и глаз).
Садились все за пир богатый…
Сама эта вовсе не шуточная батюшковская вера в то, что ВЕЛИКИЕ ПОЭТЫ РУСИ не уничтожились, но ПРЕБЫВАЮТ СВЯТЫМИ В РАЮ У БОГА, очень многого стоит! Батюшков как раз и доказывает, что есть, есть святые поэты на Святой Руси!
И вот с точки зрения Божественной Вечности далеко не все пишущие окажутся на высоте своего призвания – весьма многие сами и их труды канут в Лету забвения у Бога и народа. Это вовсе не означает, что горе-поэты не спасутся, но что плоды их труда не будут востребованы. А разве это не страшно?! Так что Батюшков, хоть отчасти и ироничен в своей «Лете», но это скорее не ирония, а юродство. Ведь поэт не мог прямо в глаза сказать о напрасности поэтического дела иных стихотворцев, поэтому прибегнул в аллегории, чтобы предупредить современных и особенно будущих поэтов о том, что не посвященная Богу поэзия обречена. Сам поэт надеялся именно на мудрость тех, кто будет читать его «Лету». Блестящий слог и глубина «Видения» Батюшкова наверняка поразили не в бровь, а в глаз тех, кто мечтал превратить русскую поэзию в личный пьедестал или в служанку политических, общественных и прочих земных целей. Несомненно это сыграло свою роль в бурном развитии явных и тайных кознях против самого Батюшкова: так чего доброго он и еще на кого-нибудь и что-нибудь замахнется… Но дело сделано. Батюшков, несомненно, был прав, когда писал, что не земная власть и люди вообще, а Небесное Правосудие всех рассудит и все расставит по достоинству и вере: «Здесь будет встреча не по платьям, Но по заслугам и уму». «ЕГДА ПРИДУТ… во Царство Твое», тогда все окончательно откроется и станет явным. Не войдут в высшее Царство Поэзии «довольные собой», «унылые», «педанты», «вруны», «безстыдные», «изуверы слов», «ученые», «пустословы» - «да всех поглотит вас струя!» Но кто же входит в землю райскую обетованную? И Батюшков снова не молчит!
Один, один Славенофил,
И то повыбившись из сил,
За всю трудов своих громаду,
За твердый ум и за дела
Вкусил бессмертия награду.
Тут тень к Миносу подошла
Неряхой и в наряде странном,
В широком шлафроке издранном,
В пуху, с косматой головой,
С салфеткой, с книгой под рукой.
«Меня врасплох, — она сказала, —
В обед нарочно смерть застала,
Но с вами я опять готов
Еще хоть сызнова отведать
Вина и адских пирогов:
Теперь же час, друзья, обедать,
Я - вам знакомый, я - Крылов!»
«Крылов, Крылов», - в одно вскричало
Собранье шумное духов,
И эхо глухо повторяло
Под сводом адским: «Здесь Крылов!»
«Садись сюда, приятель милый!
Здоров ли ты?» - «И так и сяк».
- «Ну, что ж ты делал?» - «Все пустяк -
Тянул тихонько век унылый,
Пил, сладко ел, а боле спал.
Ну, вот, Минос, мои творенья,
С собой я очень мало взял:
Комедии, стихотворенья
Да басни - все купай, купай!»
О, чудо! - всплыли все, и вскоре
Крылов, забыв житейско горе,
Пошел обедать прямо в рай
Куда уж яснее и, главное, доходчивее высказана Батюшковым позиция о роли и значении правдивой поэзии, что за нее Господь награждает певца бессмертием! И хоть Батюшков говорит о том, что
Болтать, друзья, неосторожно -
Другого и обидеть можно.
А Боже упаси того!
но те, кто захотел понять мудрые слова, принял их в сердце с надеждой измениться и писать небездарно, а иные затаили до времени злобу на гениального поэта, ставшего помехой на их пути к поэтической и иной славе и даже власти в России.
Слова Гнедича, с которым Батюшков был в переписке, - «германцы любят мрак, они часто облекают темнотою то, что светло как день. Этому причиной любовь к метафизике…» - можно вспомнить, когда хотя бы один раз побываешь на немецком празднике дураков. Это не невинные Иванушки-дураки, забавляющие народ и сами веселящиеся. Мы видели праздник дураков в небольшом городке Южной Германии Кронцингене. Природа здесь, надо сказать, замечательная и снега почти не бывает. Вместо снега – многочисленные конфетти, которые разбрасывают, а иногда обсыпают человека с ног до головы, метя за шиворот, на празднике дураков. Детям дарят конфеты. У нас бы в России это назвали «ряженые». Поражает другое – одним за одним сменяют друг друга маски и одеяния, будто бы вышедшие из ада… То, что у нас просто народная забава, здесь в Германии поставлено на уровень хорошо организованного культурного явления. Одни и те же группы людей, затратившие немало денег на костюмы и маски, передвигаются по Германии и создают то ли карнавал дураков, то ли нечистой силы... Весело, шумно, но все же демонические маски и одеяния не хочется удерживать в памяти. Разной псевдомистической халтурой наполнены и немецкие прилавки. Сегодня это скорее дань моде и традиции, к тому же приносящей доход. Но, если рассуждать серьезно, то немецкий протестантизм и его мистики во многом способствовали возрождению лжемистицизма в самой Германии и даже культу демонизма. Достаточно привести пример Адольфа Гитлера с его опорой именно на языческий оккультизм.
Наш сказочный простец Иван-дурак по сравнению со всей нечистью – не кто иной, как народный православный юродивый. Русский не будет, как немец послушно исполнять любое, что ему скажут. Если ему не по душе что-то, то он, как говорят в народе, начнет «валять дурака». Интересно, что в сказках умный Иван-дурак - поэт и музыкант. Дурачок в народе – блаженный, юродивый, не от мира сего. Не дай Бог тронуть дурачка или обидеть его – Бог накажет. В сказках же он воплощает богатырство и достижение исконной мечты народа – о счастье и справедливости. Иван дурак ленив по отношению ко всему незначащему и неважному. Но стоит измениться ситуации он действует с полным напряжением сил, нестандартно и обычно побеждает расчетливое зло. Как Иван-дурак, так и Русь ленива на все, что только имеет вид блестящего золота. Но когда угодно Промыслу Божию, тогда-то и совершается победа над силами тьмы и зла.
Русский народ в своих неповторимых сказках, песнях, пословицах, былинах, поговорках, частушках выражает не только глубину характера, но свою мечту о лучшем, более справедливом, небесном идеале. У нас, к сожалению, поэтов связывают с пустыми мечтателями, что с них взять. Потом помыкаются по жизни практики и рационалисты и станут двоякого рода людьми – либо окончательно потерявшими совесть циниками, называющих других «дураками, не умеющими жить и делать дела», либо начинающими тосковать по тому, что ценнее всякого золота и бриллиантов на земле. Хорошо, если они станут мечтателями и начнут осуществлять добрые мечты добрыми поступками. Они спасены!
Батюшков уверен, что естественным для человека является добро, зло же – «насильственное состояние». Никогда не нужно делать другим то, что человек не делает самому себе. Лучше и полезнее насиловать себя и смиряться, разумеется, ради Христа, чем взглядом, словом и пальцем даже тронуть другого. Поэт Батюшков уверен, что поэты как люди, чьи сердца не могут относиться к миру равнодушно, не умеют находить середину: зло у них не серое, а всегда черное; добро же не полутона, а свет. Поэтому часто обида, даже случайно нанесенная, становится для творческого человека незаживающим рубцом и психологической травмой. Вот почему многие поэты, гении своего народа прожили и творили не так много лет.
Высшая добродетель для Батюшкова та, что не ждет ни славы, ни награды. Эмблемой добродетели, как предлагает Батюшков, может служить цветок, который служит украшением недолго, быстро увядает, но семена его с новой весной растут из-под земли и преображаются в те же цветы, что призваны радовать людей. А разве добрая поэзия не прекрасные и благоуханные цветы жизни! Рубцов же утверждал, что, как и цветов, так тем более у людей, смерти нет! Ничто доброе, таким образом, не теряется, не проходит бесследно, все влияет на общее состояние нравственности в мире: «В роскошном Париже, в многолюдном Лондоне и Пекине та же самая сумма или то же количество добра и зла, по мере пространства, какое и в юртах кочующих народов Сибири, или в землянках лапландцев». Иначе говоря, живя по совести, по этому гласу Божиему внутри человека, и то можно принести немало добра, но Царства Небесного одним таким добром не достигнуть. Благодать дается только при Крещении человека и по мере исполнения им заповедей Божиих, то есть послушанием Богу. Ни в коем случае не следует считать, что мир держится равновесием добра и зла. Это опаснейшее заблуждение. Зло всегда убивает, а добро всегда спасает. Мир держится только на Божьем добре! Правильное различение добра и зла дает только одно Христианство, да и то Одно Православное исповедание Святой Троицы, как в России, так и в некоторых православных государствах. Добро нам и спасительно слушать Слово Божие, хранить Его и исполнять заповеди от Бога. А все остальное – тень и тьма, как бы не заявляло о себе.
Для славы будем жить и пить.
Врагу беда и горе!
Почто рассудок нам щадить?
Нам по колено море
Для Славы Божией или во Славу Бога станем и жить, и пить, и дышать, и всякое иное дело делать. Тогда и будет горе злобному врагу! Не надо щадить себя в такой борьбе добра против зла. Положимся в волю Божию. И наше иго и бремя станет легким. Мечтать вне Бога, значит предаваться, вольно или невольно, лукавому.
Пусть будет навсегда со мной
Завидное поэтов свойство:
Блаженство находить в убожестве – Мечтой!
Их сердцу малость драгоценна.
Как пчелка медом отягчена,
Летает с травки на цветок,
Считая морем – ручеек;
Сидящих в платьях погребальных,
Между обломков и гробов,
Так хижину свою поэт дворцом считает,
И счастлив – он мечтает!
Высшие духовные мечты, которые обязательно сбываются при должных усилиях человека, от Бога. Они помогают пережить зло мира, лежащего в пороках и грехах. Но настоящая мечта лишь та, если она подкреплена делом. А стихи поэта суть его дела. Передавая высшие мечты и то, как они борются в мире со злобой духов поднебесных и наводимыми ими на человека бесплодными мечтаниями, поэт делает неоценимое сокровище ради нашего спасения. Одна мысль или помысел о Боге способны поддержать и изменить человека, чтобы он от мечтаний века сего временного перешел в созерцание духовных вещей и различал, что губительно, а что спасительно. «В убожестве с тобой/Мне мил шалаш простой» - не подумайте только, что поэт призывает оставить жилье и переселиться в шалаши, нет. Это о том, чтобы жить всем в любви и смирении, «у Бога» - «за пазухой», довольствуясь тем, что Бог дает. Это жизнь в благодушии и в молитве. Когда такую жизнь разрушают, горе всем. Как видим, Батюшкову пришлось принять, и к этому это вел так Господь, немало мучений от любителей дворцов и интриг в них, прежде чем он в ответ на отказ в монашеском пострижении решается на особый подвиг любви к Богу и к людям. ПОЭТ РЕШИЛ ЗАБЫТЬ СЕБЯ ДЛЯ МИРА, в котором и услад-то никаких нет, а вечная борьба зла с добром, в которой зло и погибнет окончательно. ПОРВАТЬ С МИРОМ, СО ВСЕМ, ЧЕМ МИР И ДО СЕГО ДНЯ НЕ УСТАЕТ ГОРДИТЬСЯ И КИЧИТЬСЯ, И ТАКИМ ОЧЕНЬ НЕЛЕГКИМ ПУТЕМ ОКОНЧАТЕЛЬНО ПРИДТИ К БОГУ, НЕ БУДУЧИ В МОНАСТЫРЕ, ЕМУ, КТО ИМЕЕТ УЖЕ СЛАВУ И ОПРЕДЕЛЕННЫЙ ДОСТАТОК, - НА ЭТО МОГ РЕШИТЬСЯ ТОЛЬКО СВЕРХРЕШИТЕЛЬНЫЙ ВОИН БАТЮШКОВ. «Любовью упоенный», оставил «равнодушно» поэт равнодушный к Богу «мир» и наверняка ни разу не пожалел об этом. По словам Святителя Афанасия Александрийского: «Люди называют умными тех, кто умеет покупать и продавать, вести дела и отнимать у ближнего, притеснять и лихоимствовать, делать из одного обола два, но Бог считает таких глупыми, неразумными и грешными. Бог хочет, чтобы люди стали глупы в земных делах и умны в небесных. Мы называем умным того, кто умеет выполнять Божью волю».
И, как нам видится, Пушкин понял, что на самом деле произошло с Батюшковым. И его выражение «Не дай нам, Бог, сойти с ума» относится не к судьбе Батюшкова и всякого повредившегося умом, но к тому, что не дай нам, Бог, сойти с ума - принять правила этого падшего мира за некую истину в последней инстанции. Пушкин, вероятно, осознал недостижимую высоту духовного подвига поэта, что его довели и распяли на кресте страданий. Не дай нам, Бог, сойти с ума от преследователей и гонителей, но чтобы стоять до конца, как Батюшков. Нужны законы, нужны и правила, но это лишь для того, чтобы люди быстро не перерезали друг другу горло, не сошли с ума в братоубийстве. «Жертвовать собою позволено, жертвовать другими могут одни злые сердца». И ПОЭТ ПОЖЕРТВОВАЛ СОБОЮ, ибо жил, как писал. Поэт Батюшков не был «преждевременно угасшей звездой». Поэт сам погасил поэтический огонь, чтобы уже не словом, а духом быть всегда с Богом. Батюшков никогда не был «одиноким» и «мятущимся». Он всегда знал, что нужно делать и когда. Конечно, мир этой жертвы не понял и не принял. Более того, мир постарался ославить певца Батюшкова и повесил на нем свой ярлык: «Он тот, кто пел о наслаждениях и потом сошел с ума». И ничего тут нового нет. Обозвали же Пушкина - «повесой», Лермонтова - «дуэлянтом», Есенина - «самоубийцей», Рубцова - «задушенным от рук любимой». «Пели, пели и сломались, и поделом», - вот позиция мира, лежащего во зле. Есть и более страшные хуления, о которых мы, естественно, не будем даже и упоминать. Одним словом, было бы странно, если бы зло мира одобрило поэтов-христиан Руси и начало бы петь им дифирамбы.
Мы же поем Батюшкову и Рубцову славу и вечную память. Они их заслужили. И не за горами то благословенное время, когда иным великим поэтам России мы будем молиться и просить помощи в своей жизни! Таких поэтов не стоит весь временный грешный мир. Скромные поэты были Божественными гигантами, богатырями или прекрасными небесными лебедями, полет которых невозможно забыть. Исполнилось прореченное Батюшковым:
«Умрет, забыт!» Поверьте, нет!
Потомство все узнает:
Чем жил, и как, и где поэт,
Как умер, прах его где мирно истлевает.
И слава, верьте мне, спасет
Из алчных челюстей забвенья
И в храм бессмертия внесет
Его и жизнь, и сочиненья
***
Никакие искусственно подводимые под биографию Батюшкова «факты» не могут быть серьезно восприняты при определении того, что на самом деле произошло с поэтом. А, между тем, первое, что приходит на сердце, когда произносишь светлое имя Батюшков – это то, что он был русским офицером и офицером храбрым. Вот тебе и «эпикурейство», и «наслаждение жизнью», когда, начиная с 1807 по 1814 годы поэт провел на боевом коне, а не на мифическом Пегасе!
В Красной Армии не было должностей офицеров, а были командиры и это вполне символично. В переводе слово «офицер» означает в том числе «обязанность». Офицер – это обязанность Родину защищать. А что может быть выше, чем душу и жизнь положить за други. Так вот, поэт Константин Батюшков положил за Отечество и душу в поэзии, и жизнью не раз рисковал на поле боя за Отечество и спасение Европы, как русский офицер. Дослужился, правда, всего до майора, звезд и крестов, как его погибший друг полковник Петин, не хватал. Да и к войне у поэта такой величины, как Батюшков, было свое отношение.
В конце февраля 1807 года Батюшков внезапно и неожиданно для всех оставил Петербург и выехал в Прусский поход, в качестве сотенного начальника Петербургского милиционного батальона. «Эпическому стихотворцу надобно все испытать... подобно Тассу, любить и страдать всем сердцем; подобно Камоэнсу, сражаться за отечество, обтекать все страны, вопрошать все народы...» («Нечто о поэте и поэзии»). Как думал и писал поэт, так и поступал.
Впереди три войны и бесконечные скитания до самой смерти… Потом было вступление в Пруссию через едва замерзшую реку Неман. Позже Наполеон летом перейдет Неман, чтобы покорить с 12 языками Европы Россию, но найдет там бесславный конец. Пушкин так напишет: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный,.. Воздвигся он главой непокорной выше Наполеонова столпа». Да, да, Нетленная Поэзия выше всякого земного тленного, тем более воинствующего на людей. И Русская Поэзия не склонила своей главы перед насилием и ложью.
Нам могут возразить: «А не преувеличивайте ли вы значение мирской поэзии? Ведь есть отклик Святителя Кавказского Игнатия (Брянчанинова), родом из Северной Фиваиды, о слабости светской поэзии, особенно что касается переложения церковных молитв и псалмов?» Святитель говорил так: «Мне очень не нравятся сочинения: ода «Бог» (Державина); переложения псалмов, все, начиная с переложений Симеона Полоцкого, переложения из Иова Ломоносова... все, все поэтические сочинения, заимствованные из Священного Писания и религии, написанные писателями светскими. Под именем светского разумею не того, кто одет во фрак, но кто водится мудрованием и духом мира (курсив – авт.). Сочинения написаны из «мнения», оживлены «кровяным движением». А о духовных предметах надо писать из «знания», содействуемого «духовным действиям», то есть действием Духа. Вот!.. Не терпит душа моя смрада этих сочинений! По мне уж лучше прочитать, с целью литературною, «Вадима», «Кавказского пленника», «Переход через Рейн»: там светские поэты говорят о своем, - и в своем роде прекрасно, удовлетворительно. Благовестие же Бога да оставят эти мертвецы! Оно не их дело! Не знают они - какое преступление: переоблачать духовное, искажать его, давая ему смысл вещественный! Послышались бы они веления Божия «не воспевать песни Господней на реках Вавилонских…» Но это вполне естественно, так как такого уровня церковный писатель и богослов, имеющий и несколько стихотворных сочинений, предупреждает пишущих о том, что и как надо писать. Никакое своевременное и полезное для себя и других святое советование нельзя оставлять втуне. Святитель Игнатий против того, чтобы мирские поэты брались за перетолковывание и переделывание Божиего благовестия. Благовествовать в миру – значит писать, что сродственно душе, свое, выстраданное, освященное Свыше. А браться облачать общепринятые церковные тексты в нечто иное, всегда ли оправданно? Тут и до упрощения недалеко, не смотря на все искусство. Надо знать Святителя Игнатия, автора «Аскетических опытов» и других наставлений для монахов. Мы никогда не говорили, что Церковное, Священное, Евангельское можно сравнить с поэзией в миру. Но мы все-таки утверждаем, что и лучшая мирская поэзия может внести свой вклад в усвоение святых идеалов и в меру своих сил способствовать Благовестию Христову. Те, кто пока не может питаться твердой пищей, а нуждается в молоке, можно и нужно прибегать к русским поэтам. И далее – труды Святых Отцов Церкви. А лучше все вместе. Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал, что «талант человеческий во всей своей силе и несчастной красоте развился в изображении зла; в изображении добра он вообще слаб, бледен, натянут... Когда усвоится таланту Евангельский характер, – а это сопряжено с трудом и внутреннею борьбою, – тогда художник озарится вдохновением Свыше, только тогда он может говорить свято, петь свято, живописать свято... Чтобы мыслить, чувствовать и выражаться духовно, надо доставить духовность и уму, и сердцу, и самому телу. Недостаточно воображать добро или иметь о добре правильное понятие: должно вселить его в себя, проникнуться им». «Чтение романов возбуждает помыслы неверия, разных недоумений и сомнения относительно веры». Разве не преступнее разбойников все эти авторы? Горе человеку тому, имже соблазн приходит (Мф. 18, 7), – учил Господь. К слову сказать, «в семействе Брянчаниновых увлечение поэзией было традицией. Определенную дань поэзии отдали оба деда Святителя Игнатия. По материнской линии стихотворцем был Афанасий Матвеевич Брянчанинов, несколько его поэм дошли до нашего времени, а дружба с известным поэтом XVIII в. Михаилом Никитичем Муравьевым до сих пор привлекает внимание литературоведов. Увлекалась поэзией и дочь Афанасия Матвеевича, матушка Святителя Игнатия - Софья Афанасьевна. Ее сохранившийся альбом свидетельствует о том, что она превосходно знала и русских, и французских поэтов. Очень сильным было увлечение поэтическими творениями и деда Святителя со стороны отца, Семена Андреевича Брянчанинова: он не только сам пытался сочинять, но на постановку комедий Мольера, Сумарокова и др. растратил большую часть состояния» (из публикации священника Геннадия Беловолова). А вот стихотворение самого Святителя Игнатия «Жалоба»:
Для страждущей души моей
Искал я на земле врачей,
Искал я помощи, отрады:
Моим болезням были рады.
Надежда тщетна на друзей
Моих минувших счастья дней:
Они со мною пировали -
И одаль встали в дни печали.
Не утушит тоски вино!
Напрасно сердцу утешенья
Искать среди самозабвенья:
Грустней пробудится оно.
И в развлеченье нет отрады!
Нет прочной в нем тоске преграды:
Еще веселья слышен шум,
А грусть, как ночь, туманит ум.
Испытан я судьбой, врагами,
Изранен многими стрелами:
Пытали клеветой меня,
Предательством был мучен я.
И долго, долго я томился…
Но наконец сквозь толщу туч,
Сквозь мрак суждений мира, луч,
Луч света радостный пробился.
Прозрел я, ожил. Оживленный,
Святою верой просвещенный,
Спокойно совершаю путь,
Которым к вечности идут
В условиях безбожного атеизма Русская Поэзия, пусть даже в намеренно усеченном виде, но сыграла свою положительную роль. Ведь в СССР практически не было ни Библии, ни Евангелия, но всегда с народом оставались христиане - Ломоносов, Державин, Батюшков, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Есенин, Рубцов и другие поэты. Главное ведь – проникновенное чувство любви. Любовь – вот главная религия, Любовь – Христос! К.Батюшков пишет: «ОДНА РЕЛИГИЯ МОЖЕТ СОГРЕТЬ СЕРДЦЕ» («Воспоминание о Петине») и даже пишет, что РЕЛИГИЯ «МОЖЕТ ОТУЧИТЬ ОТ ЖИЗНИ – ТЯГОСТНОЙ, БЕДНОЙ, НО МИЛОЙ ДО ПОСЛЕДНЕГО ДЫХАНИЯ» И это верно в отношении не только одних стариков, но всех людей всех возрастов. Чем меньше беспечности, надеяния на людей и счастье земное, тем крепче духовно человек. Почему в других Православных Церквях мира есть канонизированные мирские поэты и писатели, а в России, обладающей несметным богатством классической христианской литературы, нет пока ни одного? Ведь это же неправильно. Почему же мы не слышим поэта-воина Батюшкова: «Доступен добрый Гений Поэзии святой ...» («Мои Пенаты»)? Есть Святая Русь, значит есть и Святая Поэзия и есть СВЯТЫЕ ПОЭТЫ!!!
Итак, поэт Батюшков, не испрашивая благословления отца, вступает в ряды ополчения, чтобы сразиться с хвалеными завоевателями - французами. Могли быть такое, чтобы русские, вняв зову, в том числе своей литературы, пошли завоевывать Германию или Францию? Нет, это исключено. Так, что и литература может способствовать нравственному и духовному состоянию нации. Более того, какая литература у того или иного народа, таков он и есть на самом деле. Почему русская литература в массе своей неизвестна на Западе? Да потому, что воинствующему со Христом Западу она «не по зубам». Западу неинтересно то, чем живет русский смиренный и боголюбивый народ. Для Запада Россия любопытна и одновременно страшна и загадочна, как земля Санникова. Запад в одном бы случае со скрипом воспринял наше слово, если бы Россия так или иначе, подобно Америке, доминировала бы в мире. Хочешь, не хочешь – пришлось бы читать и Пушкина, и Лермонтова, и даже Рубцова, чтобы не выглядеть глупцом или дураком.
Мне же вспомнился наш родитель – батюшка Николай Алексеевич. Он добровольцем из рубцовского ныне Бабаево пристал к тыловым частям обеспечения армии и с ними дошел до Мурманска, где был призван в январе 1945 года (п.Кола), то есть туда, где опять же был Николай Рубцов. Когда мы ехали с зятем Андреем с мурманского железнодорожного вокзала, то я спросил его о Мурманском военном госпитале. «В нем когда-то находился на лечении матрос Рубцов», - пояснил я. «Так мы мимо госпиталя сейчас проедем», - весело ответил Андрей. «Вон-то каменное здание справа, где внизу «Сбербанк» и есть военный госпиталь. Правда, у него было еще два здания», - сказал он, - и добавил, - с верхних этажей больные спускали на веревке утварь и им туда клали сигареты в основном». И я подумал: «Ну, вот Николай, мы снова встретились». Но Мурманск и огорчил немного тем, что когда-то отдельная Рубцовская выставка в юношеской библиотеке теперь растворилась в общей литературной экспозиции «Мурманск литературный», и этим великого поэта Рубцова приравняли к другим мурманчанам... Давно уже назрела необходимость отдельного большого музея Н.М.Рубцова в Мурманске. Пошла нехорошая тенденция – идет борьба за Рубцовские музеи в Емецке и в Москве. Вологда с 2013 года вообще удивляет – музей Батюшкова (две комнаты) был закрыт, фонд вывезен и сдан и все из-за банального протекания крыши… К очередному юбилею сделают. Но стало не по себе. Вот какое отношение у нас к великим сынам России, к национальному и мировому достоянию. Слава Богу, хоть улица есть Рубцова и Батюшкова в Вологде. Но зато нет улицы имени Рубцова в родном Бабаево, в Череповце, да и в Мурманске тоже.
А в той же Германии и гостиницы Гете, и доски с его изображением на всяком месте, где был поэт, даже в горах, не говоря уже об улицах… Но вернемся к Батюшкову. «Мы идем, как говорят, прямо лбом на французов. Дай Бог поскорее! Хотя поход и весел, но тяжел, особливо в моей должности. Как собака, на все стороны рвусь», - пишет в письме поэт. В сражении под Гейльсбергом Батюшков получил тяжелое ранение, так что речь шла о жизни или смерти. Он был вынесен из груды мертвых и раненых товарищей. Сначала раненный в верхнюю часть ноги поэт находился на соломе в хижине на берегу Немана, затем на телеге был переправлен в Ригу. «Любезный друг! Я жив. Каким образом - Богу известно. Ранен тяжело в ногу навылет пулею в верхнюю часть ляжки и в зад. Рана глубиною в 2 четверти, но не опасна, ибо кость, как говорят, не тронута, а как? - опять не знаю. Я в Риге. Что мог вытерпеть дорогою, лежа на телеге, того и понять не могу. Наш баталион сильно потерпел. Все офицеры ранены, один убит. Стрелки были удивительно храбры, даже до остервенения. Кто бы это мог думать? Но Бог с ними и с войной!..»
После выздоровления (но рана беспокоила всю жизнь) Батюшков решается оставаться в армии – в лейб-гвардии егерском полку прапорщиком. Но ему приходится заниматься домашними делами по разделу имения, в связи с тем, что отец решил жениться второй раз, и сестры поэта воспротивились тому, чтобы имение досталось мачехе. Он даже не успевает похоронить сестру Анну. Но вот документ, подтверждающий великую храбрость поэта Батюшкова на войне: «Господин губернский секретарь Батюшков! В воздаяние отличной храбрости, оказанной вами в сражении прошедшего мая 29-го при Гейльсберге и Лаунау противу французских войск, где вы, находясь впереди, поступали с особенным мужеством и неустрашимостью, жалую вас кавалером ордена святыя Анны третьего класса, коего знак у сего к вам доставляю; повелеваю возложить на себя и носить по установлению; уверен будучи, что сие послужит вам поощрением к вящему продолжению ревностной службы вашей. Пребываю вам благосклонный Александр. Военный министр: Аракчеев. С. Петербург, 20 мая 1808»
Началась русско-шведская война, и Батюшков снова в действующей армии. Бог уберег поэта от участия в жестоких стычках, но друг Петин был ранен серьено. Вскоре война приняла затяжной характер. «Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы! Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединенные кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водруженные, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдаленных от родины, кажется, говорят мимоидущему воину: и тебя ожидает победа - и смерть!» Я сравнивал эти слова поэта с тем, что сегодня делают в Мурманске поисковики, которые находят безвестные могилы и создают воинские мемориалы на месте прежних боев. Война есть война – безчеловечное дело, но защищать Родину, когда на нее посягают, надо – это святое дело. В связи с затяжным характером военных действий и состоянием здоровья Батюшков подает в отставку. Он не любит бездействия. Это не в его характере. Из письма К. Н. Батюшкова к А. Н. Оленину, 24 марта 1809 г., Надендаль: «…О Петербурге мы забыли и думать. Здесь так холодно, что у времени крылья примерзли. Ужасное единообразие. Скука стелется по снегам, а без затей сказать, так грустно в сей дикой, бесплодной пустыне без книг, без общества и часто без вина, что мы середы с воскресеньем различить не умеем. И для того прошу вас покорнейше приказать купить мне Тасса (которого я имел несчастие потерять) и Петрарка, чем меня чувствительнейше одолжить изволите» Как мы знаем, позднее Батюшкова назовут русским Петраркой. И поэт Батюшков фактически повторит участь так любимого им Тасса. «Я подал просьбу в отставку... за ранами, чрез князя Багратиона, и надеюсь, что скоро выйдет решение. Так нездоров, что к службе вовсе не гожусь…» - пишет он в письме к Гнедичу.
Батюшков оставил нам записки о Финляндии. Это не просто воспоминания, но образец новой русской прозы, более подвижной, легкой и поэтичной: «Таким образом, и в снегах, и под суровым небом пламенное воображение создавало себе новый мир и украшало его прелестными вымыслами. Северные народы с избытком одарены воображением: сама природа, дикая и бесплодная, непостоянство стихий и образ жизни, деятельной и уединенной, дают ему пищу. Здесь царство зимы. В начале октября все покрыто снегом. Едва соседняя скала выказывает бесплодную вершину; иней падает в виде густого облака; деревья при первом утреннем морозе блистают радугою, отражая солнечные лучи тысячью приятных цветов. Но солнце, кажется, с ужасом взирает на опустошения зимы; едва явится и уже погружено в багровый туман, предвестник сильной стужи. Месяц в течение всей ночи изливает сребреные лучи свои и образует круги на чистой лазури небесной, по которой изредка пролетают блестящие метеоры. Ни малейшее дуновение ветра не колеблет дерев, обеленных инеем: они кажутся очарованными в новом своем виде. Печальное, но приятное зрелище сия необыкновенная тишина и в воздухе и на земле! - Повсюду безмолвие! Робкая лань торопко пробирается в чащу, отрясая с рогов своих оледенелый иней; стадо тетеревей дремлет в глубокой тишине леса, и всякий шаг странника слышен в снежной пустыне. Но и здесь природа улыбается (веселою, но краткою улыбкою). Когда снега растаяли от теплого летнего ветра и ярких лучей солнца; когда воды с шумом утекли в моря, образовав в течении своем тысячи ручьев, тысячи водопадов, - тогда природа приметно выходит из тягостного и продолжительного усыпления. Вдруг озимые поля одеваются зеленым бархатом, луга душистыми цветами. Ход растительной силы приметен. Сегодня все мертво, завтре все цветет, все благоухает. Народные басни всегда имеют основанием истину. Древние скандинавы полагали, что Оден, сей великий чародей, чутким ухом своим слышит, как весною прозябают травы. Конечно, быстрое, почти невероятное их возрастание подало повод к сему вымыслу. Летние дни и ночи здесь особенно приятны. Дню предшествует обильная роса. Солнце, едва почившее за горизонтом, является во всем велелепии на конце озера, позлащенного внезапу румяными лучами. Пустынные птицы радостно сотрясают с крыльев своих сон и негу; резвые белки выбегают из мрачных сосновых лесов под тень березок, растущих на отлогом береге. Все тихо, все торжественно в сей первобытной природе! Большие рыбы плещут среди озера златыми чешуями, между тем как мелкие жители влажной стихии играют стадами у подошвы скал или близ песчаного берега. Вечер тих и прохладен. Солнечные лучи медленно умирают на гранитных скалах, которых цвет изменяется беспрестанно. Тысячи насекомых (минутные жители сих прелестных пустынь) то плавают на поверхности озера, то кружатся над камышем и наклоненными ивами. Стада диких уток и крикливых журавлей летят в соседнее болото, и важные лебеди торжественным плаванием приветствуют вечернее солнце. Оно погружается в бездне Ботнического залива, и сумрак вместе с безмолвием воцарился в пустыне... Но какой предмет для кисти живописца: ратный стан, расположенный на сих скалах, когда лучи месяца проливаются на утружденных ратников и скользят по блестящему металлу ружей, сложенных в пирамиды! Какой предмет для живописи и сии великие огни, здесь и там раскладенные, вокруг которых воины толпятся в часы холодной ночи! Этот лес, хранивший безмолвие, может быть, от создания мира, вдруг оживляется при внезапном пришествии полков. Войско расположилось; все приходит в движение: пуки зажженной соломы, переносимые с одного места на другое, пылающие костры хвороста, древние пни и часто целые деревья, внезапно зажженные, от которых густый дым клубится и восходит до небес: одним словом, движение ратных снарядов, ржание и топот коней, блеск оружия, и смешенные голоса воинов, и звуки барабана и конной трубы - все это представляет зрелище новое и разительное! Вскоре гласы умолкают; огонь пылающих костров потухает, ратники почили, и прежнее безмолвие водворилось: изредка прерываемо оно шумом горного водопада или протяжными откликами часовых, расположенных на ближних вышинах против лагеря неприятельского: месяц, склоняясь к своему западу, освещает уже безмолвный стан… Здесь на каждом шагу встречаем мы или оставленную батарею, или древний замок с готическими острыми башнями, которые возбуждают воспоминание о древних рыцарях; или передовый неприятельский лагерь, или мост, недавно выжженный, или опустелую деревню. Повсюду следы побед наших или следы веков, давно протекших, - пагубные следы войны и разрушения! Иногда лагерь располагается на отлогих берегах озера, где до сих пор спокойный рыбак бросал свои мрежи; иногда видим рвы, батареи, укрепления и весь снаряд воинский близ мирной кущи селянина. Разительная противуположность!.. (Финляндия, 1809).
По признанию самого Батюшкова: «И грусть, и печали, и душу больную/Лишь только в родимом краю врачевал». Вот так поэт любил наш Север, край болот, лесов, но и клюквы, невероятных небесных и земных просторов и девственной природы с простыми работящими земляками. Увы, в Даниловском один дом напоминает о судьбе рода Батюшков. Домовая церковь Спаса на пригорке уничтожена вместе с могилами предков поэта. Только шумят на пригорке молодые березы – Березовая Русь… «Я любою, когда шумят березы… Потому и набегают слезы на глаза, отвыкшие от слез» (Н.Рубцов).
Но перенесемся в Хантаново, где поэт Батюшков провел полгода после отставки из армии. Отсюда до родного Бабаево не так уж и далеко – не будет и полторы сотни километров. Просто нам никогда не доводилось ездить из Череповца (в Череповце в годы войны училась наша мама – Анна Максимовна Карасева, уроженка д.Капчино Кадуйского района и будущая супруга – Мария, обе потом работали медсестрами в Бабаево) в сторону Рыбинска мимо Рыбинского водохранилища. Для Севера это не расстояние. Но сегодня уже невдалеке от реки в густой зелени не увидишь господский дом с балконом, садом, беседкой и небольшим прудом (одноэтажный, крытый тесом, по семи саженей в длину и ширину, с двумя крыльцами и балконом со «створчатым окном». В доме семь «покоев», пять кирпичных печей и камин, две кухни (людская и господская), семнадцать окон...). За лесом ласково плескались волны Шексны, а вокруг ютились крестьянские избы. Село Хантаново было не богатое. Старый барский дом принадлежал старинной вологодской дворянке Александре Григорьевне Батюшковой, урожденной Бердяевой. Сестры поэта так и не смогли починить его. В документах Хантаново именуется «сельцом», то есть крестьянским селением без церкви, в котором была усадьба. В сознании поэта материнское Хантаново всегда было связано с памятью о прадедах.
Имение Хантаново Бердяевых-Батюшковых совсем недалеко от села Мякса. В честь Спаса Преображения на берегу Мяксы была освещена церковь небольшого мужского монастыря - Спасской Езовой Пустыни, поэтому селение у церкви стали называть Спасское на Мяксе. С удивлением и радостью узнаешь, что это село расположено прямо напротив знаменитого Леушинского монастыря. На кромке берега в 1999 года был установлен поклонный крест, у которого совершается всенощное бдение на престольный праздник в затопленном водами искусственного водохранилища монастыря. «Голгофа-на-водах» сделана из старого дерева, отданного водами Рыбинского моря. У этого дерева, росшего когда-то в Леушинских лесах, вечером 6 июля собираются паломники из разных мест России: Череповца, Кириллова, Вологды и из Петербурга. Настоятель Леушинского подворья в Петербурге совершает праздничное Богослужение. Таким образом, оказывается возможным совершить паломничество к Леушинскому Иоанно-Предтеченскому монастырю, покрытому водами Рыбинского водохранилища. Здесь сложились свои благодатные традиции. На берег паломники приезжают с обожжеными свечами - в память видения игумении Таисии, бывшего ей в Леушинском монастыре. Божия Матерь явилась игумении, и вместо приготовленной Ей новой необожженной свечи взяла у нее из рук почти сгоревший огарок со словами: «Мне угоднее свеча, сгоревшая в твоих трудах для меня...». В воспоминание об этом явлении Пресвятой Богородицы и приносятся обожженные в наших малых трудах свечи. Другая традиция - заздравные и заупокойные записки после молитвенного поминовения на службе отправлять в Леушинскую обитель. Для этого их на специальной лодке отвозят непосредственно к месту затопленной обители и пускают на воду. На берег привозят чтимые иконы Божией Матери - в воспоминание об особом Покровительстве Владычицы Леушинскому монастырю, о многократных Ея явлениях здесь, об особой часовне Неусыпающего Акафиста Божией Матери, где собирались чудотворные иконы и списки с чтимых образов Божией Матери. Наверняка поминают здесь игумена Серафима (Жизнина Федора Богдановича) Он родился в 1876 (по другим сведениям 9 января 1877) в крестьянской семье Белозерского уезда, села Большое Кожино. Последний из 6 монашествующих в Нил - Сорском монастыре в конце 1920-х годов. Подвизался в Иоанно-Предтеченском скиту. После закрытия монастыря, с 1926 служил в Леушинском монастыре. Возведен в сан игумена. Арестован в Леушино 29 февраля 1932 года. Осужден к 3 годам ИТЛ 17 июня 1932 (Темлаг. Мордовия). Досрочно освобожден 16 августа 1933 года (по др. сведениям 1935) Проживал в деревне Поповка Щелковского сельсовета Белозерского района (по др.сведениям - Раменье, Кирилловского района, служил в Раменской церкви?) Повторно арестован за антисоветскую агитацию 2 августа 1937 года. Содержался в тюрьме города Белозерска. Осужден к ВМН 4 октября 1937 года. Расстрелян 9 октября 1937 в Левашовской пустыши.
Рядом с Мяксой родилась Леушинкая юродивая Евдокия Родимая. Сюда не раз приезжала со сборами игумения Таисия, духовная дочь праведного отца Иоанна Кронштадтского. Некоторые леушинские насельницы были родом из этой деревни. После затопления многие жители Леушина переселились в Мяксу, потомки их живут здесь и поныне. Перед затоплением из Леушина в Мяксу были перенесены два деревянных здания. В одном из них - двухэтажном, был келейный корпус, а в Мяксе разместилась контора Уполминзаг (Уполномоченная министерства заготовок), в дальнейшем «колхозное общежитие». В другом – чайный домик для паломников. Он был перевезен в 1929 году, и расположен сейчас по адресу ул. Некрасова, д. 5..
Осенью 1941 года, ввиду того, что на картах фашистских летчиков Хантановский холм был помечен как удобный ориентир для захода в бомбометание железнодорожных станций Череповца, Кадуя и Бабаева, по приказу военного командования уникальный природный памятник бензопилами и танками был уничтожен. А окончательно разрушена усадьба была в 1974 году. Директор совхоза, расширявший пахотные угодья, направил мощные бульдозеры, которые сравняли уступы террас. От всего мемориального комплекса остались только 2 пруда, да камень у дороги… Война, которую так ненавидел Батюшков, и здесь сделала свое подлое дело совместно с невежеством людей.
Можно представить поэта, стоящего на высоком месте в Хантаново и обозревающего родные северные красоты. Совсем недалеко отсюда до кадуйской деревушки Капчино, родового крестьянского гнезда наших предков. Девичья фамилия у бабушки Клавдии была Карасева. Кто из наших сродников в то время трудился в деревнях Бор, Уйта, Капчино и Нижний двор? Брат Алеша пишет: «Приснился недавно сон. Будто зимним вечером спешу мимо крыльца избы тети Лины Грибиной. Дверь немного открыта, падает свет и за дверью музыка, смех, веселый разговор. Я не стал заходить и уже спешу к бабушкиной избе. Горит окно и все так хорошо…» Что же было в родной деревне в начале XIX века?!.. «О, если бы оказаться у избы в начале шестидесятых годов!.. Кругом снежное безмолвие… Спят под белым пушистым одеялом утружденные поля… Молчит заснеженный лес… Одна луна лишь не спит, таинственно сияет и красуется, да еще весело перемигиваются звездочки в темном небе. Через ветви берез, украшенные чистым серебром, видно окно. Горит под потолком керосиновая лампа. Топится маленькая печурка. Возле нее сидит худенького вида мальчик и шевелит кочергой огненные угли. У ног лежит рыжий кот. Во сне у него смешно дергаются усы. Он издает какие-то странные звуки. Наверное, ловит мышей… В это время бабушка ткет половики. И разве забудешь милое детство!.. А поезда все так же мчатся у разъезда Ширьево, только уже не останавливаются на нем…» А как прощался поэт Батюшков с родным Хантановым? Наверное, оглядывался назад, бросая последний взгляд на скрывающуюся в зелени усадебку… Не раз потом вспомнится родовое гнездышко и то, что в нем было… «Уже поседела моя голова и движения не так ловки. Болит спина, болят ноги, но я мысленно решил пройтись по ночному Капчино. Дико выглядят зарастающие поля. Скоро исчезнет привычный простор, и лес вплотную подступит к огородам… Тревожно скрипит под ногами снег и тяжесть в груди… Не узнать изб, все зашито досками!.. Вот горе-то!.. Кажется, наша изба… Магазин напротив еще жив, но, Боже, как он постарел и сник… Берез уже нет, нет и света в окнах и вид не родной, а чужой. Вот тебе и перестройка!.. Есть ли хоть кто живой?.. Если и есть, то уже спят… Ан нет! Вон из той трубы поднимается одинокий дым…» Интересно, а как деревня выглядела двести лет назад? Еще нет каменной Успенской церкви, ее построят в 1841 году (в ней будут крестить и бабушку, маму и двух ее сестер). Но зато стоит деревянный храм, у капчинских изб нет труб – они топятся по-черному, жизнь хоть и тяжела, но налажена, стабильна… «Слышу голос мамы: «Господи! Сколько народа раньше в деревне было!.. Сколько веселья!.. А девки-то идут с косами, как картинки. Особенно много народа было в Пятницу Петровскую и в Троицу. На Троицу шли в Верхний двор. Вон вышагивает Нина Павлухина, красавица, какую поискать! Царство ей Небесное…» А теперь никто не вышагивает. Один я, состарившийся, седой бреду по пустынной улице. Зайти не к кому, да и не - зачем. Пойду-ка потихоньку на проезжую дорогу. Повезло, идет попутка! «Подвези до станции» - «Садись». Закрывая дверцу прощальным взглядом окинул деревню: яркие звезды над избами, сиротливый дымок из трубы, убеленные инеем березы… Жалобно затрепыхалось сердце, снова сжало грудь… Прости, родная сторонка. Не смог тебя уберечь… Прощай, прощай, может уже и не приведется свидеться… Шофер что-то говорит, но ничего не слышу, только мелькает дорожная колея под охраной угрюмых старых сосен с нависшими шапками снега на ветвях. О, как печальна ты, родимая сторона! Вид у тебя мученицы и страдалицы. И рвет душу разруха и разлука…»
Дорога, дорога,
Разлука, разлука.
Знакома до срока
Дорожная мука
И отчее племя,
И близкие души,
И лучшее время
Все дальше, все глуше…
Батюшковское Хантаново в запустении… Но здесь наш поэт был действительно счастлив, а это многое значит. Именно в Хантаново среди родных людей и родной природы Батюшков творил с удвоенной энергией. Известна хроника работы поэта в Хантаново: 1809. Июль - середина декабря - живёт в Хантанове. 25 декабря уезжает в Москву. Опубликовано 7 стихотворений. 1810. Июль - декабрь - проводит в Хантанове. За год написано более 20 стихотворений и «груда прозы». Опубликовано 16 стихотворений и 5 прозаических опытов. 25 декабря уезжает в Вологду. 1811. С 14 июля и до конца года находится в Хантанове: читает, переводит итальянских поэтов, занимается хозяйственными делами. Создаёт послание «Мои пенаты», несколько мелких стихотворений, очерк «Прогулка по Москве». Опубликовано 4 стихотворения. 1816. В конце декабря приехал в Хантаново. Написано 8 стихотворений и в прозе «Вечер у Кантемира». Подготовил к печати первый том «Опытов…». 1817. До конца июля живёт в Хантанове. Готовит второй том «Опытов…». В начале сентября вышли в свет «Опыты в стихах и прозе». Так что Вологда – это святая мать великой поэзии К.Н.Батюшкова!
Сегодня над хантановской местностью плывут звуки церковного колокольного звона. Священник Преображенского мяксинского храма отец Владимир Беляев рассказывает, что «прежний каменный храм Преображения Господня был разрушен в советское время. Уцелели лишь несколько икон, да колокол весом 230 килограммов. Специалисты подобрали остальные восемь колоколов таким образом, чтобы они гармонично сочетались с нашим колоколом, и надо сказать, что у них это получилось просто замечательно. Я когда услышал звон, очень обрадовался – ведь он получился совсем не грубый, а наоборот - такой гармоничный и нежный, что просто идеально вписывается в пространство нашей местности. Звон разносится на все село и мне кажется, что это благовестие свыше. Люди у нас не слышали подобного уже более 70 лет…».
Обычно с заброшенными усадьбами связаны разные легенды. Есть такая легенда и у Хантаново. Дубенская Александра Степановна, 93 года, из семьи священника, вспоминает: «Я часто бывала в гостях в Хантаново. В барский сад (чем не рай! – прим. авт.) гулять ходили по воскресеньям и получали большое удовольствие. В саду было очень красиво: много деревьев, кустов, цветов. На клумбах росли синие колокольчики. Хоть бы кто сорвал цветочек! На кепку цветочка не приладят. А на большом камне (ровный он был) играли в «ленчика» (танец). Один дедушка говорил: «Девки, в двенадцать ночи из-под камня Батюшков на тройке приезжает и до часу почти катается». Мы этого камня боялись. Не надо было его с места трогать». Бывший агроном Мяксы Веричева-Базанова Лидия Алексеевна рассказывает: «Однажды часов в 12 дня я пошла в Хантаново проводить с доярками собрание. Дело было под осень. Погода стояла пасмурная. И вдруг сбилась с дороги. Вышла в поле, к лесу, где-то в районе барского пруда. Слышались голоса и виделись женщины в длинных юбках – лен накладывали на воз (лен в Хантаново тогда не сеяли). И вдруг все исчезли... Появился цыган на лошади, даже след от колес был виден, потом и цыган исчез. В Хантаново пришла только к 3 часам дня, и этой дорогой я больше никогда не ходила – так тогда напугалась этих видений».
Не только из этого, но всего вышесказанного следует, что поэты живы в народном сердце. Но из любящего сердца все и исходит!
Сегодня много и, слава Богу, пишут о Батюшкове, особенно о его биографии и поступках, пытаясь уловить сущность его короткой, как сейчас пишут, разумной жизни. Принято даже делить жизнь поэта на две части – разумную и безумную. Мы не станем этого делать. Мы попробуем связать все воедино и показать, какой на самом деле совершил подвиг воин-поэт Батюшков. Только сильный духом и отважный человек смог вынести все лишения и гонения, которые его преследовали на протяжении жизни, и победить все силой духа.
Кратко вся внешняя биография поэта К.Батюшкова вмещается в несколько строк в его письме к Государю: «Всемилостивейший Государь! Осмеливаюсь просить Ваше Императорское Величество обратить милостивое внимание на просьбу, которую повергаю к священным стопам Вашим. Употребив себя с молодых моих лет на службу Вам и Отечеству, желаю посвятить и остаток жизни деятельности, достойной гражданина. В 1805 году я поступил в штатскую службу секретарем при попечителе Московского учебного округа, тайном советнике Муравьеве. В 1806 году, в чине губернского секретаря, перешел я в батальон санкт-петербургских стрелков, под начальством полковника Веревкина находился в двух частных сражениях под Гутштатом и в генеральном под Гейльсбергом (ныне Польша, сражение началось 29 мая – прим. авт.), где ранен тяжело в ногу пулею навылет. В том же году всемилостивейше переведен в лейб-гвардии егерский полк и с батальоном оного, в 1808 и 1809 годах, был в Финляндии в двух сражениях при Иденсальми и в Аландской экспедиции. По окончании кампании болезнь заставила меня взять отставку, но в 1812 году я снова вошел в службу и принять в Рыльский пехотный полк, с определением адъютантом к генерал-лейтенанту Бахметеву, который, потеряв ногу при Бородине, откомандировал меня к генералу Раевскому, при котором я находился адъютантом до самого вступления в Париж. За последние дела Всемилостивейше награжден переводом лейб-гвардии в Измайловский полк штабс-капитаном, с оставлением при прежней должности, и 1815 года находился в Каменец-Подольске при военном губернаторе Бахметеве. Между тем болезнь моя усилилась, беспрестанная боль в ноге и груди наконец принудила меня вторично отказаться от военной службы, которой я посвятил лучшие годы жизни, в которой если не талантами, то, по крайней мере, усердием простого воина надеялся со временем заслужить лестное одобрение Монарха, под знаменами которого имел счастье пролить кровь мою. По прошению моему был я переведен чином коллежского асессора к статским делам и теперь, лишенный печальною необходимостью счастья продолжать такую службу, к которой доселе привязывала меня склонность, желаю по крайней мере посвятить себя такому званию, в котором бы я мог с некоторою пользою для Отечества употребить немногие мои сведения и способности, желаю быть причислен к министерству иностранных дел и назначен к одной из миссий в Италии, которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом. Смело приношу просьбу мою к престолу Монарха, всегда благосклонным участием одобряющего в своих подданных стремление к пользе Отечества. Всемилостивейший Государь! Вашего Императорского Величества верноподданный Константин Батюшков. Июня _дня 1818 года
Прежде чем перейти к событиям 1812 года, обратимся к Италии – к ее великому поэту Петрарке. Батюшкова называли русским Петраркой (А.С.Пушкин). Итальянский поэт Петрарка не был гуманистом, как нам вещают, но христианским поэтом, к тому же он имевшим духовное звание. Кстати, ему было 21 год, когда в Никее собрался Первый Вселенский Собор, установивший Символ Православной Веры (опять же 29 мая ст.ст. празднуется память Первого Вселенского собора). Уже в те времена шли споры о назначении поэзии и об отношении к языческим поэтам. Ортодоксальным богословам, как пишет Г.Фойгт, Петрарка «ставил на вид, что блаженный Иероним, Августин и Лактанций тоже занимались красноречием, поэзией, философией и историей, что без этих занятий едва ли они могли так победоносно бороться с еретиками, и что поэзия устами добродетельного и благочестивого певца может и должна возвещать славу Христа и истинной религии (курсив и далее - авт.). Он напоминает о притчах Спасителя в Евангелиях, которые, по его мнению, не что иное, как аллегорическая форма, свойственная поэзии. Более того, он утверждает, что богословие вообще есть поэзия, воспевающая Бога.. Как часто Петрарка вновь и вновь принимался за борьбу в защиту поэзии от всех ее врагов и хулителей!» Вот это и называется бороться за то, чтобы духовная поэзия заняла в обществе свое достойное место. А у нас поэт Петрарка обращен в родоначальника безродного гуманизма, певцом плотской любви к слабому полу и чуть ли не предшественника марксизма. Ну, не смешно ли это?! Петрарка убежден, что поэты блистают славою, своим именем, бессмертием, но не для одних себя, но для других, так как призвание поэта - спасать людей от забвения. Петрарка облек свою поэзию в таинственность и разгадать ее стоит немало труда души. В поэзии должна быть тайна. Но зато какая отрада трудящимся и открывшим значение высших глаголов. Это самая настоящая награда!
Не мешало бы поучиться из тех далеких времен тому, как нужно относиться к великим поэтам страны. Как известно, Петрарка был торжественно увенчан на Капитолии лавровым венком в праздник Пасхи 1341 года! Заметим, что тогда еще не было никакого католицизма. Христианство было единым по всей земле. И вот такая слава, но скорее не его, как поэта, а Господа Иисуса Христа, в праздник Воскресения которого он был удостоен таких почестей. Вот настоящее место поэта в государстве и в обществе. А у нас что же? У нас «они венец терновый, увитый лаврами, надели на него» (Лермонтов о Пушкине). И Лермонтов погибнет, и Есенин (а с ним десятки поэтов и каких!), и Рубцов. И, как мы потом выясним, жестоко преследуем был и Батюшков. Так можно ли считать творчество Петрарки и его увенчание началом средневекового Возрождения? Вряд ли. Какое «возрождение», если к началу ХIХ века в России уже стали убивать христианских поэтов гениев… Ведь они творили не только для России, но для всего мира.
Обратимся к оценке Батюшковым Петрарки. Всегда интересно, что интересует одного великого поэта у другого гения. Они оба очень схожи. Как Петрарка дал направления развития поэзии и языка после него, так и Батюшков у нас считается родоначальником новой поэзии и нового языка. Как Петрарка заслужил славу не только поэзией, но и множеством других дел, так и Батюшков – не только великий певец в русском стане поэзии, но и воин, кровь проливавший за Отечество и други на поле брани. Оба они – само олицетворение любви высшего порядка, духовного. Те, кто считают Петрарка и Батюшкова поклонникам чувственности и плотского утонченного сладострастия, грешат. Ибо вот Батюшков пишет: «Любовь способна принимать все виды (вспомним пушкинское – «Любви все возрасты покорны»!) Она имеет свой особенный характер в Анакреоне, Феокрите, Катулле, Проперции, Овидии, Тибулле и в других древних поэтах. Один сладострастен, другой нежен и так далее. Петрарка, подобно им, испытал все мучения любви и самую ревность; но наслаждения его были духовные. Для него Лаура была нечто невещественное, чистейший дух, излившийся из недр божества и облекшийся в прелести земные. Древние стихотворцы были идолопоклонниками; они не имели и не могли иметь сих возвышенных и отвлеченных понятий о чистоте душевной, о непорочности, о надежде увидеться в лучшем мире, где нет ничего земного, преходящего, низкого. Они наслаждались и воспевали свои наслаждения; они страдали и описывали ревность, тоску в разлуке или надежду близкого свидания. Слезы горести или восторга, некоторые обряды идолопоклонства, очарования какой-нибудь волшебницы (любовь всегда суеверна), воспоминание о золотом веке и вечные сожаления о юности, улетающей как призрак, как сон, — вот из чего были составлены любовные поэмы древних, вот почему в их творениях мы видим более движения и лучшее развитие страстей, одним словом, более драматической жизни, нежели в одах Петрарки, - но не более истины».
Прекрасно Батюшков отделил зерна от плевел – христианскую возвышенную любовь, хотя бы к той же женщине, и любовь языческую, низшего порядка, похотливую, животную. Что же мы видим сегодня в прозе и в стихах, как не то же языческое поклонение идолам похоти очес и гордости житейской. Конечно, такие сочинения исполнены волнений крови, отчего и более нравятся грешникам. Духовная Истина грешным созданиям кажется постной, сухой, неинтересной. Они начинают спохватываться тогда только, когда с головой увлекаются в страсти и их ненасытное удовлетворение любой ценой. Но бывает уже поздно. Только с помощью Божией возможно чудо возврата к святости, целомудрию, чистым духовным ощущениям.
«Петрарка, - пишет Батюшков, - надеется увидеть Лауру в лоне Божества, посреди ангелов и святых; ибо Лаура его есть ангел непорочности; самая смерть ее - торжество жизни над смертию. «Она погасла, как лампада, - говорит стихотворец, - смерть не обезобразила ее прелестей; нет! не смертная бледность покрыла ее лице: белизна его подобилась снегу, медленно падающему на прекрасный холм в безветренную погоду. Она покоилась, как человек по совершении великих трудов: и это называют смертию слепые человеки!.. Там ее невидимый образ: здесь покрывало, затемнявшее его сияние. Она облечется снова и навеки в красоту небесную, которая без сравнения превосходит земную. Ее образ является мне одному (ибо кто мог обожать ее, как я?), он является и прелестнее и светлее. Божественный образ ее, милое имя, которое отзывается столь сладостно в моем сердце, - вы единственные опоры слабой жизни моей... Но когда минутное заблуждение исчезает, когда я вспомню, что лишился надежды моей в самом цвете и сиянии: любовь! ты знаешь, что со мною тогда бывает, знает и она, та, которая приближилась к Божественной Истине... Я страдаю; а она из жилища вечной жизни с гордою улыбкою презрения взирает на земное одеяние свое, здесь оставленное. Она о тебе одном вздыхает, и умоляет тебя не затмить сияния славы ее, тобою на земле распространенного; да будет глас твоих песней еще звучнее, еще сладостнее, если сладостны и драгоценны были очи ее твоему сердцу!» Древность ничего не может представить нам подобного. Горесть Петрарки услаждается мыслию о бессмертии души, строгою мыслию, которая одна в силах искоренить страсти земные; но поэзия не теряет своих красок. Стихотворец умел сочетать землю и небо; он заставил Лауру заботиться о славе земной, единственном сокровище, которое осталось в руках ее друга, осиротелого на земле. Иначе плачет над урною любовницы древний поэт; иначе Овидий сетует о кончине Тибулла: ибо все понятия древних о душе, о бессмертии были неопределенны…)
Позиция самого Батюшкова по прочтении Петрарки: «ЧТО СЛОВО, ТО БЛАЖЕНСТВО» (из письма к Н. Гнедичу от 5-го декабря 1811 года). Вот оно – ПОЭЗИЯ ДОЛЖНА БЫТЬ БЛАЖЕННА РАДИ ВЫСШЕГО НАСЛАЖДЕНИЯ, КОТОРОЕ ЕСТЬ БОЖЕСТВЕННАЯ КРАСОТА И ГАРМОНИЯ! Бог, именумый только в христианстве Любовью, при нашей взаимной любви к Нему, даст и все другие блага, мыслимые и немыслимые, и конечно, самый высший дар – любить. «В каждом слове виден христианин, который знает что ничто земное ему принадлежать не может; что все труды и усилия человека напрасны, что слава земная исчезает, как след облака на небе: знает твердо, убежден в сей истине, и все не престает жертвовать своей страсти! «Мой ум занят сладкою и горестною мыслию, - говорит он, - мыслию, которая меня утруждает и исполняет надеждою мятежное сердце. Когда воображу себе сияние славы, то не чувствую ни хлада зимы, ни лучей солнечных, забываю страшную бледность моего чела и самые недуги. Напрасно желаю умертвить сию мысль; она снова и сильнее рождается в моем сердце. Она встретила меня в пеленах младенчества, день ото дня со мною возрастала, и страшусь, чтобы со мною не заключилась в могиле. Но к чему послужат мне сии льстивые желания, когда моя душа отделится от бренного тела? После кончины моей если и вся вселенная будет обо мне говорить... суета! суета! Один миг разрушает все труды наши. Так! я желал бы обнять истину и забыть навеки суетную тень славы!»
Итак, творчество поэта Петрарки был для Батюшкова не только примером разработки народного (а не одного только латинского) итальянского языка («все знают, что Петрарка воспользовался песнями сицилиянских поэтов и трубадуров счастливого Прованса, которые мною заняли у мавров, народа образованного, гостеприимного, учтивого, ученого и одаренного самым блестящим воображением. От них он заимствовал игру слов, изысканные выражения, отвлеченные мысли и наконец излишнее употребление аллегории; но сии самые недостатки дают какую-то особенную оригинальность его сонетам и прелесть чудесную его неподражаемым одам, которые ни на какой язык перевести невозможно…»), но и сам Петрарка был образец христианского отношения к миру: «Жизнь смертных, горестная жизнь! Ты не что иное, как сон больного страдальца»! Разве эти слова Петрарки не есть воплощение, в том числе, трагической жизни поэта-страдальца Батюшкова! Батюшков отмечает особенности великой поэзии: «Важность мыслен в «Триумфе» Смерти и Божества дают слогу особенную силу, возвышенность и краткость. Часто два или три слова заключают в себе мысль или глубокое чувство ни одно чувство, ни одно духовное наслаждение, ни одно огорчение не было утрачено для муз. Сие смешение глубокой чувствительности и набожности чистосердечной с тонким познанием света и людей, с обширными сведениями в истории народов, сии следы и воспоминания классических красот древних авторов, рассеянные посреди блестящих и романических вымыслов сицилиянских поэтов, наконец, сей очаровательный язык тосканский, исполненный величия, сладости и гармонии неизъяснимой, сие счастливое сочетание любви, религии, учености, философии, глубокомыслия и суетности любовника — все это вместе в стихах Петрарки представляет чтение усладительное и совершенно новое для любителя словесности». И Батюшков, и особенно Рубцов в полной мере обладали таким искусством слитности невидимого Божественного и зримого мирского в самой возвышенной поэтической форме.
Несомненно, что Петрарка, как и Тассо, заметно повлияли на решимость Батюшкова написать прошение о том, чтобы постричься в монахи. И когда поэту в этом было отказано и против него воздвигнуто явное и тайное гонение, оставалось одно – сохранить неврежденной одну душу. Стихи, слава – все позади. Ведь и Петрарка не ценил своих стихов. Теперь же «ничто не достойно восхищения, за исключением только души, против которой все кажется незначительным»
Я вижу нынче сам, что был смешон.
И за былую жажду тщетных благ
Казню теперь себя, поняв в итоге,
Что радости мирские - краткий сон
(Ф.Петрарка)
И где же тут «гуманизм» Петрарка и «эпикурейство» многострадального Батюшкова?! Что это, как не хула на поэтов со стороны со стороны лукавого духа и лукавых людей. Не случайно Батюшков сетует, что в Италии поэт Петрарка изучен вдоль и поперек, и не только изучен, но и «на каждый стих Петрарка написаны целые страницы толкований». А у нас в России? У нас даже энциклопедий по каждому поэту-гению нет, за исключением Лермонтова, и та составлена по советским понятиям. Вот и приходиться истолковывать наших поэтов не в лукавом духе мира, лежащего во зле, а в христианском, праведном ключе. А когда дело дойдет до истолкования каждого стиха, тут вообще пока нет речи. «Мы ленивы и нелюбопытны в отношении своих гениев» (А.С.Пушкин).
Увы, само слово «мечтатель» ныне предано осмеянию. Напрасно. Например, великий поэт С.Есенин так писал:
МОЯ МЕЧТА
Мои мечты стремятся вдаль,
Где слышны вопли и рыданья,
Чужую разделить печаль
И муки тяжкого страданья
Вот каково предназначение великой Духовной Поэзии! А вовсе не исправление и улучшение нравов
Я там могу найти себе
Отраду в жизни, упоенье,
И там, наперекор судьбе,
Искать я буду вдохновенье
22 апреля 1812 года Батюшков принят на должность в Императорскую библиотеку. Открываются новые возможности для продолжения творчества в самой что ни на есть литературной обстановке среди книг и старинных манускриптов. Но начинается война 1812 года. Александр I объявляет в своем манифесте, что не сложит оружия, пока в России не останется ни одного неприятельского солдата. Никто особенно и не задумывается, что война может докатиться до стен Москвы. «Что нас уговаривать быть бесстрашными! Стоит на матушку-Москву оглянуться, так на черта полезешь!» - это мысли народа. Кичащиеся собой европейцы-французы ведут себя нагло и хуже чем варвары: «Посрамление жен и девок воинами Наполеона в храме Божием и убиение тут же младенцев, из коих вырванная внутренность послужила им к украшению, в поругательство иконостаса и престола... Разбежавшиеся того селения крестьяне побивают за то французских пленных... Отличная охота у французов - ставить лошадей в жилые дома, а самим становиться в конюшни, готовить кушанье в церквах, а не на кухнях».
Батюшков Вяземскому: «Если бы не проклятая лихорадка, то я бы полетел в армию. Теперь стыдно сидеть сиднем над книгою; мне же не приучаться к войне. Да, кажется, и долг велит защищать Отечество и Государя нам, молодым людям. Подожди! Может быть, и я, и Северин препояшемся мечами, если мне позволит здоровье…» Вот истинный образ не хилого, как иногда называют, поэта Батюшкова, а поэт таким был всегда - препоясанным словом правды и оружием против супостатов. Это могучий вымышленный Ахилл, а богатырь духа Русского Отечества! И в отличии от древнего героя Ахилла, Батюшков не был уязвим злобой и остался непобежденным в схватке с миром лжи и лукавства. Батюшков писал про себя: «В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною безпечностию, которой сам удивлялся; в мире для него все тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода ни была, есть свинцовое бремя...»
В сентябре 1812 года вместе с Муравьевыми Батюшков переезжает в Нижний Новгород. Но и здесь чуть не ежедневно происходят «балы, шарады и маскерады», «где наши красавицы, осыпав себя бриллиантами и жемчугами, прыгали до первого обморока в кадрилях французских, во французских платьях, болтая по-французски Бог знает как, - и проклинали врагов наших» Воистину, если на одном конце деревни вешают, то на другом не перестаю грешить… Поэт провожает Оленина до Твери и видит сожженную Москву: «От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог: переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны, и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя» (Батюшков - Гнедичу, октябрь 1812 г.).
Мой друг! я видел море зла
И неба мстительного кары;
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары
«Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесенные любезному нашему Отечеству, чтоб минуту быть покойным. Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и в ее окрестностях, поступки беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. Ах, мой милый, любезный друг, зачем мы не живем в счастливейшие времена! Зачем мы не отжили прежде общей погибели!» Несомненно, что увиденное своими глазами не в Пруссии и в Финляндии, а в родных пенатах не могло не рассорить поэта с человечеством, у которого только и разговоров о «прогрессах» и «социальном развитии». Пережитое стало еще одним шагом к тайному намерению не только поссориться, но и вовсе порвать с миром лжи и земных сластей. «Нет ни одного города, ни одного угла, где бы можно было найти спокойствие», - жалуется Батюшков Вяземскому, который участвовал в Бородинском сражении , но потом оказался в Вологде.
Из сайта Вологодской области «Нансон» узнаем подробности пребывания Вяземского в Северной Фиваиде: «Приехавший в конце сентября 1812 года в Вологду поэт поселился в центре города, неподалеку от соборного площади и архиерейского подворья. По соседству с ним он нашел проживающего в этом городе давнего друга его семьи и почтенного поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого. Соседство сблизило старых знакомых, поэты теперь встречались ежедневно. Ю. А. Нелединский работал над своими стихами и постоянно советовался с П. А. Вяземским. Вспоминая об этом периоде, поэт в 1848 году писал: «В Вологде, когда он на досуге занимался пересмотром и переправлением стихотворческих своих рукописей, он требовал моего мнения». Следует отметить, что за время пребывания в Вологде придворный поэт повторно перевел «Тормасову оду» и, по замечаниям П. А. Вяземского, она стала «достойна подлинника». Вообще известный поэт высоко ценил время, проведенное в Вологде с Ю. А. Нелединским-Мелецким. Среди мемуарного наследия поэта сохранилась специальная статья в память о своем старом друге, где особое место П. А. Вяземский отводил Вологде. По мнению П. А. Вяземского, именно в Вологде их сблизило общение и нравственно его обогатило чувством искренней дружбы с человеком, замечательным «не столько деятельностью и событиями гласной жизни своей, сколько умственными и психическими явлениями жизни своей внутренней». Встречались поэты у П. А. Вяземского, читали собственные сочинения и сочинения других стихотворцев. В Вологде поэт на суд читателей и ценителей поэзии представил несколько новых своих стихотворений: «В альбом Татьяне Федоровне Остолоповой», «Путь к честности», «Песня», «Оправдание Вольтера», «Вакхическая песнь». Особенно интересен тот факт, что особенно часто поэты проводили время у «третьего литературного посредника» вологодского епископа Евгения (Болховитинова), «ум..., многие и обширные сведения, редкое добродушие которого придавали этим беседам особенную прелесть». Владыка Евгений возглавлял Вологодскую кафедру в 1808-1813 годах. Во время нашествия Наполеона благословлял вологодских добровольцев, ушедших в Петербургское ополчение. Епископ Евгений (Болховитинов) вошел в русскую историю как известный ученый, академик, историк, археограф, литератор. Его перу принадлежат известнейшие и влиятельнейшие труды по русской истории, церковной истории и филологии. Он является первым историком и собирателем древностей Вологодской епархии. При посредничестве П. А. Вяземского известный иерарх стал корреспондентом Н. М. Карамзина в написании «Истории государства Российского». Из Вологды епископ Евгений почтенному историографу отправил некоторые документальные памятники, среди которых особенно выделялся «Боянов гимн». Наметились осенью 1812 года контакты П. А. Вяземского с известным поэтом начала XIX века Н. Ф. Остолоповым, служившим тогда в Вологде губернским прокурором. Столичный поэт к тому времени только еще входил в литературу, а его коллега из провинции считался признанным корифеем. Стихотворения и проза Н. Ф. Остолопова были известны П. А. Вяземскому, и, учитывая этот факт, начинающий стихотворец осмелился отправить губернскому прокурору письмо с приглашением посетить его временное пристанище. Далее в стихотворении говорилось о «скуке одинокой», сопровождавшей поэта в прогулках по Вологде, о желании знакомства с новыми людьми и чтении адрес-календаря, в котором П. А. Вяземский с радостью увидел среди имен незнакомых чиновников Н. Ф. Остолопова. Вологодский губернский прокурор откликнулся на этот призыв к дружбе ответным посланием, в котором выразил искреннюю радость по поводу приезда в Вологду начинающего коллеги П. А. Вяземского. Он его поблагодарил за приглашение, однако объяснил невозможность встречи некоторыми обстоятельствами, которые приключились с ним незадолго до этого. Обменявшись стихотворными посланиями, поэты посетили друг друга, и между ними завязалась дружба. Вспоминая об этом времени, П. А. Вяземский писал: «Вологодский поэт Остолопов, заимствовав тогда счастливое и пророческое выражение из письма ко мне А. И. Тургенева, заключил одно патриотическое стихотворение следующим стихом: «Нам зарево Москвы осветит путь к Парижу...» Таким образом, в нашем вологодском захолустье выведен был ясно и непогрешительно вопрос, который в то время мог казаться еще весьма сомнительным и в глазах дальновидных политиков. Недаром говорят, что поэт есть вещий. Мог ли Наполеон вообразить, что он имел в Остолопове своего злого вещего и что отречение, подписанное им в Фонтенбло в 1814 году, было еще в 1812 году дело, уже порешенное губернским прокурором в Вологде...
Следует заметить, что Вологодское ополчение в декабре 1812 года принимало участие в битве при Лабио, а в середине января 1813 года - во взятии Кенигсберга. После удачных боев воины вступили в город, где их приветствовал главнокомандующий Санкт-Петербургским ополчением генерал П. X. Витгенштейн. Современники вспоминали, что на него особенно благоприятное впечатление произвели стройный порядок и общий вид стрелков. Из Кенигсберга вологодские ополченцы отправились к Данцигу. У стен города происходили ожесточенные бои, поскольку этот город был обнесен прекрасной, построенной по последнему слову военного градостроительного искусства крепостью. По окончании баталии за Данциг стрелки в составе армии генерала П. X. Витгенштейна участвовали во многих сражениях по пути от границ России до Парижа. Они совершили переход через Пруссию, Саксонию, Силезию, Чехию, южную Германию и прошли по территории побежденной Франции до самой ее столицы. Храбрость вологодских ополченцев отмечена одним из безымянных русских художников-карикатуристов эпохи наполеоновского нашествия. Немало подобных картин и рисунков сохранилось в музейных и архивных собраниях России. Один из рисунков, выставленных в Государственном Историческом музее в Москве, называется «Вологодский ратник». На нем изображен вологодский крестьянин в костюме ополченца, бьющий француза топором, и приговаривающий: «Aral Пардон колчаногой! Поминай, как тебя звали. Сидел бы ты дома, так не докарнал бы тебя Ерема...»
«...Я решился, и твердо решился отправиться в армию, куда и долг призывает, и рассудок, и сердце, лишенное покоя ужасными происшествиями нашего времени. Военная жизнь и биваки меня вылечат от грусти… Надеюсь на Бога и вручаю себя Провидению», - пишет Батюшков Вяземскому в Вологду. Более того, он в декабре едет в Вологду: свидеться (и проститься) с родными и Вяземским, взять деньги на воинское снаряжение. Туда и обратно ехал он через разоренную Москву, черные развалины которой уже были засыпаны снегом. И уже слова поэта Батюшкова о природных холодах: «Вы хотите, чтоб я воспевал розы, благоуханные рощи, негу и любовь, тогда как все стынет и дрожит от стужи!», снова живо напоминают другое – рубцовское: «Я умру в крещенские морозы, я умру, когда трещат березы…» Мир дрожит от страха смерти, от охлаждения к Христу - стынут самые лучшие чувства, война за войной и где же «прогресс» и «мир»? Не погиб ли поэт Рубцов, не писавший ничего такого о розах, негах, благоуханных рощах от лютых морозов ненависти, когда Матушка-Русь трещала от холодов безбожного ига… История представляется совсем живой, когда узнаешь, что 10 декабря, в день рождения нашей матери, но только в 1812 году М. И. Кутузов, прибыв в Вильну, доложил Царю: «Война окончилась за полным истреблением неприятеля».
Снова по льду, но без всякого показного пафоса, как это было у французов при переправе летом 1812 года, 1 января 1813 года русские войска переходят через Неман, чтобы освободить Европу от Наполеона:
Несут полки Славян погибель за врагом,
Достигли Немана - и копья водрузили.
Из снега возрасли бесчисленны шатры,
И на брегу зажженные костры
Все небо заревом багровым обложили
Для ускорения назначения в армию, Батюшков снова едет через развалины Москвы:
Бродил в Москве опустошенной
Среди развалин и могил;
Трикраты прах ее священной
Слезами скорби омочил
Сожженная Москва и по ней ходит плачущий поэт Батюшков. Для него развалины Москвы подобны разрушению Иерусалима: «Да прилипнет язык мой к гортани моей и да отсохнет десная моя, если я тебя, о Иерусалиме, забуду! Но в Москве ничего не осталось, кроме развалин...»
Нет, нет! талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой!
29 марта 1813 года высочайшим приказом Батюшков был принят в военную службу, с зачислением штабс-капитаном в Рыльский пехотный полк и с назначением в адъютанты к генералу А. Н. Бахметеву. Рыльский пехотный полк составляли уроженцы Курского края! Стоит вспомнить курских воинов из «Слова о полку Игореве». Так что имя поэта Батюшкова напрямую связано с боевой историей и Курского края. Во время Отечественной войны 1812 года Рыльский полк, входивший в 26-ю пехотную дивизию генерал-майора Бахметьева, принимал активное участие в сражениях с войсками Наполеона. 26 августа 1812 года Рыльский полк сражался при Бородино, а затем, входя в состав действующей армии Кутузова, преследовал отступавших французов и вступил в Париж. Рыльский пехотный полк был создан в 1796 году. В 1798-1800 г.г. назывался по шефу «генерал-майора Бахметьева 1-го», с 1811 - Рыльский пехотный полк. В 1833 году Рыльский полк был присоединен к Черниговскому полку, а в 1863 году выделен в резерв Черниговский резервный полк (из 4-го резервного батальона и 5 и 6 бессрочноотпускных батальонов Черниговского пехотного полка) (в августе того же года назван Старорусским пехотным полком). Номер 113 присвоен в марте 1864 года. Старшинство установлено от Рыльского полка с 1796 года. 9 января 1798 года Рыльскому мушкетерскому полку пожалованы 10 знамен образца 1797 года. У одного крест был белым, а углы зелёные с темно-синим пополам. У остальных крест зелёный, а углы темно-синие. Древки кофейные. 113-му Старорусскому пехотному полку в 1896 году пожаловано Георгиевское юбилейное знамя с образом Святителя Николая Чудотворца. Знамя белое, кайма знамени красная. Рыльские воины участвовали в Крымской войне (8146 ратников Курского ополчения получили бронзовую медаль за участие в Крымской войне. В городе-герое Севастополе, на Малаховом кургане, воздвигнут памятник курянам, в том числе отмечена и Рыльская 51-я дружина), в освобождении Болгарии от турок (городе Плевны на памятнике отмечен и Рыльский 126-й пехотный полк) После окончания русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Рыльский полк вернулся на место дислокации в город Рыльск Курской губернии. Рыльск известен до сих пор тем, что в нем находится монастырь во славу Святителя Николая Чудотворца, где настоятелем был архимандрит Ипполит (Халин), подвижник нашего времени, выходец из Афона.
Батюшков не перестает писать даже в условиях военного времени. Он пишет в своем роде народную вещь - «Гусар, на саблю опираясь…», которую потом положили на музыку. Музы не могут молчать. Один курский ветеран в преддверии 70-летия Победы в Великой отечественной войне 1941-1945 г.г. рассказывал, что в фашистском плену, после жестокий избиений спасся тем, что рассказывал пленным «Графа Монтекристо», а те ему давали из своей баланды, каждый по две ложки. Эту книгу весьма любил мой покойный отец. Батюшковский «Гусар» заканчивается следующим выводом:
Все здесь, друзья! изменой дышит,
Теперь нет верности нигде!
Амур, смеясь, все клятвы пишет
Стрелою на воде
Амур, как божок неутолимой плотского влечения, занят бесполезным черчением на воде клятвенных заверений в верности, которые, увы, чаще всего не исполняются. И так очень многим идолам и божкам в жизни люди отдают предпочтение, а в итоге круги по воде. Верности в любви к Богу и к ближнему стало с тех пор еще меньше. Так что поэт Батюшков скорее не пессимист здесь, а пророк. В духе осознания тщеты житейского и неприятия правил игр между людьми исполнены следующие строчки поэта к Вяземскому: «10 июня 1813. Из Петербурга в Москву: «В карты я не играю. В большом свете бываю по крайней необходимости и в ожидании моего генерала зеваю, сплю, читаю «Историю Семилетней войны», прекрасный перевод Гомера на италиянском языке, еще лучший перевод Лукреция славным Маркетти, Маттисоновы стихи и Виландова «Оберона»; денег имею на месяц и более, имею двух-трех приятелей, с которыми часто говорю о тебе, хожу по вечерам к одной любезной женщине, которая меня прозвала сумасшедшим, чудаком, и зеваю; сидя возле нее, зеваю, так, мой друг; зеваю в ожидании моего генерала, который, надеюсь, пошлет меня зевать на биваки, если война еще продолжится; и глупею, как старая меделянская собака глупеет на привязи» Батюшков почти открыто иронизирует над духом времени. Его внутренний мир абсолютно отличается от того, что он видит. Отсюда невеселые размышления и вполне естественная скука.
Насчет гусара с саблей, правда другого, есть одна история, случившаяся в начале октября 2016 года: после посещения Александро-Невской Лавры я взял билет в некрополь, благо он для пенсионеров стоил всего 100 рублей. «Там как раз экскурсовод с группой», - посоветовали мне. Экскурсовод на… кладбище, согласитесь, явление довольно странное… Группа как раз столпилась около надгробия Ломоносова. Потом все подошли к надгробию спящего с саблей гусара. Конечно, принимать всерьез версию о том, что бедный служака скончался на посту, будучи застигнутым врасплох самим Императором, не было и речи, как и то, что де вояка помогает незамужним вступить в брак. Но все же, когда группа отошла дальше, я не преминул подвигнуться к бедолаге и сказать ему полушепотом: «Эй, служивый, хорош спать, помолись о тяжко болящем А., понял?» Ни на йоту ничего не изменилось в некрополе, но сказанное вывело меня из состояния грусти. Далее экскурсовод у могилы Фонвизина обмолвилась о том, что на плите не указано, что тот был поэтом, мол, «занятие поэзий в то время было едва ли не зазорным»… Так это или не так, но группа так и не подошла к скромному памятнику матери великого русского поэта К.Н.Батюшкова…
24 июля Батюшков выехал из Петербурга. Стопы поэта-воина пролегли через Вильно, Варшаву, Силезию и Прагу. Заняв деньги, «…кое-как доплыл до главной квартиры под Дрезден». Здесь он отдал привезенные из Петербурга депеши, представился Главнокомандующему графу Витгенштейну и пошел по начальству с рекомендательными письмами безногого генерала Бахметева, которого он так и не дождался в Петербурге. Батюшкова «ласково принял» генерал Н. Н. Раевский и оставил при себе адъютантом.
«...Мы в безпрестанном движении», - сообщает Батюшков в том же письме, - …Шрамы, Рейхштадт... Наконец месячная остановка под Теплицем «Успел быть в двух делах: в авангардном сражении под Доной, в виду Дрездена, где чуть не попал в плен, наскакав нечаянно на французскую кавалерию, но Бог помиловал; потом близ Теплица, в сильной перепалке. Говорят, что я представлен к Владимиру, но об этом еще ни слова не говори, пока не получу. Не знаю, заслужил ли я этот крест, но знаю то, что заслужить награждение при храбром Раевском лестно и приятно» (Батюшков - Гнедичу, сентябрь 1813, лагерь близ Теплица). Батюшковым владела месть за разорение французами Москвы. Поэтому поэта не задела ни одна пуля. «…Ни труды, ни грязь, ни дороговизна, ни малое здоровье не заставляют меня жалеть о Петербурге, и я вечно буду благодарен Бахметеву за то, что он мне доставил случай быть здесь», - восклицает Батюшков.
Наконец, 4 - 7 октября 1813 года произошло знаменитое Лейпцигское сражение, вошедшее в историю под названием Битвы народов и положившее конец господству Наполеона в Европе. Первый удар приняла на себя Богемская армия, в составе которой находился корпус Раевского. «Под Лейпцигом мы бились (4-го числа) у Красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо…Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: «Видно, дело идет дурно». Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: «Батюшков, посмотри, что у меня». Взял меня за руку (мы были верхами) и руку мою положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов, положил за пазуху, вынул ее и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: «Молчи!» Еще минута - еще другая - пули летали беспрестанно, -наконец, Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: «Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!» Отъехали. «Скачи за лекарем!» Поскакал. Один решился ехать под пули, другой воротился. Но я не нашел генерала там, где его оставил. Казак указал мне на деревню пикою, проговоря: «Он там ожидает вас». Мы прилетели. Раевский сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами. ...На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах. ...Мы суетились, как обыкновенно водится при таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно: я сказал это на ухо хирургу. «Ничего, ничего», - отвечал Раевский... и потом, оборотясь ко мне: «Чего бояться, господин Поэт (он так называл меня в шутку, когда был весел):
У меня нет больше крови, которая дала мне жизнь,
Она в сраженьях пролита за родину
«Признаюсь тебе, что для меня были ужасные минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один по грудам тел убитых и умирающих. Не подумай, чтоб это была риторическая фигура. Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не видал и долго не увижу» (из письма к Н. И. Гнедичу от 30 октября 1813 г.). Уже после сражения поэт записывает: «С лишком на пятнадцати верст кругом, на каждом шагу грудами лежали трупы человеков, убитые лошади, разбитые ящики и лафеты. Кучи ядер и гренад, и вопль умирающих...» Под Лейпцигом Батюшков потерял лучшего друга полковника Петина. Дружба двух офицеров Батюшкова и Петина – образец для многих из нас.
«Отношение № 389 штабс-капитану Батюшкову. Господин штабс-капитан Батюшков! Именем его Императорского величества и властию, высочайше мне вверенной, в справедливом уважении к отличной храбрости вашей, в сражениях 4 сего октября под г. Лейпцигом оказанной, по засвидетельствованию генерала от кавалерии Раевского, препровождаю у сего для возложения на вас орден святыя Анны 2 класса. Главнокомандующий действующими армиями генерал от инфантерии М. Барклай-де-Толли. Генваря 27 дня 1814 года» Когда в Петербурге, напротив Казанского собора, вы увидите памятник Барклаю-де-Толли, то вспомните, что это он награждал поэта Батюшкова военным орденом по представлению героя войны 1812 года генерала Раевского. С 4-м октября у меня связано воспоминание о кончине незабвенного нашего отца Николая Алексеевича. Только болезнь помешала ему после войны стать офицером. Но дома, шутя, он называл себя «майором», а маму «майоршей».
Но подлинно ли возможна сегодня бескорыстная служба? Но почему бы нет, Богу все возможно, хотя по нынешним временам – это редкость, как и настоящая сильная любовь, проверенная временем. Благосклонность в миру распространяется, пока не сильно затронуты чьи-то личные интересы. Обыкновенно дружатся с детства, когда душа еще непорочна и не восприняла многозаботливости и прочего, не стала эгоистичной самостью. Однако же и здесь всякое случается. Дружба – это когда душу полагаешь за другого, сближение любящих Бога, а, значит, и симпатизирующих друг другу сердец. Обыкновенно говорят об армейской дружбе. И это правильно, потому что совместное перенесение трудностей и тягот службы сплачивает. А если еще есть родство душ, наклонностей и прстрастий, то вот и дружба не разлить водой. Батюшков пишет: «Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие». Прекрасная душа всегда блистает в глазах. А тут еще «ум украшен познаниями и способен к науке и рассуждению, ум зрелого человека и сердце счастливого ребенка» (Батюшков о Петине). Петин обладал и воображением, чтобы счастливо заниматься словесностью, и, одновременно, вниманием и точностью – для занятий наукой. Он принес в гвардейский егерский полк лучшее сокровище – «доброе сердце, редкое сердце, которое ему приобрело и сохранило любовь товарищей». Обыкновенно люди стремятся, чтобы их любили, и это естественный закон, но каково наше сердце при этом, любим ли мы, а если любим, то кого и что? Таким же дивным сердцем обладал и Батюшков. Даже немногие из современников понимали до конца, что творилось в сердце поэта. Они видели военного и поэта, который в войне утолял скуку, а в поэзии тешил самолюбие и утонченные чувства. Тайна гения Батюшкова во многом еще не осознана и не открыта до сих пор. Быть предшественником Пушкина и родоначальником нового поэтического языка – для этого требуется недюжинная натура и великое самопожертвование. Ни жизненный опыт, ни горестное познание людей, не умалили в поэте ничего из того, что принадлежало иному, нетленному миру. Наоборот, Батюшков все более укреплялся в мысли, что он призван не только для военного и поэтического подвига, но выше их – поэт должен был особым образом пострадать ради Христа и этим страданием искупить появление нечто нового в самой жизни русского народа. Батюшков стал предтечей тех событий, которые произойдут в России уже в ХХ веке, когда миллионы людей в России примут великие страдания и муки, претерпят такие скорби, что не снились всему миру вместе взятому, но при этом сохранят верность Богу и незлобие.
В сущности своей Батюшков был весел и откровенен, что отразилось и в стихах. Он не чуждался невинных удовольствий жизни, то есть умел ценить жизнь, как дар Свыше. Но при этом всегда мог пожертвовать временным в жизни ради другого, нуждающегося, погибающего или вообще честного человека. Вот это и есть настоящий героизм. Настоящий героизм – писать во славу Божию, в защиту Церкви, Отечества и народности. Поэты таят свои занятия и думы, представляясь другим «рассеянными» и «чудаками». Что это, как не своего рода спасительного юродство! Поэт на самом деле, по словам Н.Рубцова, «нежен и тверд», то есть нежно относится ко всему доброму, что от Бога, и тверд в отношении дьявольского лукавого зла. Доброе сердце не обижается на внешнее, но зная свое несовершенство, идет в смирении вперед. Это нелегко, потому что много сил уходит на подавление побочных горестей и забот. Бывает, что гложет душевная тоска, и мысленный волк не дает покоя. Но эти испытания не служат препятствием для благородной души поэта. Прав Батюшков: «Священные могилы лишь до времени неразлучно хранят в земной утробе дорогой нам прах «до страшного и радостного дня воскресения». Батюшков восклицает: «Конечно, есть другая жизнь за пределом земли и другое правосудие; там только ничто доброе не погибнет: ЕСТЬ БЕССМЕРТИЕ НА НЕБЕ!» («Воспоминание о Петине»). Батюшков прощается с милым другом, как потом будет прощаться с Ганиным поэт Есенин «До свиданья, мой друг, до свиданья!..» Враги все сделают для того, чтобы померкла земная слава и Батюшкова, и Грибоедова, и Пушкина, и Лермонтова, и Есенина, и Рубцова и вообще Христолюбивой Русской Поэзии, но разве можно, привалив камень ко гробу на земле, удержать в гробу Воскресительное Победное Слово!
После гибели Петина у Батюшкова уже не будет подобных близких друзей. Еще одна ниточка, связывающая поэта с миром, оборвалась… «Я заметил, что посреди великих чувств дружбы и любви имеются какие-то искры эгоизма, которые рано или поздно разгораются и дружбу и любовь пожирают. Одна добродетель, но твердая, и постоянная, и деятельная, может погасить их» (К.Батюшков)
Батюшков - Гнедичу, 30 октября 1813, Веймар: «Мы теперь в Веймаре, дней с десять; живем покойно, но скучно. Общества нет. Немцы любят русских, только не мой хозяин, который меня отравляет ежедневно дурным супом и французскими яблоками. Этому помочь невозможно; ни у меня, ни у товарищей нет ни копейки денег в ожидании жалованья. В отчизне Гете, Виланда и других ученых я скитаюсь, как скиф. Бываю в театре изредка. Зала недурна, но бедно освещена. В ней играют комедии, драмы, оперы и трагедии, последние - очень недурно, к моему удивлению. «Дон Карлос» мне очень понравился, и я примирился с Шиллером. Характер Дон Карлоса и королевы прекрасны. О комедии и опере ни слова. Драмы играются редко по причине дороговизны кофея и съестных припасов; ибо ты помнишь, что всякая драма начинается завтраком в первом действии и кончается ужином. Здесь лучше всего мне нравится дворец герцога и английский сад, в котором я часто гуляю, несмотря на дурную погоду. Здесь Гете мечтал о Вертере, о нежной Шарлотте; здесь Виланд обдумывал план «Оберона» и летал мыслью в области воображения; под сими вязами и кипарисами великие творцы Германии любили отдыхать от трудов своих; под сими вязами наши офицеры бегают теперь за девками. Всему есть время. Гете я видел мельком в театре…»
В Веймаре Раевский лечился около месяца. Около середины ноября он выехал долечиваться во Франкфурт-на-Майне - и с ним Батюшков. В середине декабря Раевский поспешил к действующей армии - и германские земли пронеслись, как в калейдоскопе: Мангейм, Карлсруэ, Фрейбург, Базель... В письме к Гнедичу Батюшков замечал: «Я видел Швабию, сад Германии, к несчастию - зимой; видел в Гейдельберге славные развалины имперского замка, в Швецингене - очаровательный сад; видел везде промышленность, землю изобильную, красивую, часто находил добрых людей, но не мог наслаждаться моим путешествием, ибо мы ехали по почте и весьма скоро. Одним словом, большую часть Германии я видел во сне». Конечно, Батюшков иронизирует, когда пишет о немцах, что у них «нет ни души, ни ума». Европа и Германия ему не менее дороги, чем Россия. Но Батюшков собственным опытом успел убедиться, что одна Россия хранит верность Святому Православию. РОССИЯ ХРАНИТ СЕБЯ НЕ РАДИ СЕБЯ И НЕ РАДИ ДАЖЕ ЕВРОПЫ И МИРА, А РАДИ БОГА. Россия желает не от людей, а от Бога получить венец за свои невиданные скорби и страдания. Примут же ее исповедание другие или отвергнут, это в воле Божией и тех, кто пожелает оставить худшее – неправую веру, ради спасения в Православной Апостольской вере.
Надо понимать Батюшкова, когда он и тоже, заметим, в частном письме, замечает, что женщина особенно привлекательна, когда режет салат. Так она исполняет Божие предназначение – быть мужчине и семье помощником. А после кадрили и прочих услад, Бог знает, что может случиться. Это частная ирония, отпущенная частному, хорошо знаемому лицу, не касается мировоззрения поэта. Возможно поэту жалко немцев за то, что они слишком много сил тратят на житейское, внешнее, тогда как надо, не оставляя нужных попечений, все же душой устремляться в Небо, как это в вере и в характере русского кающегося народа. Батюшков никого не судит, ему всех жалко, в том числе предков тех, кому придется потом дважды идти на Восток завоевывать Россию в ХХ веке. Поэт не видит ничего примечательного во внешнем развитии немцев, он зрит в будущее, в котором преданный земному порядку добрый немец вдруг обратится в безжалостного завоевателя и даже карателя иных народов.
1 февраля 2015 года пришло известие из Германии о кончине дедушки нашего зятя Александра, именем тоже Александр. Упокой, Господи. Живут они в Кронцингене. Это недалеко от Фрайбурга-Брейзгау. Помните цепочку немецких городов, через которые пролегал путь Батюшкова - Франкфурт-на-Майне – Мангейм – Карлсруэ – Фрайбург – Базель. Все это хорошо теперь знакомая земля Баден-Вюнтенберг. Франфуркт-на-Майне – это громадный аэропорт со множеством самолетов. Автобан мчит нас через Мангейм иначе Манхайм, который остается в стороне. В Манхайне училась и работала наша дочь Елизавета. Однажды мы посещали Манхайм. По величине это второй после Штутгарта (сейчас наши дети с внучкой там и живут) город. Не верилось, что в последнюю мировую войну центр города был практически разбомблен. В XVIII веке среди жителей и гостей города были Гете, Шиллер и Моцарт. В январе 1782 года в городском театре состоялась премьера «Разбойников» Шиллера. Сначала мы были в гостях у женщины, польки, у которой Лиза снимала комнатку. Встретили нас очень гостеприимно, и хозяйка на велосипеде сопровождала нас на прогулке и потом к вокзалу. Мы шли мимо памятника Бисмарку, который был «железным» канцлером в Германии и одно время послом в России, и вот широкий проспект, ведущий к высокой башне и памятнику первому автомобилю Бенца. В Карлсруэ мы были проездом, но успели посетить местный парк. И Франкфурт-на-Майне, и Крслруэ помнят другого великого поэта Руси – Тютчева. С Германией связаны судьбы таких поэтов, как Ломоносов, Батюшков, Тютчев, Фет, Есенин. И не только поэтов, но и Царской Семьи Романовых. 5 февраля (17 февраля по новому стилю) 1814 года Великие Князья Романовы Николай и Михаил выехали из Петербурга. Через 17 дней они добрались до Берлина, где 17-летний Николай увидел 16-летнюю дочь короля Пруссии Фридриха Вильгельма III Шарлотту. Пробыв одни сутки в Берлине, путешественники проследовали через Лейпциг, Веймар, где увиделись с сестрой Марией Павловной, Франкфурт-на-Майне, Брухзаль, где жила тогда императрица Елизавета Алексеевна, Раштатт, Фрайбург и Базель. Близ Базеля они впервые услышали неприятельские выстрелы, поскольку австрийцы с баварцами осаждали близлежащую крепость Гюнинген. Затем через Альткирх они въехали в пределы Франции и достигли хвоста армии в Везуле. Однако Александр I повелел братьям возвратиться в Базель. Только когда пришло известие, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу, великие князья получили приказание прибыть в Париж. 4 ноября 1815 года в Берлине, во время официального обеда было объявлено о помолвке принцессы Шарлотты и царевича и великого князя Николая Павловича. 13 июля 1817 года состоялось бракосочетание Великого князя Николая с принцессой Шарлоттой Прусской. Венчание состоялось в день рождения юной принцессы - 13 июля 1817 года в церкви Зимнего дворца. Лотти перешла в Православие и была наречена новым именем - Александра Фёдоровна. Николай I награжден 15 орденами и крестом германских земель. Карл I (Карл-Фридрих-Александр; 6 марта 1823, Штутгарт - 6 октября 1891, там же) - король Вюртембергский с 25 июня 1864 года. Единственный сын короля Вильгельма I от третьего брака с вюртембергской принцессой Паулиной Терезой. Получил образование в Тюбингенском и Берлинском университетах. В 1846 сочетался браком с великой княжной Ольгой Николаевной (1822-1892). В 1870 Карл и Ольга взяли на воспитание Веру Константиновну, племянницу Ольги, в 1874 году она вышла замуж за вюртембергского герцога Евгения. 6 (28) января 1844 года Александра Николаевна вышла замуж за Фридриха Вильгельма, принца Гессен-Кассельского (1820-1884). Вюнтенбергская область дала миру и России Императрицу – святую страстотерпицу Александру Федоровну, урождённую принцессу Алису Викторию Елену Луизу Беатрис Гессен-Дармштадтскую; род. 25 мая 1872), четвёртую дочь великого герцога Гессенского и Рейнского Людвига IV и герцогини Алисы, дочери английской королевы Виктории. Ее старшая сестра Элла - это не кто иная, как Великая Княгиня – мученица Алапайская Елизавета, настоятельница Марфо-Мариинской обители) сочеталась браком с великим князем Сергеем Александровичем Романовым.
В Германии больше знают о Русской Императрице Екатерине II, урожденной Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской. Точно не знаю, но, скорее всего, в Германии нет памятников представителям семьи Романовых, даже в Дармштате, на родине немецких принцесс, ставших русскими мученицами и святыми. Правда, в городе Штутгарте есть храм-усыпальница королевы Екатерины Павловны на горе Ротенберг, а в самом Дармштате храм Равноапостольной Марии Магдалины, небесной покровительницы Императрицы Марии Федоровны, где есть икона Святых Царственных Страстотерпцев. Проводятся «Елисаветинские чтения». Но этого явно недостаточно.
В 2014 году мы были в приходе Святителя Николая Чудотворца в городе Фрайбург Брейзгау на крестинах внучки. Ее окрестили с именем Александры во славу Императрицы Александры Федоровны. И слава Богу.
Нельзя несколько слов не сказать о ландшафтах Германии, особенно здесь в преддверии Шварцвальд. После разношерстной России, с ее заросшими особенно на Севере полями и брошенными деревнями, Германия представляется неким раем чистоты и ухоженности. Отличные дороги, хорошо сохраняющаяся каменная и деревянная старина, развитость различных инфраструктур впечатляют, особенно наших домохозяек. Громоздящиеся вдали горы придают всему таинственность и очарование. Густонаселенные земли изобилуют виноградниками и полями. Много удобств и услуг. Но чем больше живешь в Германии, тем больше ловишь себя на мысли, что этот рай во многом искусственен, что в этом раю немало своих проблем и страданий, что вся жизнь немца сосредоточена между работой и магазинами, как, впрочем, и везде. А как же Церковь? Храмов и конфессий в Германии хоть отбавляй. Одни соревнуются с другими. Есть и православные приходы, где в основном можно увидеть выходцев из России. На старых соборах старинные часы громко и неумолимо отбивают положенное. И такое ощущение, что Германия дремлет. В немецкой деревне все замирает с раннего вечера. Не лучше теперь и в нашей российской деревне – не слышно гармошки, пения в хороводах и многого чего. Жизнь потускнела. Саму жизнь простых людей, что в Германии, что в России теперь раем не назовешь. Плохо и другое – ухудшение экономических и политических отношений между Германией и Россией, санкции Германии и стран ЕС против России в связи с событиями на Украине.
Неоднократно мы бывали и на Рейне. Конечно, Рейн (Райн – называют ее немцы) – не Волга. Но сколько здесь произошло событий. И одно из них – переход русских войск через Рейн зимой 1814 года. Как тут не вспомнить Батюшкова и вместе с ним не пережить такое видение:
О, радость! Я стою при Реинских водах!
И жадные с холмов в окрестность брося взоры,
Приветствую поля и горы,
И замки рыцарей в туманных облаках,
И всю страну обильну славой.
Воспоминаньем древних дней,
Где с Альпов вечною струей
Ты льешься, Реин величавой!
Свидетель древности, событий всех времен,
О, Реин, ты поил несчетны легионы.
Мечом писавшие законы
Для гордых Германа кочующих племен;
Любимец счастья, бич свободы,
Здесь Кесарь бился, побеждал,
И конь его переплывал
Твои священны Реин, воды.
Века мелькнули: мир Крестом преображен,
Любовь и честь в душах суровых пробудились -
Здесь витязи вооружились
Копьем за жизнь сирот, за честь прелестных жен
Тут совершались их турниры,
Тут бились храбрые - и здесь
Не умер, мнится, и поднесь
Звук сладкой Трубадуров лиры.
Так, здесь под тению смоковниц и дубов,
При шуме сладостном нагорных водопадов,
В тени цветущих сел и градов
Восторг живет еще средь избранных сынов.
Здесь всё питает вдохновенье:
Простые нравы праотцов.
Святая к родине любовь
И праздной роскоши презренье.
…………………………………..
Давно ли земледел вдоль красных берегов.
Средь виноградников заветных и священных,
Полки встречал иноплеменных
И ненавистный взор зареинских сынов?
Давно ль они, кичася, пили
Вино из синих хрусталей,
И кони их среди полей
И зрелых нив твоих бродили?
И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,
Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..
Стеклись с морей, покрытых льдами,
От струй полуденных, от Каспия валов,
От волн Улеи и Байкала,
От Волги, Дона и Днепра,
От града нашего Петра,
С вершин Кавказа и Урала!..
Стеклись, нагрянули за честь твоих граждан,
За честь твердынь и сел, и нив опустошенных
И берегов благословенных
Где расцвело в тиши блаженство Россиян
Где ангел мирный, светозарной
Для стран полуночи рожден
И провиденьем обречен
Царю, отчизне благодарной.
Мы здесь, о, Реин, здесь! ты видишь блеск мечей!
Ты слышишь шум полков и новых коней ржанье,
Ура победы и взыванье
Идущих, скачущих к тебе богатырей.
Взвивая к небу прах летучий,
По трупам вражеским летят
И вот - коней лихих поят,
Кругом заставя дол зыбучий.
Какой чудесный пир для слуха и очей!
Здесь пушек светла медь сияет за конями,
И ружья длинными рядами,
И стяги древние средь копий и мечей.
Там шлемы воев оперенны,
Тяжелой конницы строи,
И легких всадников рои -
В текучей влаге отраженны!
Там слышен стук секир - и пал угрюмый лес!
Костры над Реином дымятся и пылают!
И чаши радости сверкают,
И клики воинов восходят до небес!
Там ратник ратника объемлет;
Там точит пеший штык стальной;
И конный грозною рукой
Крылатый дротик свой колеблет.
Там всадник, опершись на светлу сталь копья,
Задумчив и один, на береге высоком
Стоит и жадным ловит оком
Реки излучистой последние края.
Быть может, он воспоминает
Реку своих родимых мест -
И на груди свой медный крест
Невольно к сердцу прижимает...
Но там готовится, по манию вождей.
Бескровный жертвенник средь гибельных трофеев.
И Богу сильных Маккавеев
Коленопреклонен служитель алтарей:
Его, шумя, приосеняет
Знамен отчизны грозный лес;
И солнце юное с небес
Алтарь сияньем осыпает.
Все крики бранные умолкли, и в рядах
Благоговение внезапу воцарилось
Оружье долу преклонилось,
И вождь, и ратники чело склонили в прах:
Поют Владыке вышней силы,
Тебе, подателю побед,
Тебе, незаходимый Свет!
Дымятся мирные кадилы.
И се подвигнулись - валит за строем строй!
Как море шумное, волнуется всё войско;
И это вторит клик геройской,
Досель неслышанный, о, Реин, над тобой!
Твой стонет брег гостеприимной,
И мост под воями дрожит!
И враг, завидя их, бежит
От глаз в дали теряясь дымной!..
Ничего не скажешь, незабываемая и величественная картина перехода русских войск через Рейн описана ее свидетелем Батюшковым! Но чудотворец Батюшков вкладывает духовный смысл в свое описание перехода войск через Рейн, поскольку видит в этом Промысел Божий и возмездие за поругание России и ее православных святынь французскими захватчиками.
Нам же приходилось не только отмечать день рождения Максима почти на самом берегу Рейна, но и переезжать несколько раз Рейн, причем не только за молочными продуктами, но и когда мы направлялись в Испанию или французский город Кольмар. В то время я ничего не знал, о чем позже пойдет речь. Приехав в Кольмар на машинах, мы долго не могли найти стоянки для автомашин. После отправились бродить по городу. Французы более раскованы чем немцы. В городе много старинных красивых домов. По улицам разъезжает экскурсионный открытый трамвайчик. Цена кусалась, и мы пошли пешком. Дошли до парка. В нем фонтан, который внешне не особенно привлекателен. Только позже я узнал, что с городом Кольмар связан с именем убийцы Пушкина – Дантесом. То что французы Дантес и де Барант были обидчиками наших великих поэтов Пушкина и Лермонтова, нас никогда не радовало. Что это – своего рода месть за взятие Парижа?..
Оказывается, Дантес был уроженцем Кольмара, и родился будущий убийца Пушкина в роковом, скорее для Франции, 1812 году. Жорж Дантес - родственник и Пушкина, и его жены. Его двоюродная бабушка, графиня Елизавета Фёдоровна (урождённая Шарлотта-Амалия-Изабелла Вартенслебен) - жена русского дипломата А. С. Мусина-Пушкина, шестиюродного брата Н. П. Мусиной-Пушкиной, бабушки Н.Н.Пушкиной. Но кровное родство ни о чем не говорит. Известно, что и брат на брата может поднять руку. Вот любопытные строки Тургенева о Дантесе: «Я узнал и о его происхождении, об отце и семействе его: все ложь, что он о себе рассказывал и что мы о нем слыхали: его отец - богатый помещик в Эльзасе - жив и кроме его имеет шестерых детей; каждому достанется после него по 200 тысяч франков. С Беррийской дюшессой он никогда не воевал и на себя налгал. Об отношениях его к Геккерну и она слыхала; но NB не могла объяснить мне их; и я о главном должен умолчать» (А.И.Тургенев – П.А.Вяземскому, август 1837). Первые годы выдворения из России Дантес жил в Сульце и в Париже. В 1843 году избран членом Генерального совета департамента Верхний Рейн. Позднее был председателем Генерального совета и мэром Сульца (в Сульце похоронена сестра жены Пушкина – Гончарова Екатерина). После свержения Луи-Филиппа в апреле 1848 года избран депутатом по округу Верхний Рейн-Кольмар. Через год переизбран в Учредительное собрание. Дантес спустя почти сорок лет после дуэли самодовольно представлялся русским во Франции: «Барон Геккерн (Дантес), который убил вашего поэта Пушкина» (ну, не сволочь ли!) Сохранилось свидетельство писателя Проспера Мериме о выступлении Дантеса в сенате: «На трибуну взошел г. Геккерн, тот самый, который убил Пушкина. Это человек атлетического сложения с германским произношением, с видом суровым, но тонким, а, в общем, субъект чрезвычайно хитрый…». Дочь барона Геккерна-Дантеса Леония-Шарлотта умерла в 1888 году. На ее судьбу наложила трагический отпечаток дуэль отца с Пушкиным. Изучив в совершенстве русский язык, Леония-Шарлотта влюбилась в творчество Пушкина, после чего возненавидела отца и, мучимая этой ненавистью, сошла с ума. Сам Дантес, по-видимому, об этом нисколько не расстроился. Он был до мозга костей международный аферист и политик, коих с того времени стало еще больше.
Кольмарский же фонтан посвящен адмиралу А.Ж.Брюа. Странно, почему французы использовали фонтан для прославления своего военного героя. Струи воды должны были, видимо, напоминать о шампанском в честь побед Брюа. Ищем информацию об адмирале: Арман Жозеф Брюа (фр. Armand Joseph Bruat, 26 мая 1796, Кольмар, Эльзас, Французская республика - 19 ноября 1855, Мессина, Сицилия, Королевство Обеих Сицилий), французский военный и государственный деятель, адмирал Франции. 2 декабря 1854 Гамелен получает высший флотский чин адмирала Франции и возвращается в Париж, чтобы занять пост морского министра, командование французским флотом в Чёрном море он передает Брюа. Новый командующий действует гораздо активнее Гамелена, на его счету несколько серьезных морских операций. Прорвавшись в Азовское море, 12 мая, 7 июля и 19 августа 1855 года союзный флот бомбардирует г.Таганрог, 24 мая 1855 года г. Мариуполь, 3 и 5 июля 1855 года г. Бердянск (не правда ли, очень уж сегодня на слуху населенные пункты…) 30 августа 1855 года пал Севастополь, но мира не последовало, 17 октября 1855 Брюа проводит последнюю операцию против русских овладев Кинбурном. За успехи в командовании, Брюа получает 15 сентября 1855 высший чин французского флота адмирал Франции, но он уже сломлен холерой, и, оставив флот зимовать в Севастопольском порту, направляется во Францию. На флагманском «Монтебелло» во время войны холерой заболели 421 человек, 164 из которых скончались. Командующий флотом скончался по дороге домой 19 ноября 1855 года на борту «Монтебелло» в порту Мессины, его тело доставлено в Тулон, затем в Париж и 5 декабря 1855 погребено на кладбище Пер-Лашез. Теперь понятно, почему фонтан в кольмарском парке мне что-то сразу не очень понравился, кроме струящейся во все стороны воды, так напоминающей о французском шампанском. Да, стоит именно тут вспомнить Россию, Вологду и Николая Рубцова:
Теперь шампанского не грех
Поднять бокал за тост хороший:
За Новый год,
За детский смех,
За матерей,
За нас за всех,
За то, что нам всего дороже.
И вспыхнут вдруг со всех сторон
Огней на елках бриллианты…
Произнесенный тостам в тон
Свой добрый вологодский звон
Разносят древние куранты
И вот уже смешиваются в одно – Кремлевские куранты, однообразный бой часов католических кирх Германии, мелодичные звоны часов вологодской Софийской колокольни… Говорят кем-то созданы часы апокалипсиса и всего два деления отделяют от всемирной катастрофы человечество… Но для каждой ныне живущей души будет свой апокалипсис и судный час. Так, что не следует дожидаться вселенской катастрофы.
«Итак, мой милый друг, мы перешли за Рейн, мы во Франции. Вот как это случилось: в виду Базеля и гор, его окружающих, в виду крепости Гюнинга мы построили мост, отслужили молебен со всем корпусом гренадер, закричали «ура!» - и перешли за Рейн ...Эти слова: мы во Франции - возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле ее безрассудных врагов» (Батюшков - Гнедичу, 31 декабря 1813 г.). Осталось еще кое-что добавить о безрассудстве современных уже французов –десятки тысяч из них приняли ислам, как удобную для своего земного существования религию.
Но до Парижа Батюшков успел посетить замок Сирей, о чем оставил написанные прекрасной прозой воспоминания: «Сначала погода нам вовсе не благоприятствовала: холодный и резкий ветер наносил снег и дождь; наконец небо прояснилось, и солнце осветило прекрасные долины, рощи и горы. Мы проехали чрез местечко Виньори, где заметили развалины весьма древнего замка на высоком утесе, который господствует над селением и близлежащими долинами… «Кому принадлежит этот замок?» - спросил я у старика, сидящего на пороге сельского домика, тесно примыкающего к развалинам. «Какой-то старой дворянке», - отвечал он, приподняв красный колпак, старый, изношенный, и который, конечно, играл большую ролю в бурные годы революции. Это замечание я сделал мимоходом и продолжал вопросы: «Когда построен замок?» - «Во время Шампанских графов, сказывал мне покойный дед. Храбрые рыцари искали здесь убежища от народных возмущений и укрепили замок башнями, рвами, палисадами. Время и революция все разрушили. Здесь не одна была революция, господин офицер! не одна революция! Я на веку моем пережил одну; тяжелые времена... не лучше нынешних. Посадили дерево вольности... я сам имел честь садить его, вот там, на зеленом лугу... Разорили храмы Божии... у меня рука не поднималась на злое!.. Но чем же это все кончилось? Дерево срубили, а надписи на паперти церковной: вольность, братство или смерть - мелом забелили. Чего я не насмотрелся в жизни? и неприятелей на родине моей увидел, и с офицером козачьим теперь разговариваю! Чудеса! По совести чудеса!» - «Ты разорился от войны, добрый старичок?» - «Много пострадал, а бедные соседи еще более. Мы все желаем мира». - «О! мы знаем это: но император ваш не желает». - «Прямой корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?» Здесь старик покачал головою, посмотрел на меня пристально, и - конечно от робости - заикнулся. «Говори, говори!» - «Охотно, если прикажете. Император..., - это было сказано важным и торжественным голосом, - император объявил нам, что он не хочет трактовать о мире с пленными; ибо он почитает вас в плену. Он нарочно завел вас сюда, чтобы истребить до последнего человека: это была военная хитрость, понимаете ли? военная хитрость, не что иное... Но вы смеетесь... и нам это смешно показалось, так смешно, что мы префекта, приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и грязью закидали... Но вам пора догонять товарищей. Добрый путь, господин офицер!» Размышляя о странном характере французов, которые смеются и плачут, режут ближних, как разбойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал моих товарищей. Час от часу дорога становилась приятнее: холмы, одетые виноградником и плодоносными деревьями, между коими мелькали приятные сельские домики, напоминали нам Саксонию, благословенные долины Дрездена, места очаровательные! Разговаривая с товарищами и любуясь красотою видов, мы неприметно проехали несколько миль; каждый замок, каждое местечко мы принимали за Сирей и смеялись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увидели жилище славной нимфы Сирейской, которой одно имя рождает столько приятных воспоминаний... Во ста шагах от селения возвышается замок на высоком уступе; кругом - рощи и кустарники. Все просто, но природа все украсила… Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову. Здесь мы нашли большой мраморный камин, тот самый, который согревал Вольтера; несколько новых мебелей: клавесин, маленький орган и два комода. Окны до полу. Две круглые стеклянные двери в сад; одна из них украшена надписями, на камне высеченными. На фронтоне мы прочитали Вергилиев стих… Из окон сей залы видны ближние деревни и два ряда холмов, заключающих прелестную долину, по которой извивается речка Блез. В глубоком молчании и я, и товарищи долго любовались приятным видом отдаленных гор, на которых потухали лучи вечернего солнца. Может быть, совершенная тишина, царствующая вокруг замка, печальное спокойствие зимнего вечера, зелень, кое-где одетая снегом, высокие сосны и древние кедры, осеняющие балкон густыми наклоненными ветвями и едва колеблемые дыханием вечернего ветра, наконец сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны, - погрузили нас в тихую задумчивость… Таким образом примирились мы с пенатами замка и с некоторою гордостию, простительною воинам, в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды певца Фелицы и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча русского: «От Севера теперь сияет свет наук». Обед продолжался долго. Вечер застал нас, как героев древнего Омера, с чашею в руках и в сладких разговорах, основанных на откровенности сердечной, известных более добродушным воинам, нежели вам, жителям столицы и блестящего большого света. Но мы еще воспользовались сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет г-жа де Семиан; осмотрели ее библиотеку, - прекрасный и строгий выбор лучших писателей, составляющих любимое чтение сей умной женщины, достойной племянницы г-жи дю Шатле: любезность, ум и красота наследственны в этом семействе. Есть другая библиотека в нижнем этаже; она, кажется, предоставлена гостям. Древнее собрание книг, важное по многим отношениям, совершенно расхищено в революцию. Вольтеровых книг и не было в замке со времени его отъезда; по смерти маркизы он увез с собою книги, ему принадлежавшие, и некоторые рукописи… Стужа увеличилась с наступлением ночи. В Вольтеровой галерее мы развели большой огонь, который не мог нас согреть совершенно. Перед нами на столе лежали все Вольтеровы сочинения, и мы читали с большим удовольствием некоторые места его переписки, в которых он говорит о г-же дю Шатле. В шуме военном приятно отдохнуть мыслями на предмете, столь любви достойном. Глубокая ночь застала нас в разговорах о протекшем веке, о великой Екатерине, лучшем его украшении, о ссоре короля Прусского с своим камергером и проч. у того самого камина, на том самом месте, где Вольтер сочинял свои послания к славным современникам и те бессмертные стихи, для которых единственно простит его памяти справедливо раздраженное потомство. Г. П. был в восхищении. Наконец, надобно было расстаться и думать о постеле. Мне отвели комнату в верхнем жилье, весьма покойную, но где с трудом можно было развести огонь. Старый ключник объявил мне, что в этом покое обыкновенно живет г. Монтескьу, родственник хозяйки, весьма умный и благосклонный человек; и что он, ключник, радуется тому, что мне досталась его спальня. - «Vous avez l’air d’un bon enfant, mon officier»14, - продолжал он, дружелюбно ударив меня по плечу. Прекрасно; но от его учтивостей комната мне не показалась теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь, проклинал французские камины и только на рассвете заснул железным сном, позабыв и Вольтера, и маркизу, и войну, и всю Францию. Проснувшись довольно поздно, подхожу к окну и с горестью смотрю на окрестность, покрытую снегом. Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое сжалось. Все, что было приятно моим взорам накануне, - и луга, и рощи, и речка, близ текущая по долине между веселых холмов, украшенных садами, виноградником и сельскими хижинами, — все нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и обезображенных снегом и грязью. В замке, напротив того, тишина глубокая. В камине пылают два дубовые корня и приглашают меня к огню. На столе лежат письма Вольтеровы, из сего замка писанные. В них все напоминает о временах прошедших, о людях, которые все исчезли с лица земного с своими страстями, с предрассудками, с надеждами и с печалями, неразлучными спутницами бедного человечества. К чему столько шуму, столько беспокойства? К чему эта жажда славы и почестей? - спрашиваю себя и страшусь найти ответ в собственном моем сердце».
Интересное примечание делает Батюшков к рассказу: «Французы и теперь мало заботятся о древних памятниках. Развалины, временем сделанные, - ничего в сравнении с опустошениями революции: бурные времена прошли, но невежество или корыстолюбие самое варварское пережили и революцию. Один путешественник, который недавно объехал всю полуденную Францию, уверял меня, что целые замки продаются на своз, и таким образом вдруг уничтожаются драгоценные исторические памятники. Напрасно правительство хотело остановить сии святотатства; ничто не помогало, ибо для нынешних французов ничего нет ни священного, ни святого - кроме денег, разумеется. Какая разница с немцами! В Германии вы узнаете от крестьянина множество исторических подробностей о малейшем остатке древнего замка или готической церкви. Все рейнские развалины описаны с возможною историческою точностию учеными путешественниками и художниками, и сии описания вы нередко увидите в хижине рыбака или земледельца. Притом же немцы издавна любят все сохранять, а французы разрушать: верный знак с одной стороны доброго сердца, уважения к законам, к нравам и обычаям предков; а с другой стороны - легкомыслия, суетности и жестокого презрения ко всему, что не может насытить корыстолюбия, отца пороков»
Но вот долгожданная цель – Париж! «С высоты Монтреля, - рассказывает Константин Николаевич, - я увидел Париж, покрытый густым туманом, бесконечный ряд зданий, над которыми господствует Notre-Dame с высокими башнями. Признаюсь, сердце затрепетало от радости! Сколько воспоминаний! Здесь ворота Трона, влево Венсен, там высоты Монмартра, куда устремлено движение наших войск. Но ружейная пальба час от часу становилась сильнее и сильнее. Мы подвигались вперед с большим уроном через Баньолет к Бельвилю, предместью Парижа. Все высоты заняты артиллерией; еще минута, и Париж засыпан ядрами! Желать ли сего? Французы выслали офицера с переговорами, и пушки замолчали. Раненые русские офицеры проходили мимо нас и поздравляли с победою. «Слава Богу! Мы увидели Париж со шпагою в руках!» «Мы отомстили за Москву!» - повторяли солдаты, перевязывая раны свои. 19 марта император Александр, король Прусский и вожди союзных армий поскакали в Париж. В свите государя находился и Раевский со своим адъютантом. «Ура гремело со всех сторон. Чувство, с которым победители въезжали в Париж, неизъяснимо!»
«Поверите ли? Мы, которые участвовали во всех важных происшествиях, мы едва ли до сих пор верим, что Наполеон исчез, что Париж наш, что Людовик на троне и что сумасшедшие соотечественники Монтескье, Расина, Фенелона, Робеспьера, Кутона, Дантона и Наполеона поют по улицам: «Vive Henri Quatre, vive ce roi vaIIIant!» Такие чудеса превосходят всякое понятие. И в какое короткое время и с какими странными подробностями, с каким кровопролитием, с какою легкостью и легкомыслием! Чудны дела Твоя, Господи!»
В Вологде любуются памятником поэту Батюшкову. Он спокоен здесь на родине у храмовых стен. Но в Париже все было иначе: «У Батюшкова голова закружилась от шуму, и он слез с лошади. Его тотчас обступили со всех сторон и принялись с живейшим интересом разглядывать, словно бы какого-то чудесного зверька. «В числе народа были и порядочные люди, и прекрасные женщины, которые взапуски делали мне странные вопросы: отчего у меня белокурые волосы, отчего они длинны? «В Париже их носят короче. Артист Dulong вас обстрижет по моде». «И так хорошо», - говорили женщины. «Посмотри, у него кольцо на руке. Видно, и в России носят кольца. Мундир очень прост!.. Какая длинная лошадь!..» «Какие у него белые волосы!» «От снегу», - сказал старик, пожимая плечами». Батюшков поспешил взобраться обратно на лошадь…» Не правда ли какое интересное со стороны впечатление о поэте-воине! Да и нам как-то трудно представить нежного поэта с вьющимися белокурыми волосами. Батюшков, должно быть, показался русским Ангелом в Париже. Вот портрет поэта, написанный его современником: «Батюшков был роста небольшого. Плечи у него были вздернуты кверху, грудь впалая, волосы белокуры, от природы вьющиеся, глаза голубые и взгляд томный. Меланхолический вид, коим дышали все черты его лица, гармонировал с его бледностью и мягкостью его голоса и придавал всей его физиономии какое-то особенное выражение, не поддающееся описанию. Воображение у него было поэтическое, а душа его была еще более поэтичною. Он восторгался всем прекрасным. Все добродетели казались ему легко достижимыми. Дружба была его кумиром, бескорыстие и честность – отличительными чертами его благородного характера. Когда он говорил, черты лица его и вся фигура оживлялись, взор казался вдохновенным. Изящный, легкий и правильный оборот речи придавал особенную прелесть всему, что он говорил…»
Батюшков в Париже не только гуляет и празднует, но заходит в «музеум», где подолгу стоит пред картинами Рафаэля и восхищается статуей Аполлона Бельведерского: «Она выше описания Винкельманова: это не мрамор, бог! Все копии этой бесценной статуи слабы, и кто не видал сего чуда искусства, тот не может иметь о нем понятия. Чтоб восхищаться им, не надо иметь глубоких сведений в искусствах: надобно чувствовать. Странное дело! Я видел простых солдат, которые с изумлением смотрели на Аполлона. Такова сила гения! Я часто захожу в музеум единственно за тем, чтобы взглянуть на Аполлона, и как от беседы мудрого мужа и милой, умной женщины, по словам нашего поэта, лучшим возвращаюсь» Заметим, не сам аполон – «бог» интересует поэта, а как сделана скульптура гениальным Микеланджело, словно людям представили первозданного Адама в раю.
Он много читает. Посещает библиотеку Французской академии наук, попадает на заседание Французской академии, где свое красноречие показывают знаменитые Сегюр, Буфлер, Пикар, Лакретель, Фонтень. И что же? Посетив заседание, Батюшков выносит твердое убеждение, «что век славы для французской словесности прошел и вряд ли может когда-нибудь воротиться… Я смело уверяю вас, что Петербург гораздо красивее Парижа, что здесь хотя климат и теплее, но не лучше киевского, одним словом - что я не желал бы провести мой век в столице французской, а во Франции еще и менее того… Этот народ не заслуживает уважения, особливо народ парижский». Воть-те на! У иных только и на устах: «Париж, ах, Париж!» или иные зарубежные чуда, но Батюшкова не проведешь – он зрит жизнь изнутри, как поэт, и не обманывается внешним.
Раевский представлял Батюшкова к Владимиру за битвы под Теплицем и Парижем, к Георгию, но на каких-то штабных инстанциях эти представления отменили (?), и Батюшков получил лишь Анненский крест за Лейпциг. «Я в Париж въехал с восхищением и оставляю его с радостию»
А мне вспомнился Берлин и рейхстаг. Ноги наши ступали на то место, где проходила Берлинская стена, но особой радости не было, ведь незримые стены злобы и противления добры гораздо сильнее видимых. Радостно было только от того, что мы с Машей видели рейхстаг, что наши отцы хоть и не дошли до Берлина, зато их дети стоят возле него. А что бы сделали с Москвой немецко-фашистские захватчики? Стали бы они ходить в библиотеки или присутствовать на заседаниях Советской Академии наук? Смешно? Вот то-то и оно. Вот разница между православным русским народом и всяким иным. А Москву, кстати, Гитлер намеревался затопить водой… Помните слова Батюшкова о поведении французов в России: «Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили! Можно умереть с досады при одном рассказе о их неистовых поступках». Так что Запад в сочинениях и в науке – это одно, типа придворной дамы, а на практике – совсем другое, зверь в лесу.
А кто знает богатыря Дуная в русских былинах? Легенда говорит о том, что «когда-то, когда Дунай служил у литовского короля, у него была тайная любовь с дочерью короля Настасьей. Когда Дунай попал в беду, Настасья выкупила его у палачей и отпустила в Киев. Спустя время Дунай с Добрыней Никитичем приехали за сестрой Настасьи Апраксой для князя Владимира, и Настасья была очень уязвлена невниманием со стороны Дуная. На обратном пути богатыри обнаруживают чей-то богатырский след. Дунай отправляется на розыски и встречает витязя, с которым вступает в бой. Победив его, он вынимает нож для окончательного удара, но вдруг узнает в витязе Настасью. Она напоминает ему о прошлом, и Дунай вновь охвачен страстью. Он зовет Настасью в Киев, чтобы пожениться. В Киеве состоится двойная свадьба: Владимира с Апраксой и Дуная с Настасьей. На пиру гости предаются похвальбе. В результате Дунай и Настасья устраивают соревнование в стрельбе из лука. Настасья оказывается меткой, а Дунай первый раз перестреливает, второй - недостреливает, а на третий попадает в Настасью. Она умирает, а Дунай узнает, «распластавши ей чрево», то она беременна «сияющим светом младенцем». Дунай в горе бросается на свое копье и умирает рядом с женой. Дунай превратился в реку Дунай, а Настасья в реку Настасья».
Легенды - легендами, былины - былинами, а вторая река Европы Дунай берет свое начало в немецких горах Шварцвальд. Горы эти труднопроходимы из-за множества цепких и колючих зарослей в них. Но они очень живописны. Не раз мы бывали у водопада Тодтнау. Водопад берет начало на горе Тодтнауберг на высоте 1384 метров и спускается вниз каскадами в долину. Общая высота водопада 97 метров! Шум воды, одинокий крест на середине водопада… А какие виды аккуратных немецких деревень и вьющейся, как змея дороги!.. Большую змею мы, кстати, видели в центре Людвигсбурга над перекрестком и недоумевали… Но здесь, в Тодтнау, внизу на склоне горы вы без труда отыщите небольшой грот. Не каждый посетитель заглядывает сюда. Внутри грота установлена скульптура молящейся Девы Марии. Справа размещена молитва на немецком языке. Горят свечи. И сразу совсем иное восприятие мира, Богородичного всеприсутствия и на немецкой земле. О, если бы нам всем без различия стран и национальностей слушать не только друга друга, а Матерь Бога нашего, Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим. Мир бы не был столь зол и агрессивен, как сейчас, как будто все человечество находится на пороховой бочке…
В Россию Батюшков решает возвращаться через туманный Альбион. Почему? На наш взгляд поэт прощается с частью Европы. Происходит это намеренно или это было сделано по другим мотивам, трудно сказать, но Батюшков уже не будет никогда ни во Франции, ни в Англии… Где бы не был поэт, поэзия внутри него. Думаем, что с туманной Англией Батюшков расстался без особого сожаления.
Я берег покидал туманный Альбиона,
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум, и трепет парусов,
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже, дремлющей под говором валов, -
Все сладкую задумчивость питало.
Как очарованный, у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила Севера любезного искал
Уж чем по-настоящему был ошеломлен поэт, так это морем: «Как прелестны сии необозримые бесконечные волны! Какое неизъяснимое чувство родилось в глубине души моей! Как я дышал свободно! Как взоры и воображение мое летали с одного конца горизонта на другой! На земле повсюду преграды - здесь ничто не останавливает мечтателя, и все тайные надежды души расширяются посреди безбрежной влаги» Вспомним первый сборник поэта Николая Рубцова «Волны и скалы». Мы знаем, что Рубцов намеревался написать зрелые стихи о море. Но не успел. Не успел и обессмертить подвиг в веках святого Александра Невского в задуманной им поэме. Путь поэту перешла убийца, которая лучше нас, как поэтесса, знала, на кого поднимает руки. Подобно Дантесу, она не стесняется выступать в различных аудиториях и много раз о своем злодеянии рассказывает по-иному, сплетая чудовищную сеть вымыслов и доводов. Что ж, каждому свое. О «каждому свое» писал еще Пушкин: «Франция, средоточие Европы, представительница жизни общественной, жизни все вместе эгоистической и народной. - В ней наука и поэзия - не цели, а средства. - Народ (der Herr Omnis1 - Господин Всякий) властвует со всей отвратительной властию демокрации. - В нем все признаки невежества - презрение к чужому, une morgue p;tutante et tranchante - Господин Всякий. Девиз России: Suum cuique - Каждому свое (лат.). То есть каждому по делам ( плодам) его, а не по словам.
Во время плавания Батюшкову является его друг Петин, без следов ужасных ран, и безответный растворяется в синеве… Вот так и наш Рубцов там без ран, без преследований и обвинений в его адрес. Все завершилось. А что будет с теми, кто прямо или косвенно виновен в гибели великого поэта?
В Швеции поэт Батюшков пишет замечательные размышления «На развалинах замка в Швеции»:
Но всё покрыто здесь угрюмой ночи мглой,
Всё время в прах преобратило!
Где прежде Скальд гремел на арфе золотой,
Там ветер свищет лишь уныло!
Где храбрый ликовал с дружиною своей,
Где жертвовал вином отцу и богу брани,
Там дремлют притаясь две трепетные лани
До утренних лучей.
Где ж вы, о, сильные, вы Галлов бич и страх
Земель полнощных исполины,
Роальда спутники, на бренных челноках
Протекши дальные пучины?
Где вы, отважные толпы богатырей,
Вы, дикие сыны и брани и свободы,
Возникшие в снегах, средь ужасов природы
Средь копий, средь мечей?
Погибли сильные! Но странник в сих местах
Не тщетно камни вопрошает
И руны тайные, останки на скалах
Угрюмой древности, читает.
Оратай ближних сел, склонясь на посох свой
Гласит ему: «Смотри, о, сын иноплеменный.
Здесь тлеют праотцев останки драгоценны:
Почти их гроб святой!»
Не отсюда ли у Пушкина родились строки о любви к отеческим гробам! Кто, находясь посреди красивого, но пустынного дворца или на развалинах средневекового замка не думал о том же самом: пронесется и наше время, и от нас останутся лишь жалкие следы, что же прочно и вечно тогда на земле?.. Люди имеют право гордиться своими странами и достижениями, но что от них останется во времени и перейдет в иную жизнь? «Невы я не забываю и не забуду никогда, как и обитателей берегов ее», - это и есть любовь к своим пепелищам и отеческим гробам. Но здесь еще примешивается другое, а именно: Россия – это не просто страна и государство, а молитвенный народ, водимый Богом по пустыням житейским, чтобы тот окреп и сделался верным Богу во всем. «История наша – история народа, совершенно отличного от других по гражданскому положению, по нравам и обычаям, история народа, сильного и воинственного от самой его колыбели и ныне удивляющего неимоверными подвигами всю Европу, – должна быть любимым нашим чтением от самого детства», - так писал Батюшков в 1814 году.
Поэт метко замечает, что «каждого из нас гонит какой-нибудь мститель-бог: кого Марс, кого Аполлон, кого Венера (Рубцова!), кого Фурии, а меня – Скука». Поэт прав, каждый смертный, тем более одаренный человек, испытывает невероятное давление внешних и внутренних обстоятельств; каждый вынужден вступить в борьбу не на жизнь и на смерть против преследующего его духовного зла. Но если на поле воинской брани понятно, где свои и где чужие, то не так в брани духовной, где враг прикидываются другом, а друг становится худшим врагом.
«Рассеяния никакого! - жалуется Батюшков в одном из писем к тетке. - Мы живем в крепости, окружены горами и жидами. Вот шесть недель, что я здесь, и ни одного слова ни с одною женщиной не говорил. Вы можете судить, какое общество в Каменце! Кроме советников с женами и с детьми, кроме должностных людей и стряпчих, двух или трех гарнизонных полковников, безмолвных офицеров и целой толпы жидов, - ни души!»
Забудем слезы лить о жребии жестоком,
Забудем имена Фортуны и честей...
Там, там нас хижина простая ожидает,
Домашний ключ, цветы и сельский огород
Мечтам поэтов Батюшкова и Рубцова о тихой, спокойной и простой жизни не сбылись. Рубцов тоже писал об «избе над оврагом» и выращивании цветов, но был убит, как и Пушкин, как Лермонтов, как и Блок, как и Есенин, как и многие другие, не желающие воспевать пустоту, ложь, паталогию и злобу. Все они, как и Ломоносов с Державиным, - создатели нового просвещения в России, просвещения, которое дивно сочетает лучшие церковные и мирские черты.
Не сбылись надежды Батюшкова о переводе его в гвардию. Военная служба в мирное время была ему не по сердцу, и он желал перейти в гражданскую, но хотел при этом извлечь известные выгоды из своего пребывания в армии; так, он надеялся получить орден святого Владимира и при переводе в гвардию повыситься на два чина, чтобы этим приобрести право на переход в гражданскую службу надворным советником. С большою тревогой ожидал он разрешения своих чаяний. В то же время, как истинный христианин, Батюшков совершенно спокойно принял известие, что при отставке из военной службы ему не только не дали давно обещанного ордена, но не произвели и в следующий чин… Кто-то явно не хотел воздавать поэту должного. «Только в тех землях, где умеют уважать отличные дарования, родятся великие авторы» (К.Батюшков)
«Мы не для радостей в этом мире; я это испытал по себе», - пишет поэт Батюшков в утешение Вяземскому, потерявшему маленького сына, - я час от часу более сиротею. Все, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев, оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя. Притом и другие обстоятельства неблагоприятные, огорчения, заботы — лишили меня всего; мне кажется, что и слабое дарование, если когда-либо я имел, - погибло в шуме политическом и в беспрестанной деятельности… Единственный способ жить - это горестию».
Но как сочетать отвращение к суете человеческой жизни и ее радостям, то есть жить горестью, и сочинять гениальные стихи? Вот это и есть подвиг христианской души поэта, подвиг распинания себя на кресте! Отвращаясь от утех и сладостей мира, вменяя их ни во что, сохранять общий душевный настрой и продолжать творить ради Бога. А если что, и лиру повергнуть перед Богом и самого себя не пожалеть пред Создателем, что и сделал Батюшков.
Поэт не так прост. Поэтический текст многослоен, вроде деревенского пирога с начинкой. Привыкли стихотворение Батюшкова «Мой гений» трактовать, как элегию об отношениях между поэтом и возлюбленной. Но в нем один дух и ни намека на низшие формы любви. Моим гением поэт называет память сердца. Сердце хранит все счастливейшие воспоминания жизни. И если сохранит верность всему Божественному, чистому и нетленному, то спасение такого дивного сердца неминуемо. Если с помощью Божией изгоним из сердца злые помышления, то обретем чаемую сладость в стране дольней – на земле страданий и плача. Чистое сердце – бесценный хранитель человека. Сказано, что чистые сердцем Бога узрят и получат невиданные утешения еще на земле. Так что те, кто бездуховно и односторонне, по-своему толкуют поэта Батюшкова, весьма грешат, особенно тем, что распространяют свои взгляды без всякой оглядки, не зная сути поэзии и поэтов.
«Все обстоятельства против меня. Я должен покориться без роптания воле святой Бога, которая меня испытует. Не любить я не в силах», - это признание поэта обычно толкуется в пользу нерешительности Батюшкова в отношении к Анне Фурман. Но сама Фурман не испытывала великой любви к поэту. К чему было мучить ее и самого себя в дальнейшем. Воля Божия вела поэта к высшему подвигу во имя Небесной Любви. Это не был какой-то рок. Нет. Все шло так, как то мыслил и чем жил в сердце великий поэт Константин Батюшков. Фурман, кстати вышла замуж за торговца. «Если б я строил мельницы, пивоварни, продавал, обманывал... то верно б прослыл честным и притом деятельным человеком» (Батюшков). Еще одна нить, связывающая Батюшкова с миром оборвалась и не по его вине, как смеют уверять современные борзописцы. Поэта Рубцова тоже мечтали видеть, иные – в качестве председателя сельсовета, другие – просто хозяином-мужиком, зарабатывающим деньги для семьи, третьи вообще мечтали, чтобы Рубцов писал псевдопатриотические, угодные власти стихи и т.д.. Но великие поэты – это люди иного склада души и ума, чем простые смертные. ПОЭТЫ ПОДЧИНЯЮТСЯ ВОЛЕ БОЖИЕЙ И НЕБЕСАМ. По этой причине они весьма многим странны, неудобны, непонятны и чужды. Но великие поэты остаются верны великой Любви, они влекомы Небесной Нетленной Любовью и Красотой так, что не любить они не могут. Стремление к Богу, не расчетливое, но искреннее и осознанное, не оставляет никаких шансов миру. Грешный мир - что это, как не пустота! Лети хоть на Луну, хоть на Марс, и при такой радикальной смене обстановки останутся те же мысли и сомнения. И тогда мир, вместо того, чтобы помочь таким небесным людям, начинает гнать их и преследовать, усиливая их страдания и скорби, но и одновременно готовится им воздаяние от Бога. «Ах, вы не такие говорите, как все, ну и получайте тогда по полной, а мы посмотрим, как вы будете мучиться и страдать», - так мир, сам того не понимая, сплетает венец великим поэтам-странникам на земле, обращая земные скорби в небесную радость. Так Бог, используя до времени попущенное зло, приводит людей к Правде Небесной. Конечно, заслуги мира тут никакой – это иудино и иродово дело. Слава одним поэтам, в том числе вечная, а миру – позор.
«Самое маленькое дарование мое, которым подарила меня судьба, конечно, в гневе своем, сделалось моим мучителем. Я вижу его бесполезность для общества и для себя. ...Скажи мне, к чему прибегнуть, чем занять пустоту душевную; скажи мне, как могу быть полезен обществу, себе, друзьям!» - жаловался в 1814 году в письме Батюшков Жуковскому. Безнравственному обществу, а оно все более расширяется, не нужны поэты, тем более христианские, потому что христианство, действующее словом Любви, обличает его несостоятельность и конечный крах. Вот почему христолюбивая поэзия в мире становится подобием гласа вопиющего в пустыне. Ныне, да и раньше, обществу полезен человек со всем соглашающийся, не высовывающим свою голову, приспособленец, одним словом. Но таковым Батюшков не желал быть. Куда улетишь или денешься, пусть даже с прекрасными стихами от развращенных людей? Правда, Батюшков мечтал и нашел все-таки для себя самый верный исход – это русское иночество. Но враги судили иначе, а Бог готовил поэта к тяжелейшему и беспримерному подвигу скрытого монашества и юродства в миру. Для чего? А чтобы всем показать будущее состояние людей на земле, когда можно будет жить в мире и не любить мира только вот таким вот путем необычного сочетания церковного и мирского, о чем говорил Мотовилову преподобный Серафим Саровский. Конечно, юродствовать смогут разве что единицы, но другим придется спасаться так, как каждого поведет Господь.
Вовсе не скука гнала Печорина, Онегина, Батюшкова прочь от лжесияния «высшего» и прочего света, а стремление куда угодно деться, лишь бы глазами не видеть человеческий разврат и грех. Еще в 1812 году, задолго до проявлений так называемого «сумасшествия», поэт Батюшков признается Гнедичу: «Ужасные происшествия нашего времени, происшествия, случившиеся, как нарочно, перед моими глазами: зло, разлившееся по лицу земли во всех видах на всех людей, так меня поразило, что я насилу могу собраться с мыслями и часто спрашиваю себя; где я? что я? Не думай, любезный друг, чтобы я по-старому предался моему воображению, нет, а вижу, рассуждаю и страдаю» Тогда с неумолимой логикой по Батюшкову получается, что зло одними войнами и стихами уничтожить невозможно, тут требуется совсем другой подвиг - подобно Христу распнуться на кресте злостраданий и умертвить грех, открыто надругаться над злом и посмеяться ему. Подобный подвиг станет под силу Гоголю. Он переживет Батюшкова на несколько месяцев. «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя – это тоже своего рода глас вопиющего христианина в житейской пустыне, где благополучие основано на самодовольстве, кошельке, связях и наградах. Не мудрено, что был быстро пущен слух о якобы «сумасшествии» Гоголя. На самом деле великий писатель совершил самый настоящий духовный подвиг, за который он был осмеян и предан жесточайшей критике (того же Белинского). Кстати, в Германии у развалин древнего замка, мы видели памятник Чехову. Но есть ли в той же Германии памятник Гоголю? Уверен, что нет. А, между прочим, великий писатель проехал по тем же самым местам, что и Батюшков – Рейн, Эмс, Дармштадт, Баден-Баден и т.д.. В Веймаре Гоголь беседовал с известным богословом С. Сабининым об уходе в монастырь… Гоголь, как и поэт Рубцов, был наречен во славу Святителя Николая Чудотворца. О стихе Батюшкова Гоголь отзывался так: «Облитый ароматами полудня… сладостный, как мед из горного ущелья».
Чтобы понять поэта Батюшкова, обратимся к его вдохновенному слову о другом великом русском поэте – М.В.Ломоносове. Это обращение не случайно. Оба поэта – представители Русского Севера. У обоих круг интересов охватывал все стороны человеческой деятельности. Известны труды Батюшкова об археологии, о живописи, о поэзии и т.д. Батюшков неплохо рисовал и, наконец, за его спиной три войны.
Говоря о Ломоносове, Батюшков подмечает, что «характер писателя весь в его творениях. Это с одной стороны справедливо. - Без сомнения, по стихам и прозе Ломоносова мы можем заключить, что он имел возвышенную душу, ясный и проницательный ум, характер необыкновенно предприимчивый и сильный (курсив и далее – авт.). Но любителю словесности, скажу более, наблюдателю-философу приятно было бы узнать некоторые подробности частной жизни великого человека: познакомиться с ним, узнать его страсти, его заботы, его печали, наслаждения, привычки, странности, слабости и самые пороки, неразлучные спутники человека (вот как легко поэт Батюшков говорит о слабостях и грехах и кого, самого Ломоносова, имея ввиду, что и он сам грешен и порочен не меньше Ломоносова. А у нас в литературоведении только и разговоров, что о грехах великих поэтов, как будто обвинители поэтов – сущие ангелы и творят уже суд над погибшими и умершими певцами России – прим авт.) «Разум, услаждавшийся величественными понятиями всеобщего порядка, не может быть соединен с сердцем холодным», - говорил о Ломоносове писатель, которого имя равно любезно музам и добродетели. Сия истина утверждена жизнью Ломоносова. Воображение и сердце часто увлекали его в молодости: они были источниками его наслаждений и мучений, неизвестных, неизъяснимых обыкновенным людям. - Конечно, не одна страсть к учению, которая не могла еще вполне овладеть душою отрока, воспитанного среди болот холмогорских, не одна сия страсть, столь благородная и бескорыстная, принудила его оставить родину. Семейственные огорчения и некоторое тайное беспокойство души - было к тому важнейшим побуждением. Но сие беспокойство, сие тусклое желание чего-то нового и лучшего, сия предприимчивость, удивительная в столь нежном возрасте, не означали ли великую душу и нечто необыкновенное? Пламенное рвение к учению, неутомимая жажда познаний, постоянство в преодолении преград, поставленных неприязненным роком, дерзость в предприятиях, увенчанная сияющим успехом, - все сии качества соединены были с сильными страстями, с пламенным сердцем; или, лучше сказать, проистекали из оных, и потому должно ли удивляться, что Ломоносов в молодости своей пожертвовал всеми выгодами любви? В Марбурге он женился тайно на дочери бедного ремесленника, и в скором времени обстоятельства принудили его разлучиться с супругою. Музы любят провождать любимцев своих по тернистой тропе несчастия в храм славы и успехов. Бедствия не всегда убивают талант: напротив того, они пробуждают в душе множество прекрасных свойств и знакомят ее с собственными силами. Ломоносов, гонимый судьбою, скитался по Германии, переходил из земли в землю, без пристанища, часто без насущного хлеба: он боролся со всеми нуждами и горестями и никогда, нигде не преступил законов чести, никогда не забывал оставленной супруги. С какой чувствительностию (возвратясь в Петербург) прочитал он письмо ее и воскликнул пред посланным от г. Бестужева: «Боже мой! могу ли ее оставить!» - Слезы прерывали беспрестанно слова его. Сладостно видеть наблюдателю человечества соединение столь глубокой чувствительности с умом обширным, верным и прозорливым! Чувствительность и сильное, пламенное воображение часто владели нашим поэтом, конечно, против воли его. На возвратном пути из Амстердама по морю Ломоносов, сидя на палубе, при шуме волн погружался в сладкую задумчивость. Открытое море, шум ветра и беспрерывное колебание корабля напоминали ему первые лета юности, проведенные посреди непостоянной стихии: они напоминали приморскую его родину и все, что ни есть сладостного для сердца нежного и доброго. Исполненному воспоминаний, однажды во сне ему привиделась страшная буря на волнах Ледовитого моря, кораблекрушение и хладный труп отца его, выброшенный на тот самый остров, куда Ломоносов в молодости своей приставал с ним для совершения рыбной ловли. Он в ужасе проснулся. Напрасно призывает на помощь рассудок свой, напрасно желает рассеять мрачные следы сновидения: мечта остается в глубине сердца, и ничто не в силах изгладить ее. Снова засыпает и снова видит шумное море, необитаемый остров и бледный труп родителя. Так! мы нередко уверяемся опытом, что Провидение влагает в нас какие-то тайные мысли, какое-то неизъяснимое предчувствие будущих злополучий, и событие часто подтверждает предсказание таинственного сна - к удивлению, к смирению слабого и гордого рассудка, Ломоносов это испытал в жизни своей. Отец его погиб в волнах, и тело его найдено рыбаками на том необитаемом острове, который назначил им печальный сын, по внушению пророческого сновидения. По краткой биографии, напечатанной при сочинениях Ломоносова, мы теснее знакомимся с поэтом, когда он покидает родину свою. Самое юношество необыкновенного человека любопытно; каждое обстоятельство, каждая подробность драгоценны. Конечно, Ломоносов в откровенной беседе ближних и друзей любил рассказывать им первые свои печали и наслаждения: с каким восхищением он певал на клиросе священные песни и пожирал духовные книги! С каким усилием он промыслил славенскую грамматику и арифметику: врата учености своей! Как сердце его унывало, покидая отца, родину, ближних! Как трепетало от радости, вступая в обширную Москву!.. К сожалению, немного подробностей дошло до нас, и почти все исчезли с холодными слушателями. Одни великие души чувствуют всю важность дружеских поверений знаменитого человека, их современника. Ломоносов - нет сомнения - казался обыкновенным человеком в кругу приятелей своих, людей весьма обыкновенных. И мог ли Тредияковский с братиею быть ценителем величайшего ума своего времени, ценителем Ломоносова? Но к счастию нашему, Россия имела в молодом вельможе покровителя дарований. Мы забудем со временем однофамильца Шувалова, который писал остроумные стихи на французском языке, который удивлял Парни, Мармонтеля, Лагарпа и Вольтера, ученых и неученых парижан любезностию, веселостию и учтивостию, достойною времен Лудовика XIV: но того Шувалова, который покровительствовал Ломоносова, никогда не забудем. Имя его навсегда останется драгоценно музам отечественным. Он был все для нашего лирика: деятельный и просвещенный покровитель, попечительный друг, часто снисходительный и всегда постоянный. Без него - Ломоносов не мог бы предпринять сих великих трудов, требующих издержек и беспрестанных пособий. Скажем более: как ученый, как стихотворец Ломоносов обязан ему всем, даже постоянством в любви ко славе. Прозорливый Шувалов в уроженце Холмогор угадал великого человека: счастливый поэт нашел в вельможе истинный патриотизм, обширные сведения, вкус образованный и, что всего лучше, - благородную, деятельную душу! Одним словом (редкое явление!), вельможа и поэт понимали друг друга. Письма Ломоносова к Шувалову суть бесценный памятник словесности русской: в них виден и стихотворец, и покровитель его. Они заключали в себе множество любопытных подробностей, анекдотов и, наконец, известие о кончине профессора Рихмана, достойного товарища Ломоносова. Рихман умер прекрасною смертию! и Ломоносов с убедительным, сердечным красноречием ходатайствует за осиротевшее семейство, страшась, чтобы сей случай не был перетолкован противу наук, вечно ему любезных! Часто в письмах своих он жалуется на Тредияковского и Сумарокова. Если сии строки доказывают печальную истину - что дарования во все времена, даже при самой колыбели словесности, имеют врагов и завистников, то оне же, к радости нашей, открывают прекрасную душу великого писателя: «Никакого не желаю мщения, - говорит он, - но способов продолжить труды мои для славы, для пользы отечества. Мои зоилы хвалят меня своею хулою, называя мои изображения надутыми; нападая на меня, они нападают на древних...» До последней минуты жизни своей Ломоносов не изменил себе, и прелестная мысль о славе его не покидала. На одре мучений и смерти Рафаэль соболезновал о недоконченных картинах, наш северный гений - о несовершенных трудах своих. «Я умираю, - говорил он Штелину, - я умираю, приятель! На смерть взираю равнодушно: сожалею о том, чего не успел довершить для пользы наук, для славы отечества и Академии нашей. К сожалению, вижу, что благие мои намерения исчезнут вместе со мною...» Тень великого стихотворца утешилась. Труды его не потеряны. Имя его бессмертно».
Но тоже самое мы можем сказать и о Батюшкове и о Рубцове! Их великий поэтический труд не пропал, как и дум высокое стремление. Нападки на них и искажения их жизни, вольные и невольные, не могут изменить положения поэтов. Они словно неподвластные человеческому Кавказские горы Эльбрус и Казбек.
Батюшков восхищается даже тому, каким слогом написаны у Ломоносова его научные трактаты: «Здесь удивляюсь, первое, красоте и точности сравнения, второе - порядку всех мыслей и потому всех членов периода, третие - точности и приличию эпитетов: все показывает, что Ломоносов писал от избытка познаний. В самом изобилии слов он сохраняет какую-то особенную строгую точность, в языке совершенно новом. Каждый эпитет есть плод размышлений или отголосок мыслей: догадливая Геометрия, точная и замысловатая Механика, проницательая Оптика. Но вот другое место: здесь надобно удивляться изобилию языка. Какая река обширная красноречия! Подражатели Ломоносова полагают, что его красноречие заключается в долготе периодов, в изобилии слов и в знании языка славенскаго. Нет, оно проистекает из души, напитанной чтением древних, безпрестанным размышлением о науках и созерцанием чудес природы, его первой наставницы. Да здравствует наш Михаиле, рыбак холмогорский! Es lebe hoch! Да здравствует! «Слово о Химии», по моему мнению, есть лучшее его произведение во всех отношениях. Он кончил его прекрасно, живым, ораторским движением обращаясь к Петру: «Блаженны те очи, которыя божественнаго сего мужа на земли видели! Блаженны и треблаженны те, которые пот и кровь свою с ним, за него и за отечество проливали и которых он за верную службу в главу и в очи целовал помазанными своими устами!» Описание землетрясений удивительно в Слове о рождении металлов: «Страшное и насильственное оное в натуре явление показывается четырью образы. Первое, когда дрожит земля частыми и мелкими ударами и трещат стены зданий, но без великой опасности. Второе, когда надувшись встает кверху и обратно перпендикулярным движением опускается. Здания для одинакаго положения нарочито безопасны. Третье, поверхности земной наподобие волн колебание бывает весьма бедственно; ибо отворенныя хляби на зыблющияся здания и на бледнеющих людей зияют и часто пожирают. Наконец, четвертое, когда по горизонтальной плоскости вся трясения сила устремляется; тогда земля из подстроений якобы похищается, и оныя, подобно как на воздухе висящия, оставляет, и, разрушив союз оплотов, опровергает. Разный сии земли трясения не всегда по одному раздельно бывают; но дрожание с сильными стреляниями часто соединяется. Между тем предваряют и в то же время бывают подземныя стенания, урчания, иногда человеческому крику и оружному треску подобныя звучания. Протекают из недра земли источники, и новыя воды реками подобныя; дым, пепел, пламень, совокупно следуя, умножают ужас смертных». Оратор заключает Слово похвалою России и Елисаветы: здесь истощает всю сладость языка и может поистине назваться льстецом слуха. Он нарочно собирает все приятные образы и звуки: «И по славных над сопостатами твоими победах, – разливший по земной поверхности воды и теми ужасный внутрь ея огонь обуздавший строитель мира укротить пламень войны дождем благодати и мир свой умирит твоим мироискательным воинствам». Он с намерением, описав бури природы, кончил речь свою тихо, плавно и торжественно, как искусный музыкант великолепную сонату».
Поэт Батюшков за воспитание, но какое (!): Батюшков нигде не говорит, что он был учителем кого-то из поэтов или сам имел учителя, хотя бы в лице того же Ломоносова. Ломоносовым и многим он восхищался, но писал так, как жил и любил, и страдал он, Константин Батюшков. «Что до меня касается, то я не люблю преклонять головы моей под ярмо общественных мнений. Все прекрасное мое - мое собственное Я: могу ошибаться, ошибаюсь, но не лгу ни себе, ни людям. Ни за кем не брожу: иду своим путем» (К.Батюшков). Вот еще одно его слово о Ломоносове: «У нас Ломоносов, рожденный на берегу шумного моря, воспитанный в трудах промысла, сопряженного с опасностию, сей удивительный человек в первых летах юношества был сильно поражен явлениями природы: солнцем, которое в должайшие дни лета, дошед до края горизонта, снова восстает и снова течет по тверди небесной; северным сиянием, которое в полуночном краю заменяет солнце и проливает холодный и дрожащий свет на природу, спящую под глубокими снегами, - Ломоносов с каким-то собенным удовольствием описывает сии явления природы, величественные и прекрасные, и повторяет их в великолепных стихах своих: «Закрылись крайние с пучиною леса,/Лишь с морем видны вкруг слиянии небеса»
Достигло дневное до полночи светило,
Но в глубине лица горящего не скрыло;
Как пламенна гора казалось средь валов
И простирало блеск багровый из-за льдов.
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи
Мы не остановимся на красоте стихов. Здесь все выражения великолепны: горящее лице солнца, противоположенное хладным водам океана; солнце, остановившееся на горизонте и, подобно пламенной горе, простирающее блеск из-за льдов, - суть первоклассные красоты описательной поэзии. Но мы заметим, что поэт не мог бы написать их, если бы он не был свидетелем сего чудесного явления, которое поразило огненное воображение вдохновенного отрока и оставило в нем глубокое, неизгладимое впечатление».
Значит, в поэзии нельзя воображать отстраненно от предметов, как земных, так и небесных. Поэту и художнику, да вообще человеку, не написать и не запомнить вечернего заката, если он его сам не увидит и не прочувствует всю его красоту. Нельзя ничего написать великого, тем более Божественного без того, чтобы не прочесть Евангелие и освятиться Словом Божиим.
На этом примере вдохновенного отношения одного поэтического гения к другому должно и учиться всем, кто берется писать о великих поэтах России. Понять истинную сущность гения под силу только другому. У нас же наоборот. Дерзают писать о религиозных и иных взглядах того же Батюшкова, придумывая или додумывая за него, будучи сами далеки от духовного и религиозного. Это никуда не годиться. Получается, стоит только смело прибавлять свои выдумки к некоторым высказываниям поэта, и будет книга или исследовательская работа о нем. Такая профанация жизни и творчества Батюшкова ничем не может быть оправдана. Это самое настоящее разрушение литературы. Чего только стоят утверждения советских литературоведов о том, что «в 1815 году душевный кризис Батюшкова достигает апогея в своем напряжении, и поэт оказывается захваченным реакционными философскими идеями» (?!..) Оказывается, душевный кризис Батюшкова перерос затем в душевную болезнь под влиянием… христианства. Все что относится к Православию и Христу в СССР считали «реакционностью». За исповедание веры не только сажали в психушки, но расстреливали. Не стало государственного атеизма, но остались старые оценки. И даже более того, с наглостью утверждается, что, мол, Батюшков «с самого детства был обречен на болезнь и смерть от нее» и прочая ничем не доказанная чепуха. Чем чудовищнее ложь, тем обыватель больше в нее поверит, так что ли? Исполнилось-таки пророчества поэта: «Так все приходит, все исчезает! На развалинах словесности останется один столп - Хвостов, а Измайлов из утробы своей родит новых словесников, которые будут снова писать и печатать!» Литературное дело стало ристалищем прохвостов и бездарей, морочащих головы и души людей. «Они, и стихи их, и проза, и ненависть их, и хвала их, и одобрение, и ласки, и эпиграммы, и мадригали, и вся сия стишистая сволочь, - надоела» (Батюшков-Вяземскому 10.01.1815) Что может быть страшнее литературы и поэзии, несущей самодостаточность, пустоту и забвение?! Сколько выпущено литературного хлама, достойных одного – сожжения! «Сколько зла! Когда будет ему конец? На чем основать надежды? Чем наслаждаться? А жизнь без надежды, без наслаждения - не жизнь, а мучение!» (Батюшков) Жизнь без наслаждения высшей Красотой и Гармонией, без преклонения перед Красотой теряет всякий смысл, обращается во зло и мучение. Мир захлебывается в преклонении перед красивыми идолами сладострастия и своеволия, приходя в исступление, бешенство и бесовство. Гениальный поэт Батюшков желает прямо противоположного: «Я гривны не дам за то, чтобы быть славным писателем... а хочу быть счастлив. Это желание внушила мне природа в пеленах».
По К.Батюшкову подлинное счастье состоит в гармонии с Божественной Красотой, в послушании Творцу и Виновнику Вечной Красоты и Гармонии – Богу. Кто полюбил страдание, так удивительно очищающее душу, тот и счастлив.
Подлинный, глубокий мыслитель и поэт Батюшков весь в этих словах: «Человек есть странник на земле, говорит святой муж; чужды ему грады, чужды веси, чужды нивы и дубравы; гроб - его жилище вовек. Вот почему все системы и древних, и новейших недостаточны! Они ведут человека к блаженству земным путем и никогда не доводят; систематики забывают, что человек, сей царь, лишенный венца, брошен сюда не для счастья минутного; они забывают о его высоком назначении, о котором вера, одна святая вера, ему напоминает. Она подает ему руку в самых пропастях, изрытых страстями или неприязненным роком; она изводит его невредимо из треволнений жизни и никогда не обманывает, ибо она переносит в вечность все надежды и все блаженство человека. Лучшие из древнейших писателей приближались к сим вечным истинам, которые Святое Откровение явило нам в полном сиянии»
Что это, как не Символ веры Батюшкова, который сам про себя говорил: «Сегодня беспечен, ветрен как дитя; посмотришь завтра – ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока». А ведь в этом автопортрете путь поэта – от невинной ветрености и беспечности к монашеству! «Я не могу, - говорил поэт, - постигнуть добродетели, основанной на исключительной любви к самому себе. Напротив того, добродетель есть пожертвование добровольное какой-нибудь выгоды, она есть отречение от самого себя» (иначе говоря – крест!):
Мой дух, доверенность к Творцу!
Мужайся, будь в терпеньи камень!
Не Он ли к лучшему концу
Меня провел сквозь бранный пламень?
На поле смерти Чья рука
Меня таинственно спасала
И жадный крови меч врага,
И град свинцовый отражала?
Кто, Кто мне силу дал сносить
Труды, и глад, и непогоду
И силу - в бедстве сохранить
Души возвышенной свободу?
Кто вел меня от юных дней
К добру стезею потаенной
И в буре пламенных страстей
Мой был Вожатый неизменной?
Он, Он! Его все дар благой!
Он нам Источник чувств высоких,
Любви к изящному прямой
И мыслей чистых и глубоких!
Все дар Его, и краше всех
Даров - надежда лучшей жизни!
Когда ж узрю спокойный брег,
Страну желанную отчизны?
Когда струей небесных благ
Я утолю любви желанье,
Земную ризу брошу в прах
И обновлю существованье?
Не так много в нашей поэзии таких духовных стихов! Насколько оно выстрадано и прочувствовано! Это не катехизация, а поэтическое проявление христианского мироощущения. Это своего рода песнь, стоящая на уровне, не ниже святых псалмов. Какая сила и одновременно какая нежность, какое доверие к Богу и какая непостыдная надежда и упование на жизнь будущего века!
Неслучайно, что один из немногих мемуаристов Батюшкова заметил: «Кто не знал кроткого, скромного, застенчивого Батюшкова, тот не может составить себе правильного о нем понятия по его произведениям; так, читая его подражания Парни, подумаешь, что он загрубелый сластолюбец, тогда как он отличался девическою, можно сказать, стыдливостью и вел жизнь возможно чистую. Читая эпиграммы его, подумаешь, что он насмешлив, а на деле нельзя быть снисходительнее его к людям. Читая «Похвальное слово сну», подумаешь, что автор лентяй, неженка, сибарит, а в сущности, он любил занятия, много читал, учился, писал, путешествовал, служил, бывал в походе и в сражениях, был и ранен» (Сушков Н. В. «Обоз к потомству с книгами и рукописями»). А мы добавим, что такое впечатление от Батюшкова – это не уступка поэта миру, так как за уступки миру многие погибли. Это значит только одно, что подлинного Батюшкова мы еще не знаем. Батюшков нами не открыт. Старания в стихах и прозе Божественного страдальца для нас подобны египетским иероглифам. Чтобы услышать подлинного гениального поэта Батюшкова, нужны такие же, как у него, духовные органы восприятия Бога, мира и людей. А это нелегко. Однажды в сердцах Батюшков замечает Гнедичу: «Как будто я сотворен по образу и подобию Божьему затем, чтоб переводить Тасса». А для чего же сотворен человек по образу и подобию Бога, как не стать сыном Божиим, новым Адамом или то же что и богом! Поэтому вовсе не сумасшедший Батюшков и утверждал, что он не переводчик Тасса, да и сам «он совсем не Батюшков, а бог Константин». Так и до Батюшкова поэт Державин, ничего не преувеличивая, воскликнул: «Я царь - я раб - я червь - я бог!» И никому не приходит в голову назвать Державина сумасшедшим. Рубцов пишет: «Словно бог я хожу в тишине». Иначе и не может быть у поэтов от Бога! Люди – боги, когда он с Богом-Творцом, когда они всецело с Христом. Поэт Божественен, когда он пророчествует не от себя, а от Бога. Божий человек, святой, тот же юродивый, разве не образ и, главное, подобие Богу! Никто да не думает, что человек или Адам может быть равен Богу и Творцу своему. Но человек способен вмещать Царство Божие! Это не то чтобы нимб над головой, а свет, исходящий изнутри Божиего человека, чтобы не угасала в нем и в других святость. То есть, не смотря на смертность и борьбу с грехом, человек может в высшей степени, какой знает только один Бог, совершенствоваться! Не в этом ли и состоит самое высшее предназначение человека и его будущность.
Вот и поэт Батюшков: он никогда не грезил и не мечтал о великой славе на земле, это занятие недостойно христианина, но он стремился во всем – и в стихах тоже к совершенству. И достиг его небывалой ценой и жертвенностью. В этом самом высшем смысле Батюшков, как гениальный поэт, уникален. Если нами правильно, то есть с духовной точки зрения, будет понят религиозный и жизненный подвиг Батюшкова, то мы многое и поймем в нашей Бессмертной Поэзии, не только России, но и всего мира. Батюшков не только много сделал для нашего языка, он много сделал неоцененного до сих пор потомками для духа нашей Отечественной Поэзии и всей Русской Литературы. Он придал всему легкость, прямоту, точность, честность, открытость, таинственность, величавость, многосторонность, гармонию и неисчерпаемую глубину Божественности.
Говорят о преклонении Батюшкова перед античностью. На самом деле поэт никогда не был поклонником античности. Он из всей античности взял только то, что нужно для развития русской словесности. Он находил объединительные черты общечеловеческой выразительности, чтобы применить их в русском языке. И в античности скрыто действовал Божий Дух, чтобы дать людям некие образцы совершенства. Говоря о «богах», поэт прибегает к персонажам античного пантеона «божеств» (Зевес, Артемида и др.) с определенной целью. Согласитесь, что своего рода святотатственно было бы заставлять действовать и говорить – как бы на сцене – Бога или Его святых. С другой стороны, использование пантеона «мертвых» и воистину «мифических» «богов», само это прибегание к мифологическим персонажам – это часть эзопова языка поэта. Использование античных форм и названий было лишь средством для того, чтобы как можно лучше и не так прямолинейно выразить свои сокровенные мысли. И это вполне блестяще удалось одному только Батюшкову и закрепило за ним имя своеобразного поэта. Правда, и Есенину, и Рубцову уже не нужно было прибегать к античности для выражения своих чувств и мыслей. Но было уже совсем другое время и другой был нужен язык для этого. Рубцову так же принадлежит подлинное новаторство в том смысле, что ему удалось так соединить святое и мирское в своих видениях, что они обрели силу целительной для души молитвы.
Батюшков - Е. Ф. Муравьевой, 4 ноября 1815, Каменец-Подольский: «Теперь я решился: говорил с генералом и подал просьбу в отставку, которую отправлю послезавтра. Надобно быть моим совершенным недоброжелателем, чтобы обвинить мой поступок. В ожидании перевода в гвардию я потерял два года в бездействии, в болезни и получил убыток. Теперь - выйдет или не выйдет это представление - Бог с ним! Я исполнил долг мой...» Батюшков становится более категоричен со всем, что не касается духовного. Это заметили и друзья, привыкшие видеть в нем одного весельчака и пиита (в Рубцове тоже видели безприютного и странного человека). Тем временем литературная и особенно окололитературная борьба разгорается не на шутку и Батюшков пишет Вяземскому в ноябре 1815 года: «Из журнала я увидел, что Шаховской написал комедию и в ней напал на Жуковского. Это меня не удивило. Жуковский недюжинный, и его без лап не пропустят к славе. Озерова загрызли. Карамзина осыпали насмешками; он оградился терпением и «Историей». Пушкин будет воевать до последней капли чернил: он обстрелян и выдержит. Я, маленький Исоп посреди маститых кедров, прильну к земле, и буря мимо (курсив – авт.) И тебе, милый друг, не советую нападать на них эпиграммами. Они все прекрасны, и на сей раз сказать можно, что делают честь твоему сердцу, но верь мне (я знаю поприще успехов Шутовского), верь мне, что лучшая на него эпиграмма и сатира есть - время. Он от него не отделается. Время сгложет его желчь, а имена Озерова, и Жуковского, и Карамзина останутся. ...Крапивные венки оставим им. Радуюсь, что удален случайно от поприща успехов и страстей, и страшусь за Жуковского. Это все его тронет: он не каменный. Даже излишнее усердие друзей может быть вредно. Опасаюсь этого» Видим, что Батюшков очень сильно переживал за Жуковского и других поэтов, нагло подвергавшихся открытым нападениям уже в то время. Что касается иссопа (растение с сине-голубыми цветами), то мы знаем из Псалма 50 - «окропиши мя иссопом, и очищуся» (растение иссоп евреи использовали в качестве кропила). Здесь явно кроется отгадка того небывалого, что произойдет с Батюшковым в дальнейшем: с одной стороны, бури зла вроде бы не миновали поэта, который единственный в нашей, да и в мировой поэзии пошел путем Иова – добровольного принятия на себя небывалых скорбей и печалей («прильнул к земле»); с другой стороны, взяв на себя такой подвиг, да еще при этом открыто юродствуя, то есть посрамляя гонителей из мира, Батюшков пережил с помощью Божией «все бури» и вышел победителем злобы и лжи. Более того, и подвиг, и стихи Батюшкова как раз и есть тот самый целительный духовный иссоп, применяя который на своей жизни, мы можем избавиться от всяких напастей и зла, прибегнув к смирению и очищению своих душ от злых грехов и пороков. Чудны дела Божии!
«Во всем согласен с тобою насчет поэзии. Мы смотрим на нее с надлежащей точки, о которой толпа и понятия не имеет. Большая часть людей принимает за поэзию рифмы, а не чувство, слова, а не образы. Бог с нею!..» - пишет Батюшков Жуковскому в конце 1815 года. «Благодарю тебя, милый друг, - писал ему же Батюшков - за несколько строк твоих из Петербурга и за твои советы из Москвы и Петербурга. Дружба твоя - для меня сокровище, особливо с некоторых пор. Я не сливаю поэта с другом. Ты будешь совершенный поэт, если твои дарования возвысятся до степени души твоей, доброй и прекрасной, и которая блистает в твоих стихах: вот почему я их перечитываю всегда с новым и живым удовольствием, даже и теперь, когда поэзия утратила для меня всю прелесть... Ты много испытал, как я слышу и вижу из твоих писем, но все еще любишь славу, и люби ее!». Не то что слава, ничего из тленного уже не нужно было Батюшкову. Поэт намеренно умирал для мира. Батюшков –христианин воскресал для Вечной Жизни. «Что прочно на земли? Где постоянно жизни счастье?» «Все суетно в обители сует». Когда поэт не нашел ответа на свой вопрос ни в скрижалях истории, ни в учениях мудрецов, и ум его терзался сомнениями; тогда-то, говорит он, -
Я страхом вопросил глас совести моей...
И мрак исчез, прозрели вежды,
И вера пролила спасительный елей
В лампаду чистую надежды.
Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен,
Ногой надежною ступаю
И, с ризы странника свергая прах и тлен,
В мир лучший духом возлетаю
Гениальнейшие строки! Его бы выучить всем нашим малодушным и маловерующим, в том числе и христианам. Со страхом Божиим и верою приступи человек к Богу, к Чаше Господней и спасешься. Таким образом, настоящая, подлинно духовная жизнь – это и есть поэзия. Только тот, кто не связан земным, может подобно Батюшкову сказать: «Давно я с Музой рушил связь и без нее кругом летаю света…» (1818) Что это, как не подготовка к последнему и самому важному подвигу поэта во Славу Божию – молчанию, молитве и полному уединению от мира?! «Но где б я не был (так я молвлю в добрый час), Не изменюсь душою тот же буду» Умирая для мира злобы и власти денег, Батюшков воскресал для мира Вечной Гармонии и Красоты. Он лиру и себя поверг пред Красотой не в одних намерениях и мечтах, но буквально исполнил подвиг высшего смирения до конца, да еще прикрыв его мнимым безумием! Когда такое было в истории литературы хоть бы всех других стран вместе взятых?!.. Но это отнюдь не означало, что великий поэт забыл священное и родное
И УМИРАЮ, НЕ ЗАБУДУ
МОСКВУ, ОТЕЧЕСТВО, ДРУЗЕЙ МОИХ И ВАС!
Такое ощущение, что Батюшков молится о нас в Вечности и не забывает нас в трудных обстоятельствах нашей жизни! Поэтому когда нам трудно, вспомним (помянем в храме!) и мы Великого страдальца Константина, что ему пришлось пережить на войне и в миру, и так придем в смирение.
В 1815 году Батюшков пишет статью «Нечто о морали, основанной на философии и религии». В ней поэт пишет: «Мы видели зло, созданное надменными мудрецами, добра не видали»; «Мы живем в печальном веке, в котором человеческая мудрость недостаточна для обыкновенного круга деятельности самого простого гражданина; ибо какая мудрость может утешить несчастного в сии плачевные времена и какое благородное сердце, чувствительное и доброе, станет довольствоваться сухими правилами философии или захочет искать грубых земных наслаждений посреди ужасных развалин столиц, посреди развалин, еще ужаснейших, всеобщего порядка и посреди страданий всего человечества, во всем просвещенном мире? Какая мудрость в силах дать постоянные мысли гражданину, когда зло торжествует над невинностью и правотою? Как мудрости не обмануться в своих математических расчетах (ибо всякая мудрость человеческая основана на расчетах), когда все ее замыслы сами себя уничтожают? К чему прибегает ум, требующий опоры?» По каким постоянным правилам или расколам древней или новой философии, по какой системе расположить свои поступки, связанные столь тесно с ходом идей политических - превратных и шатких? И что успокоит его? Какие светские моралисты внушат сию надежду, сие мужество и постоянство для настоящего времени столь печального, для будущего столь грозного? - Ни один, - смело отвечаю, ибо вся мудрость человеческая принадлежит веку, обстоятельствам... Признаемся, что смертному нужна мораль, основанная на Небесном Откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени» О Руссо: «Он пожелал оправдаться перед людьми, как перед Богом, со всею искренностью человека глубоко растроганного, но гордого в самом унижении... Кто требовал у него сих признаний, сей страшной повести целой жизни? Не люди, а гордость его...» О себе в смиренном духе: «…Я марал это от чистой души, ибо я не желаю, чтобы знали посторонние моих мыслей и ересей» Назвав Руссо «жертвою неизлечимой гордости», Батюшков объяснил этот демонически губительный недостаток тем, что «одаренный гением человек отгонял беспрестанно главу свою от спасительного ярма религии». Из-за духовного противления религии Руссо должен был неминуемо раздвоиться впасть в противоречие с самим собою и тяжко страдать под ее гнетом. (то же, что наш Л.Толстой) Не щадя обличаемого, он собрал самые тяжелые обвинения, чтобы раскрыть глубину духовного падения, неизбежного для обуянного духом гордыни человека. «Красноречивый защитник истины (когда истина не противоречила его страстям), – так выражался Батюшков, – пламенный обожатель и жрец добродетели, посреди величайших заблуждений своих, как часто изменял он и добродетели, и истине! Кто соорудил им великолепнейшие алтари, и кто оскорбил их более в течение жизни своей и делом, и словом? Кто заблуждался более в лабиринте жизни, неся светильник мудрости человеческой в руке своей?» Батюшков превозносит веру: «Ибо светильник мудрости человеческой, - продолжает он, - недостаточен; один луч веры - слабый луч, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное сияние ума и воображения» Он знал хорошо и, говоря о Руссо, прямо сказал, что «одна религия могла утешить и успокоить страдальца». «Одна вера создает мораль незыблемую» Люди должны веровать, мыслить и жить так, «чтобы от тесного союза страха и любви» к Богу «родилась» в них религия.
«К чему, эти суетные познания ума, науки и опытность, трудом приобретенные? Нет ответа и не может быть». «Талант не любопытен, ум жаден к новости; но что в уме без таланта, скажите, Бога ради! И талант есть ум, но ум сосредоточенный». «Все моральные истины должны менее или более к нему (т.е. к сердцу) относиться как радиусы к своему центру, ибо сердце есть источник страстей, пружина морального движения». «Есть добродетели, уму принадлежащие, другие - сердцу». «Ум должен им (т.е. сердцем) управлять, но и самый ум (у людей счастливо рожденных) любит отдавать ему отчет, и сей отчет ума сердцу есть то, что мы осмеливаемся назвать лучшим и нежнейшим цветом совести». «Совершенного блаженства требует сердце, как тело пищи». Нежность - «красноречие сердца». «Что есть сердце наше? -море», – «Удержи волнение ветров, и оно спокойно» (Христос и Петр!)
Говоря о поэте и поэзии, Батюшков писал: «Я желаю – пускай назовут странным мое желание! - желаю, чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диэтику, одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца. Эта наука была бы для многих едва ли не полезнее всех Аристотелевых правил, по которым научаемся избегать ошибок; но как творить изящное – никогда не научимся! Первое правило сей науки – ПИШИ, КАК ЖИВЕШЬ, И ЖИВИ, КАК ПИШЕШЬ. Люди и речь их таковы, какой была их жизнь. Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы» Нет семян, которые бы приносили лучшие плоды, нет семян, которые бы сильнее истребляли жажду светских суетных радостей, как семена страха и любви к Богу.
Батюшков восклицает: «Боже Великий, что же такое ум человеческий в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного?»
Батюшков умирал для всего суетного и временного, воскресая к незыблемому и вечному бытию. С этой точки зрения не таким уж шутливым представляется его стихотворное послание к поэту Жуковскому:
Все в жизни изменило,
Что сердцу сладко льстило:
Все, все прошло, как сон:
Любовь и Аполлон!
Я стал подобен тени,
К смирению сердец,
Сух, бледен, как мертвец;
Дрожат мои колени,
Спина дугой к земле,
Глаза потухли, впали,
И скорби начертали
Морщины на челе;
Навек исчезла сила
И доблесть прежних лет.
Увы! мой друг, и Лила
Меня не узнает.
Вчера с улыбкой злою
Мне молвила она
(Как древле Громобою
Коварный сатана):
«Усопший! мир с тобою!»
Божий человек не может не быть мертв ко всему грешному и суетному. Это и есть усопший для всякого зла, с ним только мир иной Божий. Для поэта с тонкой и чувственной душой постепенное умертвление себя для мира достается большой ценой и великими страданиями. Но Богу все возможно, и Бог воскресает любящего Его и ненавидящего мир! «Мы не теряли надежды на Бога, - пишет Батюшков, - и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слезы, и моления не тщетно проливалися перед Небом» «Неверие само себя разрушает… Одна вера созидает мораль незыблемую. Священное Писание - продолжает он, – есть хранилище всех истин, и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства; вера обретает в нем свет спасительный» (К.Н.Батюшков) Такое впечатление, что с вами говорит не образователь легкокрылого языка в русской словесности, а сама Божественная речь слетает с медоточивых уст поэта. Заслуга Батюшкова и в том, что поэт о самых важных религиозных вопросах говорит ненавязчиво. Это видно, в том числе, и на примере «Двух аллегорий».
«Две аллегории» - это не что иное, как повествование о судьбе гения на земле, то есть… и о нем самом. Батюшков осознавал цену своего дарования, но не придавал этому никакого значения. Поэт полностью вверился в волю Божию. Самое замечательное в «Двух аллегориях» - вторая часть, где речь идет о воскресении! Некто заказывает картину художнику нарисовать Гения «пламенного, пылкого, наполненного гордости и себяпознания, которого крылья неутомимы, которого взор орлиный проницает, объемлет природу, ему подчиненную; которого сердце утопает в сладострастии чистейшем и неизъяснимом для простого смертного при одном помышлении о добродетели, при одном именовании славы и бессмертия» (вот каков гений на самом деле!) Заказчик продолжает: «Чтоб изобразить живо, как я его чувствую, прочитайте жизнь Ломоносова, этого рыбака, который, по словам другого поэта, из простой хижины шагнул в Академию; прочитайте жизнь Петра Великого, который сам себя создал и потом Россию; прочитайте жизнь чудесного Суворова, которого душу, сердце и ум природа отлила в особенной форме и потом изломала ее вдребезги; взгляните, если угодно, на творения вашего Рафаэля, в памяти которого помещалась вся природа! Напитавши воображение идеалом величия во всех родах, пишите смело; ваш Гений будет Гений, а не фигура академическая. Теперь вообразите себе, что он борется с враждебным роком; запутайте его ноги в сетях несчастия, брошенных коварною рукою Фортуны; пусть слепая и жестокая богиня обрезывает у него крылья с таким же хладнокровием, как Лахезиса прерывает нить жизни героя или лучшего из смертных, - Сократа или Моро, Лас Казаса или Еропкина, благодетеля Москвы» Батюшков рисует участь гениального человека, которого, помните по Достоевскому, Инквизитор обещает задушить еще в младенчестве (не намек ли это на официальные аборты; стоило заявить о запрете необоснованно большого количества абортов в России, как тут же в защиту абортов поднялись, как по команде, «специалисты» и прочие). Далее Батюшков пророчествует о своей дальнейшей судьбе: «Теперь заметьте, что побежденный Гений потушает свой пламенник. Нет крыльев, нет и пламенника! Но зато нет слез в очах, ни малейших упреков в устах божественного. Чувство негодования и - если можно слить другое чувство, совершенно тому противное, - сожаление об утраченной Славе, которая с ужасом направляет полет свой, куда перст Фортуны ей указует» Художник, кстати, замечает заказчику после написания картины: «Верите ли, что сердце мое обливалось кровью при одной мысли об участи художников, которые в отечестве своем не находят пропитания..» Несомненно, поэт Батюшков говорит о том, какое отношение сложилось в государстве к творческим людям. Как и Пушкин, Батюшков практически умер в долгах. Бедствовал Тютчев, не богачом был и Лермонтов, которому помогала бабушка. Блок умирал голодным в революционном Петрограде. Есенин и Рубцов скитались, ищя убежища… О расстрелянных поэтах Ганине, Клюеве, Орешине, Клычкове и других и говорить не приходится. И сегодня много поэтов и художников не особо востребованы в России, влача нищенское или полунищенское существование. Ни история, ни опыт ничему не учат… «Великие люди предпринимают великие дела, потому что они велики, а дураки – потому, что считают их безделками» (К.Батюшков) Но мы бы сказали еще хлеще: гении предпринимают гениальные дела, а дураки те, кто на них за это ополчается.
Батюшков молодец! Он берется вопросить художника и говорит с ним о ВОСКРЕСЕНИИ! Тот удивляется. Плачевному состоянию гениев в собственной стране уже никто не удивляется, а сама постановка вопроса о воскресении гениев, убитых или сжитых со света, удрученных крестной ношей, почему-то удивляет! Вот до какого состояния мы дожили. Заказчик рассказывает историю, чтобы художник понял сюжет следующей картины ВОСКРЕСЕНИЯ: «Выслушайте меня: я шел однажды в диком лесу и потерял дорогу. Выхожу на свет, вижу пещеру, осененную густыми ветвями, и в этой пещере... вашего Гения. Он сидел в глубокой задумчивости, опершись на одну руку. Потухший светильник лежал у ног, а кругом - обрезанные крылья, которые развевал пустынный ветер, с шумом пролетающий в пещере: я ужаснулся. Глубокий вздох вырвался из груди страдальца; он взглянул на потухший пламенник, и мне показалось, что слезы его падали на холодный помост пещеры («слезы, одному дарованию известные! Так плакал умирающий Рафаэль!» - замечает художник). Вдруг вся пещера осветилась необыкновенным сиянием. Вступают два божества: Любовь и Слава. За ними влечется окованная Фортуна… Любовь оковала ее, сдернула повязку с очей и привела в пещеру, где страдал бедный Гений. Слава отдает свои крылья Гению; Любовь зажигает его пламенник; Гений прощает изумленной Фортуне и в лучах торжественного сияния воспаряет медленно к небу. Берите животворную кисть вашу». Художник восклицает: «Я напишу эту картину. Эта работа облегчит мое сердце... Так! надобно, непременно надобно воскресить бедного Гения!»
Батюшков преследует две цели – земную и небесную. Земная цель аллегории заключается в том, чтобы показать творцам кисти, слова, да чего угодно, чтобы они не скисали под ударами фортуны и ж и в о т в о р и л и других своим искусством, во всяком случае тех, кто еще способен к Воскресению! А небесная цель вот в чем состоит: как бы не складывалась жизнь творца на земле, вплоть до того, что обрежут ему крылья и потушится пламень светильника (символ жертвенного служения), Бог воскресит страдальца и тот вознесется в небесные обители. Бог не нуждается в отвлеченных от Него человеческих шедеврах (произведения искусства нужны для нашего воспитания и совершенствования), Богу нужно сердце наше любящее.
И не Батюшков, как сейчас общим хором утверждают иные, виновен в том, что его светильник оказался угашенным (тоже вменяют в вину и Рубцову!), а то, что гениев преследуют и, как писал Есенин, режут прямо под горло, чтобы торжествовать им - злобе и лжи, чтобы некому было встать на защиту людей от бесовства. Ни болезни, ни гонения не смогли угасить светильник великой души Батюшкова. Наоборот, Господь поставил его светильник на такую высоту, что враги в неистовстве стали изрыгать хулы и на Бога, и на поэта. Животворные батюшковские стихи горят в ночи безумного от воспевания на все лады греха и пороков мира. И это не смотря на то, что сам Батюшков своей рукой, вполне сознательно погасил огонь своего поэтического треножника ради того, чтобы побеждал и сиял Свет Христов. И в вынужденном, полузатворном уединении Батюшков оставался все тем же – Поэтом, то есть Христианином, с большой буквы, скрыв высокий ум и честь под легким покрывалом уже не одной «безумной шалости» (А.С.Пушкин), но под видом христианского юродства. И хоть Пушкин писал это Дельвигу, но то же самое можно с еще большим участием отнести к Батюшкову:
В уединении ты счастлив: ты поэт.
Наперснику богов не страшны бури злые:
Над ним их промысел ВЫСОКИЙ и СВЯТОЙ
Так же неправо толкуются и записи поэта Батюшкова о странном человеке. Мол, в Батюшкове странным образом уживалось и черное и белое. Как же он писал такие шедевры? Они снова не захотели понять Гения! И вот почему: обвинители наших поэтов, а число их – легион, исходят из такой позиции, что они могут критиковать кого угодно. Им ничего не стоит развенчать любого, кто им попадется под руку. А в развенчивании гения такие находят особое сладострастие и удовольствие: «Мы слабы, что говорить… так пусть тогда достанется и гению (!)» Они не понимают (или, наоборот, очень даже понимают!), что невозможно в принципе ни разоблачить, ни обнажить государственное сокровище и святое достояние, зато можно в отчаянии броситься напролом на христианскую поэзию и их носителей, пусть даже ценой обнаружения себя и своих истинных завистливых и негодяйских намерений, кого-нибудь да склоним на нашу строну, веселее в аду будет. Бог противится таким и не позволит, конечно, осуществить их злодейство. Но всяк будь духовно мудр и внимателен.
Батюшков, описывая странного человека, не имеет целью показать, что он грешен и бывает двойственен. Всякий верующий во Христа знает, что он преступник перед Богом. Поэтому и часто кается в них на исповеди в храме Божием, а не перед людьми. Батюшков показывает внешнюю сторону человека, обычно принимаемую за правду, и его внутренние переживания, до которых никому особенно и дела нет. Поэт изображает не белого и черного человека в одной личности, а то, что люди принимают за черное, на самом деле есть белое, и, наоборот. Это притча о неразборчивости людей и стремлении многих осудить другого человека, даже гения:
«Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком, каких много! Вот некоторые черты его характера и жизни. Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра - ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лице у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянно. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он перенес три войны и на биваках был здоров, в покое - умирал! В походе он никогда не унывал и всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию, которой сам удивлялся; в мире для него все тягостно, и малейшая обязанность, какого бы рода ни было, есть свинцовое бремя. Когда долг призывает к чему-нибудь, он исполняет великодушно, точно так, как в болезни принимает ревень, не поморщившись. Но что в этом хорошего? К чему служит это? Он мало вещей или обязанностей считает за долг, ибо его маленькая голова любит философствовать, но так криво, так косо, что это вредит ему беспрестанно. Он служил в военной службе и в гражданской: в первой очень усердно и очень неудачно; во второй удачно и очень не усердно. Обе службы ему надоели, ибо, поистине, он не охотник до чинов и крестов. А плакал, когда его обошли чином и не дали креста. Как растолкуют это? Он вспыльчив, как собака, и кроток, как овечка. В нем два человека: один - добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив, откровенен до излишества, щедр, трезв, мил; другой человек - не думайте, чтобы я увеличивал его дурные качества, право нет, и вы увидите сами почему, - другой человек - злой, коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолюбивый, но редко; мрачный, угрюмый, прихотливый, недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до излишества, непостоянный в любви и честолюбивый во всех родах честолюбия. Этот человек, то-есть черный - прямой урод. Оба человека живут в одном теле. Как это? Не знаю; знаю только, что у нашего чудака профиль дурного человека, а посмотришь в глаза, так найдешь доброго: надобно только смотреть пристально и долго. За это единственно я люблю его! Горе, кто знает его с профили! Послушайте далее. Он имеет некоторые таланты и не имеет никакого. Ни в чем не успел, а пишет очень часто. Ум его очень длинен и очень узок. Терпение его, от болезни ли, или от другой причины, очень слабо; внимание рассеянно, память вялая и притуплена чтением: посудите сами, как успеть ему в чем-нибудь? В обществе он иногда очень мил, иногда очень нравился каким-то особенным манером, тогда, как приносили в него доброту сердечную, беспечность и снисходительность к людям; но как стали приносить самолюбие, уважение к себе, упрямство и душу усталую, то все увидели в нем человека моего с профили. Он иногда удивительно красноречив: умеет войти, сказать; иногда туп, косноязычен, застенчив. Он жил в аде; он был на Олимпе. Это приметно в нем. Он благословен, он проклят каким-то гением. Три дни думает о добре, желает сделать доброе - вдруг недостанет терпения, на четвертый он сделается зол, неблагодарен; тогда не смотрите на профиль его! Он умеет говорить очень колко; пишет иногда очень остро насчет ближнего. Но тот человек, то-есть добрый, любит людей и горестно плачет над эпиграммами черного человека. Белый человек спасает черного слезами перед творцом, слезами живого раскаяния и добрыми поступками перед людьми. Дурной человек все портит и всему мешает: он надменнее сатаны, а белый не уступает в доброте ангелу-хранителю. Каким странным образом здесь два составляют одно, зло так тесно связано с добром и отличено столь резкими чертами? Откуда этот человек, или эти человеки, белый и черный, составляющие нашего знакомца? Но продолжим его изображение. Он - который из них, белый или черный? - он или они оба любят славу. Черный все любит, даже готов стать на колени и Христа ради просить, чтобы его похвалили: так он суетен; другой, напротив того, любит славу, как любил ее Ломоносов, и удивляется черному нахалу. У белого совесть чувствительна, у другого - медный лоб. Белый обожает друзей и готов для них в огонь; черный не даст и ногтей обстричь для дружества, так он любит себя пламенно. Но в дружестве, когда дело идет о дружестве, черному нет места: белый на страже! В любви... но не кончим изображение, оно и гнусно, и прелестно! Все, что ни скажешь хорошего на счет белого, черный припишет себе. Заключим: эти два человека, или сей один человек живет теперь в деревне и пишет свой портрет пером по бумаге. Пожелаем ему доброго аппетита, он идет обедать. Это я! Догадались ли теперь?»
Есть очень важная проблема внутренней борьбы человека, любого из живущих. То, что в каждом из нас есть черное, грешное, тут спору нет. Но многие ли борются с черным. Я скажу так: «Многие брались за исправление себя, да потом отступились от борьбы со своими грехами и порочными наклонностями. Почему? Причина одна – чтобы бороться с черным в себе, нужна постоянная борьба, ежедневная. А так, плюнув на все, можно расслабиться, не ходить в храм, не каяться, не подвигать себя на доброе насильно. «Хорошая» жизнь сразу наступает. И уже те, кто ходит в храм кажутся «фанатиками», а мне «и так хорошо, ведь я большого зла не делаю, от грубых грехов уберегаюсь», вон у исламистов прикольная вера – и женщины, каяться не надо и пр.. Но не причастные Христу здесь, и там будут чужды Богу Христу. Не стоит обманываться. Кроме Бога Христа и Бога-Отца и Бога-Святого Духа на Небе никого нет. В Евангелии все сказано! Кто не берет крест и не идет вслед Христу, тот не христов, то есть нехристь, зверь. А чего ждать от нехристей, народ наш знает на своей шкуре.
Многие останутся довольны, особенно во время 1000-летия памяти Святого Равноапостольного Князя Владимира, прочтением старинной повести «Предислава и Добрыня», написанной поэтом Батюшковым в 1810 году. Батюшкову всего 23 года! По нашему это выпускник института. Само обращение поэта к прозе, да еще к временам Святого Владимира, делают ему честь. «Древний Киев утопал в веселии, когда гонец принес весть о победе над печенегами. Скачет всадник за всадником, и последний возвещает приближение победоносного войска. Шумными толпами истекают киевцы чрез врата северные; радостный глас цевниц и восклицаний народных раздается по холмам и долинам, покрытым снегом и веселою апрельскою зеленью. Пыльное облако уже показалось в отдалении; оно приблизилось, рассеялось и обнажило стальные доспехи и распущенные стяги войска, пылающие от лучей утреннего солнца. Владимир, счастливый Владимир ведет рать свою, и красные девы сыплют пред конем его цветы и травы весенние. В устройстве ратном проходит дружина, тихо и торжественно, ряд за рядом, и шумные толпы восторженных киевцев беспрерывно восклицают: «Да здравствует победитель печенегов, храбрый Владимир!» Возвышенный и стихотворный строй повести о Древней Руси вызвал недовольство в стане революционных демократов и западников, в частности того же Белинского. В ней даже усмотрели эротику!? Воистину, кто хочет усмотреть в чем-либо по своему развращенному нраву, тот обязательно найдет, даже в самом чистом, «развратное». Сегодня на том же Западе разврат и порок не особо прячет своего размалеванного дурацкого лица. Плоды западной демократии налицо.
Не самого ли себя описывает в повести Батюшков! Он и есть добрый богатырь нашего русского слова, вступившего в бой с хвалящимися собой насилием и ложью: «Но сердце твое чуждо радостей, чело твое мрачно посреди веселий и торжеств народных. Как дерево, которого соки погибли от морозов и непогод зимних, не воскресает с весною, не распускает от вешнего дыхания молодых листков и почек, но стоит уныло посреди холмов и долин бархатных, где все нежится и пирует, так и ты, о витязь, часто мрачен и безмолвен стоишь посреди шумной гридницы, опершись на булатное копье. Все постыло для тебя: и красная площадь, огражденная высоким тыном (поприще словутых подвигов), и столы дубовые, на которых блестят кубки и златые чары с медом искрометным и заморскими винами; все постыло для тебя: турий рог недвижим в руке богатырской, и унылые взоры твои ничем не прельщаются…»
Несомненно, что Батюшков явился создателем новой прозы – легкой и поэтической. Неуклюжести и чопорности старого прозаического языка он противопоставил образность, восторженность и глубокую сердечность вкупе с открытой задушевностью.
«Нужно ли поэту уединение?» - ставит Батюшков вопрос в «Опыте прозы». И тут же предлагает другие: «Должно ли поэту знать совершенно свет? Должно ли поэту обращаться в кругу людей светских или в кругу собратий?» Ответ богатыря Батюшкова-Добрыни такой: «Глубокое, тонкое познание света вредно для стихотворца». Поэт продолжает: «Кого видит он в свете? Людей, которых нравы испорчены, сердце грубо, чувства – черствы, ум развязан и тонок; но сей-то ум или остроумие разочаровывает предметы, смотрит на них с какой-то точки зрения, вовсе невыгодной любимцу муз, ибо она представляет предмет в наготе и отнимает у него тайную прелесть, без которой нет поэзии. Светская наука сушит сердце и душу: а они суть истинные, неистощимые ключи поэзии; без них-то стихи и лишаются прелести и – как цветы без животворных соков земли – вянут преждевременно. Напротив того, созерцание природы питает душу, окрыляет мысли поэта, которые становятся мужественнее, сильнее, свободнее… В уединении все предметы становятся стихотворными. Мрачная и бурная ночь, дождливый и туманный день, тихое утро, торжественный закат солнца – все оставляет глубокие следы в сердце! В уединении все принимает важный и торжественный вид. А что делать молодому писателю в свете (особенно русскому) – собирать лавры? Но кто будет раздавать их? Неужели женщины, которые клянутся г-жею Сталь и презирают все, что написано не галльскими музами; мужчины? – (ни слова о невеждах) мужчины, которые думают, что стихотворец, бедняк и чудак все одно и то же, что написать поэму столь же бесполезно для общества, как привесть в порядок родословную, - одним словом, что поэт награжден, и с избытком, этим вопросом: вы пишите, я слышал, стишки? Есть еще другая опасность в свете. В нем все будет разочаровывать поэта, как я сказал и прежде. Сладостные мечтания о невинности сердца, о тайной прелести, соединенной красотою, или о пылких порывах великой души ко благу общественному – все это мало-помалу исчезнет, и стихотворец через год удивится (может быть, с ужасом) своей собственной опытности. Через год скажет он: как люди, или как я переменился!.. Но если - увлеченный красотою, захочешь ты видеть Лизу чаще, то прости Аполлон, и Музы! Ты, бедный, потеряешь ум, ибо влюбленный и безумный одно и то же; спокойствие души твоей исчезнет, и, может быть, навеки, и с ним исчезнут и песни: ибо я не могу поверить, чтобы несчастный мог петь согласно и стройно, страдая под гнетом рока. Ты будешь несчастлив или откроешь пороки, которые разочаруют тебя надолго…» В Батюшкове говорит христианский отшельник – не увлекайтесь ничем плотским, той же плотской красотой, она не кумир для певца и служителя муз; она есть угаситель всякого творчества и искусства. Если уж преклоняться, то перед Вечной Красотой, Источник Которой есть Бог-Вседержитель.
О, сладкая мечта! О Неба дар благой!
Средь дебрей каменных, средь ужасов природы,
Где плещут о скалы Ботнические воды,
В краях изгнанников.. Я счастлив был тобой.
Я счастлив был, когда в моем уединенье
Над кущей рыбаря, в час полночи немой,
Раздастся ветров свист и вой
И в кровлю застучит и град, и дождь осенний
И это духовное послание Батюшкова смеют сегодня на все лады, как, впрочем, и другие его шедевры, относить к излишней «мечтательности», «меланхоличности», «романтизму» и прочей чепухе, якобы касающихся поэта. О, род невежд и недоучек, да смолкнут ваши горькие уста! Поэт Мандельштам все-таки не сдержался, взял да и брякнул нечто уж совсем неподобающее о Батюшкове:
«И Батюшкова мне противна спесь(??):
«Который час?» - его спросили здесь,
А он ответил любопытным: «ВЕЧНОСТЬ»
И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, (!!?)
Получишь уксусную губку ты для изменнических губ (!??)
Тут не то что насмешка, тут уже своего рода хула на Божественного Страдальца – распинаемого врагами поэта Батюшкова, посмевшего идти за своим Главным Учителем – Христом! Тут прямое подтверждение неоспоримого факта, что Батюшков принял самые настоящие крестные страдания, был мучим, казним, как Христос! А это нам и надо!! Более того, несмотря на всю ироничность и презрительность Мальдештама в отношении распинаемого Батюшкова, слова им сказанные свидетельствуют, что у Батюшкова не было никакой душевной болезни!!! Если бы поэт действительно был психически болен, говоря о ВЕЧНОСТИ (а он был, как считается до сих пор в разгаре «болезни») тогда причем здесь спесь? Мало ли что скажет сумасшедший!? Стоило тогда такое обращать внимание на то, что он скажет? Но Батюшков вовсе не показал спесь, а высказал глубочайшую духовную мысль! Если бы все напрасно любопытствующие, в том числе о Батюшкове, задумались вдруг о Вечности, то и мир бы стал иным – вполне высоконравным и Божественным! Вслушаемся в то, что пишет доктор Дитрих (спасибо ему!) в «Дневнике болезни» дословно: «Поэтому он спрашивал сам себя несколько раз во время путешествия, глядя на меня с насмешливой улыбкой и делая рукой движение, как будто бы он достает часы из кармана: «Который час?» - и сам отвечал себе: «Вечность». И разве поэт Батюшков в это самое время был горд? Разве он был «неисправимый звуколюб»? И кому изменил поэт Батюшков? Это не что иное, как ложь и обвинение на христианина Батюшкова! Таким образом, не один только Мандельштам знал, что на самом деле случилось с Батюшковым! Поэта-то на самом деле распяли! Не надо было бы Мальденштаму злорадствовать и неправо юродствовать в отношении великого русского поэта К.Батюшкова. И сразу как-то поблекли и все мальденштамовские стихи. Завеса упала! А ведь до этого он чуть ли не признавался в любви к русскому поэту: «Словно гуляка (?) с волшебною тростью, Батюшков нежный со мною живет». Так где настоящий Мандельштам? Пиши, как живешь, и живи, как пишешь. Тут явно сказалось нехристианство Мальденштама и его посредственный, по сравнению с Батюшковым, талант, о чем ему прямо говорил поэт Сергей Есенин. Возможно, эта неправда на великого Батюшкова была сглажена гибелью Мальденштама, но всегда нужно отдавать отчет, что и зачем пишешь.
Вот и хваленый Белинский признается: «Превосходный талант этот был задушен временем… (не временем, а теми, кто брал за горло Батюшкова, а Есенина и Рубцова в буквальном смысле умертвлял руками…) И, может быть, для Батюшкова настала бы новая пора лучшей и высшей деятельности, если б враждебная русским музам судьба (???) не отняла его так рано от их служения»(?) Что это за враждебная именно русским музам судьба такая? На кого явно намекает Белинский? Где тут его спесь и нападки? И может ли поэт-христианин служить неким безродным «музам»?..
Но мы вернемся к «Опытам в прозе Батюшкова». Итак, по Батюшкову: «Сын Муз, беги же в свое уединение, сокройся в нем на долгое время! Где лира твоя? Пой, счастливец!» Поэт продолжает: «И каких обязанностей, тягостных и скучных, не требует от нас общество! Здесь условное свидание, там ужин, там погребение! Притом же известно, что в обществе вас принимают всегда на счет выгод или богатства, или дарований. Горе вам, если у порога встретят вас как сочинителя! С вами не станут говорить ни слова, или станут говорить в стихах – что еще хуже!.. И так общество налагает на вас особенные пени, требует от стихотворца неистощимого остроумия, резких, колких ответов, тонких замечаний; словом, требует того, что ни один поэт не в силах исполнить: ибо какое-то спокойное простодушие есть истинный характер любимца муз, а простодушие в обществе сначала смешно, а потом и скучно… Но писателю должно быть иногда в большом свете, который есть единственная школа учтивости и так называемого хорошего тона». Батюшков советует «держаться среднего пути, и от Сциллы не попасть к Хабриде». Излишнее вредно, умеренное полезно и необходимо. «Но писателю обращаться в кругу собратий и нужно, и должно… И можно ли не иметь склонности друг ко другу, когда предметы их разговоров, предметы их трудов и тайных помышлений одни и те же: науки, искусства, поэзия. Беседы их поучительны и даже необходимы для молодого дарования; они дают ему силы, побеждают леность, оживляют его всегда новым и приятным образом. Итак, друзья мои, скажем единодушно, что мы должны жить вместе и в мире для общей пользы и славы» Это и есть настоящий голос поэта Батюшкова. Его главная мечта совсем о другом, что не приходит в голову даже маститым литературоведам! Вот она: «Скажем единодушно в мирных своих убежищах: «Невинность и тихое сердечное удовольствие! Живите вместе в бедном доме, где нет гни бронзы, ни драгоценных сосудов, где скатерть послана гостеприимством, где сердце на языке…!» Воистину, если этого пока мало в нашей жизни, то мы еще недостойны внимания великого поэта.
О красоте терпения до конца и необходимости несении креста говорится в небольшой повести Батюшкова «Гризельда» (повесть из Боккаччо). Маркиз решил жениться на простой незнатной девушке, полюбив ее за доброе ангельское сердце. Однако он решил устроить ей три тяжелых испытания, чтобы убедиться в верности чувств своей жены. Подобно тому, как Божественное Провидение устраивает нам скорби к нашему более верному спасению, испытывая нас на прочность и готовность воспринять Царство Небесное, так было и в случае с Гризельдой. Будет ли мы во всю жизнь угождать Богу своему, никогда не огорчаться тем, что с нами случится, и повиноваться благой воле Его? Слова Грезильды о том, что нагая она была взята супругом, нагая и возвращается обратно к отцу, будучи им изгнанная, очень сильно напоминают о смертной участи человека. Что человек теряет в сем мире – нагим пришел, нагим и уходит. Возлюбленная все вынесла и перенесла благодушно, подтвердив слова делами. Награда за столь сильное терпение не замедлила. Наученная нести тяжелый крест, Грезильда снова становится еще более счастливой. Батюшков восклицает: «Теперь вы согласитесь со мною, друзья мои, что в хижине мы чаще встречаем небесные дарования, то есть добродетель, честность и терпение, нежели в палатах и теремах великолепных. Часто в лачуге таится тот, кто бы достоин был сиять в короне и повелевать людьми; а в палатах... но оставим это! Спрашиваю только, кто сравняется в терпении с Гризельдою? Кто, подобно ей, перенесет с лицем спокойным, даже веселым, жесточайшие, неслыханные испытания, каким подвергнул ее Гвальтиери?..»
Случайно ли, что поэта Батюшкова привлекла именно эта история несения креста и кем – женщиной! Если женщины ради любви к Богу и супругу могут преодолевать такие подвиги, то как величать тех, кто отрекшись от мира лжи и зла, испытывает все тяжести добровольного изгнания и пребывания со Христом любой ценой? Не было ли мнимым так называемое «безумие» Батюшкова, который предпочел лучше остаться со Христом, нежели с человеческой мудростью и псевдоискусством? Ведь сколько много примеров такого премудрого безумства в одной истории нашей Церкви!
Возможно, мало кто обратил внимание на ту разницу, которая есть между огромным вкладом Батюшкова в развитие русской словесности и тем, что и перед ним и за ним нет учеников и прямых последователей. Нет, иначе говоря, школы Батюшкова. Но сам Батюшков – это и есть наша гениальная школа! Кто знает историю юродства на Руси, тому не надо рассказывать, что у юродивых нет предшественников и учеников. Юродство – это высший подвиг и на него решались по Провидению и благословлению только самые крепкие духом и телом подвижники. У Батюшкова духа было хоть отбавляй, а свое нездоровье он использовал в качестве определенного прикрытия напускного сумасшествия. Стихи не воздействуют, военные подвиги не убеждают, плотская любовь остывает… Остается одно - быть не как все, а это и значит юродствовать! В разной степени юродствовали все святые. Об этом, в частности, сама признается настоятельница Череповецкого Леушинского монастыря матушка Таисия (Салопова) в своих записях. Святым и вообще подвижникам Церкви есть с кого брать пример и образец. Это – Иисус Христос: «Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих» (1 Кор 1:21). Христианство с точки зрения обывательского сознания - это не религия даже, а сплошное «безумие», это отвержение того мира, который так любит и лелеет грешник. Например, даже об Иисусе Христе безумцы дерзали утверждать, что «Он безумствует» (Иоанн 10:20) На допросе у проконсула Феста тот прямо заявил Святому Апостолу: «Безумствуешь ты, Павел! Большая ученость доводит тебя до сумасшествия» (Деян. 26:24). Вспомним притчу из Евангелия о том, как некий богач, получив несметный урожай, решил построить новые склады для него и жить в свое удовольствие. Он был назван Богом истинным безумцем. Почему? А потому, что в эту ночь, когда богач решил, что все в его власти, Бог отнял у него душу и какой выкуп этот богач даст за нее на Суде Божием? Ведь он ничего доброго для других не сделал, а это и есть сверхбезумие и лишение всякого ума.
Примечательно, что в так называемую эпоху Просвещения люди стали духовно черстветь, и это даже сказалось и на отношении к юродивым. Если раньше в них видели вестников воли Божией, то впоследствии, когда общество отдалилось от Церкви, юродивых начали воспринимать как умственно неполноценных, начали упекать их в дома для сумасшедших, которые тогда по сути были самыми настоящими тюрьмами. В России можно привести пример Вологодского Блаженного юродивого Николая Рынина. Он был современником Державина, Батюшкова и Пушкина. Вполне возможно, что поэт Батюшков и Блаженный Николай Встречались в Прилуках, где любили молиться в уединении юродивый и поэт. Так вот, ныне почитаемого святого юродивого Николая Вологодского одно время держали в сумасшедшем доме. И что врачи смогли определить болен он или несет крест юродства? Нет, конечно. Вспомните грузинского святого наших дней - архимандрита Гавриила (Ургебадзе), который во время первомайской демонстрации поджег портрет Ленина («уничтожал идола») и был помещен в психиатрическую больницу. Для Иверии он, как недавно прославленный Афонский старец Паисий для Греции. «Большего героизма, чем монашество, нет» - это слова архимандрита Гавриила. Но если Батюшкову отказали в монашестве светские власти, то….. дальше домысливаете уже о сверхгероизме Батюшкова. После армии будущего старца Гавриила хотели женить, а он с детства твердо хотел стать монахом. Объявить себя сумасшедшим и таким способом расстроить свадьбу – такой он видел выход. Каждый раз, сделав доброе дело, святой начинал юродствовать. Особенно часто он прикидывался пьяницей – выставлял кувшин вина или водку. Про свое юродство старец говорил: «Господь умалит и возвысит. Когда я начинаю считать себя лучше других, то надеваю на голову свою диадему и выхожу на улицу босиком. Люди смотрят на меня и смеются, а я вижу, какое я ничтожество». «Смерть – это преображение. Не бойтесь смерти – бойтесь суда Божия. Представьте, как бьется сердце, когда стоите на экзамене перед профессором. Насколько же страшнее стоять перед Богом на суде», – говорил архимандрит Гавриил. Могила старца находится на том месте, где некогда молилась Равноапостольная Нина, просветительница Иверии (Грузии). После Могилу старца посещает множество людей. К нему приходят как к живому – за советом и утешением. Иверия – это Всемирный Первый удел Пресвятой Богородицы на земле. На иконе старец улыбается глазами и кончиками уст.
Увы, мы носим все дурачества оковы,
И все терять готовы
Рассудок, бренный дар Небесного Отца!
Тот губит ум в любви, средь неги и забавы,
Тот, рыская в полях за дымом ратной славы,
Тот, ползая в пыли пред сильным богачом,
Тот, по морю летя за тирским багрецом,
Тот, золота искав в алхимии чудесной,
Тот, плавая умом во области небесной,
Тот с кистию в руках, тот с млатом иль с резцом.
Астрономы в звездах, софисты за словами,
А жалкие певцы за жалкими стихами:
Дурачься, смертных род, в луне рассудок твой!
(К.Батюшков)
По Батюшкову дураки - не сумасшедшие, чего взять с больных несчастных людей, и не те, чье поведение странно, но безумцы, которые пресмыкается перед земным и тленным, ища во всем славу, богатство, выгоду, развлечения и прочее.
Сумасшедший он и есть сумасшедший - и слюна течет по бороде, и взгляд безумный, и речи несвязанные. От таких людей стараются держаться поодаль, в случае буйства их принудительно лечат. Внешне юродивый Андрей Константинопольский вроде бы и был таким, но за фасадом такого добровольного безумия совершал умный и непрестанный труд – молитву. Нужны особые причины для того, чтобы изображать сумасшествие. Давид притворялся безумным при дворе царя Гефского, чтобы спасти свою жизнь (1-я Царств 21:13-15). Про Андрея Константинопольского рассказывают так: «Андрей же юродствовал, чтобы скрыть близость к горнему миру, чтобы удобно совершать молитву, не будучи ни похваляемым за святость, ни отягчаемым просьбами со стороны верующих. Из всех отношений с миром юродивому остается только презрение и поношение. Этого он и ищет. В своем желании насытиться унижением и насмешками он выше мучеников. Мученик может обличать мучителей, говоря: вы безумны и верите ложно, а я, подобно Павлу, говорю вам «слова истины и здравого смысла» (Деян. 26:25). Юродивый же этого сказать не может. Напротив, ему может сказать любой: «Ты безумец», а он только глупо расплывется в улыбке, или выкинет какой-то фортель. Безумие добровольное, напускное, но настолько искусное, что от настоящего сумасшествия его невозможно отличить, есть особый вид защиты сокровищ. Под сокровищем разумеем молитву (не значит ли, что слова Рубцова – Россия, Русь! Храни себя храни! – это не что иное, как обращение к каждому хранить более всего молитву о мире, вообще святыни народа! – прим. авт.). Защищать же ее приходится от похвалы, от суеты, от неизбежной связанности с миром и обществом, пусть даже и по названию христианским, но все равно одержимым страстями. Очевидно, что жар молитвы, нуждающейся в такой защите, должен быть необычайным. То есть сокровище должно быть подлинным, без примесей. Юродство не путь стяжания молитвы, а скорее, способ сохранения молитвы (и святости – прим. авт.). И еще – способ служения. Можно ведь подумать и сказать: «Раз ты такой святой и так огненно молишься внутри своего сердца, то иди себе в пустыню или на гору и там совершай свою необычную жизнь. Зачем же ты толчешься на рынке, спишь на паперти или, вызывая громкий визг, заходишь за побоями в женскую баню?» Дело в том, что юродивый живет в мире ради этого же мира. Он уже не бежит из мира, боясь соблазниться чем-то, но намеренно пребывает посреди его, чтобы молитва, которая в юродивом, грела мир, слепой по отношению к событиям духовным. Все это мы говорим и обо всем этом рассуждаем, помня сказанное выше: рыба птицу не поймет. Разве может рыба с холодной кровью и холодным сердцем понять, как бьется горячее сердце в груди у чайки, парящей на ветру? Эту чайку рыба, в лучшем случае, видит сквозь толщу воды, снизу вверх, «как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (1 Кор. 13:12). Итак, Андрей – птица. Он «не сеет, ни жнет, не собирает в житницы» (Мф. 6:26). Его питает Бог, причем такой манной, которая заставляет вспомнить Апокалипсис: «Побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя» (Откр. 2:17). Андрей видит то, чего все остальные не видят». Добавим, что юродствующий открыто попирает мудрость мира сего Премудростью Божией и обесценивает мирское в глазах других людей, что весьма немаловажно.
С семи лет из одежды юродивый Андрей Ильич Симбирский стал носить только длинную рубаху, а на ноги и вовсе ничего не надевал: ходил по Симбирску и зимой, и летом в любую погоду босиком. Он тоже современник Державина, Батюшкова и Пушкина. Он мог стоять на одном месте в каком-то внутреннем созерцании часами, переминаясь с ноги на ногу, качаясь из стороны в сторону, подобно колокольному языку, и произнося ему лишь одному внятное: «Бум, бум, бум…» Не пробуждал ли блаженный таким образом симбирский народ к покаянию и праведной жизни в Боге, к отрешению от житейской суеты? Известности Андрея Ильича как праведника и защитника Симбирска много способствовал 1812 год, когда перед лицом грозной опасности, в людях усилилась религиозность. Умножилось и число паломников. Те, кто отправлялся из Симбирска к преподобному Серафиму Саровскому, передают, что подвижник отказывал им в благословении, указывая на Андрея Ильича: «Зачем это ко мне, убогому, вы трудитесь приходить, – у вас лучше меня есть, Андрей ваш Ильич…» 3 июня 1998 года Святой Блаженный Андрей был канонизирован как местночтимый святой. А на Архиерейском Соборе 2004 года состоялось его прославление в лике святых Русской Православной Церкви. Невозможно описать все случаи исцеления людей, приходивших на могилку и к мощам Блаженного Андрея в Храм Всех Святых в Симбирске. Псевдоюродивым и на самом деле ярым борцом против Матери-Церкви, можно смело считать уроженца Симбирска – Владимира Ульянова (Ленина-Бланка). Что только не приписывали Ульянову – и воздержание, и нестяжательность, и любовь, и ум, но время все расставило на свои места, а открывшаяся правда о «вожде мирового пролетариата» ужаснула даже видавших разное в жизни людей.
Юродствовал даже такой непревзойденный русский полководец, как фельдмаршал А.Суворов! Вот его собственные слова: «Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся и корчился. Я пел петухом, пробуждая сонливых, угомонял буйных врагов Отечества» Это тоже слова великого Суворова: «Умирай за Дом Богородицы! За Матушку! За Пресветлейший дом!» Более того, всем сердцем обратившись к Богу, Александр Васильевич пишет «Канон Спасителю и Господу нашему Иисусу Христу», который заканчивается словами: «Се на умоление предлагаю Тебе, Господи, Матерь Твою Пречистую и всех от века Тебе угодивших. Молитва их у Тебе много может. Приими ходатайство их за меня недостойнаго. Не вем уже, что более Тебе изрещи: Твой есмь аз и спаси мя» Конечно же, были юродивые в России и в ХХ веке. Например, в сентябре 1922 года епископ Варнава (Беляев) посещает старцев Зосимовой пустыни, которые благословили его на подвиг юродства. В 1928 году переезжает в Кызылорду, создает там тайный монастырь, начинает писать аскетические сочинения. Там в 1928 году заканчивает свое главное сочинение - «Основы искусства святости». Осенью 1931 года переезжает в Москву. В марта 1933 года арестован ОГПУ за создание тайного монастыря и антисоветскую пропаганду среди молодежи. По 58-й статье УК РСФСР приговорен к 3 годам лагерей. Наказание отбывал на Алтае в селе Топучая. Из-за юродства был признан лагерными врачами сумасшедшим. Есть блаженные юродивые, которые канонизированы как Новомученики, например, Максим Румянцев († 31.7.1928) и Алексей Ворошин († 12.9.1937).
Мы намеренно не рассказываем о знаменитых Вологодских юродивых, житие которых известно с давних времен. Вот жизнь и страдания священника из Углича Петра Томаницкого. Отец Петр значительно увеличил количество богослужений, считая, что это пойдет на пользу служащим и прихожанам, но об увеличении жалования притча он не заботился. Это привело батюшку к жестоким испытаниям, сумасшествию и, в конце концов, к юродству: нестяжание и смирение возбуждали неимоверную злобу и ненависть со стороны клириков. В конце концов, они взбунтовались. На батюшку посыпались жалобы в Угличское Духовное Правление. Но батюшка Петр не желал никак защищаться или проявлять злобу и ненависть, смирение - было его законом. Первое наказание не заставило себя ждать. Его на три дня посадили в холодный карцер при Духовном Правлении. После возвращения он опять никак не реагирует на обидчиков, продолжая обычное служение. Это настолько раздражало и возбуждало клириков храма, что однажды, встретив его на пути после одной из треб, они его жестоко избили. Придя домой, он по-прежнему не издает ни звука упрека или жалобы, не преследует обидчиков, а продолжает служить как ни в чем не бывало: он даже не защищается от физического насилия, хотя был огромного роста и недюжинной силы. Во время нападения Наполеона, в народе случилась паника, никто не знал, как себя вести, если в храм придут нехристи. Во время литургии, когда прошел ложный слух, что Наполеон вступает в Углич, народ ринулся из храма, произошла давка. Тогда с батюшкой Петром случился первый припадок: он начал буянить, готов был крушить всех и вся. Клир только этого и ждал: его скрутили, избили, разоблачили из священнических одежд и притащили связанным домой. Дома его посадили на цепь. После этого случая батюшку Петра год лечили в психиатрической больнице. По возвращении он по-прежнему служил, но уже как будто полностью отрешенный от всего земного. Однажды дьякон храма Дмитрий Марков пригласил его к себе домой и предложил ему выпить вино, сам отказавшись его пробовать. Отец Петр чувствовал, что вино отравлено, но, покрестившись, и с евангельскими словами «аще и что смертное испиют, не вредит их», он выпил яд. С ним сделалось дурно. После этого случая о. Петр стал забываться, бить себя, убегать в чем попало из дома. В такие минуты он просил жену приковать себя цепями к кровати. В тот же год его опять положили в психиатрическую больницу, но увидев, как жестоко обращаются с пациентами, его забрали домой. Так закончилось его служение священником: епархиальное начальство отобрало у него, на радость клира, ставленническую грамоту и уволило за штат. Так в возрасте 32 лет отец Петр оказался не у дел и начинает служение в образе Христа ради юродивого. Его прозорливость, терпение, безграничное смирение приносят ему новые испытания. Сначала он дважды предсказал пожар, в котором полностью сгорела слобода, в том числе и почти все имущество отца Петра. Потом он изобличает полицейского и поставщика в г.Угличе, прозрев их мошенничество, закончившиеся очередным заключением в дом умалишенных. Так его усмиряли всем клиром и всем миром. После больницы он стал тих и кроток, цепи больше не понадобились, на немощи людей он стал смотреть как на болезнь, а грешников воспринимать как детей, исправляя их мягкими наставлениями и Христовой благодатью. Сам он тоже стал вести младенческий образ жизни: носил простой холщовый белый халат, подрясник одевал только в храм или когда приходили гости, рясы у него никогда не было: отец Петр не терпел роскоши. Ел он то, что ему подавали, никогда ничего не просил и сам не давал никаких распоряжений в доме. В белом халате с белыми седыми волосами и выразительными глазами он походил на внеземное существо. В церковь отец Петр ходил по всем праздникам и воскресным дням, пел на левом клиросе, часто молился на берегу Волги, но никогда не причащался. О своей смерти он знал заранее и приготовился: пособоровался, исповедался и принял причастие. Прослышав о прозорливом старце, к батюшке стали стекаться сотни и тысячи посетителей: за советами, помощью, предсказаниями. Были у него при разговоре с паломниками особые правила. Во-первых, всегда на столе стояло вино, которым угощал. Во-вторых, при разговоре он занимался всякими «работками»-вещичками: камушками, палочками, железками, досточками и разными изделиями из них, приговаривая уменьшительные словечки и выражения. И каждому человеку через них показывал его нравственное состояние, приговаривая «Работай, Петруша, работай, помолись о них, Петруша, помолись за них Богу». И когда люди начинали понимать и проникаться тем, что делал отец Петр, говорил: «Понемножку исправляюсь». Он как бы перевоплощался в того, кто сидел перед ним, чувствуя их состояние и принимая на себя болезни и грехи. Своими действиями он показывал, что надо делать. Людей он видел насквозь, относя каждого к тому или иному разряду. Были у него особые загадочные выражения и образы: например, люди-алтарные книги и люди-клиросные книги. Первые – мученики и подвижники, подражатели Христу, вторые - те, кто служил Богу жизнью и словом, наукой и искусством. Жизнь по началам веры он называл «печатанием Библии». Не всегда и все было понятно сразу, но потом это понимание приходило и как раз тогда, когда было нужно. Любил батюшка Петр выражение «делать деньги», что означало оживлять в себе образ Божий и проявлять лучшие свои черты, делать из себя «синенькие ассигнации», указывающие на Царство небесное. Главное было – работать, работать и работать - Богу. Кто не работает Ему, тот делает фальшивые ассигнации. Александр Бухарев вспоминает, что, бывало, придешь к нему уставший, погрязший в суете, и он начинает лечить душу, работать и колдовать над ней со своими приговорочками, выражениями и словечками. И когда начинается просветление и успокоение, говорил «Вот, понемножку исправляемся». Деньги, которые ему приносили, сжигал. Однажды помощница Анна, увидев это, схватила деньги и не дала сжечь. Тогда он ей и сказал: «Умрешь ты и никто не споет тебе «Святый Боже». Анна испугалась и стала вести особый образ жизни, ушла в монастырь, но умерла она в первый день Пасхи, когда действительно над покойным не поют «Святый Боже». Другие подношения - кренделечки, хлебушек - раздавал нищим. Было у него трое детей и, несмотря на нищету в доме, все они хорошо устроились. Его попечение над двумя женскими монастырями тоже обросло многими чудесами. Когда о. Петр умер, панихиду служили не переставая несколько священников, сменяя один другого. Пять дней он находился в доме, потом его гроб несли на руках несколько километров до места захоронения – в Рыбинском женском Софийском монастыре, не дав впрячь лошадей для повозки с гробом. Под колокольный звон, с предшествием гробу всего городского духовенства шла эта процессия через весь город. Везде делались остановки для литии. Тысячи людей сопровождали гроб. Когда принесли гроб с телом и открыли, на людей пахнуло свежестью: тело оставалось нетленным. Похоронили о.Петра в Софийском соборе только на седьмой день. На захоронении известный проповедник о. Родион Путятин сказал проникновенную речь. Такими были русские юродивые, которые в начале XX века закончили свое последнее существование в психиатрических больницах. Да и кто сегодня из психиатров скажет, что батюшка Петр был нормальным...
Мне с большой теплотой вспомнилось житие Алексия человека Божиего. Он не захотел вступить в брак, сбежал, потом вернулся и не был узнан родными, служил им до своей смерти. Только после кончины открылось, кто ютился под лестницей родного дома…
«Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии. Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу и побои, и скитаемся, и трудимся, работая своими руками. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим…» (1Кор.4:10); «Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» (1Кор.1:20); «Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым» (1Кор.3:18); «Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом...» (1Кор.3:19); «…Слово о кресте для погибающих юродство есть» (1Кор.1:18); «Немудрое Божие премудрее человеков» (1Кор.1:25).
Преподобный Антоний в ранние века христианства говорил: «Приходит время, когда люди будут безумствовать, и если увидят кого не безумствующим, восстанут на него и будут говорить: «Ты безумствуешь», потому что он не подобен им».
Интересно, что и поэт Николай Рубцов не избегал и в жизни, и в стихах юродства. Поэт был вне безбожной дьявольщины, корежащей духовное и светлое на Великой Руси. Странное поведение Рубцова не втискивалось в установленный советский формат. И немудрено! Кому из чинуш понравится: «Стукнул по карману – не звенит…» или «Когда я буду умирать, А умирать я точно буду! Ты загляни-ка под кровать – И сдай порожнюю посуду». А вот: «В этом городе крыши низки, В этом городе много калек. В этом городе полном тоски, Я один неплохой человек». Казалось бы, зачем гениальному поэту писать такое? Но после внимательного прочтения именно эти строки оставляют ощущение правоты поэта, его глубокой совестливой веры. «Вы до сих пор вместе с убийцей обвиняете меня в пьянстве, считаете меня недостойным звания национального поэта Руси, так вот – читайте! Мне все равно, что Вы думаете, потому что я знаю цену и жизни, и смерти. Вы умрете или вас, как меня, убьют – но не стоит драматизировать и нагнетать страсти. Надо жить и жить достойно – это главное. Пусть бедность, неустроенность, гонения – все это выковывает характер и слово. Я не знаю про других, вижу, что много покалечено злом безбожия (или, как сейчас, многобожия!), тоскующих по небесным нетленным идеалам, но я не таков – я верю, люблю до конца…», - так примерно мог бы сказать великий Рубцов в ответ на свои поэтические с налетом шалости и юродства шутки.
Самое время снова обратиться к Пушкину, к его «Не дай мне Бог сойти с ума». Можно предположить, что оно написано в том числе и под впечатлением болезни Батюшкова. По сути дела это своего рода пушкинская молитва (прошение). Пушкин на самом деле не боится того, что произошло с его великим предшественником, как говорится на все воля Божия. Он просит Бога не отойти от ума Божественного, от пути Христова и дать сил понести тот крест, который он смог бы выдержать. «Легче посох и сума, легче труд и глад», чем то, что иные переносят во Славу Божию. И Господь внял поэту, ибо он был фактически нагло расстрелян на подстроенной дуэли, немного помучавшись, отошел с миром. И еще – любой из нас невольник или узник в мире, иначе бы не мечтал резво пуститься «в темный лес», лишь бы не видеть и не слышать злобу и грех, и там петь «в пламенном бреду,.. в чаду нестройных грез» Но за убегающими следят и к ним приставляется стража… И это самая настоящая беда: «сойди с ума», то есть сделай не то, что от тебя ждут или что кем-то определено сделать, как «страшен будешь как чума, как раз тебя запрут…» Но и до сего дня в миру так! Правдолюбцы, тем более христианские, если открыто и не гонимы, то игнорированы, за глаза объявлены «дураками», «никчемными людьми» и брошены. Их стерегут недуховная мирская стража. Им определен незавидный удел – слышать
Не голос яркий соловья,
Не шум глухих дубров –
А крик товарищей….,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков
Сколько правдивых, честных поэтов хитро изолировано, а то и просто молчаливо попрано ради чьих-то выгод и планов, и не сосчитать. Поэтому Божественная поэзия – это удел самых сильных и самых любящих личностей, которых Сам Бог избирает на особое служение, чтобы понести особый крест.
Самое время несколько отвлечься от темы юродства и обратиться к «Вечеру Кантемира» К.Батюшкова. Батюшков о поэте Кантемире: «Антиох Кантемир, посланник русской при дворе Лудовика XV, предпочитал уединение шуму и рассеянию блестящего двора. Свободное время от должности он посвящал наукам и поэзии. В мирном кабинете, окруженный любимыми книгами, он часто восклицал, перечитывая Плутарха, Горация и Вергилия: «Счастлив, кто, довольствуясь малым, свободен, чужд зависти и предрассудков, имеет совесть чистую и провождает время с вами, наставники человечества, мудрецы всех веков и народов: «...с вами, Греки и Латины /Исследуя всех вещей действа и причины». Ум его имел свойства, редко соединяемые: основательность, точность и воображение. Часто, углубленный в исчисления алгебраические, Кантемир искал истины и - подобно мудрецу Сиракуз - забывал мир, людей и общество, беспрестанно изменяющееся. Он занимался науками. Не для того, чтобы щеголять знаниями в суетном кругу ученых женщин или академиков: нет! он любил науки для наук, поэзию для поэзии, - редкое качество, истинный признак великого ума и прекрасной, сильной души! В Париже, где самолюбие знатного человека может собирать беспрестанно похвалы и приветствия за малейший успех в словесности, где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир... писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещенного человека. Бросьте на остров необитаемый математика и стихотворца, говорил Д'Аламбер: первый будет проводить линии и составлять углы, не заботясь, что никто не воспользуется его наблюдениями; вторые и перестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их: следственно, поэзия и поэт, заключает рассудительный философ, питаются суетностию. Париж был сей необитаемый остров для Кантемира. Кто понимал его? Кто восхищался его русскими стихами? - В самой России, где общество, науки и словесность были еще в пеленах, он, нет сомнения, находил мало ценителей своего таланта. Душою и умом выше времени обстоятельств, он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству и книгу, и славу свою. Талант питается хвалою, но истинный, великий талант и без нее не умирает. Поэт может быть суетным - равно как и ученый, - но истинный любитель всего прекрасного не может существовать без деятельности, и то, что было сказано нашим Катуллом о нашем Бавии, - С последним вздохом он издаст последний стих, - почти то же можно сказать о великом стихотворце. На одре смерти Сервантес не покидал пера своего. Камоэнс писал «Лузияду» посреди племен диких. Тасс, несчастный Тасс, в ужасном заключении беседовал с музами. Державин, за час пред смертию, хладеющими перстами извлекал звуки из бессмертной лиры своей. Сих ли людей обвиним в суетности?.. (а то и в грехах посерьезнее, как, например, Николая Рубцова – прим. авт.). Но возвратимся к Кантемиру (а мы еще вспомним, как до последнего вздоха, Есенин, помещенный в психиатрическую больницу, писал и писал, словно прощался с Русью последними шедеврами. Убийца Рубцова сама признавалась, что с поэтом и умерли его стихи, которые он читал буквально накануне гибели – прим. авт.).
Итак, однажды по вечеру Монтескье и аббат В., известный остроумец, навестили нашего стихотворца. Гости удивились, что Кантемир читал стихи на русском языке. «Русские стихи!» - восклицал аббат, пожимая плечами от удивления: «русские стихи! это любопытно...» (с тех пор почти ничего не изменилось в отношении просвещенного Запада к тому, что делает и поет Россия – прим. авт.)
Разговор трех лиц – это не какой-то там спор западников и славянофилов, а, скорее пророчество самого Батюшкова о будущем России через поэта Кантемира на фоне замечаний западных философов - политического (Монтескье) и религиозного (аббат В.). Президента Бордо Монтескье удивляет то «как можно писать и как можно мыслить на языке необразованном», «ваш язык и нация - еще в пеленах». Поэт парирует: «Русский язык в младенчестве; но он богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет точен и ясен, как язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье. Теперь я принужден бороться с величайшими трудностями: принужден изобретать беспрестанно новые слова, выражения и обороты, которые, без сомнения, обветшают через несколько годов. Переводя «Миры» Фонтенелевы, я создавал новые слова: академия Петербургская часто одобряла мои опыты. Я очищал путь для моих последователей. Перевод мой слаб, груб, неверен. Скифы заставили пленного грека изваять Венеру и обещали ему свободу. Грек был дурной ваятель; в Скифии не было ни паросского мрамора, ни хороших резцов; за неимением их - соотечественник Праксителев употребил грубый гранит, молот, простую пилу и создал нечто похожее на Венеру, следуя заочно образцу, столь славному не только в Греции, но даже в землях варваров. Скифы были довольны, ибо не знали божественного подлинника, и поклонялись новой богине с детским усердием. Скифы - мои соотечественники; Праксителева статуя - книга бессмертного Фонтенеля - а я сей грек, неискусный ваятель… Не довольствуясь опытом моим над Фонтенелем, я принялся за «Персидские письма».
Нельзя не заметить тонкой иронии у Батюшкова, когда он через аббата говорит, что издание «Писем» Монтескье обнаружит «ветренность и малодушие обитателей берегов Сены» (Монтескье был сторонником демократии и разделения властей, поэтому и отрицал Божественный промысел управления миром. Остроумие же вряд ли можно считать большим достижением и тем более добродетелью. Гораздо лучше было бы для народов России, как можно позднее ознакомиться и с французскими «Письмами» Монтескье и тем же немецким «Манифестом коммунистической партии»).
Поэт отвечает: «Но в Москве многолюдной, в рождающейся столице Петра, в монастырях малой и великой России есть люди просвещенные и мыслящие, которые умеют наслаждаться прекрасными произведениями муз». Ему возражает демократ Монтескье: «Число таких людей должно быть весьма ограниченно. До сих пор я думал и думаю, что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму глубокими снегами, малое население, трудность сообщений, образ правления почти азиатский, закоренелые предрассудки и рабство, утвержденные веками навыка, - все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения. Власть климата есть первая из властей». Монтескье был убежден, что политика и развитие государства стоят в прямой зависимости от географии и климата, что само по себе, конечно, смешно. Нравственность человека нимало не зависит ни от тепла, ни от холода. Были и у нас «ученые», доказывавшие, что революционные преобразования общества и вообще изменения в государствах зависят от активности солнечных вспышек. К чему ведут такие теории? А вот к чему: мол, человек обусловлен природой и от него ничего не зависит… Ждем очередную вспышку или когда похолодает или потеплеет. Это самая настоящая абракадабра. Так можно доказать, что и вера в Христа не имеет никакого значения – климат-с не тот-с.
Ну, а аббаты пока тоже мечтают: «Я с вами согласен; и полагаю, что все усилия исполинского царя, все, что он ни сотворил железною рукою, все - разрушится, упадет, исчезнет. Природа, обычаи древние, суеверие, неисцелимое варварство - возьмут верх над просвещением слабым и неосновательным; и вся полудикая Московия - снова будет дикою Московиею, и вечный туман забвения покроет дела и жизнь преемников Петра Великого» Но поэт непреклонен, обнаруживая недюжинные политические и иные знания: «Я осмелюсь спорить с великим творцом книги о существе законов (Монтескье – прим. авт.) и с вами, любезный аббат. Россия пробудилась от глубокого сна, подобно баснословному Эпимениду. Заря, осветившая нашу землю, предвещает прекрасное утро, великолепный полдень и ясный вечер: вот мое пророчество! И тут же возражения! Аббат В.: «Но это не заря - северное сияние. Блеску много, но без света и без теплоты». Монтескье: «Остроумный аббат сказал великую истину. Положим - трудное предположение, едва ли сбыточное дело! - положим, что правительство откроет все пути к просвещению, что будет беспрестанно призывать иностранцев для воспитания юношества (?), построит теплые домы для училищ, и из сих парников и теплиц просвещения соберет несколько незрелых и несочных плодов; положим, что правительство образует военных людей, довольно искусных, несколько мореходцев, небольшое число артиллеристов, инженеров и проч. Но скажите, может ли правительство вдохнуть вкус к изящному, к наукам отвлеченным, умозрительным? Какая сила изменит климат? Кто может вам даровать новое небо, новый воздух, новую землю?» Опять аббат В.: «И новое солнце? Как можно сеять науки там, где осенью серп земледельца пожинает редкие класы на броздах, потом его орошенных; где зимою от холоду чугун распадается и топор жидкости рубит?.. Caeduntque secunbus humida vma - Они рубят секирами влажные вина! (у них медведи ходят по улицам! – прим. авт.). Снова Монтескье: «Холодный воздух сжимает железо; как же не действовать ему на человека? Он сжимает его фибры; он дает им силу необыкновенную. Эта сила физическая сообщается душе. Она внушает ей храбрость в опасности, решительность, бодрость, крепкую надежду на себя; она есть тайная пружина многих прекрасных свойств характера; но она же лишает чувствительности, необходимой для наук и искусств. Теплота, напротив того, расширяя тончайшую плену кожи, раскрывает оконечности нервов и сообщает им чудесную раздражительность. В землях холодных наружная кожа столь сильно сжата воздухом, что нервы, так сказать, лишены жизни, и редко, очень редко сообщают слабые ощущения свои мозгу. Вы знаете, что от бесчисленного количества слабых ощущений зависят воображение, вкус, чувствительность и живость. Надобно содрать кожу с гиперборейца, чтоб заставить его что-нибудь почувствовать (faut ecorcher un Moscovite pour lui donner du sentiment (?) - Надобно содрать кожу с жителя Московии, чтобы дать ему что-либо почувствовать (фр.). И снова аббат В. «Что можете отвечать на это? Вы станете защищать соотечественников ваших, как министр, и на сильные, неотразимые силлогизмы президента отвечать дипломатическими, отклоняющими истину фразами?»
Но Поэт отвечает блестяще: «Я родился в Константинополе. Праотцы мои происходят от древней фамилии, некогда обладавшей престолом Восточной империи. Следственно, во мне играет еще кровь греческая, и я непритворно люблю голубое небо и вечнозеленые оливы стран полуденных. В молодости я странствовал с отцом моим, неразлучным сопутником, искренним другом Петра Великого, и видел обширные долины России от Днепра до Кавказа, от Каспийского моря до берегов величественной Москвы. Я знаю Россию и обитателей ее. Хижина земледельца и терем боярина мне равно известны. Руководимый наставлениями отца моего, просвещеннейшего человека в Европе, с ранних лет воспитанный в училище философии и опытности, будучи обязан по званию моему иметь беспрестанные и тесные сношения с иностранцами всех наций, я не мог сохранить предрассудков варварских и привык смотреть на новое отечество мое оком беспристрастного наблюдателя. В Версали, в кабинете короля вашего, в присутствии министров я - представитель великого народа и всемогущей его монархини: но здесь, в обществе дружеском, с великим гением Европы, поставляю обязанностию говорить откровенно; и вы, г. аббат, скорее обличите Кантемира в невежестве, нежели в пристрастии или нечистосердечии. Вот мой ответ: вы знаете, что Петр сделал для России; он создал людей, - нет! он развил в них все способности душевные; он вылечил их от болезни невежества; и русские, под руководством великого человека, доказали в короткое время, что таланты свойственны всему человечеству. Не прошло пятнадцати лет - и великий монарх наслаждался уже плодами знаний своих сподвижников: все вспомогательные науки военного дела процвели внезапно в государстве его. Мы громами побед возвестили Европе, что имеем артиллерию, флот, инженеров, ученых, даже опытных мореходцев. Чего же хотите от нас в столь короткое время? Успехов ума, успехов в науках отвлеченных, в изящных искусствах, в красноречии, в поэзии? - Дайте нам время, продлите благоприятные обстоятельства, и вы не откажете нам в лучших способностях ума. Вы говорите, что власть климата есть первая из властей. Не спорю: климат имеет влияние на жителей; но это влияние, (как вы сами заметили в бессмертной книге своей), это влияние уменьшается или смягчается образом правления, нравами, общежитием. Самый климат России разнообразен. Иностранцы, говоря о нашем отечестве, полагают вообще, что Московия покрыта вечными снегами, населена - дикими. Они забывают неизмеримое пространство России; они забывают, что в то время, когда житель влажных берегов Белого моря ходит за куницею на быстрых лыжах своих, - счастливый обитатель устьев Волги собирает пшеницу и благодатное просо. Самый Север не столь ужасен взорам путешественника; ибо он дает все потребное возделывателю полей. Плуг есть основание общества, истинный узел гражданства, опора законов; а где, в какой стране России не оставляет он благодетельных следов своих? С успехами людскости и просвещения Север беспрестанно изменяется, и, если смею сказать, прирастает к просвещенной Европе. Скажите: когда Тацит описывал германцев, думал ли тогда Тацит, что в диких лесах ее возникнут города великолепные, что в древней Панновии и Норике родятся светильники ума человеческого? Нет, конечно! Но Петр Великий, заключив судьбу полумира в руке своей, утешал себя великою мыслию, что на берегах Невы древо наук будет процветать под тению его державы и рано или поздно, но даст новые плоды, и человечество обогатится ими. Вы, г. Монтескье, наблюдаете беспрестанно мир политический: на развалинах протекших веков, на прахе гордого Рима и прелестной Греции вы постигли причины настоящих явлений, научились пророчествовать о будущем. Вы знаете, что с успехами просвещения изменяются явным и непременным образом все формы правления: вы заметили сии изменения в земле русской. Время все разрушает и созидает, портит и усовершает. Может быть, через два или три столетия, может быть, и ранее, благие небеса даруют нам гения, который постигнет вполне великую мысль Петра - и обширнейшая земля в мире, по творческому гласу его, учинится хранилищем законов, свободы, на них основанной, нравов, дающих постоянство законам, одним словом - хранилищем просвещения. Лестные надежды! вы сбудетесь, конечно. Благодетель семейства моего, - благодетель России - почивает во гробе; но дух его, сей деятельный, сей великий дух - не покидает страны, ему любезной: он всюду присутствует, все оживляет, всему дает душу, и новую жизнь, и новую силу: он, кажется мне, беспрестанно вещает России: иди вперед! не останавливайся на поприще, мною отверстом, и достигнешь великой цели, мною назначенной!»
Но Кантемиру возражают: Монтескье: «Но искусства? Могут ли они процветать в туманах невских или под суровым небом московским?»; аббат В.: «Искусства... Ах! им-то нужен прозрачный воздух и яркое солнце Рима, древней Эллады или умеренный климат нашей Франции»
И снова блестящий ответ Поэта: «Полуденные страны были родиною искусств; но сии прелестные дети воображения были часто вытесняемы из родины своей варварством, суеверием, железом завоевателей и, как быстрые волны, разлились по лицу земному. Музыка, живопись и скульптура любят свое древнее отечество, а еще более - многолюдные города, роскошь, нравы изнеженные. Но поэзия свойственна всему человечеству: там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли, - там, где он существует, - там же он наслаждается и чувствует добро или зло, любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое есть лучший источник поэзии...» На слабые возражения друзей Кантемир отвечает: «Мы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие сердца; в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы».
Аббат В. Почти сдается: «Чудесно! по чести, невероятно!» Кантемир: «...Скажите, если грубые дети Севера умеют чувствовать и изъясняться столь живо и приятно, то чего нельзя ожидать нам от людей образованных?» Аббат В.: «Но... почтенный защитник Севера... вы знаете, что народные песни... лепетание младенцев!» Кантемир: «Младенцев, которые со временем возмужают. Как знать? Может быть, на диких берегах Камы или величественной Волги - возникнут великие умы, редкие таланты. Что скажете, г. президент, что скажете, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких родился великий гений? Что он прошел исполинскими шагами все поле наук; как философ, как оратор и поэт преобразовал язык свой и оставил по себе вечные памятники? Это одно предположение, но дело возможное. Что скажете, если..». Аббат В., кажется, приходит в себя: «Но к чему сии гипотезы? Легче поверю, что русские взяли приступом Париж и уничтожили все крепости, Вобаном построенные!!! Впрочем, для чудес нет законов, говорил мне Фонтенель с значительною усмешкою, прочитав в первый раз свое глубокомысленное рассуждение об оракулах. Все надежды ваши, может быть, и сбудутся, или вы найдете их в царстве Луны, с утраченными надеждами Астольфа. Но, простите моему чистосердечию... признаюсь, я до сих пор смотрю на вас с удивлением и не могу постигнуть, как можно в Париже - на земле Расина и Корнеля - писать русские стихи?» Кантемир: «Это напоминает: как можно быть персиянином?» Монтескье переходит в атаку: «Вы хотели поразить нас собственным нашим оружием. Но позвольте сделать одно замечание. Вы подражаете Горацию и Ювеналу: следственно, пишете сатиры, - сатиры на нравы... которые еще не установились. Гораций и Ювенал осмеивали пороки народа развратного, но достигшего высокой степени просвещения; остроумный и всегда рассудительный Буало писал при дворе великого короля, в самую блестящую эпоху монархии французской. Теперь общество в России должно представлять ужасный хаос: грубое слияние всего порочного, смешение закоренелых предрассудков, невежества, древнего варварства, татарских обычаев с некоторым блеском роскоши азиятской, с некоторыми искрами просвещения европейского! (чем не русофобская современная речь!.. – прим. авт.). Какая тут пища для поэта сатирического? Могут ли проникнуть тонкие стрелы эпиграммы сквозь тройную броню невежества и уязвить сердце, окаменелое от пороков, закаленное в невежестве? И что значат сии стрелы в земле, где женщины, хранительницы нравов, едва начинают освобождаться из-под ига мужей своих; в земле, где общественное мнение еще шатается, еще не установилось и не может наказывать своим приговором того, что не подлежит суду законов? Одним словом: как можно смеяся говорить истину властелинам или рабам? Первым - опасно; другим - бесполезно.
И, наконец, Поэт ставит точку: «Пользуясь покровительством монархов и вельмож, занимающих первые степени в государстве, я без страха говорил истину, и мои сатиры принесли некоторую пользу. Петр Великий, преобразуя Россию, старался преобразовать и нравы: новое поприще открылось наблюдателю человечества и страстей его. Мы увидели в древней Москве чудесное смешение старины и новизны, две стихии в беспрестанной борьбе одна с другою. Новые обычаи, новые платья, новый род жизни, новый язык не могли еще изменить древних людей, изгладить древний характер. Иные бояра, надевая парик и новое платье, оставались с прежними предрассудками, с древним упрямством и тем казались еще страннее; другие, отложа бороду и длинный кафтан праотеческий, с платьем европейским надевали все пороки, все слабости ваших соотечественников, но вашей любезности и людскости занять не умели. Частые перемены при дворе возводили на высокие степени государственные людей низких и недостойных: они являлись и - исчезали. Временщик сменял временщика, толпа льстецов другую толпу. Гордость и низость, суеверие и кощунство, лицемерие и явный разврат, скупость и расточительность неимоверная: одним словом, страсти, по всему противуположенные, сливались чудесным образом и представляли новое зрелище равнодушному наблюдателю и философу, который только ощупью, и с Горацием в руках, мог отыскать счастливую средину вещей. Я старался изловить некоторые черты сих времен; скажу более: я старался явить порок во всей наготе его и намекнуть соотечественникам истинный путь честности, благих нравов и добродетели. Ученый Феофан, архимандрит Кролин, оба достойные пастыря; Никита Трубецкий и другие вельможи одобрили мои слабые опыты, мое перо неискусное, но смелое, чистосердечное. Я первый осмелился писать так, как говорят: я первый изгнал из языка нашего грубые слова славянские, чужестранные, не свойственные языку русскому, - и открыл новую дорогу для грядущих талантов. Сатиры мои будут иметь некоторую цену для потомков наших, подобно древним картинам первых живописцев, предшественников Рафаэля: в них они найдут изображение верное нравов и языка русского, в славном периоде для России: от времен Петра до царствования счастливой, обожаемой нами Елисаветы, - и имя мое (простите мне авторское самолюбие) будет уважаемо в России более потому, что я первый осмелился говорить языком муз и философии, нежели потому, что занимал важное место при дворе вашем».
В своем стихотворении «Подражание Горацию», написанным, заметьте, в разгаре так называемой «болезни» (1826), Батюшков полностью перекликается с поэтом Кантемиром. В силу смирения и кротости поэт не озаглавливает стихотворение «Памятник», как это было у Державина и Пушкина, но каково содержание!
Я памятник воздвиг огромный и чудесный,
Прославя вас в стихах: не знает смерти он!
Как образ милый ваш и добрый и прелестный
(И в том порукою наш друг Наполеон)
Не знаю смерти я. И все мои творенья,
От тлена убежав, в печати будут жить:
Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,
В которую могу вселенну заключить.
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям громами возгласить.
Царицы царствуйте, и ты, Императрица!
Не царствуйте цари: я сам на Пинде царь!
Венера мне сестра, и ты моя сестрица,
А кесарь мой - святой косарь
За всю историю психиатрии мы не найдем ничего во всех стихах душевнобольных, чтобы хотя бы напоминало это выдающееся стихотворение Батюшкова. Пушкинский «Памятник» перекликается именно с тем, что изрек поэт Батюшков в «Подражании Горацию». Более того, этим стихотворением Батюшков доказал, что он болеет не за себя, а за Россию и мир (помните же есенинское: «Я болен, очень болен…»!), что он не сумасшедший, а великий Божественный Страдалец. «Я – царь в Поэзии», - заявляет он, - «надо мной и всеми только один Царь Небесный - Христос, Святой Косарь, Который произведет духовную жатву и отделит зерна от плевел – святых человек от злых». «НО ДУХОМ ЦАРЬ, не раб разгневанной судьбы», Батюшков подобно его герою Омиру («кто не знает, что первый в мире Поэт был слеп и нищий? Нам музы дорого таланты продают» К.Н.Батюшков) «скрывается суетной толпы, Снедая грусть свою в молчании глубоком»
Блажен стократ, кто с сельскими богами,
Спокойный домосед, земной вкушает рай
И, шага не ступя за хижину убогу,
К себе богиню быстроногу
В молитвах не зовет!
Не слеп ко славе он любовью,
Не жертвует своим спокойствием и кровью:
Могилу зрит свою и тихо смерти ждет
А ведь это есть не что иное, как раскрытие заповеди Самого Христа Бога нашего «Блаженны нищие духом» поэтом Батюшковым! Блажен, кто смиренен, кто все принимает к Славе Божией!
Друзья ли мы великого Батюшкова, если мыслим и поступаем иначе, чем гениальный поэт? Ведь Батюшков во вступлении к «Оытам в стихах» («К друзьям») вполне откровенно поведал историю свой многострадальной жизни и даже окончание ее:
Вот список мой стихов,
Который дружеству быть может драгоценен
Я добрым Гением уверен,
Что в сём Дедале рифм и слов
Недостает искусства:
Но дружество найдет мои, в замену, чувства
Историю моих страстей,
Ума и сердца заблужденья,
Заботы, суеты, печали прежних дней,
И легкокрылы наслажденья;
Как в жизни падал, как вставал,
Как вовсе умирал для света…
Вовсе не об искусстве печется Батюшков, а об угождении Богу и умирании для мира суеты и многопопечений, ибо хорошо писать ради Бога, но гораздо лучше очищать себя ради Христа и спастись. Батюшков ничего не пишет о мученическом венце. Зато в других подражаниях прямо сказано, за что венец дается и кому:
О смертный! хочешь ли безбедно перейти
За море жизни треволненной?
Не буди горд: и в ветр попутный опусти
Свой парус, счастием надменный.
Не покидай руля, как свистнет ярый ветр!
Будь в счастьи - Сципион, в тревоге брани - Петр
Главное препятствие на пути достижения человеком высших духовных наслаждений, радости и покоя – личная гордость. Без Бога человеческая жизнь подобна очень опасному плаванию на утлом суденушке, - того и гляди море житейское разволнуется и потопит гордого и самонадеянного смельчака. Стоит наступить скорбям, как человек начинает малодушничать и взывать о помощи. Но Помощник и Спаситель один в мире и во всей Вселенной – Господь. Когда Петр пошел по водам и усомнился, Кто подал ему руку помощи? Христос! А вот и насчет венца для победителей:
Ты хочешь меду, сын? - так жала не страшись;
Венца победы? - смело к бою!
Ты перлов жаждешь? - так спустись
На дно, где крокодил зияет под водою.
Не бойся! Бог решит. Лишь смелым он Отец,
Лишь смелым перлы, мед, иль гибель... иль венец
Как говорят в народе: «Назвался груздем, полезай в кузов». Обратного хода нет. Крокодил под водою – совесть. Весьма многие боятся жить по совести и слушать ее неподкупный глас (поэтому она и представляется опасным крокодилом, но ловцы от Бога знают, как с ним справиться). Кто не убоится вступить в схватку со злобой духов поднебесных (но не с самими ими – это верх безрассудства), тот должен видеть и осознавать все опасности духовной брани. Бог в помощь! Христос победил мир и ад. И, следуя за Христом, и ты победишь злобу. Совесть твоя будет спокойна. Погибают в духовной брани отступники от Христа. Следующие за Христом до конца увенчиваются не от людей, а от Него Самого.
Мы уже говорили о том, что нет никого в нашей поэзии, кого можно было бы назвать учителем или учеником Батюшкова. Батюшков один такой (царь!) в силу воспринятого поэтом на себя жизненного и творческого креста. С него, собственно говоря, и зачался в нашей, условно говоря, светской литературе и поэзии явно Голгофный путь. Батюшков, видимо, понимал опасность ухода русской словесности от веры в Бога. Пример тому был перед глазами – западная поэзия Франции, Италии и Германии, которая в отрыве от христианских корней постепенно деградировала и теряла прежние достоинства. Революционные выступления французов и итальянцев, свидетелем которых был Батюшков, еще больше укрепили поэта в том, что для русской поэзии требуется совсем другое развитие, даже пусть ценой великих страданий и мук по образу Спасителя Христа. В условиях России Батюшков не мог избрать другого способа глубже и настойчивее выразить свои мысли о вере, Боге, Святых Таинствах, высшей духовной Любви, как умелое использование положительного опыта своих предшественников с талантливым применением сонма древней мифологии. В случае прямого выражения своих мыслей и идей при открытом использовании церковной проповеди, он бы не был понят в то время. Да это была бы уже не поэзия, а нечто другое. Поэтому до сих пор Батюшков у нас и не понят, и не растолкован. Более того, в угоду тех или иных политических и идеологических пристрастий страдальческий и мученический путь поэта Батюшков искажен, оболган и представлен не таким, каким он был на самом деле. В чем же дело? А дело именно в крестном пути Батюшкова. Те, кто преследовал и душил поэта, знали, что нужно сделать для обесславливания его имени и влияния и в дальнейшем. Вполне возможно, что если бы поэт не стал сумасшедшим, его бы ждала еще более худшая участь, например, Пушкина, Лермонтова, Есенина и Рубцова. То, что сделал Батюшков слишком отличалось от планов ненавистников России прибрать ее к своим рукам. Сам дух батюшковской поэзии противоречил намерениям устроить революционные беспорядки в России и тем разрушить Православную Русскую Державу. Мог ли знать поэт Батюшков о декабристах и их планах? Вполне мог, ибо в кругу знакомых их было немало. Считается даже, что сумасшествие «помогло» Батюшкову избавиться от больших неприятностей в связи с этим. Так это или не так – мы не знаем. Механизм тайных и явных преследований поэта до сих пор не вполне ясен. Возможно, Батюшков не согласился с тем, к чему клонили декабристы, тот же хороший знакомый Батюшкову Муравьев-Апостол, один из предводителей декабризма. Можно ли поставить на одну доску ЧУДОТВОРЦА БАТЮШКОВА, как его величал Пушкин (заметим, что никого другого так в нашей поэзии не именовали!..) и тех, кто собирался казнить уже тогда Царскую Семью и произвести другие ужасы? Даже глава масонов России Новиков в свое время написал работу о душевной болезни поэта Батюшкова. С чего бы это? Впрочем, пусть с этим разбираются так называемые специалисты.
Нас же, главным образом, интересует духовный путь великого поэта и страдальца Константина Батюшкова. Батюшков хоть и не создал своей школы, но им оставлены многочисленные советы о том, что и как писать в поэзии и литературе. А это очень важно. Потому что если нас не убедят советы гениального поэта, к тому же мученика, то на что мы годны? В статье «Об искусстве писать» поэт настаивает на том, что «истинное красноречие неразлучно с образованием гения и разума». Тогда это было понятно, так как в той России не было атеистического образования. А сегодня наше образование до сих пор насквозь атеистично и по содержанию, и по духу, оторвано от Христа. Поэтому, образовывая себя в такой светской школе, мы можем стать чистейшей воды неверами и маловерами. Прислушаемся с особым вниманием не только к тому, как Батюшков научает нас писать в области поэзии и прозы, но, главным, образом, вот к этому: «Зачем творения природы столь совершенны? - Потому что всякое творение составляет нечто целое, ибо она трудится по плану вечному, от которого никогда не уклоняется. Она в безмолвии приготовляет семена своих произведений, она предначертывает единожды первобытный образ всякого живого творения, она заставляет продумать, усовершенствывает беспрестанным действием в течение предписанного времени. Ее творения удивляют нас, но что причиняет это чувство? - Печать Божественной творческой руки! Разум человеческий ничего создать не может; его плодотворность зависит от опыта и глубокого размышления. Его познания суть имена его произведений. Но если он будет подражать природе в ее ходе, в ее трудах, если он созерцанием оной возвысится к истинам небесным, если он их соединит, образует нечто целое, приведет их в систему силою размышления - тогда только основать может на подобных седалищах вечные памятники». Иначе говоря, даже если человек, подобно машине, научится отлично мастерить и изготавливать в поэзии и прозе, то это не будет шедевром. Шедевр – это то, в чем действует Святой Дух, не а штамп или красивая репродукция с действительности. Отнимите дух у человека и что будет ? Правильно, гнилой труп. Труп можно и подштукатурить и цветами прибрать, но толку не будет. Так и в любом искусстве и тем более в искусстве искусств – поэзии.
Прежде чем перейти непосредственно к душевному перевороту Батюшкова и что ему предшествовало, вспомним о двух его прогулках – по Академии художеств и Москве. Батюшкова не случайно именуют «Колумбом русской художественной критики».
Очерк Батюшкова «Прогулка в Академию художеств» начинается с раздумий поэта, в частности, «что было на этом месте до построения Петербурга? Может быть, сосновая роща, сырой, дремучий бор или топкое болото, поросшее мхом и брусникою; ближе к берегу - лачуга рыбака, кругом которой развешены были мрежи, невода и весь грубый снаряд скудного промысла. Сюда, может быть, с трудом пробирался охотник, какой-нибудь длинновласый финн...» Поэт живо представляет Царя Петра, устроителя Петербурга в честь Святого Апостола Петра: «С каким удовольствием я воображал себе монарха, обозревающего начальные работы: здесь вал крепости, там магазины, фабрики, Адмиралтейство. В ожидании обедни в праздничный день или в день торжества победы, государь часто сиживал на новом вале с планом города в руках против крепостных ворот, украшенных изваянием апостола Петра из грубого дерева. Именем святого должен был назваться город, и на жестяной доске, прибитой под его изваянием, изображался славный в летописях мира 1703 год римскими цифрами. На ближнем бастионе развевался желтый флаг с большим черным орлом, который заключал в когтях своих четыре моря, подвластные России. Здесь толпились вокруг монарха иностранные корабельщики, матросы, художники, ученые, полководцы, воины; меж ними - простой рождением, великий умом - любимец царский Менщиков, великодушный Долгорукий, храбрый и деятельный Шереметьев и вся фаланга героев, которые создали с Петром величие Русского царства...»
«Надобно расстаться с Петербургом, надобно расстаться на некоторое время, надобно видеть древние столицы: ветхий Париж, закопченный Лондон, чтобы почувствовать цену Петербурга. Смотрите - какое единство! как все части отвечают целому! какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями. Взгляните на решетку Летнего сада, которая отражается зеленью высоких лип, вязов и дубов! Какая легкость и стройность в ее рисунке! Я видел славную решетку Тюльерийского замка, отягченную, раздавленную, так сказать, украшениями - пиками, касками, трофеями. Она безобразна в сравнении с этой».
Конечно, революции, войны и реформы ХХ века не могли не оставить негативного следа на городе. Город много утратил из прежнего величия и блеска, словно состарился за короткий срок, потускнел, покрылся щитами реклам и пр.. Но некоторые незабвенные, красивые виды и уголки еще остаются.
Батюшков верен себе. Встретив старого приятеля, он размышляет: «Ты помнишь, что в молодости он имел живой ум, некоторые познания и большой навык в свете. Ныне цвет ума его завял, прежняя живость исчезла, познания, не усовершенные беспрестанными трудами, изгладились или превратились в закоренелые предрассудки, и все остроумие его погибло, как блестящий фейерверк. Конечно, рассудок забыл шепнуть ему: старайся быть полезен обществу! Недеятельная жизнь, говорит мудрец херонейский, расслабляет тело и душу. Стоячая вода гниет; способности человека в бездействии увядают, и за молодостию невидимо крадется время. Тогда общество справедливою холодностию отмстит тебе за то, что ты был его бесплодным членом…»
Батюшков подал пример живой, красноречивой и в то же время простой «без парафразов» прозы. По свидетельству М.А.Дмитриева поэт Батюшков не только писал, но и «говорил немного, но всегда умно и точно».
Батюшков правомерно ставит вопрос: «Отнимите у нас искусство, что с нами станет?» Первая же картина, которая привлекла внимание Батюшкова и его спутника, это «Истязание Спасителя». Предполагал ли поэт, что его жизненные страдания едва ли не повторят муки Божественного Страдальца за всех людей?.. А вот подтверждение самого Батюшкова тому, о чем мы говорили раньше. Сравнивая русское искусство с французской живописью, поэт возмущен: «И можно ли смотреть спокойно на картины Давида и школы, им образованной, которая напоминает нам одни ужасы революции, - терзание умирающих насильственною смертию, оцепенение глаз, трепещущие, побледнелые уста, глубокие раны, судороги, одним словом - ужасную победу смерти над жизнию. Согласен с вами, что это представлено с большою живостию; но эта самая истина отвратительна, как некоторые истины, из природы почерпнутые, которые не могут быть приняты в картине, в статуе, в поэме и на театре». Вспомним, какое развитие подобного рода «искусство» получило у нас в советское время. Правда, со временем ужасы революции пригладили и в центре пролетарского искусства стал труд рабочих ради «нового мира». Батюшков более всего радуется русским картинам: «Слава Богу, что Русский человек так пишет!» Поэт считал, что не за границей, а у себя дома художник или поэт должны образовываться и создавать великое: «В снегах Отечества лелеять знобких муз… Желательно, чтобы наши имели... дом, кельи для ночлегу и хорошие мастерские, присмотр, пищу и эту беззаботливость, первое условие артиста с музою или музы с артистом!» (Батюшков - А. Н. Оленину, февраль 1819). «Знаете ли, что убивает дарование, особливо если оно досталось в удел человеку без твердого характера?» - спрашивает Батюшков, - хладнокровие общества: оно ужаснее всего». Не от хладнокровия ли общества погиб и поэт Рубцов? Помните его:»Я умру в крещенские м о р о з ы,/Я умру, когда т р е щ а т березы». Поэт гибнет от установившегося в обществе убийственного, ледяного безбожия, замораживающего сердца и души людей, кричит об этом! Но его не слышат… А в состоянии расслабляющего безбожия или многобожия общество и человек мертвецки спят. Это самый настоящий сон живых мертвецов, когда многим нет дела до Бога и исполнения заповедей Божьих. В итоге торжество мертвых слов и дел?! Но ведь когда-нибудь придется же проснуться и предстать на Суд Божий!
Батюшков пишет странное на первый взгляд «Похвальное слово сну». Но сны бывают разные. Не одинаково спят злодей и праведник. Деятельный праведник вообще старается как можно меньше спать, что понятно и известно. Задача Батюшкова другая – он воспевает ленивцев на злое! Это тема Гончарова, его «Обломова». Не все подвижники, не у всех есть воля и решимость противостоять злу, как добрый и безжалостный воин. Но не беда – лишь бы не озлобиться и пытаться сердце свое уберечь непринятием ничего злобного от мира. Уснуть для мира зла, и жить и видеть одно небесное – вот главная тема тонкой иронии поэта Батюшкова! Земли и ее суеты надобно только касаться, не отдав им ничего, но устремляться в горнее. Деятельным обывателям кажется, что они только и живут правильно, а остальные спят, мечтают и пр.. Ничто самое прекрасное из тленного не радует – разве не об этом стихотворение Батюшкова «Пробуждение»:
Зефир последний свеял сон
С ресниц, окованных мечтами,
Но я - не к счастью пробужден
Зефира тихими крылами.
Ни сладость розовых лучей
Предтечи утреннего Феба,
Ни кроткий блеск лазури неба,
Ни запах, веющий с полей,
Ни быстрый лет коня ретива
По скату бархатных лугов,
И гончих лай, и звон рогов
Вокруг пустынного залива -
Ничто души не веселит,
Души, встревоженной мечтами,
И гордый ум не победит
Любви холодными словами
Мир постоянно тревожит человека, увлекает собой, уводя от Бога, Который и есть Любовь. Поэтому задача человека – не поддаваться земному и преходящему, быть мертвым, спящим к миру зла и суеты. Хорошо говорить, но как этого все осуществить? Батюшков не проповедник и не отвлеченный морализатор. Но он дает совершенно правильный исход для честного и любящего человека. Так, говоря о ленивце, он подмечает, что тот «сыпал золото нищим и, под непроницаемою корою безстрастного спокойствия, таил горячее сердце. В уединенном квартале города он воспитывал на свой счет двенадцать бедных девушек, кормил и одевал несколько заслуженных воинов и - странное дело! - не ленился посещать их по воскресным дням (явный намек на почитание воскресных дней и службы в церкви – прим. авт.). «От этого лучше спится!» - говаривал он тем, которые выхваляли его благотворительность (т.е. вменяя ни во что похвалы людей – прим. авт.). Равнодушный ко всему, он слушал спокойно самые важнейшие новости, но при рассказе о несчастном семействе, о страдании человечества вдруг оживлялся, как разбитый параличом от прикосновения электрического прутика. Впрочем, он был самый бесстрастный автомат: никого не обижал, ни с кем не заводил тяжбы, ни над кем не смеялся, никому не противоречил, не имел никаких страстей (курсив – авт.. Сравните эти прекрасные слова Батюшкова с изречением преподобного Оптинского старца Амвросия: «Никого не осуждать, никому не досаждать, и всем почтение»): страсть его была – лень». Всем бы такую лень – устраниться от мира, и делать по силе добрые дела во славу Божию! Лень выбрана Батюшковым не в качестве грешной страсти, а имея ввиду духовную цель своего похвального слова. Законный сон (о количестве не идет речи) поэт противопоставляет беспокойству и суете людей о различных делах, приносящих одну бессоницу. Вор и убийцы не спят, обдумывая свои ужасные планы, способные нарушить сон и саму жизнь добросовестных и честных людей. Зло неусыпно и сатана, как лев, без устали ищет кого поглотить и задрать. Но не так у поэтов и вообще у счастливцев, у которых одно на уме и в сердце – быть мертвым к греху и злобным страстям, воспевая и чтя одно Божие. Мы предоставляем самим читателям, если такие найдутся, хорошо поразмыслить над необычной похвалой поэта Батюшкова сну, однако же, усиленно не предаваясь сну в ущерб труда ради исполнения добродетелей. Наверняка Батюшков предполагал, что из него впоследствии и сделают некого никчемного и слабого «ленивца», «эпикурейца» и вообще «больного» человека. Но поэт подписывает похвалу просто – «ТИХИН». И этим все сказано! Надо быть тихим и спокойным! Только тот сон праведен и угоден, который совершается в спокойной совести. Интересно, что именно в предисловии к «Похвале сну» Батюшков изрекает восторженное слово русской словесности: «Чего у нас нет? Боже мой! Найдите хотя один предмет, одну отрасль ума человеческого, которую бы мы не обработали по-своему? Поэзии - море! и поле Красноречия необозримое! - Загляните только в журналы, но без предубеждения, и вы найдете - сокровища! Здесь похвальное слово такому-то; там надгробное слово такому-то; здесь приветствие, там благодарный глас общества: и все то благо, все добро! Все герои, все полководцы, все писатели увенчаны пальмами красноречия и шагают торжественно в храм бессмертия».
Итак, только тот истинно велик и гениален, у кого сон не отравлен низкими страстями и тем более злодейством. Поэзия есть не что иное, как добрая и полезная беседа со всеми добрыми сердцами.
Осталось несколько слов сказать о батюшковской «Прогулке по Москве». 3 января 1810 года Батюшков начал свое послание к Гнедичу в духе видения библейского пророка: «И я зрел град. И зрел людие и скоты, и скоты и людие. И шесть скотов великих везли скота единого. И зрел храмы и на храмах деревня. И зрел лицы южных стран и северных. И зрел... Да что он зрел? - Москву, ибо оттуда пишу, восторжен, удивлен всем и всяческая. Глазам своим не верил, видя, что одного человека тянут шесть лошадей, и в санях!» Вот настолько прост и в то же время неординарен великий христолюбец Батюшков!
«Прогулка по Москве» – это и не описание Москвы, но и обычной прогулкой ее не назовешь. Любая наблюдение у поэта настолько живо, что ты тут же представляешь Москву того времени, еще до пожара в 1812 году. Побольше бы нам такой впечатляющей и незабываемой прозы! «Дорогою я невольно восклицать буду на каждом шагу: это исполинский город, построенный великанами; башня на башне, стена на стене, дворец возле дворца! Странное смешение древнего и новейшего зодчества, нищеты и богатства, нравов европейских с нравами и обычаями восточными! Дивное, непостижимое слияние суетности, тщеславия и истинной славы и великолепия, невежества и просвещения, людскости и варварства. Не удивляйся, мой друг: Москва есть вывеска или живая картина нашего Отечества. Посмотри: здесь, против зубчатых башен древнего Китай-города, стоит прелестный дом самой новейшей италиянской архитектуры; в этот монастырь, построенный при царе Алексее Михайловиче, входит какой-то человек в длинном кафтане, с окладистой бородою, а там к булевару кто-то пробирается в модном фраке; и я, видя отпечатки древних и новых времен, воспоминая прошедшее, сравнивая оное с настоящим, тихонько говорю про себя: «Петр Великий много сделал и ничего не кончил…
Войдем теперь в Кремль. Направо, налево мы увидим величественные здания, с блестящими куполами, с высокими башнями, и все это обнесено твердою стеною. Здесь все дышит древностью; все напоминает о царях, о патриархах, о важных происшествиях; здесь каждое место ознаменовано печатию веков протекших. Здесь все противное тому, что мы видим на Кузнецком мосту, на Тверской, на булеваре и проч. (да и сейчас так же! – прим. авт.) Там книжные французские лавки, модные магазины, которых уродливые вывески заслоняют целые домы, часовые мастера, погреба, и, словом, все снаряды моды и роскоши. В Кремле все тихо, все имеет какой-то важный и спокойный вид; на Кузнецком мосту все в движении: «Корнеты, чепчики, мужья и сундуки». А здесь одни монахи, богомольцы, должностные люди и несколько часовых. Хочешь ли видеть единственную картину? Когда вечернее солнце во всем великолепии склоняется за Воробьевы горы, то войди в Кремль и сядь на высокую деревянную лестницу. Вся панорама Москвы за рекою! Направо Каменный мост, на котором беспрестанно волнуются толпы проходящих; далее - Голицынская больница, прекрасное здание дома графини Орловой с тенистыми садами, и, наконец, Васильевский огромный замок, примыкающий к Воробьевым горам, которые величественно довершают сию картину, - чудесное смешение зелени с домами, цветущих садов с высокими замками древних бояр; чудесная противуположность видов городских с сельскими видами. Одним словом, здесь представляется взорам картина, достойная величайшей в мире столицы, построенной величайшим народом на приятнейшем месте. Тот, кто, стоя в Кремле и холодными глазами смотрев на исполинские башни, на древние монастыри, на величественное Замоскворечье, не гордился своим Отечеством и не благословлял России, для того (и я скажу это смело) чуждо все великое, ибо он жалостно ограблен природою при самом его рождении; тот поезжай в Германию и живи и умирай в маленьком городке, под тенью приходской колокольни с мирными германцами, которые, углубясь в мелкие политические расчеты, протянули руки и выи для принятия оков гнуснейшего рабства. Но солнце медленно сокрывается за рощами. Взглянем еще на Кремль, которого золотые куполы и шпицы колоколен ярко отражают блистание зари вечерней. Шум городской замирает вместе с замирающим днем. Кругом нас все тихо; изредка пройдет человек. Здесь нищий отдыхает на красном крыльце, положив голову на котомку; он отдыхает беспечно у подножия палат царских, не зная даже, кому они некогда принадлежали. Теперь встает и медленно входит в монастырь, где раздается мрачное пение иноков и где целыми рядами стоят гробы великих князей и царей русских (некогда обитавших в ближних палатах). Печальный образ славы человеческой... Но мы не станем делать восклицаний вместе с модными писателями, которые проводят целые ночи на гробах и бедное человечество пугают привидениями, духами, Страшным Судом, а более всего своим слогом; мы не предадимся мрачным рассуждениям о бренности вещей, которые позволено делать всякому в нынешнем веке меланхолии; а пойдем потихоньку на Кузнецкий мост, где все в движении, все спешит, а куда? – посмотрим». Далее идут разные зарисовки – покупка шляпок, стечение московских франтов в конфетном магазине, иностранные книжные лавки… Так что Батюшков вынуждеть приводить слова поэта: «Дурачься, смертных род! В луне рассудок твой!» В самом городе «стечение народа, какое разнообразие! Это совершенный базар восточный! Здесь мы видим грека, татарина, турка в чалме и в туфлях; там сухого француза в башмаках, искусно перескакивающего с камня на камень, тут важного персианина, там ямщика, который бранится с торговкою, здесь бедного селянина, который устремил оба глаза на великолепный цуг, между тем как его товарищ рассматривает народные картины и любуется их замысловатыми надписями. Вот и целый ряд русских книжных лавок; иные весьма бедны. Кто не бывал в Москве, тот не знает, что можно торговать книгами точно так, как рыбой, мехами, овощами и проч., без всяких сведений в словесности; тот не знает, что здесь есть фабрика переводов, фабрика журналов и фабрика романов и что книжные торгаши покупают ученый товар, то-есть переводы и сочинения, на вес, приговаривая бедным авторам: не качество, а количество! не слог, а число листов! Я боюсь заглянуть в лавку, ибо, к стыду нашему, думаю, что ни у одного народа нет и никогда не бывало столь безобразной словесности. К счастию, многие книги здесь в Москве родятся и здесь умирают или, по крайней мере, на ближайших ярмонках. Теперь мы выходим на Тверской бульвар, который составляет часть обширного вала. Вот жалкое гульбище для обширного и многолюдного города, какова Москва; но стечение народа, прекрасные утра апрельские и тихие вечера майские привлекают сюда толпы праздных жителей. Хороший тон, мода требуют пожертвований: и франт, и кокетка, и старая вестовщица, и жирный откупщик скачут в первом часу утра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар. Какие странные наряды, какие лица! Здесь вы видите приезжего из Молдавии офицера, внука этой придворной ветхой красавицы, наследника этого подагрика, которые не могут налюбоваться его пестрым мундиром и невинными шалостями; тут вы видите провинциального щеголя, который приехал перенимать моды и который, кажется, пожирает глазами счастливца, прискакавшего на почтовых с берегов Секваны в голубых панталонах и в широком безобразном фраке. Здесь красавица ведет за собою толпу обожателей, там старая генеральша болтает с своей соседкою, а возле их откупщик, тяжелый и задумчивый, который твердо уверен в том, что бог создал одну половину рода человеческого для винокурения, а другую для пьянства, идет медленными шагами с прекрасною женою и с карлом. Университетский профессор в епанче, которая бы могла сделать честь покойному Кратесу, пробирается домой или на пыльную кафедру. Шалун напевает водевили и травит прохожих своим пуделем, между тем как записной стихотворец читает эпиграмму и ожидает похвалы или приглашения на обед. Вот гулянье, которое я посещал всякий день и почти всегда с новым удовольствием. Совершенная свобода ходить взад и вперед с кем случится, великое стечение людей знакомых и незнакомых имели всегда особенную прелесть для ленивцев, для праздных и для тех, которые любят замечать физиономии. А я из числа первых и последних. Прибавлю к этому: на гулянье приезжают одни, чтоб отдыхать от забот, другие - ходить и дышать свежим воздухом; женщины приезжают собирать похвалы, мужчины - удивляться, и лица всех почти спокойны. Здесь страсти засыпают; люди становятся людьми; одно самолюбие не дремлет; оно всегда на часах; но и оно имеет здесь привлекательный вид, и оно заставляет улыбнуться старого игрока гораздо приветливее, нежели за карточным столом. Наконец, на гулянье все кажутся счастливыми, и это меня радует как ребенка, ибо я никогда не любил скучных и заботливых лиц. Теперь мы опять вышли на улицу. Взгляни направо, потом налево и делай сам замечания, ибо увидишь вдруг всю Москву со всеми ее противоположностями. Вот большая карета, которую насилу тянет четверня: в ней чудотворный образ, перед ним монах с большою свечей. Вот старинная Москва и остаток древнего обряда прародителей! Посторонись! Этот ландо нас задавит: в нем сидит щеголь и красавица; лошади, лакей, кучера - все в последнем вкусе. Вот и новая Москва, новейшие обычаи!
Взгляни сюда, счастливец! Возле огромных чертогов вот хижина, жалкая обитель нищеты и болезней. Здесь целое семейство, изнуренное нуждами, голодом и стужей - дети полунагие, мать за пряслицей, отец - старый заслуженный офицер в изорванном майорском камзоле - починивает старые башмаки и ветхий плащ, затем, чтоб поутру можно было выйти на улицу просить у прохожих кусок хлеба, а оттуда пробраться к человеколюбивому лекарю, который посещает его больную дочь. Вот Москва, большой город, жилище роскоши и нищеты (прошло двести лет и ничего в этом смысле не изменилось! – прим. авт.). Но здесь пред нами огромные палаты с высокими мраморными столбами, с большим подъездом… Хозяин целый день зевает у камина, между тем как вокруг его все в движении, роговая музыка гремит на хорах, вся челядь в галунах, и роскошь опрокинула на стол полный рог изобилия. В этом человеке все страсти исчезли, его сердце, его ум и душа износились и обветшали. Самое самолюбие его оставило. Он, конечно, великий философ, если совершенное равнодушие посреди образованного общества можно назвать мудростию. Он окружен ласкателями, иностранцами и шарлатанами, которых он презирает от всей души, но без них обойтиться не может. Его тупоумие невероятно. Пользуясь всеми выгодами знатного состояния, которым он обязан предкам своим, он даже не знает, в каких губерниях находятся его деревни; зато знает по пальцам все подробности двора Людовика XIV по запискам Сен-Симона, перечтет всех любовниц его и регента, одну после другой, и назовет все парижские улицы. Его дом можно назвать гостиницей праздности, шума и новостей, посреди которых хозяин осужден на вечную скуку и вечное бездействие. Вот следствие роскоши и праздности в сей обширнейшей из столиц, в сем малом мире!
Я думаю, что ни один город не имеет ниже малейшего сходства с Москвою. Она являет редкие противуположности в строениях и нравах жителей. Здесь роскошь и нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и неверие, постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная, как враждебные стихии, в вечном несогласии, и составляют сие чудное, безобразное, исполинское целое, которое мы знаем под общим именем: Москва. Но праздность есть нечто общее, исключительно принадлежащее сему городу; она более всего приметна в каком-то беспокойном любопытстве жителей, которые беспрестанно ищут нового рассеяния. В Москве отдыхают, в других городах трудятся менее или более, и потому-то в Москве знают скуку со всеми ее мучениями.. Здесь скуку можно назвать великою пружиною: она поясняет много странных обстоятельств. Для жителей московских необходимо нужны новые гулянья, новые праздники, новые зрелища и новые лица…»
Батюшков ведет нас то в дом старого москвича, где «мы могли бы увидеть в прихожей слуг оборванных, грубых и пьяных, которые от утра до ночи играют в карты и т.д..», то в дом, где «обитает приветливость, пристойность и людскость», то в театр – «здесь опера не хороша, комедия еще хуже, а трагедия и еще хуже комедии». А вот, что происходит «…прекрасным майским вечером на Пресне. Пруды украшают город и делают прелестное гулянье. Там сбираются те, которые не имеют подмосковных, и гуляют до ночи. Посмотри, как эти мосты и решетки красивы. Жаль, что берега, украшенные столь миловидными домами и зеленым лугом, не довольно широки. Большое стечение экипажей со всех концов обширного города, певчие и роговая музыка делают сие гульбище одним из приятнейших. Здесь те же люди, что на булеваре, но с большею свободою. Какое множество прелестных женщин! Москву поистине можно назвать Цитерою. Посмотри! Этой малютке четырнадцать лет, и она так невинно улыбается! Но вот идет красавица: ее все знают под сим названием, теперь она первая по городу. За ней толпа — а муж, спокойно зевая позади, говорит о турецкой войне и о травле медведей. Супруга его уронила перчатку, и молодой человек ее поднял. Жаль, что этого не видал старый болтун N..., отставной полковник, который промышляет новостями. Посторонитесь! Посторонитесь! Дайте дорогу куме-болтунье-спорщице, пожилой бригадирше, жарко нарумяненной, набеленной и закутанной в черную мантилью. Посторонитесь, вы, господа, и вы, молодые девушки! Она ваш Аргус неусыпный, ваша совесть, все знает, все замечает и завтра же поедет рассказывать по монастырям, что такая-то наступила на ногу такому-то, что этот побледнел, говоря с той, а та накануне поссорилась с мужем, потому что сегодня, разговаривая с его братом, разгорелась, как роза. Какой это чудак, закутанный в шубу, в бархатных сапогах и в собольей шапке? За ним идет слуга с термометром. О, это человек, который более полувека, как все простужается! Заметим этих щеголей; они так заняты собою! Один в цветном платочке с букетом цветов, с лорнетом, так нежно улыбается, и в улыбке его виден след труда. Другой молчит, завсегда молчит: он умеет одеваться, ерошить волосы, а говорить не мастер. Там вдали, на лавке, сидит красавица полупоблеклая. Она вздохнула... еще раз... о том, что ее место заступила новая, которая идет мимо ее и гордо улыбается. Постой, прелестница! Еще две весны, и ты, в свою очередь, будешь сидеть одна на лавке; ты идешь, и время за тобою. Куда спешит этот пожилой холостяк? Он задыхается от жиру, и пот с него катится ручьями. Он спешит в Английский клуб пробовать нового повара и заморский портер. А этот гусар о чем призадумался, опершись на свою саблю! О, причина важная! Вчера он был один во всей Москве, - теперь явился другой гусар, во сто раз милее и любезнее: по крайней мере, так говорят в доме княгини N..., которая по произволению раздает ум и любезность — и его бедного забыла! Но кто это болтает палкою в пруде с большим успехом, ибо на него посмотрели две мимоидущие старухи, две столетние парки. О! не мешайте ему. Это тот важный, глубокомысленный человек, который мутил в делах государственных и теперь пузырит воду. Вот два чудака: один из них бранит погоду - а время очень хорошо; другой бранит людей - а люди все те же; и оба бранят правительство, которое в них нужды не имеет и, что всего досаднее, не заботится о их речах. Оба они недовольные. Они очень жалки! Один имеет сто тысяч доходу, и желудок его варить не может. Другой прожился на фейерверках и называет людей неблагодарными за то, что они не собираются в его сад в глубокую полночь. Но кто этот пожилой человек, высокий и бледный, как покойный капитан Хин-Хилла? Старый щеголь, великий мастер делать визиты, который на погребениях и на свадьбах является как тень, как памятник времен екатерининских; он человек праздный, говорун скучный, ибо лгать не умеет за недостатком воображения, а молчать не может за недостатком мысленной силы. Это гульбище имеет великое сходство с Полями Елисейскими. Здесь мы видим тени великих людей, которые, отыграв важные роли в свете, запросто прогуливаются в Москве. Многие из них пережили свою славу. Но заря потухает. Все разъехались. Прости до будущей прогулки!» Заметим, что «Невский проспект» Гоголя появится только через двадцать лет! Ай-да Батюшков!
Еще в 17 лет совсем юный Батюшков, как мы сегодня бы сказали - выпускник средней школы, пишет «Перевод 1-й сатиры Боало». На самом деле Батюшков создает свой собственный шедевр, используя высказанное французским поэтом для выражения своего отношения и своей позиции. Даже сегодня это стихотворение считают… «жалобой бедного дворянина-неудачника» на свое положение. Вот так в том числе у нас равняют с землей величайших поэтов. Как будто поэт не смог бы сам написать что-то вроде жалобы на жизнь и на то, что ему не нравится. Между тем, Батюшков намеренно берет поэтические сетования Боало на Париж и переводит их… на Москву! Замысел прост – что в Париже, что в Москве нравы одни и те же. Задача поэта – не жаловаться на жизнь и клеймить московские пороки, а чтобы человек задумался и не прельстился внешней жизнью, был самим собой, сумел отличить настоящее от поддельного
«Возможно ль здесь мне жить? Здесь честности не знают!
Проклятая Москва! Проклятый скучный век!
Пороки все тебя лютейши поглощают,
Незнаем и забыт здесь честный человек.
С тобою должно мне навеки распроститься,
Бежать от должников, бежать из всех мне ног
И в тихом уголке надолго притаиться.
Ах! если б поскорей найти сей уголок!..
Забыл бы в нем людей, забыл бы их навеки
Пока дней Парка нить еще моих прядет,
Спокоен я бы был, не лил бы слезны реки.
Пускай за счастием, пускай иной идет,
Пускай найдет его Бурун с кривой душою,
Он пусть живет в Москве, но здесь зачем мне жить?
Проклинает ли бедный поэт всю Москву? Да нет же, но то, что в ней возобладало не от Христа, от которого хочется бежать хоть на край света, подобно Печорину или Чацкому. Батюшков не скрыл за Боало свою собственную позицию непринятия безнравственности, где бы она и в ком бы она не процветала. Несомненно уже этим одним стихотворением Батюшков восстановил против себя так называемый «высший свет», который увидел серьезную опасность взглядов Батюшкова для себя. Не в этом ли и скрывается ключ к пониманию того, что потом не замедлили проделать с поэтом его могущественные враги. Один собеседник высказывал мысль о том, что, возможно, Батюшкову во время лечения в Германии вкололи что-то «не то», чтобы еще более помутить его рассудок. «Этого мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем», - ответил я ему, - одно бесспорно, что и в этом случае Батюшков без сомнения остается великим страдальцем и мучеником».
Я людям ввек не льстил, не хвастал и собою,
Не лгал, не сплетничал, но чтил, что должно чтить
Святая истина в стихах моих блистала
И Музой мне была, но правда глаз нам жжет.
Зато Фортуна мне, к несчастью, не ласкала.
Богаты подлецы, что наполняют свет,
Вооружились все против меня и гнали
За то, что правду я им вечно говорил.
Глупцы не разумом, не честностью блистали,
Но золотом одним. А я чтоб их хвалил!..
Скорее я почту простого селянина,
Который потом хлеб кропит насущный свой,
Чем этого глупца, большого господина,
С презреньем давит что людей на мостовой!
Но кто тебе велит (все скажут мне) браниться?
Не мудрено, что ты в несчастии живешь;
Тебе никак нельзя, поверь, с людьми ужиться:
Ты беден, чином мал — зачем же не ползешь?
Смотри, как Сплетнин здесь тотчас обогатился,
Он князем уж давно… Таков железный век:
Кто прежде был в пыли, тот в знати очутился!
Фортуна ветрена, и этот человек
Который в золотой карете разъезжает
Без помощи ее на козлах бы сидел
И правил лошадьми, — теперь повелевает,
Теперь он славен стал и сам в карету сел.
А между тем Честон, который не умеет
Стоять с почтением в лакейской у бояр,
И беден, и презрен, ступить шага не смеет;
В грязи замаран весь он терпит холод, жар.
Бедняга с честностью забыт людьми и светом:
И так, не лучше ли в стихах нам всех хвалить?
Зато богатым быть, в покое жить нагретом.
Чем добродетелью своей себя морить?
Батюшков, на самом деле, говорит о судьбе многих русских и даже не русских поэтов, например, так любимого Н.Рубцовым Вийона. Правдивая Поэзия от Святого Духа непременно вызовет отповедь и меры «железного века» и мира. Ведь Красота и Правда – это «имя Божие» (митрополит Антоний Сурожский). Истинные поэты пишут не для искусства или самовыражения, но что они видят и чувствуют бедствия мира, все более удаляющегося от Бога и вследствии этого находящегося в смертельной опасности. И вот появляются стихи-предупреждения, стихи-прозрения, чтобы по крайнем мере как можно большему числу людей придти в чувство, опомниться от греха, начать молиться и вести другой, не кошмарный, а совершенно счастливый образ добродетельной жизни.
Не вижу средства боле,
Как прочь отсюдова сейчас же убежать
И в мире тихо жить в моей несчастной доле,
В Москву проклятую опять не заезжать
В ней честность с счастием всегда почти бранится,
Порок здесь царствует, порок здесь властелин,
Он в лентах в орденах повсюду ясно зрится
Забыта честность, но Фортуны милый сын
Хоть плут, глупец, злодей в богатстве утопает.
И даже он везде… Не смею говорить…
Какого стоика сие не раздражает?
Кто может, не браня, здесь целый век прожить?
Без Феба всякий здесь хорошими стихами
Опишет город вам, и в гневе стихотвор
На гору не пойдет Парнас с двумя холмами.
Он правдой удивит без вымыслов убор.
«Потише, — скажут мне, — зачем так горячиться?
Зачем так свысока? Немного удержись!
Ведь в гневе пользы нет: не лучше ли смириться?
А если хочешь врать на кафедру взберись,
Там можно говорить и хорошо, и глупо,
Никто не сердится, спокойно всякий спит.
На правду у людей, поверь мне, ухо тупо».
Пусть светски мудрецы, пусть так все рассуждают!
Противен, знаю, им всегда был правды свет.
Они любезностью пороки закрывают,
Для них священного и в целом мире нет.
Любезно дружество, любезна добродетель,
Невинность чистая, любовь краса сердец,
И совесть самая, всех наших дел свидетель,
Для них — мечта одна! Постой, о лжемудрец!
Куда влечешь меня? Я жить хочу с мечтою.
Постой! Болезнь к тебе, я вижу смерть ведет,
Уж крылия ее простерты над тобою.
Мечта ли то теперь? Увы, к несчастью, нет!
Кого переменю моими я словами?
Я верю, что есть ад, святые, дьявол, рай
Что сам Илья гремит над нашими главами
А здесь в Москве… Итак, прощай, Москва прощай!..»
Итак, это не просто сатира и, тем более, жалоба бедняги на проклятые социальные вопросы, но то, что потом продолжит и повторит поэт М.Ю.Лермонтов в знаменитом стихотворении «На смерть поэта». Именно такая позиция не могла не вызвать явные и тайные гонения на К.Батюшкова, но он не испугался и был готов к любому исходу. Он смог и успел действительно попрощаться с Москвой и всем суетным мирским.
***
Наступает время последних страниц – самых трагичных и, увы, менее всего изученных в жизни и в творчестве поэта Батюшкова. Поэт жалуется Гнедичу: «…А мое, вижу сам, пустоцвет! Все завянет и скоро полиняет. Что делать! Если бы война не убила моего здоровья, то чувствую, что написал бы что-нибудь получше. Но как писать? Здесь мушка на затылке, передо мной хина, впереди ломбард, сзади три войны с биваками! Какое время! Бедные таланты! Вырастешь умом, так воображение завянет…» (март 1817) Не исполнены замыслы написания большой поэмы «Рюрик» и «Русалка». О чем думает Батюшков, слушая пушкинскую «Руслан и Людмилу»?.. Другой замысел Батюшкова (о котором он пишет в том же письме к Вяземскому) - приняться «за словесность русскую». Батюшкову «хочется написать в письмах маленький курс для людей светских и познакомить их с собственным богатством. В деревне не могу приняться за этот труд, требующий книг, советов, и здоровья, и одобрительной улыбки дружества». Задуман грандиозный труд, предмет которого - вся русская словесность с момента ее зарождения до последнего времени! Весь труд планировался из двадцати восьми глав («писем»). К глубокому сожалению, он так и остался неосуществленным ни Батюшковым, ни кем-либо еще… Добавим, что Батюшков мечтал написать «Пантеон итальянской словесности». Не это ли испугало могущественные закулисные силы, что они от слов и интриг прямо перешли к делу устранения влияния поэта из общества?
Ощущение такое, что Батюшков к чему-то готовится: «На портрет ни за что не соглашусь. Это будет безрассудно. За что меня огорчать и дурачить? Но другие... Пусть другие делают что угодно: они мне не образец. Крылов, Карамзин, Жуковский заслужили славу: на их изображение приятно взглянуть. Что в моей роже? Ничего авторского, кроме носа крючком и бледности мертвеца: укатали бурку крутые горки!»; «я начал «Смерть Тасса» - элегия. Стихов до 150 написано. Постараюсь кончить до своей смерти»; «Вот какими мелочами я занимаюсь, я, тридцатилетний ребенок...» Про свои стихи он пишет, что они «История моих страстей,/Ума и сердца заблужденья;/Заботы, суеты, печали прежних дней,/И легкокрилы наслажденья..» Ну, и где же опять «эпикурейство» и «изнеженность» Батюшкова? Много ли сегодня людей – обладателей чистых, небесных, непорочных наслаждений?
В элегии «Гезиод и Омир – соперники» знаменитый поэт «в юдоли сей страдалец искони, Ты роком обречен в печалях кончить дни» «но духом царь, не раб разгневанной судьбы, Омир скрывается от суетной толпы,/Снедая грусть свою в молчании глубоком./Рожденный в Самосе убогий сирота/Слепца из края в край, как сын усердный, водит;/Он с ним пристанища в Элладе не находит.../И где найдут его талант и нищета?» Батюшков, видимо, был готов ко всему и предполагал, чем может закончиться его обращение о пострижение в монахи. Важнейшим жизненным подвигом поэта Батюшкова был перевод им поэмы Токвато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Но и сам Батюшков был поэтом Святого Иерусалима! Родом из Святой Северной Фиваиды, он поет Освобожденный Иерусалим! И уже не просто войско, но все поэты представляются такими, какими их описывает Батюшков:
Торжественней в сей день явилось над морями
Светило дня, лучи лиющее реками!
Христово воинство в порядке потекло
И дол обширнейший строями облегло.
Развились знамена, и копья заблистали,
Скользящие лучи сталь гладку зажигали;
Но войско двигнулось: перед вождем течет
Тяжела конница и ей пехота вслед
Сам Господь ведет своих воинов-певцов освобождать человечество о гнусностей пороков и греха! Тому пример другая песнь из «Освобожденного Иерусалима»:
Се час божественный Авроры золотой:
Со светом утренним слиялся мрак ночной,
Восток румяными огнями весь пылает,
И утрення звезда во блесках потухает.
Оставя по траве, росой обмытой, след,
К горе Оливовой Ринальд уже течет.
Он в шествии своем светилы зрит небренны,
Руками Вышнего на небесах возженны,
Зрит светлый свод небес, раскинут как шатер,
И в мыслях говорит: «Колико ты простер,
Царь Вечный и Благий, сияния над нами!
В день солнце, образ Твой, течет под небесами,
В ночь тихую луна и сонм бессчетных звезд
Лиют утешный луч с лазури горних мест.
Но мы, несчастные, страстями упоенны,
Мы слепы для чудес: красавиц взор влюбленный,
Улыбка страстная и вредные мечты
Приятнее для нас нетленной красоты».
На твердые скалы в сих мыслях востекает
И там чело свое к лицу земли склоняет.
Но духом к Вечному на небеса парит.
К востоку обратясь, в восторге говорит:
«Отец и Царь Благий, прости мне ослепленье,
Кипящей юности невольно заблужденье,
Прости и на меня излей своей рукой
Источник разума и благости святой!»
Скончал молитву он. Уж первый луч Авроры
Блистает сквозь туман на отдаленны горы;
От пурпурных лучей героев шлем горит.
Зефир, спорхнув с цветов, по воздуху парит
И грозное чело Ринальда лобызает;
Ниспадшею росой оружие блистает,
Щит крепкий, копие, железная броня
Как золото горят от солнечна огня…
Что это, как не сам поэт Батюшков в центре Вологды у Софийского собора на Соборной горке! Он перед сражением с прелестными и нечистыми видениями: «Герой велик и мудр, не верит он очам/И адским призракам в лесу очарованном»
Ринальд разит его... И призрак вдруг ужасный,
Гигант, чудовище явилося пред ним,
Армиды прелести исчезнули, как дым.
Сторукий исполин, покрытый чешуею,
Небес касается неистовой главою.
Горит оружие, звенит на нем броня,
Исполнена гортань и дыма, и огня.
Все нимфы вкруг его циклопов вид прияли,
Щитами, копьями ужасно застучали.
Бесстрашен и велик средь ужасов герой!
Стократ волшебный мирт разит своей рукой:
Он вздрогнул под мечом и стоны испускает.
Пылает мрачный лес, гром трижды ударяет,
Исчадья адские явились на земле,
И серны молнии взвились в ужасной мгле.
Ни ветр, ни огнь, ни гром не ужаснул героя...
Упал волшебный мирт, и бездны ад закроя,
Ветр бурный усмирил и бурю в облаках,
И прежняя лазурь явилась в небесах.
Вот итог всех духовных сражений – отверзнутая Богом небесная лазурь! Ад попран. Где сила бесовская, где палачи и убийцы – никого нет!
Батюшков прозревал в судьбе Тассо свою собственную. Тассо посчитали сумасшедшим и держали в больнице. Тассо скончался в римском монастыре, так и не дождавшись официального коронования, и похоронен в церкви Сант-Онофрио-аль-Джаниколо во славу святого Онуфрия, подвижника Южной Фиваиды. Поэт Батюшков так описывает эту трагедию в «Умирающем Тассе»:
Какое торжество готовит древний Рим?
Куда текут народа шумны волны?
К чему сих аромат и мирры сладкий дым.
Душистых трав кругом кошницы полны?
До Капитолия от Тиоровых валов,
Над стогнами всемирныя столицы,
К чему раскинуты средь лавров и цветов
Бесценные ковры и багряницы?
К чему сей шум? к чему тимпанов звук и гром?
Веселья он или победы вестник?
Почто с хоругвией течет в молитвы дом
Под митрою апостолов наместник?
Кому в руке его сей зыблется венец,
Бесценный дар признательного Рима;
Кому триумф? - Тебе, Божественный певец!
Тебе сей gap... певец Ерусалима!
И шум веселия достиг до кельи той,
Где борется с кончиною Торквато,
Где над Божественной страдальца головой
Дух смерти носится крылатой.
Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
Ни почестей столь поздние награды, -
Ничто не укротит железныя судьбы, -
Не знающей к великому пощады.
Полуразрушенный, он видит грозный час.
С веселием его благословляет,
И, лебедь сладостный, еще в последний раз
Он, с жизнию прощаясь, восклицает:
«Друзья, о! дайте мне взглянуть на пышный Рим
Где ждет певца безвременно кладбище.
Да встречу взорами холмы твои и дым,
О, древнее Квиритов пепелище!
Земля священная героев и чудес!
Развалины и прах красноречивый!
Лазурь и пурпуры безоблачных небес,
Вы, тополы, вы, древние оливы,
И ты, о, вечный Тибр, поитель всех племен,
Засеянный костьми граждан вселенной
Вас, вас приветствует из сих унылых стен
Безвременной кончине обреченной!
Свершилось! Я стою над бездной роковой
И не вступлю при плесках в Капитолий;
И лавры славные над дряхлой головой
Не усладят певца свирепой доли.
От самой юности игралище людей,
Младенцем был уже изгнанник;
Под небом сладостным Италии моей
Скитался, как бедный странник,
Каких не испытал превратностей судеб?
Где мой челнок волнами не носился?
Где успокоился? где мой насущный хлеб
Слезами скорби не кропился?
Соренто! Колыбель моих несчастных дней.
Где я в ночи, как трепетный Асканий
Отторжен был судьбой от матери моей,
От сладостных объятий и лобзаний, -
Ты помнишь сколько слез младенцем пролил я
Увы! с тех пор добыча злой судьбины
Все горести узнал, всю бедность бытия.
Фортуною изрытые пучины
Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!
Из веси в весь, из стран в страну гонимый
Я тщетно на земли пристанища искал:
Повсюду перст ее неотразимый!
Повсюду молнии карающей певца!
Ни в хижине оратая простова
Ни под защитою Альфонсова дворца
Ни в тишине безвестнейшего крова,
Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей
Бесславием и славой удрученной,
Главы изгнанника, от колыбельных дней
Карающей богине обреченной...
Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?
Что сердце так и ноет и трепещет?
Откуда я? какой прошел ужасный путь,
И что за мной еще во мраке блещет?
Ферара... Фурии... и зависти змия!..
Куда? куда, убийцы дарованья!
Я в пристани. Здесь Рим. Здесь братья и семья,
Вот слезы их и сладки лобызанья...
И в Капитолии - Виргилиев венец!
Так, я свершил назначенное Фебом.
От первой юности его усердный жрец,
Под молнией, под разъяренным небом
Я пел величие и славу прежних дней,
И в узах я душой не изменился.
Муз сладостный восторг не гас в душе моей.
И Гений мой в страданьях укрепился.
Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион.
На берегах цветущих Иордана;
Он вопрошал тебя, мутящийся Кедрон,
Вас, мирные убежища Ливана!
Пред ним воскресли вы, герои древних дней.
В величии и в блеске грозной славы:
Он зрел тебя, Готфред, владыка, вождь царей,
Под свистом стрел спокойный, величавый:
Тебя, младый Ринальд, кипящий, как Ахилл
В любви, в войне счастливый победитель.
Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил
Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель...
И тартар низложен сияющим Крестом!
О, доблести неслыханной примеры!
О, наших праотцев, давно почивших сном,
Триумф святой! победа чистой веры!
Торквато вас исторг из пропасти времен:
Он пел - и вы не будете забвенны, -
Он пел: ему венец бессмертья обречен,
Рукою Муз и славы соплетенный.
Но поздно! я стою над бездной роковой
И не вступлю при плесках в Капитолий,
И лавры славные над дряхлой головой
Не усладят певца свирепой доли!» -
Умолк. Унылый огнь в очах его горел.
Последний луч таланта пред кончиной;
И умирающий, казалося, хотел
У Парки взять триумфа день единой,
Он взором всё искал Капитолийских стен,
С усилием еще приподнимался;
Но мукой страшною кончины изнурен,
Недвижимый на ложе оставался.
Светило дневное уж к западу текло
И в зареве багряном утопало;
Час смерти близился... и мрачное чело
В последний раз страдальца просияло.
С улыбкой тихою на запад он глядел...
И, оживлен вечернею прохладой,
Десницу к небесам внимающим воздел,
Как праведник, с надеждой и отрадой.
«Смотрите, - он сказал рыдающим друзьям, -
Как царь светил на западе пылает!
Он, он зовет меня к безоблачным странам,
Где вечное светило засияет...
Уж ангел предо мной, вожатай оных мест;
Он осенил меня лазурными крылами...
Приближте знак любви, сей таинственный крест..
Молитеся с надеждой и слезами...
Земное гибнет всё... и слава, и венец...
Искусств и Муз творенья величавы,
Но там всё вечное, как вечен Сам Творец,
Податель нам венца небренной славы!
Там всё великое, чем дух питался мой,
Чем я дышал от самой колыбели.
О, братья! о, друзья! не плачьте надо мной:
Ваш друг достиг давно желанной цели.
Отыдет с миром он и, верой укреплен,
Мучительной кончины не приметит:
Там, там... о, счастие!.. средь непорочных жен;
Средь ангелов, Элеонора встретит!».
И с именем Любви Божественный погас;
Друзья над ним в безмолвии рыдали,
День тихо догарал... и колокола глас
Разнес кругом по стогнам весть печали.
«Погиб Торквато наш!- воскликнул с плачем Рим.-
Погиб Певец, достойный лучшей доли!..»
На утро факелов узрели мрачный дым;
И трауром покрылся Капитолий
В судьбе Токвато Тассо мы узнаем судьбу не только Батюшкова, но и других убитых поэтов, в том числе и Рубцова. Но все-таки совпадение участи Тассо и Батюшкова настолько схожи, что впору говорить о том, этим стихотворением и сам Батюшков как бы прощался с прежним миром и примеривался к новому еще более страдальческому пути – пути русского инока. Наивно было бы утверждать, что решение поэта Батюшкова о пострижении в монахи было спонтанным и вызвано одними неприятностями в жизни. В монахи не убегают. Батюшков, да и все остальные знали цену поэту. Он мог бы творить и дальше, уже будучи в монастыре. А это как раз ни в коем случае не устраивало противников и гонителей великого поэта. Кстати, почему то никто не обратил внимание на очень существенную деталь – прошение об увольнении для дальнейшего пострига говорит само за себя – Батюшков хоть и был болен, но считал себя вполне готовым к перенесению монашеских трудов и искусов. Частые разговоры о болезни (в основном в частных письмах) могли иметь вполне конкретную цель приготовления окружающих к неизбежному исходу, чтобы не было как гром, среди ясного неба. Перед лицом же новых угроз Батюшков и не собирался пасовать! Он добровольно намеревался потушить горение своего поэтического жертвенника, и делал это Батюшков ради Христа. Теперь не только слово, всего себя поэт предает в руки Бога Живого, чтобы попрать злобствующих врагов видимых и невидимых. Поэт пришел к решению всего себя отдать в жертву живую и благоприятную, чтобы дело русской Религиозной Поэзии не угасло, но, наоборот, расцвело чудесными райскими цветами. И мы воочию видим, что после ухода Батюшкова из мира в России произошел подлинный расцвет отечественной поэзии! Вот факт так факт!
И сам отъезд Батюшкова в Италию – это своего рода прощание с миром, с любимым Тассо, судьбу которого он повторил в Третьем Православном Риме на земле – Москве. Не случайно, что именно эти стихи
Пускай забот свинцовый груз
В реке забвения потонет,
И время жадное в сей тайной сени муз
Любимца их не тронет...
Станут последними в вышедшем сборнике «Опыты в стихах и прозе». Батюшков свое дело в миру сделал… Он прощается с Петербургом и Царским Селом. 26 августа 1917 года поэт Константин Николаевич Батюшков встречается с повзрослевшим и выпущенным из Лицея Александром Сергеевичем Пушкиным. Где-то около этого времени между ними произошел интересный разговор, сохраненный мемуаристом: «Пушкин... представил Батюшкову стихи одного молодого человека, который, по его тогдашнему мнению, оказывал удивительное дарование. Батюшков прочитал пиесу и, равнодушно возвращая ее Пушкину, сказал, что не находит в ней ничего особенного. Это изумило Пушкина: он старался защитить своего молодого приятеля и стал превозносить необычайную гладкость стиха его. «Да кто теперь не пишет гладких стихов!» - возразил Батюшков».
Чтобы устроиться по части иностранных дел Батюшкова знакомят с дипломатами А. С. Стурдзой, К. В. Нессельроде, И. А. Каподистриа. Но это не более чем знакомства. Стурдза запомнил поэта таким: «Кроткая, миловидная наружность Батюшкова согласовалась с неподражаемым благозвучием его стихов, с приятностию его плавной и умной прозы. Он был моложав, часто застенчив, сладкоречив; в мягком голосе и в живой, но кроткой беседе его слышался как бы тихий отголосок внутреннего пения. Однако под приятною оболочкою таилась ретивая, пылкая душа, снедаемая честолюбием». Так что дипломатический корпус России вполне был осведомлен о силе и славе поэта К.Н.Батюшкова. Только вот насчет честолюбия ошибочка вышла у чиновника. Батюшков не собирался делать карьеру дипломата… Он вообще писал, например, Жуковскому 3.11.1814 г.: «К гражданской службе я не способен…» «Вот уже несколько лет, как я не мог читать латинских писателей, не мог вообще прикоснуться к чему-нибудь такому, что возродило бы во мне образ Италии, не испытывая самых страшных мучений… Если бы я не принял этого решения (поехать в Италию), я бы погиб и был бы неспособен к чему бы то ни было, такой зрелости достигло в душе моей вожделение увидеть все эти предметы собственными глазами». По всей видимости, знаменитого поэта сначала убедили, что его служба будет некой «прогулкой» в качестве внештатного секретаря. Он будет писать, наблюдать и т.д. и т.п.. Но оказалось, что поэта ожидала самая настоящая сеть, ловушка, в которой поэт запутается, как птичка, начнет нервничать и тогда… птичка окажется взаперти, в клетке.
Жуковский диктует Батюшкову прошение Государю: «...Желаю, по крайней мере, посвятить себя такому званию, в котором бы я мог с некоторою пользою для Отечества употребить немногие мои сведения и способности; желаю быть причислен к Министерству иностранных дел и назначен к одной из миссий в Италии, которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом. Смело приношу просьбу мою к престолу монарха, всегда благосклонным участием одобряющего в своих подданных стремление к пользе Отечества». Батюшков должен был, как видно из прошения поправлять здоровье, но ожидало его совсем другое.
«Указ Государственной Коллегии иностранных дел. Коллежского асессора Батюшкова, находившегося лейб-гвардии в Измайловском полку штабс-капитаном и уволенного за раною от военной службы с определением к статским делам, всемилостивейше жалуя в надворные советники, повелеваем причислить в ведомство Государственной Коллегии иностранных дел и поместить сверх штата при миссии нашей в Неаполе с жалованьем по тысяче рублей в год, считая рубль в пятьдесят штиверов голландских, из общих государственных доходов, выдав ему из оных на проезд до места назначения годовой его оклад, то есть тысячу рублей, во столько же штиверов. На подлинном подписано Собственною Его Императорского Величества рукою: Александр. Каменный Остров. Июля 16-го дня 1818 года. Контрассигновал статс-секретарь граф Нессельрод». Рад ли Батюшков? Вот его грустный отзыв: «Я знаю Италию, не побывав в ней. Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях, мне драгоценных. Ни зрелища чудесной природы, ни чудеса искусства, ни величественные воспоминания не заменят для меня вас и тех, кого привык любить».
Но где б я ни был (так я молвлю в добрый час),
Не изменюсь, душою тот же буду
И, умирая, не забуду
Москву, Отечество, друзей моих и вас!
Батюшков раздавал долги и прощался со всеми, кого любил. Он ездил в Приютино: последний раз по знакомым местам. Он сидел у больного Жуковского, ездил к Карамзиным, гулял с Пушкиным, - и всем обещал писать… Рассказывают легенду ли, быль о том, что Батюшков сжал в руках листок бумаги, на котором читал пушкинское послание, и проговорил: «О, как стал писать этот злодей!» Что ж, тем лучше…
19 ноября 1818 года в Царском Селе состоялся прощальный ужин друзей с отъезжающим в Неаполь Батюшковым. На нем был и Пушкин.
В середине декабря 1818 года Батюшков достиг Вены, к началу января приехал в Венецию, а в Рим попал в разгар праздничного карнавала.
Итак, об итальянском периоде жизни и творчества Батюшкова известно очень мало. Итальянских материалов о последнем периоде жизни Батюшкова почти не сохранилось, как не отыскано и многих документальных свидетельств о его службе при неаполитанской и римской миссиях.., что, по меньшей мере, выглядит странно. А ведь именно этот период является ключевым в понимании того, что дальше произошло с Батюшковым.
Вот некоторые впечатления поэта об Италии: «Много и не видал, но зато два раза лазил на Везувий и все камни знаю наизусть в Помпее. Чудесное, неизъяснимое зрелище, красноречивый прах! Вот все, что могу сказать тебе на сей раз. Новостей не спрашивай; у нас все по-старому: и солнце, и люди»; «...предо мною в отдалении Сорренто - колыбель того человека (Токвато Тассо – прим. авт.), которому я обязан лучшими наслаждениями в жизни (вот пример того, как один великий душой поэт благодарит другого великого поэта - прим. авт.); потом Везувий, который ночью извергает тихое пламя, подобное факелу; высоты Неаполя, увенчанные за;мками; потом Кумы, где странствовал Эней, или Виргилий; Баия, теперь печальная, некогда роскошная; Мизена, Пуццоли и в конце горизонта - гряды гор, отделяющих Кампанию от Абруцо и Апулии... Ночью небо покрывается удивительным сиянием; Млечный Путь здесь в ином виде, несравненно яснее. В стороне Рима из моря выходит страшная комета, о которой мы мало заботимся. Такие картины пристыдили бы твое воображение. Природа - великий поэт, и я радуюсь, что нахожу в сердце моем чувство для сих великих зрелищ...»; «...я пишу мои записки о древностях окрестностей Неаполя, которые прочитаем когда-нибудь вместе. Я ограничил себя, сколько мог, одними древностями и первыми впечатлениями предметов; все, что критика, изыскание, оставляю, но не без чтения. Иногда для одной строки надобно пробежать книгу, часто скучную и пустую. Впрочем, это все маранье; когда-нибудь послужит этот труд, ибо труд, я уверен в этом, никогда не потерян». Увы, и записки и библиотека Батюшкова с его пометками на полях книг впоследствии бесследно исчезнут… Скорее всего, все это было нагло похищено.
Уже осенью 1819 года начались служебные неприятности и столкновения с начальством. Место посланника в Неаполе занимал тогда граф Густав Эрнст Штакельберг. К.В.Нессельроде о нем отзывался так: «Он любит дать почувствовать подчиненным тяжесть своей власти. Человек возвышенных чувств, сердца горячего, нрава, преисполненного странностей и гордыни...» По некоторым сведениям из интеренета «увлекался масонством, вместе с братом Оттоном состоял в ложе «Северного Щита». Хотя Батюшков был причислен к Неаполитанской миссии в качестве сверхштатного секретаря, но в исходе 1819 года обстоятельства так сложились (?), что он оказался почти единственным чиновником при русском посланнике графе Штакельберге, и канцелярские его обязанности очень увеличились и стали тяготить его (это видно из письма Щедрина к Гальбергу от 18 октября 1819 года). Как уже упоминалось выше, граф Штакельберг принадлежал к числу людей, которые в положении начальников любят дать подчиненным почувствовать тяжесть своей власти. Между ним и Батюшковым неизбежно произошли неприятные столкновения. Однажды Штакельберг поручил Константину Николаевичу составить бумагу, содержание которой не согласовалось с его убеждениями; на сделанные им возражения ему было сказано, что он не имеет права рассуждать. В другой раз Константин Николаевич заслужил замечание посланника за ошибку, допущенную им в переводе латинской фразы в каком-то дипломатическом документе (рассказ графа Д.Н. Блудова, записанный и сообщенный нам Я.К. Гротом; Галахов. История русской словесности. 2-е изд., т. II, с. 263). Официально считается, что страдало якобы самолюбие поэта Батюшкова. Но нам по истечении лет представляется, что поэт попал в руки Штакельберга вовсе не случайно… Вряд ли дело было только в одних бумажных ошибках… Это больше похоже на травлю поэта. Константин Николаевич просил посланника разрешить ему поездку на воды в Германию; но Штакельберг не соглашался, ссылаясь на то, что у него нет другого чиновника, который мог бы заменить Батюшкова в отправлении его служебных обязанностей. Между тем во второй половине 1820 года в королевстве обеих Сицилии вспыхнула революция, и русский посланник решил выехать из Неаполя. В это время состав его миссии уже увеличился новыми лицами, и потому в конце 1820 года граф Штакельберг дозволил Батюшкову отправиться в Рим. Русский посланник при папском дворе, просвещенный и добрый старик А.Я. Италийский, встретил Батюшкова благосклонно и согласился представить в министерство о причислении его к нашей Римской миссии. Таким образом, весь 1820 год прошел для Батюшкова в самых неприятных переживаниях. Дошло до того, что он почти совершенно прекратил переписку со своими родными и друзьями. Только в исходе 1819 года и в январе 1820-го написал он два письма к Тургеневу… За весь год до нас дошло всего одно его короткое стихотворение «Надпись для гробницы дочери М.», напечатанное с искажениями в «Сыне отечества». Концовка эпитафии знаменательна: «Не сетуйте, друзья!/Моя завидна скоротечность;/Не знала жизни я,/И знаю вечность». О публиковании якобы стиха Батюшкова в «Сыне отечества» мы уже писали. После этого, поэт резко отказался от сотрудничества и пригрозил, что не возьмет больше перо в руки.
Неприятности неприятностями, но была еще одна причина нервного потрясения поэта Батюшкова: «Карамзин - Дмитриеву, 10 марта 1821, Петербург: «Батюшков пишет из Рима, что революция глупая надоела ему до крайности. Хорошо, что он убрался из Неаполя бурного, где уже было, как сказывают, резанье». Так называемый итальянский туман, которого ни капли и не было в поэте Батюшкове, исчез, как сон, как утренний туман, при виде ужасов революционных выступлений. С такой Европой Батюшкову было не по пути. По слухам среди его друзей в России, Батюшков написал стихи «против неаполитанцев», но и они почему-то не дошли до нас… Однако и в Риме ни расположение духа, ни состояние здоровья Константина Николаевича нисколько не улучшились, и вскоре по приезде туда он принужден был обратиться к Италийскому с тою же просьбой, в удовлетворении которой отказывал ему граф Штакельберг. Италийский написал официальное прошение министру иностранных дел К.В.Нессельроде, в котором просил для Батюшкова «неограниченного отпуска, чтобы он смог позаботиться о своем здоровье». «Этот чиновник, - пишет Италийский, - достоин рекомендации, благодаря усердию, которое он проявлял в течение двух лет службы в Неаполе, несмотря на физические страдания (следствие тяжелых ранений)... а также благодаря его прекрасному поэтическому таланту, который делает его украшением своей родины». Нессельроде доложил прошение Италийского Государю - и, кажется, что-то крепко напутал, так как ответом на прошение был указ Александра I о прибавке к жалованью Батюшкова «еще по пяти сот рублей в год, считая рубль в пятьдесят штиверов голландских». Указ был подписан в Лейбахе 21 апреля 1821 года, а 30 мая Италийский пишет к Нессельроде недоуменное письмо, на которое министр не отвечал...
Вот так исподволь разворачивалась кампания сначала по моральному унижению Батюшкова, а затем и по объявлению его «сумасшедшим».
Итак, осенью 1821 года Батюшков решился совсем оставить службу и писал о том Италийскому, как непосредственному своему начальнику. Италийский, в свою очередь, ходатайствовал перед графом Нессельроде об увольнении Батюшкова. Италийский шлет Нессельроде письма с просьбой об отпуске для Батюшкова, сообщает о том, что Батюшков оставил службу, что он болен. Нессельроде считает неудобным вновь обращаться к Государю и всячески тянет с ответом... Нессельроде письмом от 20 февраля 1822 года, лично уведомил Батюшкова о выраженном Императором Александром милостивом желании, чтобы поэт, оставаясь на службе, пользовался отпуском и содержанием и посвящал бы себя литературным трудам впредь до того времени, когда восстановленное здоровье дозволит ему снова возвратиться к служебным занятиям (Дело о службе Батюшкова в архиве министерства иностранных дел; ср.: Соч., т. III, с. 572.). Согласитесь, странное и упорное нежелание пойти навстречу Батюшкову, имевшему за спиной три войны и серьезное ранение. И, конечно, не Государь в этом случае принимает решения, а тому, что ему советует Нессельроде. Батюшков решает одним махом разрубить гордиев узел, завязавшийся вокруг его дипломатической службы. 12/24 декабря он пишет письмо Нессельроде, гордое и гневное, где подробно описывает службу свою у Штакельберга (указывая на свое «терпение» и «даже усердие») и заявляет: «Находясь в силу обстоятельств в шатком положении и не имея возможности ни продолжать мои путешествия, ни возвратиться в Россию прежде, чем получу известие о решении моей судьбы, я считаю своим долгом прибегнуть к справедливости вашего превосходительства... Я хочу только своей отставки». К своему письму Батюшков приложил официальное прошение на имя Государя об отставке - «по причине болезни, которой ниже самое время не принесло очевидной пользы». Нессельроде пишет Италийскому, пишет Батюшкову, пытаясь уговорить, урезонить, - полагая, что просьба об отставке будет нежелательно воспринята Александром I.
Наконец, в феврале 1822 года министр разрешил Батюшкову «бессрочный отпуск», а в апреле обратился с официальным докладом к Царю. «Его Императорское Величество высочайше повелеть соизволил: находящегося при Римской нашей миссии надворного советника Батюшкова уволить в Россию бессрочно с сохранением получаемого им жалованья, считая рубль в пятьдесят штиверов голландских. Подписано по сему: граф Нессельроде. Апреля 29 дня 1822 года». Так закончилась его дипломатическая служба с сохранением ему, в виде пенсии, всего получаемого им содержания.
«Мне писали, что Батюшков помешался: быть нельзя, уничтожь это вранье», - требует А.С.Пушкин в 1821 году и правильно делает, что не верит! Более того, свое неверие Пушкин отчасти излагает в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума»! В третий раз мы уже вспоминаем это послание. Нам долго и старательно втолковывали, что Пушкин, «испуганный» «безумством» Батюшкова, взялся да и написал о том, что может постигнуть и его. Но это чудовищная ложь! Кто знает подлинного Пушкина, тот читает его стихотворение совсем по-другому, как замыслил его сам Пушкин. Великий Пушкин прямо пишет: «Не то, чтоб разумом моим/Я дорожил; не то, чтоб с ним/Расстаться был не рад…» Совсем другое не радует Пушкина – в России высокопоставленные интриганы и завистники могут лишить гения свободы и запереть его, словно сумасшедшего, в клетку. Пушкин сам «невольник чести» (Лермонтов), сам в изгнании – «Когда б оставили меня на воле…». Пушкин, видимо, зная тайные пружины заговора против Батюшкова, прямо пишет о его судьбе:
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверька
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров -
А крик товарищей моих
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков…
Пушкин намеренно пишет не о больнице, а именно о том, что объявят тебя сумасшедшим и придется быть в многолетнем заточении до смерти и после смерти наследовать распространенную теми же тюремщиками ложь о «сумасшедшем бедняге», «подававшем многие надежды». Зная об этом, Батюшков не теряет присутствия духа и решается на последний и самый трудный, доселе невиданный в мировой поэзии и даже Церкви нашей подвиг – добровольного принятия на себя облика «сумасшедшего», который не устает молиться за всех, в том числе даже за своих ненавистников и врагов! И ИМЕННО ЭТОТ ПОДВИГ ДОБРОВОЛЬНОГО «ПОМЕШАТЕЛЬСТВА» РАДИ ХРИСТА И ПОДГОТОВИЛ ЯВЛЕНИЕ В НАШЕЙ ПРАВОСЛАВНОЙ СВЯТОЙ РОССИИ И ВО ВСЕМ МИРЕ ВОИСТИНУ ЗОЛОТОЙ БОЖЕСТВЕННОЙ ПОЭЗИИ ОТ ПУШКИНА ДО РУБЦОВА! Поэтому, не дай нам Бог, сойти с ума от прелестей сего прелюбодейного и железного века и воспевать то, что не имеет никакого отношения к Христу. Гонители гения Батюшкова ошиблись: вместо желаемого результата добились прорастания нового воодушевленного слова и расцвета всей поэзии даже порой в самых суровых и невыносимых условиях. Бог поругаем не бывает!
В третий раз Батюшков оказался в Германии в 1821 году. После того, что случилось во время дипломатической службы в Италии и неудачного лечения на водах в Теплице он в сентябре прибыл в Дрезден, где прожил до весны следующего года. Здесь им был сделан перевод сцены из трагедии Шиллера «Мессинская невеста» В Дрездене Батюшков видится с поэтом Жуковским. Батюшков раскрыл перед своим другом состояние души и намерение оставить литературу. Последние слова - перечень последних произведений Батюшкова, уничтоженных им... Тогда же Батюшков вписал в альбом Жуковского нечто вроде послания - или прощания:
Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит!
Нет смерти сердцу, нет ее!
Доколь оно для блага дышит!..
А чем исполнено твое,
И сам Плетаев не опишет.
А. И. Тургенев - П. А. Вяземскому, 7 февраля 1822. Из Петербурга в Варшаву: «...Вчера Жуковский возвратился, видел Батюшкова в Дрездене, слышал прекрасные стихи, которые он все истребил…»
Жуковским старался ободрить своего друга и разубедить его в подозрениях: Батюшков был уверен, что его преследуют какие-то тайные враги. Он удалялся от людей и зиму 1821-1822 гг. провел в Дрездене среди полного уединения. Решив окончательно покинуть службу, Батюшков написал об этом Италинскому, а последний хлопотал перед графом Нессельроде об увольнении Батюшкова (в связи с намерением принять монашество) с сохранением ему, в виде пенсии, получаемого им содержания. Поэт, видимо, хотел ускорить свое увольнение, написав правду о своих истинных намерениях. Но все обернулось иначе. И это доказывает намерения тайных и явных врагов поэта! Ведь если бы прошение было удовлетворено Нессельроде, а он кого хочешь, вплоть до Государя, убеждал в чем-либо ему выгодном, то судьба Батюшкова наверняка сложилась бы иначе. Как, мы того не знаем. Открытый отказ воину, герою войн против Нополеона и лучшему поэту России, и был последним барьером, отделявшим поэта от мира. Последовал отказ ему, и Батюшков отказал миру в своем присутствии и внимании.
Затем Батюшков оставляет Дрезден и отправляется в Россию. Константин Николаевич приехал в Петербург весною 1822 года и вскоре по прибытии обратился к графу Нессельроде с просьбой разрешить ему поездку в Крым и на Кавказ; как и прежде, он еще питал убеждение, что климат юга необходим, чтобы сохранить его все более и более слабеющие силы. Разрешение было немедленно дано, и Батюшков уехал на Кавказские минеральные воды. О пребывании его там не сохранилось никаких известий; но в течение всего 1822 года он не возвращался на север. Между тем стали распространяться слухи о том, что его хандра превращается в совершенное расстройство ума. Снова Пушкин не хочет верить полученному известию о сумасшествии Батюшкова (Соч. Пушкина, 8-е изд., т. VII, с. 84.). В августе 1822 года Константин Николаевич переселился в Крым и на всю следующую зиму остался в Симферополе. М.Ф.Орлов, часто видавший здесь нашего поэта, убедился в свойстве его недуга еще в конце 1822 года и подтвердил Пушкину печальное известие (там же, с. 91.). В начале следующего года обнаружились такие проявления душевной болезни Батюшкова, после которых потребовался усиленный надзор за страдальцем. Вот что рассказывает о пребывании Батюшкова в Симферополе находившийся там на службе и давно знавший его Н.В.Сушков: «Константин Николаевич несколько месяцев гостил в Крыму. Вначале не видно было в нем большой перемены. Только пуще, нежели прежде, он дичился незнакомых людей и убегал всякого общества. Мы видались почти каждый день. Он охотно беседовал о былом, любил говорить о Жуковском, о А.И.Тургеневе, о Карамзине, Муравьевых, Крылове, вспоминал разные своего времени стихотворения, всего чаще читал нараспев: «О, ветер, ветер, что ты вьешься?/Ты не от милого ль несешься?» А.Е.Измайлов - И.И. Дмитриеву, 6 апреля 1822, Петербург: «Он (Батюшков – прим. авт.), как говорят, почти помешался и даже не узнает коротко знакомых. Это следствие полученных им по последнему месту неприятностей от начальства. Его упрекали тем, что он писал стихи, и потому считали неспособным к дипломатической службе... (!) Из этого короткого сообщения стало ясна методика травли поэта! Таким образом, пребывание поэта Батюшкова на дипломатической службе – это не более чем хитро расставленная ловушка, в которой Италия была приманкой для Батюшкова. Ничего не скажешь, ловко и дьвольски тонко все проведено, не подкопаешься. По виду благодеяние, а по сути – издевательство. И как часто в жизни бывает так – кто-то пишет стихи или книги, а ему мир в ответ дает не утешение и сладость, но смоченную в уксусе губку: «он неспособен жить и быть…»
Однажды его застают играющим с кошкой. «Знаете ли, какова эта кошка, - сказал он, - препонятливая! Я учу ее писать стихи - декламирует уже преизрядно». Ласковая кошка между тем мурлычит свою песню, то зорко взглядывая и поталкиваясь головою, то скрывая и выпуская когти, то извиваясь с боку на бок и помахивая пушистым хвостом. Несколько дней позже стал он жаловаться на хозяина единственной тогда в городе гостиницы, что будто бы тот наполняет горницу и постель его тарантулами, сороконожками и сколопандрами. Недели через полторы вздумалось ему сжечь дорожную библиотеку - полный колясочный сундук прекраснейших изданий на французском и итальянском языках. Оставил из них только две книги и те подарил… Трижды Батюшков демонстрирует покушение на свою жизнь: в первый пытался перерезать себе горло бритвою, но рана была не глубока; во второй пробовал застрелиться, зарядил ружье, взвел курок, подвязал к замку платок и стоя потянул петлю коленкой, - заряд ударился в стену; наконец, он отказался от пищи: недели две, если не больше, оставался тверд в своей решимости. Кто сталкивался с суицидами, то знает, что действительно желающий покончить жизнь самоубийством, с нею покончит без раздумий. Некоторые же демонстрируют суицид с определенным намерением. Батюшков знал, что после таких именно жестких демонстраций от него отстанут точно.
Со стороны же все это выглядело, как и писали о нем: «Умом Батюшкова неотступно владела мысль, что он окружен врагами, которые ищут его гибели (что и было на самом деле!.. – прим. авт.), и заставляла его избегать всякого общества («явно «отмазка» «больного!- прим. авт.); на предложение Шипилова ехать с ним вместе в Петербург он отвечал решительным отказом (письма Д.А. Кавелина и П.А. Шипилова). Точно так же мало оказало действия письмо к Константину Николаевичу от графа Нессельроде с вызовом в столицу. После того, как в припадках душевного расстройства больной стал покушаться на свою жизнь, таврический губернатор Н.И.Перовский известил графа Нессельроде об отчаянном состоянии Константина Николаевича и вслед затем, при помощи пользовавшего его врача, почтенного Ф.К. Мюльгаузена, решился отправить Батюшкова в Петербург. Только после больших усилий удалось посадить его в дорожный экипаж. В Петербурге больной был сдан на руки Е.О. Муравьевой. На лето она переселилась на дачу на Карповке, а так как Константин Николаевич дичился людей и избегал встречаться с кем-либо, то ему наняли особое помещение на другом берегу речки, в доме госпожи Аллер. У него был там небольшой садик, в котором он любил гулять, но всегда один. Он не желал видеть ни Екатерины Федоровны, ни сестры, и Александра Николаевна решалась посмотреть на брата только с балкона в квартире самой хозяйки (из письма О.Ф. Бородиной к П.Н. Батюшкову. Госпожа Бородина жила в то время у Е Ф. Муравьевой). Иногда он занимался рисованием, а на стенах и окнах чертил надписи, и в числе их две были следующие: «Ombra adorata!» и «Есть жизнь и за могилой!» (Рус. Архив, 1879, кн. II, с. 478.) Многие ли сумасшедшие больные пишут и говорят о жизни за гробом? Изредка друзья - Жуковский, Блудов, Гнедич - пытались навещать больного. Первого из них Константин Николаевич даже сам выражал желание видеть (Соч. Жуковского, 7-е изд , т. VI, с. 448; ср. письмо Блудова к Жуковскому). Князь Вяземский, приезжавший в Петербург в июне 1823 года, также посетил Батюшкова в его уединении. Он ему обрадовался и оказал ласковый и нежный прием. Но вскоре болезненное и мрачное настроение пересилило минутное светлое впечатление. Желая отвлечь его и пробудить, приятель обратил разговор на поэзию и спросил его: не написал ли он чего нового? «Что писать мне и что говорить о стихах моих! - отвечал он. - Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди, узнай теперь, что в нем было!» 14 июля 1823 года Д. Н. Блудов сообщает в письме В. А. Жуковскому: «Батюшков велел кланяться тебе и сказал, что он сдержит слово во всей силе слова... и потом сочинил экспромтом пародию твоих стихов к нему, прибавив:
Как бешеный, ищу развязки
Своей непостижимой сказки,
Которой имя: свет!
(Русский архив, 1902, кн. II, с. 344.)
Что это, как не сигнал другу, мол, все идет, как надо! Всеми силами души Батюшков устремился к единственному Свету в мире – Христу. Всенощная, отслуженная в его доме по желанию Е.Ф. Муравьевой, произвела на него сильное впечатление; но когда после службы присутствовавший при ней А.С. Пушкин вошел в комнату больного, последний не узнал его, как, впрочем, не узнавал обыкновенно и других лиц, хорошо ему знакомых в прежнее время… Значит, так было надо.
При назначении Поэта-Страдальца внештатным секретарем русской миссии впервые встречается имя графа К.Нессельроде. Этой фамилии суждено будет сыграть роковую роль в судьбе многих русских поэтов, начиная с Батюшкова, и далее непосредственно Грибоедова, Пушкина, Лермонтова и Тютчева.
Подобно своему тестю министру финансов России Гурьеву, К.В.Несcельроде имел репутацию гастронома. Приведём свидетельство французского дипломата Рейзета: «6-го (18-го) ноября 1852 года мы были… на большом официальном обеде у графа Нессельроде… тонкий обед был прекрасно сервирован. Шесть метрдотелей в коричневых сюртуках французского покроя со стального цвета пуговицами, в белых атласных жилетах и больших жабо, при шпаге, руководили лакеями, одетыми в пунцовых ливреях. Канцлер был старичок небольшого роста, очень живой и веселый, в сущности очень эгоистичный и очень походил на Тьера. Он был весьма воздержан, хотя любил хорошо поесть; до обеда, который был всегда весьма изысканный, он ничего не ел, только выпивал по утру и в три часа дня по рюмке малаги с бисквитом. Он сам заказывал обед и знал, из чего делается каждое кушанье. Именем русского канцлера названы некоторые ставшие известными кушанья. Наиболее знаменито мороженое «Glace Nesselrode», иначе называемое «пудинг Нессельроде», десерт, оставшийся по сей день в мировой кухне и продолжающий носить имя Нессельроде - замороженное холодное сладкое на основе пюре из варёных каштанов, протертых через сито, соединенного со взбитыми сливками или с заварным кремом. Известны также «суп Нессельроде» (из репы), «майонез Нессельроде», суфле из бекасов и другие блюда. «Из разных сведений, необходимых для хорошего дипломата, - писал Ф.Ф.Вигель, - усовершенствовал он себя только по одной части: познаниями в поваренном искусстве доходил он до изящества».
Но прославился все же Несельроде не своими талантами ловкого дельца и гастронома, но тем, о чем мы говорили выше. Обратимся за некоторыми объяснениями к писателю Вадиму Кожинову, написавшему «Пророк в своем Отечестве»: «…Граф Ф.Г.Головкин остроумно писал: «Госпожа Нессельроде... была высокого роста и полна, что придавало ее мужу вид, как будто он выпал из ее кармана. Она была умна, поворотлива и хорошо умела обращаться с Императором Александром I, придавая себе важную осанку, которая была бы не к лицу худенькой внешности ее мужа, смахивающего на карикатуру, между большой женой, высоким ростом Государя и громадным счастьем, выпавшим на его долю». Хорошо известно, что супруги Нессельроде питали настоящую ненависть к Пушкину, который еще с юных лет, с июня 1817 года, числился на службе в Министерстве иностранных дел. 8 июля 1824 года Александр I под нажимом Нессельроде уволил Поэта-Мученика Пушкина со службы и отправил его в ссылку в село Михайловское. Однако Николай I 27 августа 1826 года отменил ссылку, а в июле 1831-го распорядился о возвращении Пушкина в Министерство иностранных дел. И выразительный факт: Нессельроде, рискуя вызвать недовольство царя, в течение более трех месяцев отказывался выплачивать Пушкину назначенное ему жалованье в 5000 рублей (в год). П.П.Вяземский (сын поэта), свидетельствовал, что существовала острейшая вражда между Пушкиным и графиней Нессельроде. Стоит сказать здесь и о том, что супруги Нессельроде были в высшей степени расположены к Геккерну и - по особенным причинам - к Дантесу: дело в том, что последний являлся родственником или, точнее, свойственником графа Нессельроде. Мать Дантеса Мария-Анна-Луиза (1784–1832) была дочерью графа Гацфельдта, родная сестра которого стала супругой графа Франца Нессельроде (1752-1816), принадлежавшего к тому самому роду, что и граф Вильгельм Нессельроде (1724-1810), отец российского министра иностранных дел (это выяснил еще П.Е.Щеголев). Поэтому не было ничего неестественного в том, что супруга министра стала «посаженой матерью» («отцом» был Геккерн) на свадьбе Дантеса с Екатериной Гончаровой 10 января 1837 года. Вышеизложенное… дает основания для того, чтобы объяснить причастность графини М. Д. Нессельроде и в конечном счете самого графа к составлению «диплома» их личной враждебностью к Пушкину. Но, как представляется, главное было в другом. Уже упомянутый хорошо информированный П.П.Вяземский писал, что графиня Нессельроде была «могущественной представительницей того интернационального ареопага, который свои заседания имел в Сен-Жерменском предместье Парижа, в салоне княгини Меттерних в Вене и в салоне графини Нессельроде в Петербурге». Отсюда вполне понятна, как писал Павел Петрович, «ненависть Пушкина к этой представительнице космополитического олигархического ареопага… Пушкин не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски» (но нам неизвестна ни одна эпиграмма! – прим. авт.). Противостояние Пушкина и четы Нессельроде имело в своей основе отнюдь не «личный» характер, о чем убедительно писал в уже упоминавшемся исследовании Д. Д.Благой. Дело шло о самом глубоком противостоянии - политическом, идеологическом, нравственном; кстати сказать, после гибели Пушкина Тютчев (написавший об этой гибели как о «цареубийстве») словно бы принял от него эстафету в противостоянии Нессельроде. По словам Благого (пожалуй, несколько вычурным, но по сути верным), Нессельроде и его круг представляли собой «антинародную, антинациональную придворную верхушку… которая издавна затаила злобу на противостоящего ей русского национального гения». Это противостояние обострялось, показал Благой, по мере того, как Николай I все более покровительствовал Пушкину и, с точки зрения придворной верхушки, усиливалась «опасность, что царь… может прислушаться к голосу поэта». Факты достаточно выразительны: в конце 1834 года выходит в свет «История Пугачевского бунта», на издание которой Император предоставил 20 000 рублей и которую намерен был учесть при разработке своей политики в крестьянском вопросе; летом 1835 года Николай I дает Пушкину, занятому историей Петра I, ссуду в 30 000 рублей; в январе 1836 года разрешает издание пушкинского журнала «Современник», первые три номера которого вышли в свет в апреле, июле и начале октября (то есть за месяц до появления «диплома») 1836 года, и, несмотря на то, что журнал назывался «литературным», на его страницах было немало «политического». Исследование многостороннего сближения Поэта-Праведника с царем в течение 1830-х годов опубликовал недавно один из виднейших наших пушкиноведов Н.Н. Скатов («Наш современник». 1998. № 11–12). В другой статье Николай Николаевич справедливо писал о неизбежности противоборства Пушкина и «лагеря» Нессельроде: «Если можно говорить (а это показали все дальнейшие события) об антирусской политике «австрийского министра русских иностранных дел» (таково было ходячее ироническое «определение» Нессельроде. - В.К.), то ее объектом так или иначе, рано или поздно, но неизбежно должен был стать главная опора русской национальной жизни - Пушкин» («Труд». 1998, 21 августа. - Выделено Н.Н.Скатовым). В связи с этим в высшей степени существенны суждения германского дипломата князя Гогенлоэ. Ко времени гибели Поэта-Мученика он уже двенадцать лет пробыл в России, женился на русской женщине, хорошо знал и высоко ценил русскую культуру. Не менее важно, что он, во-первых, видел ситуацию, так сказать, со стороны, объективно, а во-вторых, мог выразить свой взгляд свободно, не опасаясь каких-либо «неприятностей». И 21 февраля 1837 года он писал, что о Поэте-Праведнике по-настоящему скорбит «чисто русская партия, к которой принадлежал Пушкин» и которой противостоит значительная часть аристократии… Много лет близко наблюдавший графиню Нессельроде М.А.Корф (тот самый, который был однокашником Поэта в Лицее), отметил: «вражда ее была ужасна и опасна…» Хотя подтверждений решающей роли «салона Нессельроде» в появлении «диплома» не так уж много, несколько исследователей убежденно признавали эту роль, Д.Д.Благой не был здесь первооткрывателем. В 1928 году П.Е.Щеголев отметил, что «слишком близка была прикосновенность супруги министра к дуэльному делу». В 1938-м Г.И. Чулков, автор книг не только о Пушкине, но и о российских императорах, писал: «В салоне М.Д. Нессельроде… не допускали мысли о праве на самостоятельную политическую роль русского народа… ненавидели Пушкина, потому что угадывали в нем национальную силу, совершенно чуждую им по духу…» В 1956 году И.Л.Андронников утверждал: «Ненависть графини Нессельроде к Пушкину была безмерна… Современники заподозрили в ней сочинительницу анонимного «диплома»… Почти нет сомнений, что она - вдохновительница этого подлого документа». Выдающийся поэт и один из наиболее глубоких пушкиноведов Владислав Ходасевич в 1925 году опубликовал в эмигрантской газете небольшое сочинение под названием «Графиня Нессельроде и Пушкин», в котором с полной убежденностью говорится о графине как заказчице «диплома». Свидетельства императора Александра II, П.П.Вяземского и - впоследствии - опиравшегося на семейные предания Г.В.Чичерина, а также резкое письмо Пушкина к Нессельроде (совершенно безосновательно публикуемое как письмо к Бенкендорфу), недвусмысленно говорят о том, что «диплом» исходил из салона Нессельроде, а салон этот тогда - во второй половине 1830-х годов - был, по определению М.А.Корфа, «неоспоримо первый в С. - Петербурге» и играл очень весомую политическую роль. И, едва ли уместно, видеть в фабрикации «диплома» сведение каких-либо личных счетов. Дело шло о борьбе на исторической сцене, и гибель Пушкина - подлинно историческая трагедия. Напомню его строки: «На большой мне, знать, дороге/Умереть Господь судил…» Нельзя отрицать, что историческая трагедия имела вид семейной, и именно так воспринимало и продолжает воспринимать ее преобладающее большинство людей» (как, впрочем, и гибель Николая Рубцова, ловко подведенная под «семейную драму» - прим. авт.).
Так вот с кем на самом деле пришлось столкнуться великому Поэту-Страдальцу Батюшкову на последнем своем служебном поприще… Похоже он принял последний бой и не уклонился от него. Об этом прямо говорит письмо Батюшкова Нессельроде от 13-го декабря (1823 г.): Ваше сиятельство, милостивый государь граф! Г. доктор Килиан вашим именем предпринял мое лечение, и я долгом поставил повиноваться его советам, доколе они были сообразны с рассудком. Видя, что я упорствую принять лекарство из его рук, он начал употреблять силу: велел кликнуть людей и хотел меня заставить проглотить лекарство, которое я не должен был принять в ту минуту, измученный уже лихорадкою, приключившеюся мне от ванны. Грубое, скажу более, неистовое поведение г. Килиана принуждает меня просить вас, милостивый государь граф, избавить меня отъ его посещений. Опыт научил меня вверять Святому Провидению попечение о моем здравии телесном и Господу Богу врачевание моей души. Никогда не осмелился бы я обременить вас моею просьбою, если бы г. Килиан, при всякой грубости, им мне наносимой, не ссылался прямо на имя вашего сиятельства. Тем это было мне прискорбнее, что вам, милостивый государь граф, известны чувства глубокого почитания и совершенной преданности, с коими имею честь быть вашего сиятельства покорнейший слуга К. Батюшков». Разве это письмо «сумасшедшего»? Это же крик намеренно мучимой христианской души! Одного этого письма хватит, чтобы понять, какое на самом «лечение» проводили заграничные доктора, и кому они в этом отчитывались.
Но есть и другие не менее сильные доказательства особых мучений Батюшкова уже в Зонненштейне: «В. В. ХАНЫКОВУ 18 mai <1826>. Zonnenstein. Господин посол, прошло три года, как я обращался к Вашему превосходительству, чтобы через Ваше посредничество получить увольнение от службы. Обращаюсь к Вам, Господин посол, с тою же просьбой. Чтобы избежать каких-либо предумышленных препятствий, я требую увольнения от службы Императору, на что имею право как дворянин. Устав от преследований Его Величества, Императора Александра, я даю подписку, я связываю себя клятвой в том, что никогда не уйду в монастырь, в том, что отказываюсь от брака с подданной Его Величества и что никогда не вернусь в Россию. Зачем вы удерживаете меня в Зонненштейне? Оставьте мне, по крайней мере, грустную привилегию изгнанников блуждать по Европе. Остаюсь с почтением смиренным и покорным слугой вашей светлости Батюшков (фр.).] 18 мая <1826>. Зонненштейн» Что это письмо тоже составил сумасшедший человек? Но есть вот такое ужасное письмо, и тогда так называемым «докторам» Батюшкова и кто за ними стоял нет прощения: «Е.Г.ПУШКИНОЙ. 11 марта <1826>. Зонненштеин. Ваше письмо было продиктовано моими палачами и шарлатанами, и я не придаю ему никакого значения. Я жду здесь ответа Его Императорского Величества, который будет его достоин. Тем хуже для всех, тем хуже для господина Ханыкова, если я могу выйти отсюда только с расстроенным здоровьем. Одно слово господина Ханыкова, а именно к нему я считаю своим долгом прибегнуть, может предотвратить зло или подвергнуть меня ему. Здешние ванны - пытки, лекарство - яд, врачи - преступники. Я говорил это вам, мадам, много раз. Во всяком случае не вам теперь давать мне советы. Я подчиняюсь только Императору, к которому обратился, и господину Ханыкову, нашему посланнику в Дрездене. Весь этот мелкий и отвратительный заговор не может обладать надо мной никакой властью. Ваша дочь будет моей женой, а я всегда буду вашим верным другом, родственником и преданным вам Батюшковым». Одного этого письма достаточно, чтобы прекратить всякие разговоры у «сумасшествии» великого поэта и официально признать, что К.Н.Батюшков был мучим и истерзан в психбольнице, куда его упрятали, намеренно.
Но возвратимся чуть назад. А.И.Тургенев - П.А.Вяземскому, 21 марта 1824. Из Петербурга в Москву: «На сих днях Батюшков читал новое издание Жуковского сочинений, и когда он пришел к нему, то он сказал, что и сам написал стихи. Вот они:
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез.
Страдал, рыдал, терпел, исчез
Записка о нем готова. Мы надеемся скоро отправить его в Зонненштейн».
Разве это глубокое религиозное размышление К.Батюшкова похоже на записку «психа»? Это не только сигнал поэта о том, что на самом деле с ним происходит, но и предупреждение каждому, чтобы не гордился собой – в муках рождается человек, нередко в слезах проводит жизнь, в нравственных и физических муках умирает, и смерть, конечно, ничего никому не скажет, на то она и смерть… Из писем Жуковского к Вяземскому: «Вчера я обедал у нашего Батюшкова... Все, что он говорил со мною, не показывает сумасшествия, если, конечно, не коснешься главного: его любви, друзей, правительства... Всякий раз, когда прихожу к нему, приношу что-нибудь читать: слушает, делает умные замечания... Одно из двух: или решиться лечить его - тогда в Зонненштейн! Здесь и думать нечего! Или отказаться от лечения, отдать его на руки родичам и перевезти в деревню - но как же на это решиться?» «Я писал в Берлин и получил уже ответ: Зонненштейн принимает и со стороны. Сестра поедет с ним, и Государь, вероятно, даст все, что нужно для его перевезения туда...» (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 1909, лл. 229 об. - 230 об., 232.) Об активном участии Нессельроде в деле Батюшкова говорится в письме Оленина от 4 августа 1823г.: «…Я не могу описать вам, милостивый государь, то чрезвычайное горе, которое я испытал, получив ужасное известие о печальном положении своего несчастного и милого друга Батюшкова. В нынешних обстоятельствах это вовсе не бесполезные сожаления или праздные фразы, которые могут принести облегчение больному. Предварительно встретившись с его родственниками, на следующий день меня нашел граф Нессельроде, и советовался о средствах для спасения, которые еще можно предпринять в этой ситуации (?!!!...) При нашей беседе присутствовал приглашенный Нессельроде господин Северин, старый друг милого Батюшкова. Мы единодушно решили принять эффективные меры. Эти меры таковы: граф Нессельроде отправился в то же утро заканчивать свою работу с Императором, известным своими гуманными чувствами (??!..) В этот день в центре внимания Его величества оказался наш друг. Граф включил в письмо те фразы, которые Батюшков написал вам в тот день, когда покушался на свою жизнь. Это прошение имело успех у лучшего из правителей; необходимо было подождать, и в этот момент я получил записку от Северина, который уведомил меня, что Его величество соизволил согласиться с мерами, предложенными графом Нессельроде для спасения (если оно еще возможно) нашего несчастного друга (вот так развивался самый настоящий дьявольский заговор против великого поэта! – прим. авт.) Вашему высочеству эстафетой адресовано послание. Вам позволено использовать все средства противостояния видениям пораженного разума, хотя бы лишить больного прогулок, согласно с тем, что он говорит и пишет. Я считаю, милостивый государь, что мы могли бы, возможно, использовать одно средство, чтобы заставить его уехать. Отметив его опоздание исполнить вышестоящий приказ верховной власти, можно было бы заподозрить в нем бунтаря, присоединившегося к карбонариям Италии или либералам Испании. Я знаю, что наш друг Батюшков очень чутко относится к этим сравнениям и боится быть принятым за партизана страшной системы этой проклятой Испании. Простите меня, милостивый государь, что я говорил с вами так долго о предмете столь печальном, ставшем темой этого письма. Но почти двадцать лет я люблю и уважаю Батюшкова до глубины сердца. Я приобщил его к военной профессии, и я не могу ничего не сделать, чтобы не помочь ему спасти его жизнь и вернуть рассудок. Возложим же его судьбу в руку Божию и ваши отеческие хлопоты. Имею честь быть А.О. P.S. Я надеюсь, что вы не откажетесь послать с ним умного и скромного человека: это последнее и необходимое условие при заболевании бедного Батюшкова»
В апреле 1824 года Батюшков подал прошение на имя Государя, в котором снова высказал желание «немедленно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Соловецкий» и постричься в монахи. Вот оно: «Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь! Поставляю долгом прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству с верноподданнейшею просьбою, которая заключается в том, чтобы Вы, Государь Император, позволили мне непременно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Соловецкий. В день моего вступления за пределы мира я желаю быть посвящен в сан монашеский, и на то прошу верноподданнейше Ваше Императорское Величество дать благоизволение Ваше. У православного алтаря Христа, Бога нашего, я надеюсь забыть и забуду два года страданий: там стану памятовать только монаршую милость, о которой вас умоляю, Государь Всемилостивейший. Вашего Императорского Величества верноподданный Константин Батюшков Сп.б., И апреля 1824»
Но расчет врагов Батюшкова оказался сильнее, так как за Батюшковым уже числились «безумства». Страдалец во втором прошении прямо указывает, что последние два года после его обращения с первым прошением были годами великих страданий. Машина невиданной травли была запущена полным ходом. Наверняка и Батюшков понимал, что уже поздно, время упущено и репутация «сумасшедшего» искусно создана для его дискредитации и как поэта, и как человека. Но останется все же вот этот документ, как свидетельство борьбы поэта против своих ненавистников и врагов, и главное – несгибаемый образ Божественного страдальца, добровольно принявшего на себя зрак раба и сумасшедшего, ради торжества Божественного и Премудрого.
А вот и Высочайшее Повеление на прошение Батюшкова от 8 мая 1824 года, сохранившееся в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки в Санкт-Петербурге. Оно состоит из четырех пунктов:
«1. Объявить, что прежде изъявления согласия на пострижение Государю угодно, чтоб он ехал лечиться в Дерпт, а может быть, и далее. 2. Выдать В. А. Жуковскому пожалованные 500 на путевые издержки Батюшкова. 3. Назначить для сопровождения курьера, который возвратится из Дерпта, если Батюшков там останется, или проводит его до Зонненштейна в противном случае. 4. Выдать паспорт для Батюшкова, сестры его и курьера» (ГПБ, ф. 50, оп. 1, ед. хр. 6.)
Батюшкова полным ходом толкали прямиком в психиатрическую больницу в «объятия лучших немецких врачей». Но мы уже, предупрежденные Батюшковым, знаем, за что упекли поэта в «психушку» подальше с глаз долой за рубежом.
10 мая 1824 года Жуковский вместе с доктором Бауманном повез Батюшкова в Дерпт: с этим городом у поэта были связаны приятные воспоминания, и он охотно поехал. Однако из Дерпта, где его хотели устроить в клинику к известному врачу И. Ф. Эрдману, Батюшков бежал... «…Он ушел, - сообщает А. И. Тургенев в письме Вяземскому, - и всю ночь его найти не могли; наконец, поутру на другой день проезжий сказал молодому Плещееву, что видел верст за 12 от Дерпта человека, сидящего на дороге. По описанию, это был Батюшков; Жуковский с Плещеевым поехали и нашли его спящего. Едва уговорили возвратиться с ними в Дерпт». Поэтому 17 мая, не задерживаясь долее, Жуковский довез Батюшкова до Полангена, а там, в сопровождении доктора Бауманна, больной доехал до Зонненштейна, «курортного местечка» неподалеку от Дрездена, на величавом берегу Эльбы. Вслед за ним сразу же приехали туда сестра Батюшкова Александра и Елена Григорьевна Пушкина.
Посланник в Дрездене В.В.Ханыков - К.В.Нессельроде, 26 июня 1824. Из Дрездена в Петербург: «...Я сразу узнал, что он только что приехал в Дрезден вместе с доктором Бауманном, которого сопровождал де Дорпа, и что он в состоянии сумасшествия и постоянного раздражения. Уже в день приезда у него были сильные припадки, он пытался, несмотря на присмотр, убежать. Тем не менее, он был доставлен в Зонненштейн и отдан доктору Пинитцу... В мой приезд я нашел здесь мадемуазель Батюшкову, которая собирается устроиться в Пирне, чтоб иметь возможность посвятить себя заботам о несчастном брате...».
В Зонненштейне, в частной больнице доктора Пиница, Батюшков лечился четыре года. Там он находится почти в полном одиночестве, лишь изредка его посещают друзья.
В августе 1826 года проездом в Зонненштейне был Жуковский и говорил с А.Н. Батюшковой о здоровье Константина. По инерции еще идут обнадеживающие известия: Батюшкову лучше, доктор Пинитц надеется «на время и доверенность своего больного» (из письма А. Н. Батюшковой к В. А. Жуковскому от 4 марта 1827 г.)
Но все вышеперечисленное внешнее ничто, по сравнению с тем, что сделал «безумец» Батюшков. 28 марта 1826 поэт пишет крик мольбы другу, чтобы люди знали в чем дело: «Выбитый по щекам, замученный и проклятый вместе с Мартином Лютером на машине Зонненштейна безумным Нессельродом, имею одно утешение в Боге и дружбе таких людей, как ты, Жуковский. Надеюсь, что Нессельрод будет наказан, как убийца. Я ему никогда не прощу, ни я, ни Бог правосудный, ни люди добрые и честные. Утешь своим посещением: ожидаю тебя с нетерпением на сей каторге, где погибает ежедневно Батюшков». Так вот кто на самом деле безумны и злодеи – травители поэта во главе с Нессельроде! Более того, Батюшков прямо называет своего убийцу – это все тот же граф Нессельроде. И вот ключевое изречение для нашего отношения к убийцам великих поэтов – ИМ НЕТ ПРОЩЕНИЯ! ОНИ БУДУТ НАКАЗАНЫ ЕСЛИ НЕ ЛЮДЬМИ, ТО САМИМ ПРАВОСУДНЫМ БОГОМ.
Один этот крик боли заслоняет все книги о якобы виновности Батюшкова в своей «болезни», о том, что де он был с детства «предрасположен» к умопомешательству и прочее. Знаете, чем лечили выдающегося художника П.А.Федотова в частном заведении для страждущих душевными болезнями венского профессора психиатрии Лейдесдорфа, расположенного близ Таврического сада? Лечение заключалось в следующем: «Его били в пять кнутов пять человек, чтобы усмирить» (Жемчужников). За несколько дней до смерти художник окончательно пришел в сознание, «пожелал приобщиться Святых Тайн, прочитал письмо, полученное незадолго от отца, обнял своего верного денщика Коршунова… и долго, долго плакал» (Толбин).
Документы о болезни Батюшкова в Зонненштейне так и не отыскались. Они, попросту говоря, пропали…
Когда составилось убеждение, что болезнь его не поддается врачебным усилиям зонненштейнских специалистов, родные решили возвратить его в Москву в сопровождении наблюдателя доктора Дитриха.
Мы обопремся на официальные публикации «Дневника» Дитриха и выделим в нем то, что представляет для нас интерес. Веьма и весьма интересен «Дневник» немецкого доктора. Он его начал 4 марта 1828 года и кончил 30 мая 1830 года. По предельным числам «Дневника» видно, что составитель его наблюдал больного в продолжение двух лет и трех месяцев. За все это время поденно и редко через день он вносил в «Дневник» свои наблюдения (но не диагноз!) над ежедневным состоянием и различными изменениями в телесных недугах и в душевном расстройства страдальца-поэта. Возможно, негласно доктору была поставлена задача не только медицинского сопровождения… Итак, этот дневник не имеет статус специального медицинского документа с диагнозом, ходом лечения и прочими полагающимися записями. Это всего лишь частный документ, проливающий свет на поведение поэта. Это всего-навсего наблюдения, хоть и врача, со стороны. Незря попадаются в дневнике такие выражения Батюшкова: «Доктором сыт по горло!», или «Не надо мне врачей!», или «Не вижу надобности в надзирателях!» Батюшков явно тяготится ими, в том числе и в первую очередь потому, что прямой целью врачей было противодействие его поведению. Наверняка лечение было принудительным и связано с жестокостями. Задача докторов была убедить, что Батюшков болен безвозвратно. Совсем иначе говорил «больной»: «Память ослабла у меня» или «память отшибло у меня»; «рассудок все еще при мне» или «я еще не совсем дурак». Так кто прав или кто дурак?.. Сам доктор Дитрих записал в «Дневнике болезни» несколько случаев, когда больной отвечал разумно или говорил здраво о предметах обыденной жизни, или удачно острил и почти всегда хорошо рисовал схожие портреты и прекрасно лепил из воску и портреты, и карикатуры (!) Не раз очень умно хвалил он Императора Павла и однажды – так буквально пишет Дитрих 28 марта 1828 года: «О саксонском короле отозвался как об истинном христианине и справедливейшем правителе, к которому питает полное уважение и в подданстве которого готов был бы остаться на всю жизнь». А вот запись 16 апреля того же года: «Сегодня, после длинного промежутка времени, в первый раз посетила его сестра (Александра) и долго сидела у него, несколько часов сряду. Он очень хорошо обошелся с нею и много говорил. Проводив ее в комнату и видя, что все обстоит благополучно, доктор Пирниц (лечащий врач) не долго оставался с ними. При входе сестры Батюшков поцеловал ее, немедленно посадил и очень дивился прекрасному наружному ее виду, объясняя его сильным электризованием, которому будто подвергают ее. В эти часы он блистательным образом доказал что духовный мир его не совсем еще подавлен болезнию. Когда сестра похвалила нарисованную им на стене углем голову Христа Спасителя, он оказал: «Да, я обладал талантом писателя и мог бы быть и живописцем, и скульптором; занимался, бывало целыми днями: то читал, то писал, то ездил верхом; теперь все пошло прахом; память ослабела у меня; к связному мышлению стал не способен, да и книг мне не дают». (Прежде давали ему книги, но он рвал их или разбрасывал.) Больной отлично сознает, насколько пострадал его ум. О родных говорил много и очень тепло; не вспомнил только Муравьевых, сосланных в Сибирь; при этом руководило им, вероятно, сострадание к сестре. Говоря о своих способностях к искусствам, вспомнил о своих восковых фигурах и жалел, что должен довольствоваться простой деревянной лопаточкой, потому что нет под руками других необходимых инструментов… Между прочим, жаловался сестре на Пирница за то, что он, хотя и заходит к нему дважды в день, но, справившись о его здоровье, тотчас уходит; при этом назвал его глупым человеком. О Царе и Его управлении отзывался с большим уважением. Говорил о том, что чувствует себя несчастным, но не понимает, чем заслужил такую ужасную участь. Несколько раз во время свидания выказал свою религиозность: заставил сестру помолиться перед образом Спасителя и потребовал себе Библию». На следующий день, то есть 17-го апреля, доктор записал в «Дневнике болезни», что, «судя по словам служителя, больной сегодня очень грустен и постоянно призывает смерть. Это угнетенное настроение духа стало проявляться в нем со вчерашнего дня, незадолго до посещения сестрою; вчера он даже утверждал, что не проживет более 12 часов и, чувствуя себя покинутым и всем чужим, не раз призывал какого-нибудь друга, который ядом положил бы конец его страданиям. Все нынешнее утро провел в своей комнате, пряча заплаканное лицо в подушки. Брата своего считает безнадежно больным, а всю семью несчастной...».
Кроме описанных изменений, с ним и тогда случались припадки страшной раздражительности. Из этого видно, что духовное здоровье его было в состоянии разрушения, но не совсем полного, потому что помимо заметных влияний или видимых причин выдавались у него случаи и здравого суждения, и разумного поступка. Так, например, 18 апреля Дитрих записал, между прочим, такой случай: «Сегодня вошел в его комнату сосед по помещению эпилептик Брентано, очень злой и раздражительный человек, и облил его целою кружкою воды в отместку за его кашель и постоянное шаганье по комнате. Не успевший предупредить этой неприятной случайности служитель старался всячески успокоить Батюшкова, а Батюшков просто и покойно сказал: «Ведь он больной человек» (!)
А вот самое, пожалуй, дивное, казалось бы, в сверхгорестном положении Батюшкова: «Он постоянно прибегал и молитве, будто по привычке, как в самые тихие, так и в самые буйные часы самых бешеных припадков. И в муках бешенства, и под гнетом жгучей тоски, ежедневно и ежечасно, при входах и выходах, почти при всяком душевном и телесном движении, при выражении волновавших его чувств и почти над каждым предметом, попадавшим ему под руку или останавливавшим его внимание, всегда и везде не забывал он молитвы. Однажды вечером, ходя по комнате и держа на руке кошку, он не гладил ее, а крестил» Что это как не самое настоящее, нескрываемое юродство великого поэта!!! Ведь не только больные психически, но и очень много здоровых людей не знают, что такое ПОСТОЯННОЕ ПРИБЕГАНИЕ К МОЛИТВЕ И ВСЕГДАШНЕЕ ЕЕ НЕЗАБЫВАНИЕ!
Но продолжим: «Вот что, например, сложилось из прежних представлений о Боге: больной видел в Нем то общего всем Отца Небесного и уверял, будто состоит в непосредственных сношениях с небесными силами, то сам себя выдавал за «сына Божия» или за «бога Константина» (но святые и есть сыны Божии и боги! – прим. авт.), а силы неба считал подчиненными себе служебными силами и всех обязывал обращаться к нему с молитвами, – то чудилось ему, что он свят и святы все его окружающие, то от врача своего боязливо сторонился, как от бога, – то опять как бог грозил виновникам своего злосчастного состояния, а в то же время бессильно терялся, не зная, куда деваться от своих преследователей; не переставая считать себя богом, громко призывал он родных к защите от мучителей и даже своему повару жаловался, что «не исполняют его приказания», «не дают ему луку, чесноку и хрену» и «не убивают Нарбонна, Сатану и других». Кому не обещал он поместьев, богатств и рая за убийство врагов его! Кому не грозил муками ада при неуменьи угодить ему! «Вы мне решительно не даете покоя!» – кричал он и тотчас злобным шепотом прибавлял: «За это ждут тебя мучения в аду». Духи рая и ада странным образом смешались в его представлениях и постоянно жили на устах у него. То Сатана, Люцифер и Вельзевул, как злые духи, мучали его, то Вельзевула он «простил», вот-вот, ожидал он, сейчас Вельзевул приведет лошадей, чтобы уехать отсюда, – или грозил, что-де сейчас придет Вельзевул с топорами, чтобы всем рубить головы, или вот приведет палачей с кнутом, петлями и виселицами, чтобы расправиться с его врагами или «растерзать их всех. По временам он ждал против врагов прихода «ангела невинности». Злейших врагов у него было множество. Иной раз он отламывал от стула ножку и бросался с нею на которого-нибудь из этих врагов. Однажды в Москве спросил он доктора Шмидта: «Сколько вас всех?», – и тотчас сам ответил: «Тысяча пятьсот», – а потом как бы в угрозу прибавил, будто «ему подчинены многие мильоны ангелов, готовых явиться по первому его зову». В Москве он заболел и страдал около четырех месяцев. За все это время страдальчески повторял он: «Я хочу смерти и покоя!», и требовал себе кинжал; а между тем уверял, что не боится смерти и, как бог, не может умереть (!) Донельзя ослабел он тогда. Врачи ждали уже его смерти. Родные и знакомые заботились о христианской его кончине. По поручению их бывший при нем доктор Маркус, которого называл он «laureatus», потому что видимо и долго благоволил к нему, не раз напоминал ему о спасении человечества во Христе и о необходимости исповеди и причащения (!!). Каждый раз больной возражал, что он сам Бог и что причащение ему не нужно. Когда, наконец, эти напоминания наскучили ему, он начал грозить Маркусу: вот-вот придет Архангел Михаил с кинжалом и заколет докучливого доктора. Однажды в первый день Пасхи доктор Дитрих послал ему с чаем три красных яйца; больной отослал их обратно и потребовал себе черного хлеба (черного хлеба он просил у русского солдата при переезде через границу с Россией, сказав, что у солдата всегда есть хлеб – прим. авт.).
Чертежи, рисунки и портреты всегда хорошо удавались ему. Рисовал он Спасителя, Распятие, реже Богоматерь, чаще Архангела Михаила (!!), из портретов – отца, брата и по большей части свой собственный. Лепные его работы из воску были также всегда удачны. Лепил он портреты, карикатуры и разные фигуры, например, крест, орел, огненный меч и т.п. Однажды восковой крест приказал он отнести М.Н. Муравьеву, который за много лет перед тем умер (явно намек на страдальческий путь – прим. авт.). В Москве вздумалось ему вылепить из воску рог изобилия, обвитый змеей, голова которой выступала над краем его. Приделал он к этому рогу два ушка и повесил его подле окна, предварительно положив в него два цветочка. Раз как-то сидел он против окна, держа в руках сделанный им самим и обвитый желтыми цветами крест, и в угрюмой задумчивости смотрел на сделанный им рог изобилия. Служитель Шмидт пристально следил за ним. Заметив подсматривающего служителя, Батюшков торопливо припрятал крест под полу, снял рог изобилия и ушел с ним гулять по двору (!!)
Телесно он бездействовал и подолгу лежал на диване, но всегда был мучительно занят бессмысленной работой воображения (такой ли бессмысленной – ведь молиться можно и лежа – прим. авт.).
Были дни, когда в лицах разных и совсем маленьких детей чудился ему все тот же брат. Однажды доктора Пирниц и Вейгель зашли к нему и увидели, что он сидел и смотрел на вылепленную им и приклеенную к коробке восковую фигурку брата. Под фигуркой стоял голубь, а поодаль – лебедь. Больной хвастливо показывал врачам на эту группу, а предварительно осветил ее так, как ему казалось лучше. Иной раз он уверял, что вон там по двору ходит брат в образе доктора Пирница или доктора Клотца. Однажды «он закончил восковую фигуру великого князя Константина Павловича (которого очень любил) и отдал ее служителю для передачи «в собственные руки брата его Помпея». Сестре Александре посылал лепные портреты то брата, то отца (когда бывал в духе, дарил свой портрет больничным служителям и служительницам). В состоянии раздражения он всякого принимал за брата, и однажды доктора Вейгеля «упрашивал побольше трудиться, заниматься своим делом и молиться, а не скрываться под чужим видом и не проделывать разных дурачеств» (!!) Чем-нибудь встревоженный, запальчиво и сбивчиво говорил он «о притворстве и переодевании братьев и сестер, которые, лишь бы не узнали их, раскрашивают себе лицо масляными красками»…
14 октября 1828 года доктор записал в «Дневнике болезни»: «Мне хотелось пустить к больному друга его, князя Вяземского, к которому он в бытность свою в Петербурге, но уже душевнобольной, относился весьма благосклонно. Нужна была крайняя осторожность, потому что нельзя было доверять его спокойствию; малейший повод доводил его до бешенства. Надобно было выбрать минуту и покойного, и ласкового расположения духа, чтоб пустить к нему посетителя. Вяземский прислал ему записку, в которой писал, что по возвращении из деревни услышал о его приезде в Москву и не мог отказать себе в удовольствии повидаться с ним, и, если время не изменило прежних дружеских отношений, то очень надеется, что Батюшков не откажет ему в приеме. Записка была написана по-русски и адресована так: «Моему милому другу Батюшкову». Князь остался со мною у ворот, а Шульц должен был передать записку и тотчас назвать, от кого она. Было обеденное время; больной пил чай. Пробежав глазами адрес на поданной записке, больной страшно вспылил и бросил ее на пол, гневно закричал, что не знает никакого князя Вяземского, что сам он совсем не Батюшков, а бог Константин».
Однажды в конце сентября было холодно и сыро. Приготовили дров. Больной долго не позволял топить печь, потому что «в ней приютились Штакельберг и Нессельроде вместе с другими и, как только она растопится, они выскочат из нее и начнут мучить его; как только затопили печку, он с досадою вышел из комнаты и гулял по двору, несмотря на не прерывавшийся дождь» (явное свидетельство так называемого «больного» о том, кто и что с ним проделал! – прим. авт.).
В одном месте «Дневника» он говорит: «Удивительно, что глаза у него, несмотря на полное отсутствие всякой последовательности в мыслях, несмотря на полное отсутствие сознания, смотрят разумно» (!!!!!!!!!!!!!) Есть такая запись: «Он любил солнце, часто любовался им и свою вечернюю молитву посылал заходящему светилу» (!!!!) Что бы, интересно, современные невропатологи сказали по поводу такого так сказать «сумасшествия»?
Еще 10 января 1829 года доктор Дитрих записал в «Дневнике», что утром этого дня принесли фортепьяно. Больной видел, как проносили его в комнату доктора, но не обратил на эту новость ни малейшего внимания. Под 30-м того же января Дитрих записал: «Вечером князи Вяземский и Верстовский (А.Н.Верстовский, автор оперы «Аскольдова могила», управлявший впоследствии московскими театрами); последний играл на фортепьяно в прихожей моего помещения, и, так как дверь была открыта, больной мог отлично слышать игру. Посланному к нему Шульцу больной заметил, что люди, позволяющие себе развлекаться музыкою в даме Бога Константина, будут наказаны в преисподней самими Адамом и Евой. Лежа на диване, лепил он в это время что-то из воску, но не имел раздраженного вида, потому и не был прекращен опыт» К чему все эти многочисленные опыты, в том числе с музыкой, если доктора уверены в болезни или все же они не были уверены?..
30 февраля 1829 года доктор Дитрих записал, между прочим, следующее: «Вечером приехал князь Вяземский и привез с собою хор певчих, состоявший из 3 женщин, 7 мальчиков и 5 мужчин; сейчас же пропели они, и очень порядочно, несколько хоровых русских песен. Это были присланные Верстовским театральные хористы. Больной покойно лежал на диване, обратив лицо к двери, и прислушивался к доносившимся до него издали звукам; по выражению лица незаметно было отпечатка удовольствия. Шульцу, занимавшемуся около него каким-то неясным делом, он не только не сказал их слова, но даже не взглянул же него; это – факт, до высшей степени утешительный. Я посмотрел на него через полупритворенную ставню; он лежал на диване. Вид несчастного человека растрогал меня. Наутро ждал сына своего, то есть «вечности», а о вчерашнем пении не сказал ни слова. На следующий день очень раздражал его колокольный звон в городе: он – бог Константин – совсем не приказывал звонить. Под 5 сентября того же года доктор записал такой случайный факт: «Вечером против нашего дома очень порядочно пели сапожники хором. Больному, видимо, нравилось пение, и он оставался на дворе, пока они не кончили, хотя давно стемнело. Вообще пение производят на больного приятное впечатление» (!!!!).
В течение этой болезни 20 февраля того же года доктор Дитрих внес в «Дневник», между прочим, следующее: «В три часа делали опыт (Батюшков, как подопытный, был не дурак – догадывался в чем дело и вел себя по-разному – прим. авт.), играя на арфе. Сыграли несколько пьес с перерывами. Тогда в комнату больного послали Шмидта, чтобы он наблюдал, какое впечатление произведет на него эта музыка. Больной был очень раздражен и говорил сперва по-французски, потом по-русски и сердито отплевывался. Затем во время игры, совершенно ясно раздававшейся в его комнате, вошел доктор Маркус. Больной начал с жаром говорить, потом, поуспокоившись, надавал ему множество поручений, а о музыке не сказал ни слова». 4 марта Дитрих записал: «Я велел арфисту прийти еще раз и играть не одни аккорды и свои фантазии, а такие песни и отрывки из опер, которые могли бы затронуть чувство. За больным наблюдали в окно: по-видимому, он слушал, не меняя, однако ж, выражения лица, но позже ни словом не обмолвился о слышанной музыке». 28 марта у Дитриха записано: «Вечером целый час играли на арфе. Шмидт, войдя в его комнату, застал его лежащим с закрытыми глазами и со сложенными крестом руками (!!!!) В этом положении он оставался все время и не вымолвил ни одного слова».
31 марта записано: «Вечером пришли из Симонова монастыря семь монахов, превосходнейших певчих; приглашен был и приходский священник, и в комнате, бывшей прежде моею, отслужили всенощную в присутствии Жихарева, старушки Муравьевой, одной ее хорошей знакомой (Шереметьевой – Н.Н.) и Маркуса. К сожалению, монахи пели не довольно громко. Маркус несколько раз наведывался к больному. Двери были настежь, и я мог наблюдать его. Больной говорил мало, но громче и сильнее, чем я мог предположить при его слабости. Маркус предлагал ему молиться, а он ответил, что он сам бог и не нуждается в молитве». Маркус возразил было, что Иисус Христос, будучи Богом, часто молился, но в ответ на это возражение услыхал «безумные глаголы, их же не леть есть человеку глаголати». Вспомнил о Зонненштейне и грозил не оставить от него камня на камне. «Пение монахов сравнил с пением Архангелов. Все время лежал, – вероятно, не мог уже сидеть, – и несколько раз принимался декламировать с одушевлением, жестикулируя исхудалыми руками. Все время был покоен, как бы сдержан, нимало не подозревая приближения смерти. Пение, по-видимому, было очень приятно ему; по крайней мере, остался доволен, когда открыли настежь двери его комнаты; свеча, против обыкновения долго горела у него (больной всегда сам гасил свечку перед сном» (!!!!). 3 апреля записано: «Вечером была всенощная. Певчие пели посредственно, но издали пение трогало слушателя. Двери были раскрыты, и звуки доносились до больного; он лежал неподвижно на диване с закрытыми глазами и не шевельнулся даже тогда, когда около него на столе поставили свечку. Поэт Александр Пушкин, бывший во время службы вместе с Муравьевыми и княгиней Вяземской (Верой Федоровной – Н.Н.), подошел к столу, стоявшему около больного, и, отодвинув свечку с одушевлением начал говорить больному. Но тот не шевельнулся и не промолвил ни слова, даже не обратил внимания на него и на лиц, стоявших в его передней. Вероятно, ему слышалось пение Архангелов. Когда послали к нему сиделку с предложением чаю и с единственною целью посмотреть, как он с ней обойдется, он ответил: «Вы решительно не даете мне покою!» Всю ночь он простонал». Больному захотелось пить и что ему подали воды с примесью святой воды (!?..), присланной Муравьевой. Больной потребовал уксусу, налил немного в эту воду, а потом помочил себе уксусом голову и нюхал его. Потом, потребовав себе черного хлеба, накрошил его в воду с уксусом, но не стал есть, говоря, что не позволили ему сидящие наверху в углу. Прошло добрых полчаса, как Шмидт громко выкликнул доктора и сказал ему, что больной умирает: «Мы с Маркусом поспешили в его комнату. Судороги свели ему ноги, голова лежала ниже обыкновенного, руки были раскинуты; он стонал от боли… Сдается, что эти опыты не достигли ни одной из рассчитанных на них целей (каких именно целей? Неужели тоже не верили в «безумство» такого человека! – прим. авт.).
…В ночь с 5 на 6 апреля зашли посмотреть на него и спросить, не нужно ли ему чего-нибудь. Со вздохом ответил он: «Я хочу смерти и покоя». На следующий день вторично попросил он себе чаю с хлебом. Дитрих велел спросить, не угодно ли ему бульону. «Я бог, и сыт моими страданиями!» – ответил он (знаменательный во всех смыслах ответ! – прим. авт.). А вечером опять повторял, что хочет «смерти и покоя». По поводу повторения этих слов доктор заметил: «Больной отлично сознает, что болен уже несколько месяцев»… Впрочем, когда болезнь стала проходить и у больного появился аппетит, а Е.Ф. Муравьева была достаточно внимательна, чтобы вовремя присылать все, чего бы он ни потребовал, он попривык к ее имени, ласково встречал посылаемого ею слугу и чрез него наказывал ей прислать, чего ему хотелось.
Дитрих предсказывал своему больному близкую смерть, а Батюшков скончался 7-го июля 1855 года, т.е. на 26 с лишком лет позже предсказания.
Припоминается и то, как перед выездом из Зонненштейна Батюшков мгновенно воспылал радостью, когда сказали ему, что экипаж ждет его, как злобно упрекнул он в то же время, что долго держали его в этом городе, – как потом из экипажа движением рук посылал ему проклятия. Зачем же с лишком четыре года протомили Припоминается и то, с каким озлобленным недоверием встречал он каждое новое лицо и как благосклонно заговорил, когда представили ему Маевского, – только потому, что этот иноземец говорил с ним по-русски. Что же, кроме черствости, раздражительности и озлобления могли возбуждать в нем окружавшие его люди чужого языка? Зачем же и в Москве оставляли при нем чужеземца Дитриха, а потом передали все же не русским врачам… Особенно замечателен тот факт, что в припадках раздражения и бешенства ни разу не осквернил он ругательствами имени брата и ниже грубым словом не посягнул на имя любимейшей сестры своей. В самом ужасном разгаре страданий несчастливец будто платил любовью за любовь сестре Александре и по-своему свято чтил ее. И в сумасшествии, стало быть, не смел он дерзнуть на ее чистое имя, – словно предчувствовал, что эта самоотверженная страдалица святой любви к нему, подобно ему, сделается жертвою душевной болезни. От одного этого факта веет на душу чем-то священно-таинственным… (!!!!!!!!)
По выезду из Зонненштейна: «…Смирительную рубашку снова натянули на него, и поездка продолжилась. Теперь болезнь приняла религиозный оборот. Если он видел на дороге икону или крест, то непременно хотел выйти из кареты и, молясь, пасть перед ними ниц. В карете он тоже постоянно бросался на колени и старался прижать голову глубоко под фартук. Молитвам и крестным знамениям не было конца. Он не вкушал ни одного куска пищи, над которым прежде не сотворил бы знака креста. Некоторое время он играл роль кающегося грешника и все время просил меня во имя Божьей Матери вырвать у него зуб. У людей, с которыми до того он никогда не встречался, больной просил прощения, на случай если когда-то их обидел. Его молитвы состояли только из нескольких не связанных друг с другом слов, которые он быстро повторял и произносил без всякого истинного внутреннего чувства. Например: «Аллилуйя! Теперь я достоин! Карие Элейсон! Аве, Мария! Христос воскресе! Иисус Христос, Бог!» (!!!) Посреди ночи он встал с постели и начал, притоптывая, быстро шагать по комнате и рычать какие-то слова. Скорее всего, это тоже была молитва (!!!) Крики его изредка успокаивались нашими утешительными уговорами, но в течение одной ночи многократно повторялись снова. Временами, особенно в утренние часы, он находился в состоянии полного экстаза (!), тогда он оживленно декламировал, высовывая из кареты руки и делая ими витиеватые жесты. Казалось, он видел какие-то образы, которые его завораживали. Он посылал им воздушные поцелуи, протягивал руки и обращался к ним стихами на русском, итальянском или французском языке. Он выбрасывал им из кареты хлеб и другие вещи, которые прежде осенял знаком креста (!!!) Временами он жестикулировал молча»… Он часто повторял: «Несчастны те, кому много позволено» - и, бросив на меня взгляд, переделывал фразу: «Несчастны те, кому позволено все». Однажды он заговорил по-итальянски с самим собой, не то прозой, не то короткими рифмованными стихами, но совершенно безсвязно, и сказал среди прочего кротким, трогательным голосом и с выражением страстной тоски в лице, не сводя глаз с неба: «О родина Данте, родина Ариосто, родина Тассо! О дорогая моя родина!» Последние слова он произнес с таким благороднейшим выражением чувства собственного достоинства, что я был потрясен до глубины души» Однажды, увидев по пути красивую, всю усеянную листвой липу, он сказал мне: «Оставьте меня в тени под этим деревом». Я спросил его, что он там собирается делать. «Немного поспать на земле», - отвечал он кротким голосом, а затем печально добавил: «Спать вечно». В другой раз он попросил меня позволить ему выйти из кареты, чтобы погулять в лесу, - по левую сторону от нашей дороги была небольшая березовая роща. Я дал ему понять, что мы торопимся, путь наш долог и промедление нежелательно для него самого, поскольку мы едем на его родину. «Моя родина», - медленно повторил он и указал рукой на небо. После прочтения таких записей даже не сведущий в психиатрии человек сразу скажет, что никакое это не сумасшествие, а действия блаженные, юродивые! Люди с больной психикой так себя не ведут.
«Его живое восприятие прелестей природы проявлялось многообразно и при других обстоятельствах. Так, в то время пока в деревнях меняли лошадей, он располагался обычно на таком месте, с которого мог наслаждаться открытым пейзажем, а также почти всегда возвращался с букетами цветов в руках, если, выйдя из кареты, находил их у дороги. Он говорил по-итальянски и вызывал в своем воображении некоторые прекрасные эпизоды «Освобожденного Иерусалима» Тассо, о которых он громко и вслух рассуждал сам с собой… (!!!) Он вполне вразумительно уверял меня в своей любви, и не проходило и дня, чтобы он ни разу не обнял и не поцеловал меня (!!). Он был вежлив и любезен, разделял со мной трапезы и почти всегда безропотно подчинялся моей воле. Так же мало он питал злобы к обоим нашим сопровождающим. Когда в Лемберге посреди ночи из-за его ужасного буйства мы были вынуждены надеть на него смирительную рубашку, он продолжал благословлять нас, но локтями, так как руки его были несвободны (!!!). Однажды, когда он ударил меня кулаком в лоб, я спросил его мягким, укоризненным тоном, почему он это сделал. Он молчал; я тщетно повторил свой вопрос, а затем протянул ему руку в знак примирения; он быстро осенил себя крестным знамением и тотчас же протянул мне свою… (!) Однажды он сказал мне и больничному служителю, будучи в более доброжелательном настроении, что ему очень неприятно ехать вместе с людьми, которые не исповедуют христианство и не молятся Богу. Мы, лютеране, отказались соблюдать внешние символические обычаи Греческой Церкви; в этом, вероятно, заключалась причина его недоверия и ненависти к нам. Еще во время поездки он чувствовал иной раз мучительную скуку, но не хотел ничем занять себя, а только требовал, чтобы во всю мочь ехали дальше. Когда же его спрашивали, куда он хочет, он, не имея определенной цели, отвечал: «На небеса, к моему Отцу», - подразумевая, конечно, Бога. Впоследствии я отметил, что во время нашего путешествия он, совершенно по своей воле, соблюдал строжайший пост; лишь один раз вкушал он мясо и приблизительно четыре раза рыбу. Его обычная пища состояла из фруктов, хлеба, булок, сухарей, чая, воды и вина, и лишь в вине он, дай ему волю, часто превышал бы меру. В Бродах он воздерживался целый день от всякой пищи и постоянно молился, то есть, стоя на коленях, бил поклоны и осенял себя крестным знамением… Несчастный живет в постоянном согласии лишь с небесами». Поэтому он спрашивал сам себя несколько раз во время путешествия, глядя на меня с насмешливой улыбкой и делая рукой движение, как будто бы он достает часы из кармана: «Который час?» - и сам отвечал себе: «Вечность». Поэтому он с неудовольствием смотрел, как зажигают фонари, полагая, что освещать нам дорогу должны луна и звезды. Поэтому он почитал луну и солнце почти как Бога. Поэтому он утверждал, что встречается с ангелами и святыми, среди которых он особенно называл двоих: Вечность и Невинность.
В ясные солнечные дни он любит, по меньшей мере три часа, провести под открытым небом во дворе, прохаживаясь взад и вперед. Что касается тела и белья, то он очень чистоплотен; зато мало заботится о порядке и приятности своей прочей одежды. Когда он вытянувшись лежит на своей кушетке, у него вид страдальца, когда он прогуливается во дворе, выражение лица у него мрачное и неприветливое. Никогда не бывает он дружелюбен, редко вежлив и то недолго. Черты его лица всегда выдают в нем человека ума и не позволяют заподозрить душевной болезни, ежели он пребывает в спокойном настроении. Глаза его тогда ясны и разумны. Бессмысленнейшие высказывания он часто может произносить с достоинством душевно здорового человека. Тело его уже давно очень исхудало, но осталось чрезвычайно гибким и подвижным; все живет и двигается в нем при малейшем волнении. Его походка легка и благородна…»
Доктор Дитрих записал и такой случай в Москве, когда при блеске молнии, при шуме непогоды, с торжествующей улыбкой на устах прислушивался больной Батюшков к приводившей его в трепет музыке страшных раскатов грома. И позднее, в том периоде болезни, который можно назвать «вологодским», летом в деревне Батюшков целыми днями пропадал в полях и лесах и только к ночлегу возвращался домой. Таким образом, записи доктора Дитриха – это есть не что иное, как безценные свидетельства лечащего врача не о «болезни» Батюшкова, а о его мнимом безумии! Они опровергают домыслы и клевету на великого русского поэта, взявшего на себя подвиг юродства ради Христа. «О, если бы Бог удостоил нас совершать такие бесчинства» (авва Исаак. Слово 73-е).
Современник Батюшкова продолжает: «Московское заточение его было избрано и устроено наперекор и духовной его сущности, и окрепшим в нем привычкам. Со стороны могло казаться, будто все было так приспособлено, чтобы скорее доконать его. Так и роковая ошибка зонненштейнских специалистов в выборе системы лечения всеми своими последствиями направилась прямо и неуклонно против рассчитанных на нее целей. Безрадостная действительность, которою окружен был больной Батюшков, с каждым днем становилась мучительнее. Виновники этой духовно терзавшей его действительности не могли не превращаться в больном его сознании в самых злых и ненавистных ему мучителей. Родные и близкие к нему люди, – те именно, которым он был всею дороже на свете и которые ничего так задушевно не желали, как облегчения его страданий, – те самые люди своими же бескорыстными распоряжениями обращались на деле в неумышленных участников в бесчеловечном преступлении медлительного, т.е. самого мучительного, а потому и самого возмутительного человекоубийства. Припоминается одна выдающаяся черта поэтической души Батюшкова. Никогда не покидала его любовь к цветам. Доктор видел и записал множество самых трогательных выражений этой любви (вспомним эту любовь Батюшкова к цветам еще в череповецком Хантанове: «Не покидай цветов… проси Ивана, садовника, моим именем, чтобы он постарался за цветами, не прислать ли тебе семян цветочных? Здесь, (в Москве) тотчас достать можно» - пишет он сестре Александре. В цветнике усадьбы росли китайский мак и розы. В пространстве усадьбы у цветника было свое место: он располагался вблизи дома помещика. Беседка находилась в «сени густой черемух и акаций», но где именно, остается неясным. Поэт рассказывал в письме к своему другу Гнедичу: «Я убрал в саду беседку по моему вкусу, в первый раз в жизни. Это меня так веселит, что я не отхожу от письменного столика, и веришь ли? Целые часы, целые сутки просиживаю…руки сложа накрест». Дитрих не знал только одного позднейшего и особенно разительного случая, который уместно здесь рассказать. В начале 50-х годов в Вологде приютившая Батюшкова семья Гревенцев ласково пользовалась каждым удобным случаем, чтобы уговорить его позволить снять с себя портрет. Об этой, как и обо всякой другой новости, Батюшков не хотел и слышать. Но Гревенцы знали, что и к мысли о новом платье вместо старого приходилось исподволь подготавливать и приучать больного. Мало-помалу примирили они его с мыслью о портрете. Батюшков сел; портретист всматривался в него, чтобы уловить основные черты его лица и начать портрет. Мгновенно на лице Батюшкова вспыхнула тревога: словно забыл он о чем-то. Вдруг сорвался со стула, почти выбежал из комнаты, скорехонько сбегал в сад, сорвал там цветочек, сунул его в петличку сюртука, и, вернувшись, покойно сел пред портретистом. Никому, конечно, не впала на ум святотатственная мысль сделать портрет поэта без этого цветочка… Этот портрет будет последним с живого Батюшкова. Доктор Дитрих, как выше замечено, не видал и не знал описанного случая, хотя именно этот случай сильнее всех других увековечивает любовь Батюшкова к живым цветам. Но доктор видел и знал множество разных других выражений этой любви. Да будет же позволено назвать святотатственным то непонимание, с которым относился этот доктор к такой характерной особенности Батюшкова. Что же, кроме фальшивой системы лечения, могло быть причиною преступного невнимания к этой особенности? Что было проще: мучить ли Батюшкова томительно-праздным уединением, или постоянно окружать его живыми цветами, чтобы незримым, но, тем не менее, живым их воздействием исподволь смирять и успокаивать болезненно-тревожную его душу? Из этой души в поэтически-творческом ее периоде вылилось признание:
...досель цветами
Путь ко счастью устилал,
Пел, мечтал, подчас, стихами
Горечь сердца услаждал
Вологодская сердечная изоляция была диаметрально противоположна трансцендентальной зонненштейнской. Абстрактно предрешенная все отнимала у Батюшкова, сердечная все возвращала ему. Абстрактная шла наперекор, сердечная – навстречу лучшим свойствам его души. Поэт любил родных и друзей: те и другие всегда были с ним и во всем его вологодском житье-бытье и, главным образом, в живых лицах любивших его детей. Поэт любил цветы: и цветы были в его городском и сельском быту. Он любил простор: и дом, и сад, и лес, и поле, – все было к его услугам. Он любил «природу-мать», и никто не подсматривал исподтишка, так или иначе он любуется, и наслаждается ею в саду, в лесу или на открытом поле.. Он любил один на один стоять перед небом, любоваться солнцем и луною, ждать сверкающей молнии, прислушиваться и раскатам грома, и никто не мешал ни одному из искомых им сердечных сближений со всею поднебесной. Ничто не входило в него исподтишка, не вносилось умышленно. Все живою жизнью жило в нем и с ним; все тою же прямо и просто вживалось в него. В этой простоте и естественности жизни заключалась и таинственная, обновившая душу Батюшкова сила. Сама «природа-мать» как величайшая целительница, возродила в добром человеке к концу его жизни способность и наклонность к любви, к чтению книг и даже к весьма разумной подчас критике военных действий под Севастополем...
Не меньшей признательности заслуживает и тот внучатый его племянник, по описанию которого и теперь еще можно любоваться успокоившимся в Вологде Батюшковым. Светло делается на душе читателя, если представляет он себе рано погибшего поэта в те минуты, когда «маленький друг» заигрывал со своим дедушкой, а глаза дедушки светились примиряющей и умиляющей сердечной привязанностью к малютке: детскими заигрываниями полюбившего дедушку малютки творились чудеса воссоздания чувства любви в болящей душе. Когда у них в доме умер этот самый маленький из детей Модест, которого он любил более других, то увидевши меня, он взял за руку, стал перед образом на колени и с жаром сердечным произнес ко мне: «Молись, ангел-то наш отлетел на Небо, вот он там», – глаза его при этом увлажнялись слезами. И этой давно изболевшейся душе судьбою суждено было еще болеть скорбию у гроба любимого внучка. Зато эта скорбь была уже не мучительною казнию, а данью любви за любовь: иначе дедушка не посещал бы часто могилки, внучка. Таковы смиряющие каждую гордую душу замогильные уроки давно почившего Батюшкова: в образе престарелого дедушки над могилкою отрока-внука каждому сказывается неразрешимость вопросов о существе, задачах и земных пределах жизни человеческой...»
С.П.Шевырев, профессор Московского университета, поэт и критик, во время поездки в Кирилло-Белозерский монастырь в 1847 году видел Батюшкова: «Батюшков очень набожен (!!!) В день своих имянин и рожденья он всегда просит отслужить молебен, но никогда не даст попу за то денег, а подарит ему розу или апельсин. Вкус его к прекрасному сохранился в любви к цветам. Нередко смотрит он на них и улыбается. Любит детей, играет с ними, никогда ни в чем не откажет ребенку, и дети его любят. К женщинам питает особенное уважение: не сумеет отказать женской просьбе. Полное внимание имеет на него родственница его Елизавета Петровна Гревенс: для нее нет отказа ни в чем. Нередко гуляет. Охотно слушает чтение и стихи. Дома любимое его занятие - живопись. Он пишет ландшафты. Содержание ландшафта почти всегда одно и то же. Это элегия или баллада в красках; конь, привязанный к колодцу, луна, дерево, более ель, иногда могильный крест, иногда церковь. Ландшафты писаны очень грубо и нескладно. (Шевырев. Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. М., 1850, ч. I, с. 109, 110). Так кому верить – тем кто, жалея больного Батюшкова, фарисействует, или тем, кто видит в нем набожного и верующего христианина, даже если и пораженного болезнью, но не утратившего веры и любви!
Карамзин сохранил до самой смерти теплое воспоминание о Батюшкове. Вот что рассказывает К.С.Сербинович «Однажды Николай Михайлович взял стихотворения Батюшкова после известия о безвозвратной потере его для литературы и общества. Он раскрыл книгу и читал вслух, что первое попалось на глаза, читал тихим и ровным голосом; лицо не менялось, но глаза постепенно делались влажны, и наконец слеза, скатившаяся по лицу, остановила чтение. Живо и глубоко чувствовал он несчастие своих друзей» (Погодин. Ник. М. Карамзин, ч. II, с. 327).
27 июня 1855 года у Батюшкова внезапно началась тифозная горячка. А.С.Власов: «Несколько времени до сразившей его болезни он был очень спокоен духом, даже весел и чувствовал себя как нельзя лучше. Но он заболел тифом, продолжавшимся две недели, от которого, впрочем, стал оправляться, и наконец, по отзыву пользовавшего его врача (Ф.Н. Фоброса) был вне всякой опасности. За три дня до своей смерти он просил даже племянника своего прочесть все политические новости. Но вдруг пульс у Константина Николаевича упал, начались сильные страдания, которые унялись только за несколько часов до его смерти; он умер в совершенной памяти и только в самые последние минуты был в забытьи». Протоиерей Дмитриевской церкви В. А. Писарев - Ф. Н. Фортунатову. 7 октября 1855. Из Вологды в Петрозаводск: «Что же касается до последних минут его жизни, которых я был свидетелем, об этом говорить нечего: я застал его в предсмертном сне, после которого он уже не пробуждался. За несколько часов до меня был приглашен приходский священник с напутственными дарами… (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 5888. См. также: Сведения о болезни и смерти К. Н. Батюшкова. ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, ед. хр. 5815.) Батюшков умер 7 июля 1855 года в 5 часов пополудни. При этом замечательно то, что родственники его, не видавшие никогда, чтобы он носил на себе крест, на умершем нашли два креста, один весьма старинный, а другой – собственной его работы (описание последних дней Батюшкова, представленное в письме его духовника, протоиерея Дмитриевской церкви в Вологде Всеволода Андреевича Писарева. Письмо адресовано Федору Николаевичу Фортунатову (1813-1872), выдающемуся педагогу, бывшему в 1838-1852 гг. инспектором Вологодской гимназии) А вот совсем замечательное свидетельство современника о кончине Страдальца: «Тифозная горячка, которая унесла в могилу К. Н., началась 27 июня; но никто из окружающих его не мог думать, чтобы она приняла такой печальный исход. В период времени от начала болезни до дня кончины, К. Н. чувствовал облегчение, за два дня до смерти даже читал сам газеты, приказал подать себе бриться и был довольно весел; но на другой день страдания его усилились, пульс сделался чрезвычайно слаб, и 7 июля он умер в 5 часов пополудни. Конец его был тих и спокоен. В последние часы его жизни племянник Г. А. Гревениц стал убеждать его прибегнуть к утешениям веры; выслушав его слова, К. Н. крепко пожал ему руку и благоговейно перекрестился три раза. Вскоре после этого К. Н. уснул сном праведника. 10 июля он погребен в Спасо-Прилуцком монастыре со всеми почестями, приличными его таланту и известности, и положен рядом с малюткою внуком, которого так нежно любил».
Но есть и совсем другие свидетельства о кончине поэта! Неизвестный вологжанин сообщает, что «пользовавший его в последние годы врач Ф.И.Доброc сообщил мне, что причиною смерти Батюшкова было постепенное ослабление физических сил»(!) Вот тебе и «сумасшествие» и «тиф» и пр.?! Более того, «…за два дня до смерти К.Н. Батюшков, находившийся уже в крайнем изнеможении, привезен был в Вологду из села Гревеница, отстоящего от города верстах в сорока» (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 5185. Л. 1.). Подлинность этой информации (а она получена от Доброса) подтверждается еще одним свидетелем - Ф.Н.Фортунатовым. Адресованное С.П. Шевыреву, письмо Фортунатова предназначалось и М.П.Погодину, и не только ему - многим. Читателям «Москвитянина», прежде всего. Этим и объясняется установка на максимальную полноту. Федор Николаевич сообщает все, «что ему известно»: «Предсмертная болезнь Батюшкова была непродолжительна. Последний год он, видимо, слабел силами; в июне месяце с женою и детьми Г.А. Гревеница отправился он в деревню; предполагали, что сельский воздух укрепит его силы. Но когда родные увидели, что больному становилось хуже и хуже, они перевезли его в город; усилия пользовавшего его врача - Ф.О. Доброcа - были напрасны; организм телесный постепенно разрушался...» Самое интересное, что метрическая запись № 6 в метрической книге Параскевинской церкви г.Вологды Вологодской губернии о смерти и погребении надворного советника Константина Николаевича Батюшкова свидельствует против версий о «сумасшествии» и предсмертной «тифозной горячки»: «Скончался в возрасте 68 лет. Причина смерти неизвестна. Погребение совершал протоирей Платон Осокин в Спасо-Прилуцком монастыре».
Вполне возможно, что поэта К.Н.Батюшкова отпевали в своем приходском храме в честь Святой Великомученицы Параскевы Пятницы, дал название древней Пятницкой улице, ведущей в сторону Пятницкого моста через ров Вологодского кремля (его остатки – пруд в нынешнем парке ВРЗ). После дарования Вологде Екатериной Великой Генерального плана Пятницкой была названа улица, ведущая на запад от Пятницкой башни Архиерейского подворья (ныне улица Мальцева). В 1915 году священником Пятницкой церкви стал отец Иоанн Мальцев, сын диакона Рождество-Богородицкого храма Богородского кладбища. Он впоследствии станет Вологодским Преосвященным Владыкой Иустином (скончался 4 апреля 1950 года). Здание церкви разрушено в 1961 году при расширении проезжей части улицы Папанинцев (будущего проспекта Победы). С 6 декабря 2010 года музей-квартира Батюшкова закрыта из-за не проводящегося до настоящее время - 2017 год ремонта крыши педагогического колледжа… Не символично ли, что экспонаты музея ныне находится в «Музее забытых вещей»?!..
10 июля в Вологде были его похороны. «Гроб поэта к месту вечного покоя, в Спасо-Прилуцкий монастырь (в 5 верстах от города) провожали Преосвященный Феогност, епископы Вологодский и Устюженский с знатнейшим духовенством, начальник губернии, наставники гимназий и семинарий, и все те, кто знал о смерти поэта и кому дорога память о нем как о знаменитом писателе и как о согражданине. По окончании литургии и отпевании тела, совершенных в монастыре самим преосвященным, магистр протоиерей Прокошев произнес надгробное красноречивое слово...! («Вологодские губернские ведомости», 1855, № 29 от 16 июля. Автор некролога - П. Сорокин)
Весной 1862 года родная сестра поэта К.Н.Батюшкова - Варвара Николаевна пишет письмо, которое было приложено к просьбе приостановить дело о перезахоронении тела К.Н. Батюшкова (которого добивался брат поэта - Помпей Батюшков «в Устюженский уезд Новгородской губернии для предания земле» - «...где же лучше ему лежать, как не в церкви, построенной его прадедом, между отцом и дедом, в церкви, где будут вечно поминать его»), направленной племянником поэта Г.А. Гревенсом Вологодскому епископу Христофору. Эти документы составили «старое «дело» о Батюшкове», которое было адресовано министру внутренних дел Петру Александровичу Валуеву. Письмо датировано мартом 1862 года и послано из сельца Хантанова: «Только сегодня я совершенно неожиданно узнала, что Вы изволили дать разрешение перевезти прах моего родного брата <...>. Не скрою от Вашего Высокопревосходительства, что известие это глубоко огорчило меня. Семидесятилетняя старуха, родная сестра покойного <...> я не считала себя столь чуждой покойному, чтобы не только без моего согласия, но даже и без моего ведома можно было нарушать гробовой покой Константина Николаевича. <...> Часто посещая Спасо-Прилуцкий монастырь во время своих прогулок, он неоднократно в те светлые минуты, которые иногда имел во время своей болезни, выражал желание быть погребенным в этой обители. Племянник мой исполнил желание покойного. Поэтому я не нахожу никакого достаточного основания к нарушению воли моего брата <...> твердо надеюсь, что Ваше Высокопревосходительство уважите последнюю, может быть, земную просьбу женщины, стоящей у дверей гроба, просьбу бескорыстную и ни для кого не обидную. Вологда, колыбель Батюшкова, пусть будет местом его последнего покоя. В том случае, если Ваше Высокопревосходительство не почтете возможным отменить сделанное Вами распоряжение, имею честь покорнейше просить вас всеподданнейше доложить просьбу мою Государю Императору и, сообщив о последующем г<осподину> обер-прокурору Святейшего Синода, поставить и меня о том в известность. С чувством истинного уважения, имею честь быть Вашего Высокопревосходительства готовая к услугам Варвара Николаевна Соколова, урожденная Батюшкова»
Еще в 1867 году в «Русском архиве» был напечатан очерк жизни К.Н. Батюшкова. В этом очерке высказана, между прочим, такая мысль: «Прочное преуспеяние нашего Отечества на пути истинного просвещения невозможно, как скоро произведения таких писателей, как Батюшков, не сделаются общим образовательным чтением русского народа»
После того, как перед нами развернулась только малая часть великих страданий Божественного поэта Батюшкова и безрассудство мира сего лежащего во зле грехов, и стремящегося уничтожить всякую нежную, святую личность, совсем по-другому представляются батюшковы слова в письме Гнедичу 1811 года: «Поздравляю тебя с новым годом и желаю тебе того, чего себе не желаю, то есть здравого рассудка, которым я преисполнен от ног до головы и которого у тебя нет ни крошки. Гельвеций сказал, что разум или, лучше сказать, ум начинается там, где кончается здравый рассудок; а у тебя промежуток: здравого рассудка нет – на месте его запустение и позвиздание. Жаль, очень жаль, а пособить нечем. Это болезнь неизлечимая, de mauvaise nature (скверная (франц.), как говорят медики, одним словом, болезнь! Понимаешь?..» Батюшков - Гнедичу: «Друг твой не сумасшедший, не мечтатель, но чудак (lа faute en est aux dieux qui m'ont fait si drole - виноваты боги, сделавшие меня столь странным /франц./), – но чудак с рассудком» В конце февраля 1817 года он извещал Гнедича: «Что скажу о себе? Болен. В деревне скучно, грустно и глупо. Не приехать ли к вам?..» Несколькими строками ниже: «Но шутки в сторону, я скоро впаду в чахотку. Грудь у меня исчезает. Нога болит. Умираю... умер!» В одном из последующих писем он прибавил еще одну черту своего характера: «...но люди умные нередко дурачатся, аки аз грешный».
«Нет земли плодоносной, которая бы при запустении не сделалась дикою, твердою; подобно сему ум, от природы самый дикий и своенравный, от воспитания делается нежным и гибким, а самый гибкий и нежный без образования портится, и все небесное теряет» (К.Батюшков).
«...Почто на арфе златострунной/Умолкнул, радости певец?» А.С.Пушкин «К Батюшкову» Так просто такие гении не умолкают… Сомкнули уста Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина, Рубцова и многих других поэтов-христиан. Но слово их живет и побеждает разделения и ненависть мира сего! Их творчество духовно и свято в самом высшем смысле этого слова! Поэтому чтение стихов великих поэтов-христан Руси – это один из видов молитвы! Оно приносит несомненную пользу душе, желающей жить и творить благочестиво, во славу Божию.
Нас могут упрекнуть в том, что мы де преувеличиваем подвиг поэта Батюшкова, что он на самом деле был болен и лечился специалистами в области лечебной психиатрии. Но, во-первых, мы привели достаточно аргументов и документов, подтверждающих обратное – мнимую «болезнь» К.Батюшкова, и, во-вторых, что бы специалисты сделали с другими блаженными юродивыми на Руси, например, с такими, как Дивеевские блаженные или с великой Святой Блаженной Ксенией Петербургской? Ничего! Человеческие знания и мудрость бессильны перед Божественным Промыслом и Премудростью.
Премудро создан я, могу на свет сослаться;
Могу чихнуть, могу зевнуть;
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться…
К.Н.Батюшков
Стоит жить, стоит любить, стоит страдать и стоит умирать ради Бога и духовного счастья людей, ВО ИМЯ БУДУЩЕГО, чтобы исполнилось великое прозрение поэта:
От бедного листка испуганной осины
До сказочных планет, где день длинней, чем век,
Всё – тонкие штрихи законченной картины,
Всё – тайные пути неуловимых рек.
Все помыслы ума – широкие дороги,
Все вспышки страстные – подъемные мосты,
И как бы ни были мы бедны и убоги,
Мы все-таки дойдем до нужной высоты.
То будет лучший миг безбрежных откровений,
Когда, как лунный диск, прорвавшись сквозь туман,
На нас из хаоса бесчисленных явлений
Вдруг глянет снившийся, но скрытый Океан.
И, цель пути поняв, счастливые навеки,
Мы все благословим раздавшуюся тьму
И, словно радостно-расширенные реки,
Своими устьями, любя, прильнем к Нему
«У добродетели есть правило: «выдавать» человека, где бы он ни находился. Даже если он спрячется или прикроется Христа ради юродством, добродетель выдаст его, хотя бы и позже. И накопленное им сокровище, которое откроется тогда во всей полноте, еще раз поможет многим душам, и, может быть, тогда оно поможет им больше… Человек, который мучается здесь, блажен, потому что, чем больше он страдает в жизни этой, тем большую получает пользу для жизни иной. Это происходит потому, что он расплачивается за свои грехи. Кресты испытаний выше, чем те таланты, дарования, которыми наделяет нас Бог. Блажен человек, который имеет не один, а пять крестов. Страдание или мученическая смерть влекут за собой и чистую мзду (преподобный Паисий Святогорец).