ЭПИЗОД 3: волчеягодник, крушина и беладонна, принесшая шум;
У каждого места свои тайны, обычаи, свои хранители и своя терминология...
Когда я по-настоящему открываю глаза, клапана в руке уже нет - есть только игла, замотанная чем-то вроде изоленты, - и боль постепенно тоже ушла, свернувшись тугим шариком где-то в районе ног, так что хочется сбить с себя ими одеяло, отпихнуть и немного попрыгать на месте, хоть и это не допустимо.
Сквозь расступившийся полумрак комнаты свет, пятном расплескавшийся из окна по противоположной стене, с дверью, кажется зеленоватым и немножко смахивает на ряску, просочившуюся прямо сквозь затвердевшие слои краски. В этом свете отчетливо видна каждая рассохшаяся половица и застрявшие между ними кусочки мусора и каких-то проводов, выделяясь с особенной подчеркнутой резкостью, от которой немного болят глаза, и я не сразу замечаю, что кто-то смотрит на меня из угла, бессловесно прищурившись в противоположный угол, напротив.
Седой сидит, закутавшись в свое махровое полотенце, и в наслоившихся друг на друга, как мазки штукатурки тенях видна только сливающаяся со стеной белесая голова с бледной обтянутой кожей. Он весь седой, весь. Хотя не молод и не стар - совсем не старше меня, может быть, на полгода или на год младше, и он - страшный. Из-за своих впалых ввалившихся щек, из-за тонкой розоватой пленочки, обтягивающей место, где у всех остальных должны быть губы, из-за выпирающих из-за этого костей черепа над глазами. У него абсолютно белые волосы - пушок вместо волос, - словно присыпанные меловой пудрой и желтоватые, как будто выцветшие на солнце, ресницы, покрытые крапинками. Седой сидит неподвижно, в полумраке, в отгороженном ему закутке между стен, куда вдвинута его кровать и стоит сломанным хребтом белая ширма. Он отлично маскируется - как волк в засаде - и смотрит тоже волком или как змея: сквозь неподвижные сомкнутые веки, наблюдая за окружающими или не наблюдая ни за чем, просто замирая. Его махровое одеяло, в которое тот замотался, - голубое и должно быть мягким, но со стороны выглядит складками мрамора и ломтями пепла, обломившиеся сверху на плечи и скрывающие под непроницаемой тканью его руки и огненно-налившуюся пожаром вздувшуюся шею с опухолями, облепившими ее как стебель красными ягодами.
Я поворачиваю голову, ловя у себя на лице зеленовато-серый свет, и вслушиваюсь в приходящие из-за дверей звуки и тихие шорохи. Снаружи за окном снежинки плавно кружат в призывном, холодном воздухе, стеклянно поблескивая, пока совершают свой порхающий танец, и медленно садятся вниз по стеклу, на свежесодранные стружки подоконника, укрывая его под собой налетом и белым пухом.
В холодном свете из-за стекол на небольшом расстоянии возле окна дремлет неподвижная кружевная колыбель, как холодный, неподвижный маятник, заметенный снегопадом. Из развернувшихся углов, как из белых лепестков, видна сердцевина и то, что утонуло внутри.
Сгибы ручек и ножек и пухлой шеи перетянуты тонкими поперечными вмятинами, как шерстяными нитками. И все тельце кажется похожим на большую упругую раздувшуюся пухлую ягоду или на снежный оживший комок. Снежок, комочек или кефир. Его пузырь практически сливается с белыми многослойными простынями и одеялами. Его кроватка совсем маленькая, едва ли даже для такого, как он, и похожа на большую коробку с мягкими обитыми бортиками на катающихся атрофированных прямых ножках. Я не знаю, сколько ему лет.
Рядом на подоконнике, подключенный к кроватке и теряющийся в ее складках какими-то проводами, стоит другой зудящий ящик, чуть поменьше размеров. Этот второй слабо и нервно гудит и издает какие-то мелкие мышиные попискивания, выводя их дрожащей зеленой нитью на экран, слабо вибрируя на рассыхающихся деревяшках, покрытых шелушащейся белой краской.
Я смотрю на него, не отрываясь, и пытаюсь, по привычке, в пересчитывающихся на пальцы дыханиях отыскать дробное его, дрожащее, слабое и оттого казавшееся бы наиболее заметным в своем отсутствии.
В короткой и пухлой ручонке, торчащей из впадин и возвышенностей пеленок, я вижу зажатую в кулачке выцветшую красно-голубую погремушку, а еще - россыпь мелких, привздувшихся черных пятнышек, как будто проеденные молью дырки, и даже не сперва принимаю их за настоящие, но они есть. Темные точки на снежной ягоде. Разбухшие сосудиками, выпирающие мелкими бугорками, как будто он сам, целиком, - весь в странных проросших под кожей бисеринках. Словно пожженных тлей. Я смотрю на них и не могу оторвать взгляд. я моргаю, и они исчезают. Покрываются туманом и снова появляются.
На соседней кровати, чуть дальше, прижавшейся к стене, белеет холм из одеял, подтянутых со всех сторон на себя, и не видно ничего, кроме слабого шевеления его же, не заметного без определенного навыка, - словно большая медведица затаилась в нем в спячку со своими медвежатами и сосет зимой лапу, расходуя для тепла жир и топорща во все стороны жесткий мех, точно проволока.
Я вглядываюсь тщательнее, пытаясь заметить струйку густого, охлаждающегося в морозном воздухе пара от ее дыхания, поднимающегося вверх, к пронзительным звездам, и не вижу ничего, кроме ванильных и похожих на застывшее мороженое складок хлопчатых пододеяльников. Девочка, спрятанная под ним, никогда ни с кем не разговаривает и часто плачет, сквозь воду зовя кого-то, но тот не приходит.
И у нее белая длинная ночная рубашка со смешными, перекрутившимися завязочками у шеи, в которой она сюда и попала.
Но она не похожа не медведицу...
...Где-то совсем недалеко с шумом гулко захлопывается дверь. Пронзительный, щелкающий звук эхом разносится в стылом сиянии, цепляясь за ворсинки белых снежинок за окном, бьется по стенкам коридоров, заставляя их тонко звенеть, прогибаться и вздрагивать, вставками из стекол, не привычные к подобному.
Палатной тишины нет, лишь только к двери ведет шершавая полоска чьих-то вытертых следов, словно прошлись половой тряпкой, и у самого порога штукатурка погнута и отломана чуть больше, чем раньше. Я тоже ощутимо вздрагиваю и замираю, еще больше вжимаясь в жесткую простыню и скрипучие матрасы. Где-то снова слышится громкий хлопок и тряский звон, словно кто-то слоняется по всем помещениям, заглядывая внутрь, и, не найдя, оглушительно хлопочет за собой дверями, продолжая путь. Кто-то пробегает мимо, совсем близко, буквально за соседним поворотом коридора, теряясь вдали. Шаги дребезжат, стучат и плоско хлопают, шаркают и гремят по дощатому полу, но потом снова замирают и отдаляются.
Звон затихает.
...Я жду продолжения рассеивающихся звуков, но отголоски прекращаются, не успев даже до конца подняться и оставляя на своем месте лишь гулко потрескивающее ожидание и чувство неусвоенной напряженности, как будто кто-то дотронулся до твоих волос, пока ты спал, а ты оборачиваешься и видишь за собой пустую комнату.
Перед глазами, загораживая картинку, плывут тревожные черные и оранжевые круги, летают, скачут спросонья, черные мушки, и я пытаюсь прогнать их, резко зажмуриваясь...
...Когда я снова распахиваю глаза, ОНА стоит возле самой входной двери, и издалека ее можно принять за медсестру, но впечатление спадает, стоит ей только обернуться. У девочки в белой ночной рубашке даже при первом взгляде темные, почти совсем черные, как уголь волосы и тонкие, хрупкие руки. Так, что когда она размахивает ими, то кажется почти невидимой.
Она оглядывается, словно кого-то или что-то ищет или потеряла, а потом ее взгляд неожиданно замечает, будто натыкается, меня:
- Привет, - шепчет завороженным шепотом, вертит по сторонам головой, оглядывая пустые стены и трещины на их поверхности, как будто пытаясь выискать в их рисунках затаенный лабиринт и его понять. - Ты тут в абсолютном одиночестве? Можно я тут с тобой постою, ладно?
Она осматривается, желая выбрать взглядом из общего хлама стул или просто место, чтобы можно было сесть, не запутавшись в проводах и пыли, но не находит и с сожалением выдыхает, облачком воздуха, как если бы долго бегала за кем-то или просто быстро шла сюда, в то время, как согласный ответ застревает у меня в горле царапающимся мячиком. Я знаю, что если попробовать произнести сейчас что-то вслух, то выйдет только хриплый кашель, и мне кажется, это должно ее отпугнуть, поэтому только оторопело киваю, глядя на незнакомую девочку во все глаза.
Или желая делать так.
Я смотрю на нее лежа, той частью обзора, которую не загораживает встопорщившийся край одеяла. Мне никогда не приходилось видеть ее раньше...
Ее острые локти просматриваются сквозь рукава, и ноги кажутся худыми, как спички, и она ходит в мягких бархатных тапочках, по цвету напоминающих грозовое небо или следы чернил, растекшиеся снаружи по оконному стеклу. Игнорируя холод, которого напрочь нет, но только не в моем сознании.
На тапочки налипает труха и пыль и крошки мусора, разбросанного тут и там, когда она проходит мимо стены, до окна, и присаживается на корточки рядом с моей кроватью, чтобы заглядывать мне в глаза. У нее глаза блестящие и черные, сливающиеся дужкой со зрачком, и в глубине их затаился свет, как далекие световые зайчики или дно колодца. Белые донья в обрамлении ресниц смотрят на меня заинтересованно и как-то сами собой призывающе, точно хотят выцепить из меня жизнь и унести с собой, закрепить в своей душе на хранение и спрятать, ради игры в прятки, но чтобы не нашли во веки веков. Она заметет свои следы серой пылью и прикроет мхом.
На несколько мгновений я снова, уже против воли, закрываю глаза, замирая и пытаясь прогнать прочь странное ощущение ее взгляда, и вслушиваюсь во вновь воцарившуюся окружающую тишину. Но в этот раз почему-то ничего не выходит, и сосредоточиться не получается.
Я слышу пустую звенящую тишину за пределами палаты, и эта тишина странная - она не греет и не пугает, хотя она есть, отчетливо, и внутри нее уже затаилось что-то, чего я пока не могу узнать. Краем глаза я замечаю, что девочка тоже слушает, вздрагивая при каждом прикосновении нечто извне, хотя смотрит прямо на меня или же просто косится на дверь.
Ее поза похожа на позу маленького напряженного зверька и еще она непонятно, странно или немного отпугивающе красивая. Красавка.
За территорией палаты снова что-то громко бухается об пол, так неожиданно и так от неожиданности резко, словно за стеной по неосторожности уронили на пол стакан, - и слышится катящийся звон. А потом снова шаги, сеющие позади и впереди себя туман и звенящее беспокойство. Огромный зверь, пыхтя, проламывается куда-то им вслед, туда, где концентрируются цветными изваяниями чьи-то фигуры, холод и слышны голоса, - топочет, спотыкается и раздвигает хоботом тяжеленные лианы, обрывая листву и заставляя землю дрожать, но на самом деле то - лишь очередной грохот чьей-то походки, вламывающейся по паркету.
Девочка вздрагивает, замирая, и, с неопределенным напряженным выражением на лице, вытягивает голову по направлению звуков от входа, силясь угадать, что там происходит. В стеклянной, мутно-шершавой непрозрачной вставке видны только блики и матово отраженный внутри них салатовый выцветающий утренний свет, прикрытый сверху какой-то всепоглощающей туманной подушкой, а за ней - только распускающая лепестки в коридоре зеленоватая холодная бутылочная пустота, соседняя стена и больше ничего. Тишина звенит, барабаня по слуховым перепонкам.
- Пойдем, посмотрим... - незнакомка вдруг мелко дергает меня за рукав, добиваясь ответа и чтобы мне пришлось согласиться. В ее маленькой фигуре есть что-то пугливое от какого-нибудь мелкого грызуна, вроде мыши, что-то - от маленького нетерпеливого ребенка, ждущего сказки, в которую верит искренне и всей душой, а что-то - чему я пока не могу найти названия, но что взрослее и ее, и меня вместе взятых. Оттопыренный кармашек на ее рубашке показывает, что там что-то есть, внутри, завернутое в скомканную белую тряпочку, но я не смогу разглядеть, что это, если не встану, и тут же вспоминаю о железной иголке и приклеенном кусочке лейкопластыря.
- Не могу, - говорю ей сдавленным шепотом, все ее опасаясь отпугнуть, но она не отпугивается, словно в насмешку над всем. Ее взгляд падает на мое одеяло, на мои простыни и находит меня, поднимаясь по пальцам от руки все выше и выше каким-то прохладным таким ощущением мелких, пугливых мурашек, как рыбешек на мелководье.
- А, ты про это... - Беладонна отколупывает этим взглядом частички липучки, прилипшие к коже, и только потом берется за нее пальцами, медленно оттягивая ее так, что я даже не чувствую этого, только с затаенным напряжением коченея и замирая под ожиданием тяжести ее прикосновений, сглатывая спасительную мантру в гортань:
"Она меня не мучает, нет."
Даже наоборот...
- ...Смотри, это совсем не сложно.
Ее сосредоточенность балансирует на кончиках тонких, полупрозрачных белых пальцев, пробегая по ним мурашками или своеобразными разрядами электрического тока, сосредотачиваясь - средоточась - на них, в белых полулунках-полулунах ногтей, и уходит дальше, прозрачным прохладным белым холодком. Несильно прижимает большим пальцем основание точеной иголки и другой рукой осторожно тянет ее наружу, за круглый наконечник-колпачок, наконечник-крышку. Белый пластырь летит на пол, собирая на ходу куски крошек и пыль, и комариный хобот летит за ним, а она все продолжает держать, не отпуская, вдавливая пальцами в то место, где он был. Словно пытаясь заключить мою руку в кольцо.
Беладонна внимательно следит за изменением чувств на моем лице, следит глазами за глаза, тщательно, стараясь не пропустить ничего важного, ни одного их поворота.
Опять эти белые донья напротив. Белое дно колодца, в котором отражается насквозь черной влагой вода, черная ночь, черное звездное небо над головой и эти звездные блики, потерявшиеся где-то под крышей здания.
- Надо только чем-нибудь приложить, а иначе ты все равно не сможешь пойти. - Она ищет глазами, а глаза не натыкаются ни на чего, кроме голых стен или огромных простыней, которые слишком неподходящие, чтобы сделать это.
В ее кармане припухлость разворачивается, раскрывается прозрачными ткаными лепестками и снова складывается - белым платочком в ее кулачке. Белый пушистый совенок. Игрушка. Она не кладет его на подушку, а снова прячет в свой оттопыренный карман и обматывает мне руку носовым платком в синий горошек. Это так неожиданно, так не привычно и так красиво...
- Пошли!.. - я встаю следом, а девочка уже идет к двери. Она уходит крадучись, но не оглядываясь.