Василий Петренко
ДЕТИ ЛИХОЛЕТЬЯ
Предисловие
В мае 1945 года Вторая Мировая война закончилась. Но с последним выстрелом пушки страдания нашего народа не прекратились. Бывшие наши союзники по борьбе с фашизмом обложили нас своими военными базами и стали грозить нам новой войной. Для того чтобы отбить у них желание воевать с нами , мы должны были содержать огромную армию и работать над созданием своего ядерного оружия. Тысячи наших городов и сёл лежали в руинах. Восстанавливая разрушенное войной хозяйство и, одновременно, готовясь к отражению новоявленного врага, страна с трудом находила средства для обеспечения жизни подрастающего поколения. Зимы в первые послевоенные годы .были свирепыми. Мы, "дети войны", не имея тёплой одежды, продолжали, как и в военные годы, страдать от простудных заболеваний.
Фашизм, издыхая, будто бы, оставил нам своё проклятье: с юга к нам прилетали жаркие ветры, выжигали наши посевы, мы снова жили впроголодь. Позднее один мой приятель скажет:" Среди тех, кто пережил войну нет ни одного здорового человека , мало того, кровожадная война, оставив жить, поставила на нас свои чёрные метки. Старуха с косой и впалыми глазами, находит нас по тем меткам, и гибнем мы раньше сроков отпущенных нам на жизнь природой.
О наших отцах и старших братьях, громивших фашистов, написаны книги, сняты фильмы. Труженикам тыла, трудовыми подвигами обеспечившим победу, тоже было воздано по их заслугам. Но вот о нас ,"детях войны," пока ни кто не сказал ещё ни слова. А ведь мы тоже боролись: боролись с голодом, с простудными заболеваниями, а порой с самой смертью. Те из нас, кто выжил в той борьбе, поднимал целину, строил новые города и платины, создавал ядерный щит для страны и , главное, произвел на свет божий новые поколения граждан нашей страны- восстановил числинность населения страны.
В моей памяти все то, что я видел и что пришлось пережить самому, ещё живо, не стёрлось .И я считаю себя обязанным, не сгущая краски и не разбавляя их водой, всю правду о тех временах преподнести новым поколениям в тех тонах, в которых видел её сам.
Глава 1
ФЕДЬКА И ВАЛЬКА АНТИПОВЫ
Фёдор Антипов умер, не дожив до своего тридцатилетия два года. При анатомическом вскрытии было установлено, что у Фёдора было когда-то отравление-желудок у него был чёрным.
За поминальным столом Толян Шавкин высказал по этому поводу своё заключение: Федька, мол, умер от того, что отравился селитрой.
На вопрос, почему он так думает, Толян ответил, что для того чтобы у свиней не было глистов, он своим свиньям даёт древесный уголь.
В прошлом году у него древесного угля не было, поэтому на погрузочно-разгрузочной площадке набрал бурого угла. Бурый уголь свиньи пожирают с не меньшим аппетитом, чем древесный. Только на этот раз уголь оказался смешенным с селитрой. После такого угощения кабанчик перестал расти. Кабанчика пришлось прирезать. Желудок у кабанчика, как и желудок Федьки, был чёрным.
-Ты что же, хочешь сказать, что Фёдор вместо сахара в чай селитру сыпал?-ехидно заметил зоотехник Иванов.
-Ну тоды я не знаю,- не желая вступать в спор со специалистом ответил Толян,- тоды его, наверно, война достала.- ни к селу, ни к городу ляпнул Толик.
Этот манёвр Толяна вызвал только ухмылки на лицах присутствующих. Бухает, мол, Толян не просыхая - вот и забыл, когда та война и была-то.
Село, конечно, знало, что колоски пшеницы, пролежавшие зиму под снегом, собирать не следует - зерно в них к весне становится ядовитым и употреблять его в пищу опасно. Но Федька со своей сестрёнкой Валькой собирали и ели. Они весной и по прошлогодним картофельным плантациям бродили, искали в оттаявшей земле перемёрзшую за зиму картошку. А что им ещё оставалось делать! Голод ведь -не тётка.
Они уж и по соседним сёлам пробовали с сумой ходить, только обнищавшее за войну население им ничем помочь не могло - у него и свои-то дети жили впроголодь.
Колхоз тоже ничем не помогал. Если тётя Маруся - их мама - шла в правление колхоза просить подводу, чтобы дрова из леса привезти, ей говорили, что нынче свободных подвод нет - все заняты на колхозной работе. Однако всему селу было известно: не дают потому, что помогать семьям дезертиров власти запретили.
Отец Федьки и Вальки, дядя Егор, с фронта дезертировал. Его поймали и отправили в Воркуту. С Воркуты он бежал. Его снова нашли, где то в тамошних лесах. Таскаться по снегам, с обессилившим человеком не захотели, и пристрелили. Словом, дядя Егор Антипов погиб при попытке к бегству.
Валентина Егоровна дожила до седых волос. Замужем не была. Наши сельские доброхоты её поспособствовали. От них Валентина Егоровна родила двоих деток. Приезжая в своё родное село в отпуск я забегал навестить Валентину Егоровну(её мать моей бабушке Аксиньи приходилась родной племянницей). Сын Валентины от рождения был и умственно не полноценен и так уродлив телом, что у меня после посещения своей кузины, от жалости к существу, с которым нас связывало какое-то родство, текли слёзы.
Дочка Валентины, Верочка, оказалась ребёнком благополучным: и разумом, и внешностью была не хуже других невест села. поэтому удачно вышла замуж за фермера и родила, на радость Валентине, внучку Леночку-умницу и красавицу. Леночка окончила в Оренбурге институт торговли. Но радость в семье Валентины Егоровны была не долгой - вскоре после получения диплома Леночка попала в автокатастрофу и погибла. На Леночке и закончился род Егора Тимофеевича Антипова. Похоже на то, что война, оставив нам свои чёрные метки , ещё и обязала нас передавать их нашим потомкам.
КАШАЧЬИ ВЫЖИРКИ
Новелла-2
Я не знаю, что у меня в моём детстве было: коньков не было, лыж не было, санок не было, резиновые мячики я видел только во сне, велосипед даже и во сне не снился. Штанов и ватной телогрейки, видимо, тоже не было, если бы они были, то я не в окно смотрел бы на новобранцев, с песнями маршировавших по улице, а бежал бы за ними, вместе с другими мальчишками, за околицу села, где будущих бойцов красной армии учили драться с фашистами.
У моей бабушки Аксиньи была шубейка из овчинки. Бабушка была не большого роста и щуплого телосложения. Её одёжка, хоть и была мне ещё великовата, но не на столько, чтобы я не мог её использовать.
Мальчишки на улице играли в войнушку. Бабушка грела свои старые косточки на лежанке, можно было в её шубейке принять участие в сражении разыгравшемся на соседней улице.
От снежка, угодившего в меня, в бабкиной шубе образовалась дыра. Мальчишкам это показалось забавным, снаряды обеих противоборствующих армий стали лететь в мою сторону.
Дома бабушка ощупав свою шубейку, (бабушка была слепая) пришла в ужас: " я тридцать лет носила и ещё бы носила, а ты, недоносок, за один раз превратил шубу в Тришкин кафтан!"-едва не плача укоряла меня Аксинья Ивановна. Бабушка свою шубейку больше не надевала, а я в ней смахивал на, давно не стриженного, барана.
Когда-то моему деду Павлу, Гермоген Филатыч Лебедев, на которого дед батрачил свыше тридцати лет, перед своей смертью отрядил подворье. Подворье обнесено было стеной сложенной из каменных плит. Колхозу для строительства коровника нужен был стройматериал. Дедушка продал плитняк колхозу за 120 рублей. Мамка съездила в Сорочинск и привезла от туда кусок материи под названием "чёртова кожа" , Из той "чёртовой кожи" мать моего друга Мишки Данилова сшила мне штаны.
Отменные были штаны! Новые и густо чёрные. Таких штанов ни у кого из мальчишек села не было. Как было не похвастать такой чудной обновой!
Прошел я в них по нашей улочке -соседи в окна повысовывались: кто это в наше время смог раздобыть кровельное железо и посмел возить его по улице!? Подстёгнутый вниманием публики к моей персоне, я стал бегать из одного конца улицы в другой. Мои новые чёрные штаны издавали такой грохот, что куры и кошки, заслышав моё приближение, спешили укрыться в своих дворах.
С наступлением жаркого лета радовать меня мои штаны перестали. Касаясь кожи, штаны причиняли мне нестерпимую боль. Чтобы остудить штаны, не снимая их, я влез в речку. После этой процедуры снять штаны стало невозможно - штанины не сгибались. Из своих замечательных штанов я выпрыгнул. Штаны остались стоять на берегу на негнущихся штанинах.
Зимой в тех чудных штанах я чувствовал себя примерно так же, как чувствует себя рыба на сковородке. Если бы я был совсем без штанов, то и тогда , наверное, мороз не так бы сильно обжигал мне голые ляжки.
В конце февраля я заболел. Температура зашкаливала за сорок градусов. Днём не мог поднять руки, ночью в бредовом состоянии, пытался выскочить из-под укрывавшего меня дедушкиного тулупа и куда-то бежать. Фельдшерица, тётя Шура, установила диагноз - крупозное воспаление лёгких и, сказав, что люди при температуре тела в сорок один градус умирают, велела готовиться к худшему. Поскольку сбивать температуру было нечем, я должен был вскоре умереть.
Однажды, открыв глаза, я увидел сидящего в ногах у меня моего дедушку Павла. Дедушка смотрел на меня и тихо плакал. У него было три сына: все они остались лежать где-то далеко от дома. И вот теперь умирает его последняя радость- внук Ванюшка. Умирает на его глазах и он ни чем внуку помочь не может.
Но я не умер. Я, каким-то чудом, выжил. Температура спала. Я стал вставать на ноги. Однако ходить пришлось учиться заново - сначала в комнате, держась руками за стену, потом вышел во двор, а там и на улицу потянуло. Только без лекарств и должного питания, силы ко мне возвращаться не хотели.
Мишка Данилов идёт обычным неспешным шагом, а я (так мне тогда казалось) бегу изо всех сил, но догнать его не могу.
Моя двоюродная сестра Настя жила в Ташле и работала буфетчицей в ресторане . Своим родителям она привезла из Ташлы гостинец-маленькую скибочку колбасы. Тётя Ефимия, сестра моей мамы, от той колбаски отрезали мне граммов восемьдесят. Вот это было лакомство! Ни когда в жизни я ни чего вкуснее не пробовал.
Возможно, тот кусочек колбасы дал какой-то толчок моему организму, возможно наступившее лето вернуло мне силы, не могу сказать что, но я к осени был уже готов ходить в первый класс нашей Бурёнинской начальной школы.
К весне следующего года я снова заболел. На этот раз уложила меня в постель (под дедушкин тулуп) злая "лихоманка" .Трясла меня та злючка не менее полутора месяцев. Ни каких средств, кроме таблеток хинина, не было. Таблетки же были невыносимо горькими. Я их, отвернувшись к стене, чтобы дедушка не видел, выплёвывал.
Наконец дед вспомнил народное средство: приготовил зелье из шишек хмеля, налил до краёв литровую кружку -на, пей! А сам сел напротив. Противно было вливать в себя то горькое снадобье, но дед сидел рядом.
Пришлось выпить до донушка. На следующее утро я был настолько здоров, что здоровье наполняло моё тело, я это явно ощущал, весенним звоном.
Дед мой из меня один недуг выгнал, но на меня свалилось новое несчастье- я оглох. Оглох напрочь.
В сентябре в школу надо ходить , а я- глух как пень. В школе меня посадили за первую парту, напротив классной доски. Но толку от этого никакого не было.. Вижу, учительница что-то говорит, открывает и закрывает рот, только ни один звук до моего мозга не доходит.. То правым, то левым ухом поворачиваюсь к доске, по-гусиному вытягиваю шею - тишина! Только к началу ноября глухота моя прошла.
Если бы в те времена была книга рекордов Гинеса, то моё имя внесли бы в нее непременно - в первый класс я ходил три года. А может быть и не внесли бы,потому что в первый класс я пошёл на год раньше своих сверстников и на поверку вышло бы , что отстал я от них всего лишь на один год.
У нас была соседка-тётя Ксеня Семиколен. Тётя Ксеня говорила моей матери: " Феня, не хожу в баню из-за того, что боюсь увидеть себя голой, мослы лезут уже через кожу. Но и тётю Ксеню шокировала моя худоба. Эта, острая на язык, тётка дала мне прозвище "Кашачьи выжерки."
Собак я не опасался. Они меня не кусали, видимо, не хотели пачкать свои зубы о дохлятину. Силы во мне было не много. Всем хотелось щипнуть меня, дать подзатыльник, приходилось яростно сражаться, отстаивать свою честь и независимость. Регулярно наедаться я стал только в армии. От дефицита веса, в семнадцать кг. удалось мне избавиться только к сорока годам.
СТЕПАН Новелла – 3 Степан появился в нашем селе где-то в середине войны. На фронте он получил ужасную контузию: отшибло мозги и нервы порвало. Родом он был из Романовки - села расположенного вблизи городка Сорочинска. Степана, как инвалида войны, на содержание определили в колхоз им. Валерия Чкалова, в наш колхоз.
Степану в то время было лет, примерно, двадцать семь от роду. Ростом был Степан, как сказали бы нынче, метр с кепкой. Да и весил-то он не намного больше суслика. Не было в Степане ни силы, ни ума. Наши сельские хулиганы, подростки лет шестнадцати, забавы ради, поставят его вниз головой, скажут: "стоять Степан!" и отойдут в сторонку,-потешаются. Так и торчит Степан посреди улицы вверх ногами, пока кто-то из прохожих не вернёт его в нормальное положение.
Однако, при всей его немощи, Степан держал село в страхе. Завалит. Бывало, какую зазевавшуюся бабёнку наземь, приставит нож к горлу - зарежу так твою мать! Баба визжит, отбивается - бабе страшно , ножичек хоть и маленький, перочинный, а все-таки нож. Степан-то безумный - может и впрямь в горло воткнуть. Одним словом, женщины и дети боялись Степана больше, чем лешего жившего в ольховой роще, окаймлявшей село.
Склоны увалов, меж которых располагалось село Бурёнино, были покрыты супесчаной почвой. На таких почвах получаются отменные арбузы и дыни. Охранять бахчи всегда поручали деду Садовникову. Но детворы-то в сёлах в послевоенные годы было не меньше, чем мух в коровниках. Деду одному справиться с ними было не под силу. Зная дурную славу Степана , дед брал его себе в помощники. Когда Степан находился на бахче (а он был там неотлучно), пацаны бахчу обходили стороной.
Дед мог из своего шалаша всё лето не вылезать.
К моей тете Ефимии из Ташлы приехал на лето внук, Колька Краснов. Кроме дедушки Павла, у меня был ещё дедушка Фёдор-отец моей мамки. Кольке дед Фёдор тоже приходился дедушкой, только двоюродным.
Дедушка Фёдор жил в самом дальнем конце села. Мы у него бывали редко. На моё предложение наведать деда Фёдора Колька согласился.
Дорогу к дедушке Фёдору мы почему-то выбрали ту, которая пролегала позади крайних изб села.
Получилось так, что по правую руку от нас было село, по левую - увал, на котором были бахчи, охраняемые Степаном.
Две недели назад, возвращаясь с прополки , метров на пятьдесят ниже бахчи, я приметил арбузный кустик с двумя маленькими арбузятами на нём. Когда мы с Колькой шли к дедушке Фёдору, во мне , вдруг вспыхнуло желание показать те арбузики Кольке. Он от моего предложения ,глянуть на те зародыши арбузов, не отказался.
Но там, на бахче, находится Степан. Самого Степана нам не видно. Мы видим только его шишкастую дубинку.
Видим как она, возвышаясь над белёсыми соцветиями ковыля, перемещается то в правую, то в левую сторону. Степана мы, конечно, боимся, но наше любопытство сильнее страха.
От окраины села до бахчи кто-то весной проложил плугом борозду. Легли мы в ту борозду, ползём. Колька впереди - я следом. Мы не видим Степана, Степан не видит нас. Но по дороге с бахчи идут три женщины. Они нас видят хорошо.
Слышу, одна дурёха крикнула: "Степан, вон они!". Я по-плотнее вжался в борозду, но вдруг, увидел голые Колькины пятки пролетающие надо мной. Хотел я окликнуть Кольку, поднял голову. А Степан - вот он! В каких-нибудь десяти шагах от моей головы.
Бежал я быстрей, "чем заяц от орла" и наверное, быстрее, чем Горун Лермонтова с поля боя. Ни камней, ни канав на своём пути я не видел. Земли под собой не ощущал. Не ноги несли меня, крылья страха уносили меня от неминуемой гибели. Степан настигнуть меня, десятилетнего мальца, не может, но и не отстаёт. Я слышу его мат и, вдруг вместе с матом через мою, коротко остриженную голову, летит шишкастая дубина Степана. Не на много успел я отбежать, пока Степан подбирал свою дубину.
«Стой, туды-т твою мать!»- орёт Степан и, едва не скользнув по моей макушке, дубина летит прямо под колени Кольки, Но Колька бегает быстрее, чем летает Степанова дубинка.
Вот уже и крайняя изба, изба Дорошенковых. Около избы толпятся женщины. «Стой!»- кричит Степан и я, как заяц под гипнозом удава, замер на месте. Оглянуться я не успел - дубинка Степана ударом в плечо свалила меня на землю. Рухнул , будто трава скошенная острой косой моего дедушки Павла.
Женщины рядом, но подойти бояться. Я слышу их голоса:- "стой, Степан! Брось, Степан!" Только Степану они не указ. Дубина плясала по моему тощему телу, будто матрос на палубе корабля. В плечо, в спину, в голову сыпались её удары. Боли я не чувствовал, визжал больше от страха.
Краем глаза вижу, приближается дед Алейников с длиной палкой. Его Степан послушался и ушёл на свою бахчу. Его там нашли подростки. Лежал Степан на бахче со ртом забитым пеной. С ним всегда так было, когда сильно нервничал.
Визжать я перестал сразу же, как только Степан повернулся ко мне спиной. Теперь я уже думал: как мне явиться домой. Шишмаки полученные мной от дубины были по всему телу. На темени сидела такая огромная бульба, которую я не мог прикрыть ладошкой. Этот шишмак мать не заметить ни как не могла. А заметив , могла ещё и своих добавить.
Время было предвечернее, стадо коров возвращалось с пастбища. В стаде был свирепый бугай-бык производитель. Вот на него-то и надо свалить вину Степана, - нашел я выход из затруднения.
И, конечно же, стоило мне переступить порог, мать обронила внимание на моё состояние. Она спешила занять очередь на сепаратор. И ни как не отреагировала на мои объяснения. Молоко сепарировали у Завражиных, это на соседней улице.
На полу был расстелен тулуп , теперь уже покойного, моего дедушки Павла. Встреча с матерью прошла без эксцессов. И я уже собирался блаженно отдаться во власть Морфею, но тут, чуть не слетев с петель, раскрылась дверь. В дверном проёме возникла моя мамаша.
Я был мал и никогда ещё не видел диких зверей. А тут в дверях появилась тигрица, со встревоженными глазами. И непонятно чего в её глазах было больше: ярости, тревоги или невысказанной любви к умирающему дитяти. В глазах моей мамы читались все чувства, на которые способен человек.
Оказывается, в очереди ей сказали,- ты что Федосья, здесь стоишь? там у тебя дома твой сын может быть, умирает. Не дослушав до конца рассказ о моей экзекуции, мамка ринулась спасать сыночка. Если бы ей по пути встретился Степан, она в тот момент из него рыболовный крючок сделала бы.
Но моя мамка была человеком быстро отходчивым - увидев меня в добром здравии, быстро успокоилась и вернулась в очередь на сепаратор.
Вскоре в Москве появился человек заявивший, что это он Тупиков Степан, а тот, что в Бурёнино страдает от увечья, его брат Юрий. Через пару месяцев тот московский Степан, приехал к нам в село и забрал нашего Степана в Москву на лечение. Только наш Степан до Москвы не доехал. Где-то под Куйбышевым (Самарой) свалился с баржи и утонул в Волге.
Вначале мной овладело чувство удовлетворения - мой обидчик был наказан. Но через два-три дня мне стало Степана жалко. И я от всего сердца Степана простил. А простив Степана я сам испытал облегчение - будто освободился от чего-то лишнего, ненужного.
МИШКА
Новелла- 4
Село Бурёнио северной окраиной жмётся к ольховой роще, а один из массивов рощи своим окончанием входит в улицу Набережную. На этой улице, в двухстах метрах от того массива, в один и тот же час, мы с Мишкой Даниловым , крикнув своё первое "У-а!" оповестили жителей села о том , что их мир теперь стал и нашим миром, что им какую-то часть благодатного воздуха ольхового леса придётся отдавать нам.
Через четыре года после нашего первого "У-а"началась война. Через четыре года после нашего явления в свет, появился лозунг: "Всё - для фронта, всё - для победы"
Наши мамки за год обязаны были выработать минимум сто сорок трудодней. На те сто сорок трудодней, они осенью получали от колхоза сто пятьдесят, максимум двести килограммов зерна. По подсчётам наших стариков, этого количества зерна на пропитание одного взрослого человека могло хватить только на десять месяцев.
Одному - на десять! А у каждого из нас, на одну работающую мать, было по три малолетних ребёнка и по два не трудоспособных родителя. Выручала картошка. Этого продукта было предостаточно. Чтобы экономить зерно, хлеб пекли из муки на половину смешенной с толчёной картошкой. Но недаром же говорят, что хлеб всему голова. Если нет хлеба то, чем бы ты брюхо не набил, всё равно будешь голодный.
Наша ольховая роща щедро снабжала нас крапивой для борща, любовно вливала в наши лёгкие кислород, производимый её листвой, но хлеба нам она не давала. А потому в наших животиках жил злой деспот - голод. Терзая наши желудки, гнал он нас в степи на поиски подножного корма. Только придавленный какой- либо кислой зеленью, вроде щавеля или степной незрелой вишни, он на короткое время засыпал. Тогда мы спешно мчались к речке Грязнушке, чтобы остудить наши, вскипавшие под жгучими лучами солнца, мозги.
На поиски, дармового пропитания, мы с Мишкой ходили вдвоём. И никакого другого мальчишки, в обмен на Мишку, я не взял бы.
Мой приятель Мишка, в противоположность мне, прирождённому молчуну, никогда не умолкал. Его круглая голова всегда была полна невообразимых фантазий, которые он на протяжении всего дня, вливал мне в уши. Вот послушайте одну из них.
-Вань, ты не шибко испужаешься, если я тебе сейчас расскажу страшную-престрашную историю?
Вкрадчивым голосом спрашивал меня Мишка.
-Не испугаюсь. Я не трус. Давай говори.
-Шли мы с Петькой по лесу (в Мишкиных рассказах всегда присутствовал какой-то неизвестный мне Петька) Шли мы с Петькой по лесу, вдруг, из кустов... как выпрыгнет мышонок, маленький такой, серенький, да как завизжит!
-Ух, как страшно-то! У меня даже дух перехватило:-надсмехался я над фонтазией.
-Ты Вань, дальше слушай. Схватил я того мышонка за шкирку, сунул в сапог, а голенище сапога верёвкой перевязал, чтобы он из сапога не вылез. Пускай, думаю, в сапоге сидит - неча людей пужать.
-Он что, до сих пор там сидит? Чай, задохнулся уже! - начал сочувствовать я мышонку.
-Не, Вань, ты знаешь какие у мышей зубы острые! Если бы мне такия, я бы ими берёзки грыз и хлеба мне было бы не надо. А, этот дурак, сапог прогрыз, глянул на меня своими злющими глазками: да как вцепится в мою штанину зубами! Я и туда, и сюда, а он ногами в асфальт упёрся и держит. Я с места тронуться не могу. Штанина трещит, а он держит. Гад!
-Не заливай Мишка. Тот мышонок весит-то чуток больше таракана. И ты его с места сдвинуть не мог?
-А он, Вань, хвостом за берёзку зацепился. Как бы я его вместе с берёзой-то мог тащить?
Чтобы не спорить с Мишкой дальше, я задал ему вопрос:
-Мишка, ты сказки любишь?
-Нет, Вань, я есть люблю. -Категорично заявил Мишка.
А вот этой своей выдумкой мой друг чуть было меня с ног не сбил.
-Ты знаешь, Вань, а ты ведь мой сынок, -сморозил Мишка,- это я тебя родил, а ты думаешь, тётя Феня.
-Э-й, Мишка! Тебе, наверно, солнце в башку ударило, вот ты и несёшь чушь всякую. Ты сам подумай: я ростом больше тебя, как бы я у тебя в животе поместился?
-Это я сейчас маленький, а тогда большой был,- не сдавался приятель.
-Это как же? был большой и, вдруг, стал маленьким?!
-А я, Вань, об асфальт стёрся.
Увидев мой удивлённый взгляд, Мишка пожал плечами, показывая своё неудовольствие моим недоверием. Потом продолжил:
-Если бы ты видел когда-нибудь асфальт, Вань, ты бы не удивлялся. Знал бы ты, какой он шаршавый! хуже , чем точильный камень в кузнице.
Я стал догадываться - Мишка упирается потому, что хочет себе право родителя, чтобы верховодить в нашей небольшой компании, чтобы командовать мной так же, как в их семье командует всеми его мама. Пыль с Мишкиных ушей надо было сбивать.
-И где же ты, Мишка асфальт-то нашёл? - ехидно спросил я Мишку.
-В Сорочинске,- попытался вывернуться Мишка.
-Не ври! В Сороке (так называли город Сорочинск жители окрестных сёл) никакого асфальта нет!
-Сейчас нет, а тогда был.
- Если был, то куда же он девался?- наседал я на Мишку.
-Стёрся,- вывернулся Мишка.
-Как это?
-Мы, Вань, тёрлись-тёрлись друг о друга, теперь я стал маленьким, а он совсем стёрся.
Пререкаться Мишка мог до вечера. Я знал, Мишка в штаны напустит, но в споре не уступит.
И я решил склонить Мишку к ничьей.
-Замолчи, сказал я Мишке, - у меня от твоей болтовни живот уже болит
-А ты, Вань, разбежись и вон о ту берёзку животом стукнись. У тебя будет выкидыш и твой живот болеть перестанет.
-Ты-то откуда это знаешь? -удивился я познаниям друга.
-Моя мамка так делала, когда я у неё в животе был.
-Почему же ты тогда живой?
- А нас двое было. Братик вывалился в воду и утонул, а я умный был, я за камышинку схватился, -продолжал вешать мне лапшу на уши Мишка.
-Ну и дурак!- сказал я.
-Почему, Вань, почему я дурак, Вань? -ни сколько не обидевшись, стал приставать ко мне мой неуступчивый друг.
-Был бы умный, плавал бы теперь в прохладной воде голенький, а не парился бы сейчас здесь под солнышком.
-Не, Вань,- не заметив моей колкости продолжал Мишка.
-Я, Вань, был не голый, я в рубашке родился.
-Ну, ты даёшь, Миня! Так не бывает, чтобы в рубашке родиться.
-Бывает, Вань, мой дедушка Ефим тоже в рубашке родился, потому и с войны живой возвратился. Бабушка говорит - счастливчик!
-А ты, Мишка, тоже счастливый?
-Угу, -промычал Мишка, -Вань, я есть хочу.
Мишка был во всём счастливый, только всегда голодный.
Когда из Мишкиной, разогретой солнцем головы, с того места, которое темечком называется, появлялся сизый дымок, мы шли на берег Грязнушки. Там, под сенью берёзок, наши мозги дымиться переставали, но Мишкино "Вань я есть хочу" будило того изверга, который был у меня в животе. и я приходил в состояние, когда говорят:"кишка кишке бьёт по башке" Однажды не выдержав мук я сказал Мишке : «Ладно, Мишка, вон трактор стоит, пойдём к нему, может нас по быстрому домой довезут.»
-Вы, ребята, чего хотите? -спросил дяденька поднимаясь в кабину трактора.
-Бури! -выпалил Мишка.
-Зачем вам буря!?- удивился тракторист.
- Чтобы домой быстрее домчаться. Мы есть хотим,- опять Мишка высунулся вперёд меня.
-Понял я вас, -сказал дяденька,- только мне в другую сторону.
-Тогда твой трактор пусть совсем никогда не заведётся! -съязвил мой приятель.
-А ну, брысь отсюда, шантрапа!- осерчал тракторист.
-Шантрапа -у попа, а ты - крыса! -Это было уже хамство с Мишкиной стороны.
-Вот я вас!- дяденька замахнулся большим гаечным ключом.
Отскочив от злого дядьки на безопасное расстояние, я спросил Мишку:-
-Ты зачем дяденьку крысой назвал?
-А чаво он брысь сказал? Я что, котёнок что ли!
Когда мы закончили четвёртый класс, из города Уральска приехал Мишкин старший брат -Алексей.
Он сказал Мишке: "Нечего тебе в этой глуши делать, здесь ты оболтусом вырастишь. Поедешь со мной в город. Там учиться будешь"
Больше у нас в селе Мишка не появлялся. Был слух, что он в Уральске закончил строительный техникум и работает теперь прорабом. Если это так, то молодец Мишка! Тогда только он один из всего нашего класса в люди вышел.
ВАЛЕНТИН
а тоНовелла - 6
Каждому из нас при рождении даётся какая-то часть судьбы нашего народа. Вот эта часть малая и называется долей - твоей долей. Кому-то достаётся счастливая доля, кому-то горькая. От горькой доли можно избавиться, но чтобы от неё избавиться, надо много - проливая пот, а то, и кровь, трудиться.
Редко бывает так, что счастье сразу же попадает в руки того, кому предназначено. Чаще всего оно бывает рядом, но в руки не даётся, стремится от своего владельца ускользнуть, и не каждый человек способен доставшееся ему счастье долго удерживать в своих руках. Это я к тому, чтобы сказать, что в любом случае за счастье надо бороться. Пускай тебе его не дали при рождении, но добиться его своими руками ты можешь, в этом убедила меня жизнь моего друга Валентина.
Валька шёл, по укатанной до чёрного блеска, дороге. Полотно дороги, нагретое солнцем, жгло Валькины голые пятки. Мелкие острые камешки впивались ему в подошвы ног. В него были сандалики , но сандалики он нёс в руках. Уходя из бабушкиной древни, где они намеревались жить летом, мамка в сандаликах что-то написала химическим карандашом и сказала, что сандалики теперь стали Валькиным документом и если надпись в них сотрётся или Валька сандалики потеряет, то папка Вальку никогда не найдёт. Поэтому Валька сандалики на ноги не надевал. Ему предстояла длинная дорога в город Караганду к папке. А без документов папка его может и не узнать.
Город Караганда - шахтёрский город в казахстанской степи. Там сухой и жаркий климат. Там и летом бывают ветры такой силы, что от пыли можно задохнуться, а от мелких камешков, гонимых ветром по улицам, можно получить ушибы. Поэтому Валька с мамкой на лето 1941года уехали к бабушке Кате.
Когда над бабушкиным селом стали летать чужие самолёты, мамка сказала: "Теперь Валёк нам надо вернуться к папке. От войны надо держаться подальше"
До железной дороги пришлось добираться пешком. Машин-то тогда было ещё совсем мало.
Улица села, через которое они шли, была длинной. Около магазина мамка присела на скамеечку отдохнуть. В это время над селом пролетали самолёты. Из самолётов посыпались, какие-то чёрные брёвна .
Брёвна отваливаясь от самолётов, ужасно визжали, а там, куда они падали, поднимался чёрный фонтан. Мамка встала со скамейки. В это время одно бревно упало недалеко от того места, где они с мамкой были. Валька почувствовал упругий толчок в грудь и упал.
Он поднялся с земли, а мать продолжала лежать. Пришли две тётеньки, послушали мамкину грудь, потрогали шею и сказали , что мамку убила бомба.
Потом подъехал грузовик, в котором сидели дяденьки с ружьями. Из кабины вылез ещё один дяденька, спросил, где сельсовет и где живёт председатель. Велел тётенькам сесть в кабинку и куда-то их увёз. Как он оказался за селом , Валька не помнил. Знал только, что надо идти к папке.
Мимо него грохотали какие-то железные машины (Валентин тогда ещё не знал, что это танки), фырчали зелёные автомобили , в которых сидели дяденьки с ружьями, а он брёл по горячей дороге к папке. И не было до него никому никакого дела. Хотелось пить. Слёзы на его лице высохли, оставив две грязных дорожки на щеках.
-Куда это ты топаешь, малыш? - проговорил кто-то хриплым голосом над головой Вальки.
Запрокинув голову Валька увидел смуглого бородатого дяденьку.
-Где твоя матка, зачем ты плакал? - продолжал участливо спрашивать Вальку дяденька, -Зачем пятки жжёшь, а обувку в руках несёшь?
-Обрадованный тёплому человеческому голосу, Валентин с охотой рассказал дяденьке, как - оказался на этой дороге. Дяденька дал ему напиться , смыл с лица следы слёз, - сказал,- «Ну что-ж давай теперь вместе будем искать твоего батьку». У дяденьки была тележка в которой сидел такой же чёрный, как и дяденька, мальчик. В тележку дяденька посадил и Вальку.
Мальчишку звали Стёпкой. Стёпка сказал, что дяденьку зовут дядя Рома и что дядя Рома его отец.
Дядя Рома катил тележку, а Валька и Стёпка спали.
На другой день их тележку обступила шумная толпа дяденек и тётенек. Стёпка сказал, что это цыгане - его родственники.
-Ты тоже теперь станешь цыганом, - сказал Стёпка.
Первое время цыгане в сёла, если там были немцы, не заходили. Ночевали в скирдах соломы. Холодными ночами жгли костры, чтобы не мёрзнуть, устраивали во круг них свои цыганские танцы. Тётя Лиля- сестра Стёпки- заставляла своего брата- и Вальку тоже- скакать вокруг огня. Она же учила их ,тому, что надо говорить людям, чтобы те давали картошки или яйца. У Вальки ни чего из тёплой одежды не было. Тётя Лиля раздобыла где-то для него старый ватник. Ватник был великоват, но зато в него можно было укутаться с головой, а поджав ноги спрятать от холода пятки.
Четыре года ходил с цыганами Валентин. Мамка во сне снилась ему редко, зато не проходило ни одной ночи, чтобы не приснился отец.
На каком-то железнодорожном разъезде дядя Рома сказал ему:
-Сынок, ты теперь уж совсем большим стал. Цыгана из тебя всё равно не сделать - уж больно ты рыжий. Милиция уже спрашивала, где мы тебя взяли. Ищи теперь своего батьку без нас. И, свесив свою кудлатую голову, ушёл.
Вскоре на разъезд прибыл товарный состав, в котором ехали солдаты. Договориться с солдатами Валентину было не трудно- тётя Лиля научила его многому.
В солдатской теплушке Валька пел для солдат песни, танцевал цыганские танцы, солдаты кормили его тушёнкой. В Соль-Илецке солдаты сказали ему, что дальше они ему не попутчики. В Караганду ехать надо по другой ветке. На перроне станции дежурил милиционер. Солдаты попросили милиционера, чтобы он посадил Вальку на поезд , следующий до Караганды.
Однако милиционеры решили определить Вальку в детский дом.
Детские дома в послевоенные годы были переполнены детьми, оставшимися без родителей. Но продуктами питания детские приюты снабжались плохо, детишки не доедали. Даже в цыганском таборе Вальке жилось сытнее. Если у других ребят не было места, где бы они могли найти себе пристанище, то у Валентина отец был и было неистребимое желание с ним встретиться. Поэтому, дождавшись весны, из приюта Валентин, как сказали бы теперь, слинял.
Милиция ещё несколько раз снимала его с крыш вагонов и помещала в приюты. Но во всех детских домах с питанием было - хуже не придумаешь. Ребята старших возрастов делали набеги на картофельные плантации колхозов. Всю добычу приходилось отдавать детям младших возрастных групп. Дождавшись благоприятных условий , Валентин пускался в бега.
Но в место Караганды Валентин оказался в городе Чимкенте.
В этом городе бродяжья жизнь Валентинеа закончилась. На городском рынке его опознала родная сестра его матери тётя Зина. Узнала она Валентина потому, что он обличием был "вылитая её сестра Варвара" Тётя Зина сказала, что в Караганду ехать ему теперь не надо. Его папки там теперь нет. Папка потерял продуктовую карточку. Без той карточки получить продукты питания было не возможно. Поэтому его отец умер от голода.
Тётя Зина работала на швейной фабрике. Своих детей у неё не было. И она своего племянника оставила жить у себя. Потом пристроила на свою фабрику учеником мастера по ремонту швейных машин и настояла на том ,чтобы ходил в вечернею школу рабочей молодёжи.
К тому времени , когда тётя Зина умерла, Валентин стал квалифицированным наладчиком швейных машин. и закончил семь классов общеобразовательной школы.
После похорон тёти Зины, его снова потянуло в странствия. До Ташкента добраться Валентин решил давно испытанным способом-в пустом товарном вагоне. В вагоне его укачало . Проснулся за пятьдесят километров от Ташкента на станции Алмазар
Через посёлок, кроме железной дороги, проходил Большой узбекский тракт-автомагистраль связующая Ташкент с городом Термез - самым южным городом Узбекистана.
Проезжая по этому тракту, путник в течении получаса находился среди благоухающих садов. Из дворов алмазарцев веяло ароматом яблок. Через ограду дворов свешивались янтарные гроздья винограда, будто зажжённые электрические лампочки, золотились персики, наполняя воздух теплым запахом солнца. Впервые увидев такое великолепие, Валентин подумал, что это место райское, а живут тут небожители. И он твёрдо решил свою оседлую жизнь начать здесь.
Но вопрос как тут обосноваться. для него был трудно решаемым. Ни на тракторе пахать, ни кетменём махать он не умел. Одним словом, ни земледельцем, ни животноводом быть он не мог - не умел. А швейного производства в Алмазаре не было.
Встретились с Валентином мы случайно. По служебным делам я часто бывал в Чиназе - нашем районном центре. Ожидая электричку, я сидел на перроне. Ко мне на скамейку присел молодой мужчина , но больно уж удручённого вида. В своей жизни и я попадал в затруднительное положение .
Поэтому инициатором разговора стал я. Работал я главным энергетиком совхоза Алмазар.
Для полива садов и виноградников совхоз вынужден был использовать машинное орошение. Персонал обслуживающий насосные станции входил в состав электрохозяйства.. Выслушав Валентина, я подумал: если уж мужик освоил ремонт швейных машин, то разобраться в водяных насосах сумеет.
С Валентином мы условились: первое время он будет жить в моей семье, потом после первой получки - в помещении насосной станции.
Насосная станция. куда определил я Валентина, располагалась на берегу канала "Каракульдюк"-между оградой животноводческой базы и не большим селением животноводов.
На молочно-товарной ферме работала дояркой Люба - не замужняя молодая женщина. Люба, возвращаясь с дойки, заносила Валентину крынку парного молока. Через месяц общения Люба забрала Валентина на свою жилплощадь.
Вскоре совхоз построил, для обеспечения населения и животноводства питьевой водой, артезианскую скважину. Рядом со скважиной выстроили двухквартирный дом, для операторов артскважины.
Валентин дал согласие обслуживать одновременно и насосную, и артскважину. Новый дом отдали в полное распоряжение молодой семьи.
Обширную территорию скважины семья могла использовать как приусадебный участок. Чем семья и воспользовалась: развели скот, засеяли кормовыми и огородными культурами. Не маловажное значение для них имел и расположенный через дорогу яблоневый сад.
Одним словом жизнь моего подопечного сложилась удачно. Мы Валентином тоже были более чем довольны. Если раньше на то, чтобы поднять из скважины для ремонта насос, а затем снова опустить его , уходило два рабочих дня, то теперь бригада ремонтников руководимая Валентином справлялась со всем объёмом работ за пятнадцать - максимум семнадцать часов.
Люба родила Валентину, дочь Аннушку и сына Ивана. Моя крестница Аннушка выросла и удачно вышла замуж за отличного алмазарского парня.
Однако с Ванькой у нас вышла накладка. Ванька сдружился со скотниками, выучился у них водить трактор, обслуживающий нужды животноводства, скотники приучили его курить и виртуозно крыть матом непослушных коров (скотники не были пьющими ,поэтому и Ванька остался непьющим)
Сообразительный пацан, кроме того, чему научился у скотников, ничему другому учиться не хотел. После третьего класса, как мы с ним ни бились, в школу ходить не стал.
Трактор да коровы стали его увлечением.
Ближайшим нашим соседом было хлопководческое хозяйство- колхоз имени Будённого. Председателем этого колхоза был Иван Тимофеевич Саулькин- пожалуй самый умный и самый хитрый из всех руководителей нашего района. Скажу наперёд, Саулькин вывел свой колхоз в миллионеры и стал героем соц. труда.
Став председателем колхоза Саулькин первым делом избавился от всех пьяниц. Тем, кто остался, создал достойные условия труда и жизни.. В его колхозе уровень жизни поднялся до высот, о которых труженики других сельхозпредприятий только мечтали.
Хитроумный Саулькин был внимателен не только к труженикам своего колхоза .Но и повадки жителей окрестных сёл он тоже держал в своей памяти. Поэтому получить работу в его хозяйстве мог не каждый желающие
Наш Иван едва достигнув совершеннолетия решил жениться. Иван Тимофеевич проведав, что наш Иван выбрал себе в невесты одну из красавиц его колхоза, решил, что Ванька ему нужен больше, чем совхозу Алмазар. Свадьба отшумела за счёт колхоза имени Будённого. В качестве свадебного подарка молодожёны получили в собственность дом из жилого фонда колхоза.
Теперь Валентину можно было бы жить да радоваться. Но не зря же говорят, что судьба злодейка.
Наступили лихие девяностые годы. Колхоз миллионер развалили. Герой труда уехал на постоянное местожительство в Сибирь. Валентину, видимо, годы скитаний не прошли даром. Старуха с косой и впалыми глазами, нашла его и, раньше установленного природой времени, лишила жизни (Официальная версия смерти моего друга Валентина-рак желудка).
Я выехал из Алмазара на свою родину - в Оренбург. Как теперь сложилась судьба Ивана Валентиновича , я не ведаю. Надеюсь, что свою чёрную метку Валентин сыну в наследство не оставил.
"...да что ты знаешь о моём муже!-
урезонивала кого-то тётя Шура- лучше моего Акима в селе нашем - не было ни кого, а красив его был только муж моей подружки Фени Федя»
(Свидетелем этого разговора стал я случайно)
ВОЙНА-РАСТЛИТЕЛЬ НРАВОВ
Весть об окончании войны принёс мне Витька Черемисин. Этой светлой радостью с кем в первую очередь должен был я поделиться ? Ну, конечно, с матерью. Выслушав долгожданную новость, я помчался на поиски мамы.
В колхозе была небольшая отара мериносовых овец. Эти овцы были на попечении моей мамы. Солнце весёлым весенним светом заливало лужайку подле берёзового колка. Овцы пощипывали зелёную, только что выбравшуюся на белый свет, травку. Мамка с тётей Шурой Щербининой - нашей соседкой - были тут же на лужайке, беседуя о своей вдовьей судьбе.
Будто красочный воздушный шарик к столу именинника, подлетел к мамке. "Мамка, война закончилась! »- выпалил я новость.
К моему изумлению эти две, некогда самые счастливые на селе женщины, к тридцатилетнему возрасту успевшие нарожать по четыре ребёнка, со мной моих восторгов не разделили. Вопреки моим ожиданиям, на их лицах радости я не увидел.
Причину апатии понял позже: знали они, что им их красавцев мужей победа не вернёт , а всякие дяди Вани и Григории Степановичи как мордовали их, так и будут мордовать. Война покалечила и тех, кто оставался в тылу.
Каждый трудоспособный житель села в те годы обязан был за год выработать в колхозе сто сорок трудодней? А тот кто не укладывался в этот минимум считался тунеядцем и был кандидатом на поездку в город носящий славное имя Максима Алексеевича Горького. И там, выбагривая из реки набухшие водой брёвна, должен был в течении года смывать с себя позорное звание "тунеядец." А кто в бригаде распределяет работы? Бригадир. То есть Иван Тимофеевич или Григорий Степанович. От бригадира в немалой степени зависит, будут у тебя к концу года те самые сто сорок трд. или нет. Правда это ещё на воде вилами писано -пошлют ли тебя в город Горький. Колхозу рабочие руки самому нужны.
Есть и более веская причина, делающая вдов покорными исполнительницами бригадирских прихотей.
У вдовушки малые детки в не натопленной избе стынут. У неё голодная коровушка мычит в хлеву. Вдове нужен транспорт, чтобы привезти дрова из леса, привезти для коровки сена. К кому пойдёт она со своими заботами? К бригадиру! Потому как, всем гужевым транспортом и всей тягловой силой в колхозе распоряжаются бригадиры.
И вот проникнувшись заботами вдовы, её бригадир говорит:" на этой неделе ни чем я тебе помочь не смогу. Надо ж дать!"
А у вдовы детишки в стылой избе. За неделю они и заболеть от переохлаждения могут. И коровёнка с голодухи к концу недели на ноги вставать перестанет.
И вот она решается - раз уж надо дать, так придётся. И она говорит:
- Ты Ваня нынче вечером к моей соседке Шуре приходи. Её свекровь нынче ночью моим детишкам сказки рассказывать будет.
А кто же не знает: где интим, там и беременность, где беременность, там и аборты.
Аборты женщины делали друг другу сами. Других спецов, по этим делам, не было.
Сколько раз моя мамка из-за дяди Вани оказывалась на краю жизни! Чтобы мы не видели страданий нашей мамы, чтобы не слышали её воплей, тётя Ефимия, мамкина сестра, забирала нашу страдающею мать к себе домой. Нам говорили, что у мамки сердце разболелось.
Из-за мамкиной "сердечной" болезни мне приходилось сносить обиды со стороны родственников дяди Вани, терпеть поношения со стороны моих сверстников.
Один бесшабашный парень, Пашка Абаимов, подбивал клинья к моей двоюродной сестре Нинке. Стремясь добиться моего расположения, Пашка подарил мне свою финку. У ножа была красивая рукоятка из цветного плексигласа.
Но финку в кармане я носил не потому, что рукоятка у неё была красивая. Я вынашивал план мести. Мало того что из-за дяди Вани страдала моя мама, этот ненавистный мне дядька при мне сказал, что на войне только дураки умирают, а кто поумнее, домой живыми приходят.
Я понимал, что с дядей Ваней мне не справиться. Поэтому, - размышлял я,- мне надо выбрать момент, когда можно будет подойти к дяде Ване вплотную и сунуть финкой в живот. От боли он согнётся и тогда через спину всадить финку в его поганое сердце" -А когда дядя Ваня будет подыхать, сказать ему: "Дураки умирают не только не войне, но и дома тоже!"
Через неделю Пашка догадался, что для пятнадцатилетнего пацана финка -плохой подарок. И финку у меня забрал.
Я что-то уже понимал и на свою мать не злился. А вот Колька Железнов обид прощать не умел: постоянно хамил своей матери, а когда подрос, ушёл из дома.
Тем майским утром и моя мамка, и тётя Шура понимали, что наступивший мир их от лопат, навильников, и колхозных подойников, как и от дядей Ваней, не избавит. Поэтому и не было в их сердцах радости.
На этом я мог бы своё повествование закончить.
Но тогда читатель не узнал бы что аборты - это ещё не самое ужасное, на что могу пойти женщины лишь бы их дети не голодали.
История, которую я собираюсь сейчас рассказать, донельзя гнусная. О героизме и доблести уже написано много книг и много снято фильмов, но вот о тёмных сторонах жизни военного времени, пока ещё ни кто не сказал ни слова.
Что мы хотим скрыть от потомков - самопожертвование наших мам ради нас, их детей, или те гнусности, которые творили над вдовами, не попавшие под молот богов войны, бывшие друзья наших отцов?
Уважаемый читатель, всё, чему я был свидетелем, я расскажу тебе вовсе не для того чтобы кого-то очернить. Я хочу другого-поднять наших мам на высшую ступень пьедестала. Чтобы их потомки увидели в своих бабушках не только доблестных тружениц тыла, но и святых мучениц того злосчастного времени.
Ну а то, что чем гуще варево, тем больше пены выходит на поверхность и без меня давно всем известно.
До начала пятидесятых годов сельское население не могло покинуть колхоз и выехать в город. В городах была паспортная система, а жителю села паспортов не выдавали. Без паспорта -куда ж поедешь?
Но послевоенное лихолетье закончилось. Страна из разрухи вышла. Паспорта колхозникам стали выдавать не спрашивая на то согласия у руководства колхозов. Сельская молодёжь стала искать лучшей жизни в промышленных районах страны. Перемещение народных масс уподобилось Великому переселению народов.
Семейство тёти Шуры Щербининой всем своим составом снялось с родового гнезда и подалось в Среднюю Азию. Обосновавшись на новом месте, тётя Шура предоставила кров и моей старшей сестре Клаве. Летом 1954го года с бумагами свидетельствующими о восьмиклассном образовании и я подался в южную сторону.
Железнодорожный вокзал гудел, как пчелиный улей во время активного медосбора. Поезда, трогаясь с мест своего формирования, уже были забиты пассажирами. Люди ехали на крышах вагонов или в тамбурах.
Дяденька в красной фуражке (я тогда ещё не знал, что это дежурный по вокзалу), чтобы пройти к выходу на перрон, должен был перешагивать через тела людей распластанных на деревянном полу станционного помещения.
Достать билет на пассажирский поезд не было ни какой возможности.
Кроме пассажирских поездов между Куйбышевым и Ташкентом курсировал ещё и почтово-багажный, к которому было прицеплено три пассажирских вагона. Этому поезду народ почему-то присвоил имя Алексея Максимовича Горького. "Максим Горький" по пути следования кланялся каждому встречному столбу, у каждой встречной шпалы спрашивал разрешение на дальнейшее следование. Поэтому его вагоны редко когда видели транзитных пассажиров. Народ считал, что лучше двое суток бесплатно дышать свежим воздухом на крыше вагона, чем за деньги неделю париться в духоте "Максима Горького"
Пока я пять суток кантовался в Сорочинске, пристанционные клопы столько высосали с меня крови, что я стал бледным, как узник тюремных казамётов острова Иф. И я решил: лучше долго ехать, чем долго кормить своей кровью клопов. "Максим Горький" был несказанно рад такому моему решению.
Я наживал синяки на жёсткой второй полке мерно покачивающегося вагона. За открытым окном медленно вращались выжженные солнцем степи, мимо проплывали телеграфные столбы с сидящими на их верхушках большими степными птицами-беркутами.
Где-то в районе Казалинска тоскливые казахские степи сменились бескрайними водами вышедшей из берегов реки Сыр-Дарьи. Чугунка в те годы была одноколейной. "Максим Горький" подолгу стоял на полустанках , пропуская мимо себя как встречные, так и попутные поезда. За время стоянки я успевал вдоволь насладиться прохладой придорожных вод. Дикие утки, уступая мне место подле насыпи, отплывали на три-четыре метра от меня и, погрузив свои головы в воду, широкими клювами хватали различную живность проплывавшую мимо них. Над гладкой поверхностью воды, будто поплавки рыболовных сетей, покачивались их серые гузки. А я, открыв под водой глаза,
любовался стайками полупрозрачных мальков рыб.
Нынче путешествуя по железной дороге, мы начинаем ощущать движение, только после того, как состав выкатится за станционную стрелку. В прежние времена на то, чтобы плавно сдвинуть состав с места, у локомотива мощей не хватало. Поэтому машинист толкал вагоны в сторону обратную движению и, пока ещё лязг буферов катился в хвост состава, резко бросал машину вперёд. Громкий мат пассажиров был результатом таких манёвров.
Обычно люди в пути, кто с помощью карт, кто бобов, стараются предугадать своё будущее, мне гадать нужды не было, я и без гаданья знал, что жить буду у двоюродной сестры Насти, из Ташлы переехавшей в какой-то город Янгиюль и, вместе с её сыном Колькой, буду осваивать профессию фрезеровщика. Поэтому я был безмятежен и бессонница меня в дороге не мучила. На каком-то разъезде при манёвре машиниста я так треснулся головой о перегородку вагона, что морфей прикайфонувший на моих ресницах, с перепугу вылетел в окно.
С нижний полки до моего сознания стал доходить разговор двух женщин.
-Эх, подружка, знала бы ты, как мне достались мои детки, обревелась бы!
-Что и говорить! - послышался окающий голос другой женщины, - растить детей в те годы было всем не легко.
-Тяжело было всем знаю, но испытать такое, что испытала я, пришлось не многим.
С нижней полки послышался всхлип.
-Что ж такого особенного было в твоей жизни, - в голосе говорившей слышны были нотки искреннего соучастия - расскажи!
-Рассказала бы, да уж больно вспоминать горько и рассказывать стыдно. -А ты всё-таки расскажи. Авось полегчает. А насчёт того, что стыдно, так я ведь скоро сойду и вряд ли когда мы снова встретимся.
--Так и быть расскажу, только ты на меня не смотри.
Я невольно становился слушателем чужих откровений. И стал чувствовать себя, как бы в чужой тарелке. Мне, наверное, надо было дать понять женщинам, что в вагоне есть посторонний, но тогда они засмущались бы и слёзы рассказчицы остались бы невыплаканными. Я стол тих, как летучая мышь в чулане.
Рассказчица помолчав минуту, видимо не зная с чего начать, заговорила:
--В войну я жила в Ташкенте. Ташкент всегда был городом гостеприимным. Приезжих в годы войны было, пожалуй, больше, чем нас, коренных жителей. Туркменский базар находится в самом центре города. По пятницам каждый, кто продирался к прилавкам, глох от голдящей на разных языках толпы. Сами узбеки народ не воровитый, зато среди приезжих, воров было пруд - пруди.
В один из базарных дней меня обворовали: срезали сумку с продуктами и продуктовыми карточками.
Конечно, купить овощи или фрукты можно была без карточек. Только без хлеба на одной капусте долго не протянешь. Соседка Катька, увидев моих детей, сказала:
«Пака ты получишь новые карточки, кормить тебе будет уже некого. -и дала совет: -Иди,-говорит- на Бешагач, ты там, наверно, бывала и скульптуру девушки с веслом видела. Скамейку окало той скульптуры тоже, наверно, знаешь. Вот иди и садись на ту скамейку. К тебе подойдёт мужчина, предложит помощь. Чай не красна дева сама знаешь за что».
Ближе к вечеру ко мне на скамейку подсел мужичонка похожий на бочонок из-под солёных огурцов.
Сговорились мы с ним за три килограмма риса. Он мужик в этом деле оказался человекам опытным, только больно уж слабым. Закончив процедуру скачек, мой наездник и говорит: "Теперь иди -подмойся" И втолкнул меня в дверь другой комнаты.
Теперь, уважаемый читатель я попрошу тебя: не торопись вешать на меня ярлык пошляка. Если ты склонен к ханжеству, то лучше эту мою повесть отложи в сторонку. Потому что дальше я буду говорить о том, что и мне слушать было противно.
-Влетев в комнату я голая упала на пол. хорошо, что на полу был расстелен толстый ковёр. Поднимаясь с ковра, я встала на четвереньки. И тут на меня сзади, с рыком, накинулась какая-та зверюга. И я почувствовала, что в меня входит что-то твёрдое, как капустная кочерыжка. Повернув голову я увидела огромную собачью морду, пасть полную белых зубов и свешенный на бок красный язык. Стоило мне шевельнуться -раздался грозный рык зверя. Хозяин крикнул:" Не дёргайся- порвёт!"
Затылком я чувствовала горячее дыханье зверя, на маю голую спину стекала слюна псины, меня сковал страх. Я боялась шевельнуться.
Когда псина соскользнула с моей спины - я голая рванула в коридор. меня тошнило, от меня пахло псиной. Мой благодетель подал мне моё платье и сказал:"Возьми свой рись" Я хотела крикнуть: жри сам! Но говорить я не могла. Обида и ярость душили меня.
В трамвае народу было не много. Я осталась стоять на задней площадке. Но пассажиры, казалось мне, чувствуют запах псины и с недовольством поглядывают в мою сторону.
Если бы не думка о детях, я утопилась бы в Анхоре.
Мои детки голодали и я снова села на ту скамейку.
В моей памяти возник образ дяди Вани и я тогда очень пожалел, что не довёл свой замысел до конца.
--Когда мои детки подросли,- уже сквозь рыдания продолжала рассказчица,- сын Катьки открыл им тайну их благополучного существования. И дети стали меня презирать. Сначала отказались садиться со мной за один стол, потом и вовсе ушли из моего дома. Теперь я совсем одна и на прощение деток уже не надеюсь.
Когда рассказ попутчицы закончился "Максим Горький", уже стоял на полустанке с мягким, милым названием"Чили". Женщины пошли осматривать столы с выложенными на них фруктами и овощами, а я, воспользовавшись их отсутствием, перешёл в другой отсек вагона.
Эта моя повесть, возможно, не имеет ни какой ценности как художественное произведение, но, знаю я, -бесценна для народа, как документ свидетельствующий о частной жизни вдов в послевоенные годы.
© Copyright: Василий Петренко, 20